Текст книги "Деррида"

Увы, но я не могу больше гордиться похвалой Гандийака или Ипполита, я просто выпиваю ее как микстуру, как больной агрегацией, коим я стал. Боже мой, когда же я покончу с этой лагерной чушью? Философия – и все остальное, ведь есть еще и остальное и значит оно все больше, – страдает от этого экзаменационного плена, так что я рискую заработать какую-нибудь хроническую болезнь вроде твоей. Веришь ли ты, что когда-нибудь мы полностью излечимся?[170]170
  Письмо Деррида Луи Альтюссеру, 25 апреля 1956 г.


[Закрыть]

С Мишелем Монори он, как обычно, более откровенен и не пытается скрыть своего недомогания. Мучаясь уже целую неделю от тяжелой ангины и еще больше от снедающей его тревоги, он пишет ему с больничной койки, выбирая слова, кажущиеся едва ли не предзнаменованием: «Я ни в чем не хорош, разве что в том, чтобы разбирать и заново собирать мир (и это мне удается все меньше и меньше)». Непосредственно перед письменными экзаменами Жаки, чтобы хоть немного набраться сил, уезжает с Робером Абирашедом в «Старую Давильню» – «небольшой замок возле Онфлера, который скромные филантропы предоставляют в распоряжение „утомленным интеллектуалам“». Он надеялся посетить Мишеля, который начал свою тяжелую воинскую службу в Динане, но понимает, что это было бы неразумно. «Если бы ты видел, в каком я состоянии, уверен, что ты бы на меня не злился. Эта побывка в Нормандии немного помогла мне, но я совершенно разбит и понимаю, что мне будет трудно держать удар на этих экзаменах»[171]171
  Письмо Деррида Мишелю Монори, без даты (май 1956 г.).


[Закрыть].

Стресс конкурса ему определенно не подходит. Он снова на грани психического срыва. Письменные и устные экзамены агрегации на этот раз проходят без катастроф, но результаты он получает если не посредственные, то явно уступающие тому, на что ему позволяли надеяться подготовительные упражнения. Поздравляя Жаки с этим успехом, Люсьен Бьянко призывает его не придавать значения этой «смешной вещи». Он знает, какие усилия его друг прилагал на протяжении двух лет, и говорит, что особенно счастлив, поскольку тот получил «наконец право попробовать жить»[172]172
  Письмо Люсьена Бьянко Деррида, 11 августа 1956 г.


[Закрыть].

Деррида дожидается 30 августа, чтобы написать Альтюссеру. Тот, все еще больной, следил за ходом экзаменов издалека, не имея возможности посетить даже агрегационный урок своего любимого ученика[173]173
  Зато этот урок посетила Элен Сиксу, недавно приехавшая в Париж: «Случайно в июне 1956 г. я захожу украдкой в „театр“, то есть амфитеатр Ришелье в Сорбонне. Сажусь на старую деревянную скамью у двери, чтобы можно было быстро сбежать. Далеко впереди передо мной видна чья-то спина. Он долго говорит, сидя. Я его не знаю. Я вижу его спину. Перед ним экзаменационная комиссия, его будут судить. Тема его речи: «Мысль о смерти». В конце я выхожу. Сцена остается в мельчайших подробностях навсегда. Я его не видела» (Cixous H. Le bouc lié // Rue Descartes. 2005. 4048. Salut à Jacques Derrida. P. 17).


[Закрыть]. Эта невольная отлучка не мешает Деррида обратиться к своему старому «кайману» с особенной теплотой:

Мне было грустно видеть, как завершается этот год… поскольку я расстанусь с лучшими друзьями, присутствие которых столько значило для меня, и один из них – ты, как тебе хорошо известно… Я не хочу тебя благодарить, хотя и должен бы, за то, что дали мне твои советы и преподавание. Я отлично понимаю, чем им обязан, но все формулы уважительной отстраненности, с которыми принято обращаться к учителю, были бы, возможно, оскорблением для нашей искренней дружбы, с которой ты всегда ко мне относился. Я прошу тебя сохранить ее, и я благодарю тебя за нее от чистого сердца[174]174
  Письмо Деррида Луи Альтюссеру, 30 августа 1956 г.


[Закрыть].

Ответ Альтюссера тоже как нельзя более проникновенный:

Ты и представить не можешь, с каким облегчением я узнал недели две назад о твоем успехе. Вопреки всему и даже вопреки благоприятным знакам, полученным до моего отъезда, я не мог помешать себе втайне бояться за тебя из-за каверз и капризов этого нелепого конкурса, ожесточенности комиссии. По полученному тобой баллу я вижу, что тебя нисколько не пощадили. Постарайся как можно быстрее прогнать из своей жизни и памяти это дурное воспоминание и лица твоих судей!

Позволь мне просто сказать тебе, что твоя дружба была для меня одним из самых ценных благ двух этих последних лет в Школе[175]175
  Письмо Луи Альтюссера Деррида, 4 сентября 1956 г.


[Закрыть].

Несмотря на эти подбадривания (которые не останутся пустой фразой), Деррида покидает Высшую нормальную школу на несколько грустной ноте. Чтобы пройти конкурс на звание агреже со второй попытки и без малейшей славы, ему понадобилось облачить свою мысль и письмо в чужие одежды, преклониться перед дисциплиной, которая никогда не была его и никогда не будет ему под стать. Как он пишет Мишелю Монори, этот успех из числа самых посредственных «ничуть не похож на примирение»: его как будто приняли «немножко через силу»[176]176
  Письмо Деррида Мишелю Монори, 22 августа 1956 г.


[Закрыть]. С ним останется воспоминание о непритворном страдании и своего рода злость на французскую университетскую систему, в которой он всю жизнь будет чувствовать себя «пасынком».

Из многочисленных посланий, которые Деррида получил по поводу прохождения конкурса на звание агреже, он особенно выделял письмо своей двоюродной сестры Мишлин Леви. Поздравив своего дорогого Жаки, она признается ему, любопытным образом сочетая наивность и проницательность: «Мне бы больше понравилось, если бы ты был не преподавателем, а писателем… Какое это было бы для меня удовольствие – читать твои книги (конечно, романы), пытаться угадать, где ты там скрываешься между строк»[177]177
  Письмо Мишлин Леви Деррида, без даты (август 1956 г.).


[Закрыть]. Понадобится несколько лет, чтобы Деррида удовлетворил ее желание.

Глава 5
Год в Америке. 1956–1957

Между Гарвардским университетом и Высшей нормальной школой каждый год проходит академический обмен. Жан Прижан, заместитель директора ВНШ, проникся к Жаки симпатией, особенно потому, что тот научил его ездить на своей антикварной машине, купленной вскладчину с Бьянко. Он-то и выдвигает кандидатуру Деррида на получение стипендии «особого слушателя» (special auditor) в Гарварде под предлогом ознакомления с микропленками неизданных работ Гуссерля. На самом деле эти документы прибудут туда лишь впоследствии.

Вопреки всему Жаки сначала отнесся к этой поездке в Америку без особого воодушевления: с одной стороны, его пугает мысль о том, что придется покинуть Париж и расстаться с друзьями, с другой – это лучший способ получить дополнительную отсрочку от армии и уклониться от должности в каком-нибудь среднем учебном заведении, которой он боится не меньше. Больше всего тревожит Жаки положение Маргерит. Чтобы она могла поехать с ним в США, нужна рабочая виза. Так или иначе, стипендии Augustus Clifford Tower Fellowship, которую получит Деррида и которая составляет 2200 долларов в год, на двоих явно не хватало.

Пока же Жаки расстроен тем, что разлучился с Маргерит на небольшие каникулы, которые у него образовались. Он приезжает в Эль-Биар лишь в середине августа. Люсьен Бьянко задается вопросом о том, какую именно ситуацию его друг обнаружит в Алжире и долго ли они еще смогут «не делать ничего, чтобы остановить эту нелепую войну»[178]178
  Письмо Люсьена Бьянко Деррида, 11 августа 1956 г.


[Закрыть]. На этот раз дома ему во всех отношениях плохо. Из-за политики, а также потому, что его скорый отъезд в США тревожит родителей. Он пишет Мишелю Монори:

Целыми днями я готовлюсь к этой поездке, пишу формальные письма, заполняю бланки и т. д. и т. п. К тому же я волнуюсь из-за того, что не знаю, может ли Маргерит… поехать одновременно со мной. С тех пор как мы… вместе, что стало для меня самым новым событием в жизни, меня не покидает чувство, что я пойман миром, бьюсь изо всех сил, до крови, со всем тем, что от этого мира, со всеми расставленными в мире капканами. Главным образцом тут является «семья». И вот я все время с грустью и раздражением говорю об этой неимоверной радости…

Предполагаю, что ты по-прежнему в Динане. Надеюсь, что никогда не приедешь в Алжир. Меня удручает вид молодых солдат в столице. Подавленные или героические, пристающие к девушкам или избивающие арабов на улице, они в любом случае выглядят неуместно, абсурдно. Бедный мой Мишель, что только не заставят тебя делать?[179]179
  Письмо Деррида Мишелю Монори, 22 августа 1956 г.


[Закрыть]

В письме Луи Альтюссеру Деррида удивительно точно описывает алжирскую ситуацию:

Мне осталось провести еще 10 дней в этой ужасно неподвижной стране. Ничего не происходит, совсем ничего, что могло бы навести на мысль о политическом движении или развитии ситуации. Всего лишь ежедневные теракты, смерть, с которой свыкаешься и говоришь о ней как о мерзком дождике. И во всем одна и та же политическая несознательность, то же ослепление. Эта побывка в Алжире меня ничему не научила, разве что дышать воздухом, который я не так уж хорошо знал. Похоже, именно так все выглядело и в больших индокитайских городах: лихорадочность, удвоенный динамизм, ускорившаяся оргия торговли, спекуляции на будущем, которое никого не обманывает, напускная веселость, пляжи, кафе, улицы, кишащие людьми. Между танками и бронеавтомобилями все больше американских машин; город похож на грандиозную строительную площадку, обещающую как нельзя более мирное и благополучное будущее[180]180
  Письмо Деррида Луи Альтюссеру, 30 августа 1956 г.


[Закрыть].

Спустя месяц, 30 сентября 1956 года? в центре столицы Алжира, на битком забитых людьми террасах «Милк-бара» на площади Исли и в «Кафетерии» на улице Мишле взорвутся две бомбы замедленного действия, которые унесут множество жизней. Этот двойной теракт обозначит новый поворот в Алжирской войне. С него начинается дело Джамили Бухиред. Эта девушка, которую защищал Жак Верже, будет осуждена на смертную казнь, но потом помилована после процесса, расколовшего общественное мнение[181]181
  См.: Vergés J. Pour Djamila Bouhired. R: Éditions de Minuit, 1958.


[Закрыть].

В конце августа один из чиновников Гарварда сообщает Деррида, что нашел для его невесты место гувернантки в Кембридже. Соответственно, Маргерит может получить рабочую визу и поехать вместе с Жаки. Чтобы оплатить билет, она вынуждена занять денег у подруги. В семействе Окутюрье, как и в семье Деррида, известие об их совместном отъезде приводит к изрядным треволнениям.

Мишель, брат Маргерит, как раз возвращается из годичной командировки в СССР и выясняет, как обстоят дела, только теперь, сильно расстроившись, чего он не скрывает: «Я был встревожен, узнав о расторжении помолвки с Лораном Версини. Я в определенной мере чувствовал себя ответственным. Кроме того, Жаки написал моим родителям длинное письмо, которое им очень не понравилось: вместо того чтобы попросить, как это полагается, руки Маргерит, он подробно изложил в нем свое весьма свободное понимание брачных отношений. У моего же отца, хотя он и был выпускником Высшей нормальной школы, были вполне традиционные взгляды. На отъезд дочери вместе с этим молодым человеком он смотрел с осуждением»[182]182
  Интервью с Мишелем Окутюрье.


[Закрыть].

В Эль-Биаре в семействе Деррида положение еще более сложное. Ежедневные письма Маргерит в конце концов привлекли внимание родителей. Но Жаки дожидается последней минуты, чтобы объяснить им, что речь идет о серьезных отношениях и что Маргерит отплывает с ним в США. Известие об этой почти заключенной помолвке с «нееврейкой», совершенно чужой для их мира, в следующие недели станет причиной для бурного негодования. Свой нос в это дело суют все подряд, начиная со старшего брата Рене, который даже не пытается скрыть своего враждебного отношения к наметившемуся браку.

Дядя по матери Жорж Сафар отправляет Жаки письмо, которое приводит его в крайнее раздражение. Хотя дядя уверяет, что не желает «ни одобрять, ни порицать» поступки племянника, он хочет поговорить с ним по его возвращении из США, чтобы донести до него то, что «его совесть, любовь и жизненный опыт принуждают его сказать»[183]183
  Письмо Жоржа Сафара Деррида, 30 октября 1956 г.


[Закрыть]. И конечно, главным в его обращении оказывается религиозный вопрос: в семействе Сафар, как и у Деррида, эндогамия является не столько даже правилом, сколько данностью: браки заключают в своей среде, часто даже в своем квартале, как сделали Рене и Жанин. Но уже в подростковом возрасте Жаки начинает отдаляться от еврейской общины и не выносит, что его хотят в ней запереть. Через несколько дней он отправляет своему дяде послание, которое, к сожалению, было, судя по всему, потеряно, но можно догадаться, что в нем он по пунктам разбирает письмо дяди, не упуская ни одного момента, точно так же, как он будет делать в философских спорах. Жорж Сафар просто ошеломлен:

Я тебе написал в обычных повседневных выражениях, а ты мне отвечаешь, проанатомировав их и тщательно проанализировав (что, вероятно, является следствием профессиональной деформации), длинным вымученным письмом, местами очень даже дерзким…

То, что я намеревался сказать тебе позже, сводилось к следующему: как вы будете жить потом, когда пойдут дети? Я хотел не то чтобы предостеречь тебя – знаю, ты об этом думал, – скорее, порекомендовать тебе взвесить свое решение, поскольку… проблемы, которые возникнут у вас в связи с воспитанием детей, в этом пункте станут, по-моему, неразрешимыми, если только вы не подготовились заранее к такому будущему.

Добавлю наконец, мой дорогой Жаки, что не хочу, чтобы ты анатомировал каждый из употребленных терминов, что ты сделал с моим предыдущим письмом, и даже не хочу получить их утонченный анализ, как в твоем ответе, даже если он будет без чрезмерного гонора.

Тем не менее дядя понимает, что его письмо, «пришедшее после многих других», застало племянника «в положении гладиатора, на которого бросаются со всех сторон и который, будучи вынужден махать мечом во все стороны, чтобы отразить удары, продолжал рассекать воздух… даже тогда, когда противников вокруг больше не осталось»[184]184
  Письмо Жоржа Сафара Деррида, 17 ноября 1956 г.


[Закрыть].

Похоже, что только двоюродные сестры обрадовались помолвке. Жозетт советует ему «не колебаться ни мгновение, даже если в семье все это принимается со скрипом». Мишлин тоже очень рада узнать о «существовании будущей кузины, красавицы Маргерит из Парижа, блондинки с красивыми голубыми глазами». Она надеется, что ссора с Рене скоро закончится, но, как бы то ни было, Жаки должен поступать по своему усмотрению[185]185
  Письмо Мишлин Леви Деррида, 20 октября 1956 г.


[Закрыть].

Тем временем 14 ноября Жаки и Маргерит садятся в Гавре на корабль с подходящим названием «Свобода» (Liberté). После замечательного путешествия по Атлантике «неимоверное восхищение Нью-Йорком» – вот что они испытывают. Их обоих захватывает и соблазняет «тайна этого города без тайны, без истории, города, который весь снаружи»[186]186
  Письмо Деррида Луи Альтюссеру, и февраля 1957 г.


[Закрыть]. К сожалению, у них слишком мало денег, чтобы поездить по стране и познакомиться с другими городами. Поэтому они без промедления отправляются в Кембридж, что в пригороде Бостона.

«Я работала гувернанткой, – рассказывает Маргерит. – Господин Родвин был преподавателем в Массачусетском технологическом институте, а его жена была француженкой и хотела, чтобы троих их детей подтянули во французском языке. У меня была комната в их доме на Арлингтон-стрит, возле Массачусетс-авеню. Квартал был приятным, совсем рядом с университетом, а работа – не слишком тяжелой. Жаки жил в кампусе „Graduate Center“, в современном здании, но дорогом и совершенно закрытом для девушек. Даже если иногда нам удавалось провести охрану, жизнь это усложняло. По сравнению с годами в Высшей нормальной школе у Жаки было очень мало денег. Его стипендии не хватало, он давал уроки детям некоторых преподавателей, три раза в неделю по утрам. В этот год мы почти ни с кем не познакомились, если не считать Маргарет Диннер, которую все звали Марго, студентку из Рэдклиффа, женского аналога Гарварда, где в те времена учились только мужчины»[187]187
  Интервью с Маргерит Деррида.


[Закрыть].

Маргерит и Жаки стараются как можно чаще бывать в удивительной библиотеке Уайденера в кампусе Гарварда. Это, по словам Деррида, «самое огромное кладбище книг в мире», «в десять раз богаче» Национальной библиотеки. Тем более привлекательное потому, что ему позволили рыться в архивах[188]188
  Письмо Деррида Луи Альтюссеру, 11 февраля 1957 г.


[Закрыть]. Он продолжает работать над Гуссерлем, параллельно занимаясь более систематическим чтением произведений Джойса; всю жизнь он будет считать Джойса и «Поминки по Финнегану» грандиозной попыткой собрать в одном произведении «потенциальную память всего человечества»[189]189
  Derrida J. The Villanova Roundtable // Gaputo J. D. Deconstruction in a Nutshell. N.Y.: Fordham University Press, 1997. P. 25.


[Закрыть]. В этот период письменный английский у Деррида уже отличный, но ему еще сложно разговаривать на нем. Маргерит говорит лучше и, главное, охотнее: еще с детства у нее есть привычка говорить на чужом языке как на своем.

Свою стажировку в Гарварде Жаки использует еще и для того, чтобы научиться печатать на пишущей машинке. Вскоре после прибытия он купил себе «Оливетти 32». «Я печатаю очень быстро и очень плохо, с кучей ошибок», – признается он позже.

Привыкнув к международной раскладке, он многие годы будет покупать себе пишущие машинки в США.

«Мы проводим все время за прогулками, чтением и немного работаем», – рассказывает он Люсьену Бьянко[190]190
  Письмо Деррида Мишелю Люсьену Бьянко, 18 ноября 1956 г.


[Закрыть]. В своих письмах Мишелю Монори он, как всегда, более точен и более меланхоличен:

Это жизнь без событий, без дат и почти без собственно человеческого общества. Мы живем одни. Внешний ритм – как у самого провинциального города с университетом. Мы ездим «в город», то есть в Бостон, до которого 10 минут на метро, всего лишь один или два раза в месяц. Если не считать этих поездок, мы работаем или пытаемся работать. Маргерит переводит очень плохой советский роман[191]191
  Речь идет, вероятно, о романе Юрия Яновского «Всадники».


[Закрыть], я печатаю его на машинке. Я читаю, пытаюсь работать, к чему-нибудь прицепиться. Но получается у меня лишь противоположное, и я только спрашиваю себя, как возможен свободный труд[192]192
  Письмо Деррида Мишелю Монори, 27 февраля 1957 г.


[Закрыть].

На Рождество они возвращаются в Нью-Йорк. Несмотря на холод, они, как зачарованные, целыми днями бродят по городу. Жаки уже любит этот город, «у которого есть „душа“, поскольку он чудовищно красив, весь снаружи, „современен“ до неприятности, и здесь чувствуешь себя одиноко, как ни в одном другом месте мира»[193]193
  Там же.


[Закрыть]. В их номере в отеле «Мартиник» Деррида пытается писать «для себя», чего он не делал уже давно, в тетрадях, которые он, к сожалению, несколько лет спустя, судя по всему, потерял.

Вместе с Марго Диннер и одной из ее подруг, немецкой студенткой, они отправляются в Кейп-Код, находящийся в то время под строгой охраной. В другой раз они берут в аренду машину и добираются до самого мыса Хаттерас в Северной Каролине, дикого места, чья красота пленяет их. Именно в этом путешествии в глубины Америки они сталкиваются с дикостями расовой сегрегации. В конце 1950-х годов все еще полно вывесок «только для белых». Много позже Деррида расскажет своей подруге Пегги Камюф об одном приключении, которое могло закончиться плохо. Они остановились, чтобы подобрать чернокожего автостопщика. Мужчина, очень удивившийся тому, что его подобрала белая пара, проявлял заметную нервозность, которую Жаки и Маргерит никак не могли понять. Возможно, он думал о проблемах, с которыми они бы неминуемо столкнулись, если бы их остановил полицейский наряд: подобные контакты между расами в те времена были под полным запретом. К счастью, путешествие закончилось без осложнений[194]194
  См.: Кати/P. The affect of America // Derrida’s Legacies: Literature and Philosophy. N.Y.: Routledge, 2008. P. 144.


[Закрыть].

Когда Деррида приехал в США, исход президентской кампании был уже предрешен: в ноябре она завершилась ошеломительной победой Эйзенхауэра над его соперником-демократом. Новости же о событиях вне Америки, по мнению Деррида, слишком редки, и вскоре ему начинает недоставать политических дискуссий, как в Высшей нормальной школе. Бьянко подписал его на еженедельный дайджест Le Monde, но он приходит с сильным опозданием. В своих письмах его бывший сосед по комнате обсуждает неспокойную политическую повестку: восстание в Будапеште, доклад Хрущева и его последствия, приход к власти Насера и национализацию Суэцкого канала.

Еще больше его и Бьянко тревожит ухудшение алжирской ситуации. При правительстве Ги Молле служба в армии только что была увеличена до 24 месяцев. Менее чем за два года численность воинского состава выросла с 54 до 350 тысяч человек, и в то же время десятки тысяч молодых алжирцев ушли в партизаны. Робер Лакост, новый генерал-губернатор, выбирает еще более жесткий курс, чем Жак Сустель. 7 января 1957 года он доверяет «умиротворение» столицы Алжира генералу Массю, командующему ю-й парашютной дивизией. Несмотря на агрессивное прочесывание города, в том числе Касбы, теракты продолжаются, особенно на трибунах муниципального стадиона и стадиона в Эль-Биаре.

Бьянко сообщает новости об их однокурснике Пьере Бурдье, который служит в столице Алжира в кабинете Лакоста. Он написал некую брошюру об Алжире, «тон которой, форма и даже содержание, к счастью, решительно расходятся с другими публикациями генерал-губернаторства». «Она меня несколько успокоила», – рассказывает Коко. Для них служба тоже не за горами. Жаки предложил попробовать отслужить вместе, чтобы было проще вынести два этих года. Но нет гарантий, что эту идею удастся осуществить. В то же время Жаки через некоторых бывших сокурсников осведомляется о возможности записаться на флот: многие уверяли его, что это «лучшая отсидка». Надо пройти экзамен с сочинением на тему, связанную с морем, что для выпускника Высшей нормальной школы плевое дело, но также требуется отличное значение английского, что уже несколько сложнее.

В феврале Деррида получает длинное письмо от Мишеля Монори, в котором он с радостью узнает «его, совсем прежнего», несмотря на их слишком долгую разлуку. Деррида, в свою очередь, обращается к своему другу с пространным письмом, в котором предается ностальгии по годам, когда они были столь близки. В этом насыщенном и полном повторов сочинении можно угадать стиль его будущих работ, таких как Circonfession и «Каждый раз единственный, конец света». К примеру:

Часто мне доводится чувствовать себя разбитым словно бы какой-то невиданной лихорадкой, когда я отдаюсь, связанный по рукам и ногам, во власть «Памяти». Это ужасная вещь, которая настолько больше и сильнее нас, что она играет с нашей маленькой жизнью, протекающей в сей момент. Никогда я не чувствую, что существую, если только не вспоминаю, и никогда я не чувствую себя в той же мере умирающим. И тебя я люблю в каком-то отношении как молочного брата, вскормленного этой памятью, той же самой смертью. Ведь мы умираем вместе для всего, что мы любили вместе, или же вместе умираем теперь для того, что будет лишь завтрашним днем, не так ли?

Я не хочу перечислять то, что помню, чтобы ты не подумал, будто я забыл остальное, а я ничего не забываю. Но есть все же картины, которые берут меня за сердце, как припев, рождающий другие образы: вечер после [ресторана] «Лисимах», свет и школьная форма, грязный пол в музыкальной «турне», прогулка по бульвару Сен-Мишель с «Ван Гогом» в руке, которого я тогда даже не открыл и который теперь пересек не только Средиземное море, но и океан, метро «Европа», я жду тебя перед лицеем Шапталь, внизу, в темноте, прежде чем пойти на «Диалог кармелиток», черные лестницы лицея, лестницы на улице Лагранж, короткие надписи на дверях, все эти разочарования, прогулка под аркадами улицы Риволи, возле площади Согласия, день, когда я возвращался в Алжир, неуверенность на перекрестках, and so on and so forth, и английские поэты… все это как мельчайшие знаки жизни, которая торопит их, жизнь целиком, в полном присутствии, все это как сеть в море…

Когда я вспоминаю все это, мне плохо, уже потому, что вспоминаю, а потом еще и думая, как мы разделены и как страшились этого[195]195
  Письмо Деррида Мишелю Монори, 27 февраля 1957 г.


[Закрыть].

Жаки хотел бы, чтобы, освободившись наконец от воинской повинности, они могли бы преподавать вместе в одном городе, надеясь, что так можно будет вернуться к дружбе, доходившей до полного отождествления, когда им было 20 лет. Пока же он сочувствует бедам своего друга:

Итак, ты отправишься в Алжир, вот каков будет ответ – иронический и трагический – на этот наш совместный проект. Я же, хотя и дрожал от мысли, что тебя надо будет пригласить в свою семью, где нам было бы так неудобно, теперь, если ты будешь в столице Алжира или в пригородах или просто будешь проезжать, предлагаю тебе остановиться там, как у себя дома, занять мою комнату и столоваться, отдавать свое белье в стирку и т. д. Не стесняйся. Ты знаешь, они на самом деле очень милые, как бы мне там порой ни бывало плохо… Я должен написать Бурдье, он откомандирован на службу в генштаб в Алжире. Он говорит, что у него есть некоторые возможности, и я ему о тебе напишу.

В тот же месяц Деррида восстанавливает контакт с Альтюссером, сначала извиняясь за то, что долго не давал о себе знать. Он не знает, что рассказывать о своих впечатлениях от поездки, поскольку познакомился он только с Новой Англией. Из-за нехватки денег ему на этот раз не представилась возможность проехать по всей Америке от Восточного до Западного побережья, как советовал Альтюссер. Но он посылает своему старому «кайману» весьма суровое описание преподавания философии в Гарварде. «В целом бедное, элементарное. В сравнении с этими огромными роскошными фасадами, за которыми все сверкает усердием и молодостью, а также неопытностью и наивностью Сорбонна представляется старым домом, изъеденным червями, в котором проносятся ураганы духа». Пощады, с его точки зрения, заслуживает только курс современной логики, на котором он узнал «кучу всего о Фреге, раннем Гуссерле и т. д.». Но, по сути, Жаки, похоже, недоволен именно самим собой:

Хотя я решил работать в одиночку, пока еще ничего особенного не сделал. И уже растревожен тем, что вижу, как подходит к концу этот год полной свободы, какого у меня еще долго не будет… и которого я так ждал… От этого года у меня останется четкий привкус бессилия. До сей поры я делал вид, будто считаю, что меня парализовали внешние [причины], я желал убедить себя, что, как только экзамен на звание агреже будет пройден, из меня будет бить как из фонтана. Но теперь едва ли не хуже, чем прежде. Конечно, я утешаюсь, зачисляя себя в жертвы кризиса оснований, агонии философии, исчерпания культуры. В авангарде всех этих смертей можно лишь молчать, чтобы по крайней мере не упустить их «феномен». Шутки в сторону, ничто не дает… такого же ощущения этого кризиса… как полное изменение философского климата при перемещении из одной страны в другую. Достаточно увидеть, чем становится философия в американской книге или американском университете, – невозможный перевод, эксцентричность тем, смещение зон интереса, значение преподавания и местных ценностей…[196]196
  Письмо Деррида Луи Альтюссеру, и февраля 1957 г.


[Закрыть]

Деррида говорит, что ждет не дождется встречи с Альтюссером в квартире, которую тот наконец получил от Школы. Ему хотелось бы поговорить с ним о недавних событиях в Алжире, о восстании в Будапеште и об их отголосках в Париже. Также ему хотелось бы обсудить проект «небольшой безличной работы», на которой он в удачные моменты пытается сосредоточиться, а именно комментированного перевода «Начала геометрии», текста примерно на 30 страницах, уже упоминавшегося в предпоследней главе его диплома и являющегося, на его взгляд, одним из замечательнейших текстов Гуссерля. Но он не знает, будут ли у него права на публикацию, поскольку еще не получил ответа из Лувена.

Возможно, такой проект мог бы стать отправной точкой для диссертации, которая должна стать следующим этапом его работы. Для выпускника Высшей нормальной школы это едва ли неожиданность, скорее уж способ «следовать за движением, которое можно считать чуть ли не естественным»[197]197
  Derrida J. Ponctuations: le temps de la thèse // Du droit à la philosophie. R: Galilée, 1990. P. 440.


[Закрыть]. В этой диссертации Деррида хотел бы разработать вопросы, особенно волнующие его: вопросы науки, феноменологии и письма. Впрочем, он уже наметил их еще до своего отъезда в Гарвард:

Помню, что вскоре после экзаменов на звание агреже я был у Жана Ипполита и сказал ему: «Я хочу перевести „Начало геометрии“ и поработать над этим текстом», поскольку там было одно небольшое эллиптическое примечание о письме, об имеющейся у сообществ ученых потребности конституировать сообщаемые идеальные объекты на основе созерцания математических объектов. Гуссерль говорил, что только письмо могло наделить эти идеальные объекты их окончательной идеальностью, что только оно позволило бы им в каком-то смысле вступить в историю: их историчность возникала у них от письма. В то же время это примечание Гуссерля оставалось двусмысленным и неясным, поэтому я попытался задать такое понятие письма, которое бы позволило мне, с одной стороны, объяснить то, что делалось Гуссерлем, и в то же время поставить в случае необходимости вопросы перед феноменологией и феноменологическим интуиционизмом, а с другой стороны, выйти на вопрос, который меня по-прежнему интересовал, – вопрос литературной записи. Что такое запись? С какого момента и в каких условиях запись становится литературной?[198]198
  Derrida J. Sur parole, instantanés philosophiques. P. 21.


[Закрыть]

Хотя Деррида официально еще не представил темы своей диссертации, он уже спросил Ипполита, согласится ли тот выступить научным руководителем, на что директор ВНШ тут же дал положительный ответ. «Воспользуйтесь вашей стажировкой, – пишет он ему. – Что касается философии, я верю в вас и знаю, что вы об этом не забудете. Думаю, что ваш проект перевода „Начала геометрии“ просто замечателен»[199]199
  Письмо Жана Ипполита Деррида, 4 декабря 1956 г.


[Закрыть].

Морис де Гандийак тоже о нем не забывает. Он дает своему бывшему студенту методические советы и напутствия. Он заверяет его, что содержание диссертации оформится по мере продвижения вперед. «Пусть ее существование будет предшествовать сущности. Я вам искренне советую начать писать без заранее составленного плана. По мере продвижения вы будете все лучше понимать, куда вы пришли и куда направляетесь». Гандийак хочет, чтобы Жаки начал составлять текст «до долгой отлучки в армию». Анализ алжирской ситуации, которым он занимается в остальной части письма, носит очевидно левацкий оттенок. Он жалуется на то, что коммунистическая партия не может принять решения, несмотря на усилия Альтюссера и других. «Партийный аппарат парализует рефлексию, и призыв к единству действий мешает любой истинной борьбе с политикой Молле в Алжире»[200]200
  Письмо Мориса Гандийака Деррида, 11 января 1957 г.


[Закрыть].

Намного более жестко война напоминает о себе Деррида письмом, которое посылает ему 28 апреля 1957 года Мишель Монори из своей казармы в Браззе. Жаки – единственный, с кем он может поделиться чудовищными сценами, свидетелем которых он недавно стал:

У нас вчера убило четверых, а еще восемнадцать тяжело ранило, когда мы попали в засаду возле Берруагья. После ночи, проведенной под проливным дождем, этим утром на рассвете я увидел синюшные трупы своих товарищей, окоченевшие и забрызганные кровью; я увидел раненых. Но к этой тяжелой и болезненной картине в моей памяти навсегда присовокупится образ молодого араба 17 лет, которого, раздев и подвесив к двери за связанные сзади руки, нещадно избивали всем подразделением, подвергая утонченным пыткам[201]201
  Письмо Мишеля Монори Деррида, 28 апреля 1957 г.


[Закрыть].

Испытав глубокий шок, Жаки целый день молчит, не зная, что ответить своему другу:

Я пытаюсь представить, и я в ужасе. Предполагаю, что в такое утро, о котором ты мне говоришь, становится совершенно очевидным, что желание оправдывать или осуждать тех или других – не только нечто неуместное, чем хочешь разве что немного успокоить себя, но и абстрактное, «повисшее в воздухе». Понимание же еще больше изолирует. Даже Бог не сможет придать всему этому смысл, что бы из этого ни вышло…

Я всем сердцем с тобой, Мишель. Хотелось бы мне с тобой поговорить, сказать тебе все, что теперь думаю и чувствую по поводу этого Алжира, от которого мне больно, но я постыдился бы делать это, когда я так далеко, когда ты говоришь мне, что именно там видишь…

Оставляю тебя, мой старый Мишель. Много думаю о тебе. Если теперь в этом мире можно поделиться только отчаянием, я всегда буду готов им с тобой поделиться. Это единственная достоверность, без лжи и ослепления, которая не дает пасть[202]202
  Письмо Деррида Мишелю Монори, 17 мая 1957 г.


[Закрыть].

Жаки знает, что должен будет пойти в армию сразу по возвращении из Гарварда, и боится этой «большой черной дыры на два года», к которой они вместе с Маргерит приближаются с изрядной тревогой. Возможность попасть на фронт не такая уж ничтожная. Но Эме Деррида уже несколько месяцев хлопочет, при каждом удобном случае заводя разговор о своем сыне, чтобы найти для него место на гражданке. Он хорошо знает руководителей школы в Колеа, маленьком городке близ столицы Алжира, где у него регулярно заказывают вина и настойки. Поскольку они ищут преподавателя для детей военнослужащих, Эме всячески расхваливает достоинства своего сына, выпускника Высшей нормальной школы, заверяя, что он может преподавать какой угодно предмет. Конечно, это все равно будут два не слишком веселых года, но по сравнению с обычной службой в армии это было бы действительно теплое местечко.