Текст книги "После тяжелой продолжительной болезни. Время Николая II (адаптирована под iPad)"

Главный политический вопрос – куда двигаться теперь: еще дальше вправо или, может быть, попробовать влево? – решался внутри царской фамилии, по-семейному. Великие князья Владимир и Сергей, завзятые реакционеры, склоняли августейшего племянника к «ежовым рукавицам», но государь послушался не дядьев, а мать, вдовствующую императрицу Марию Федоровну. По ее настоянию министром внутренних дел назначили князя П. Святополк-Мирского, который ратовал за примирение с Обществом.

Курс правительства резко изменился. Самые одиозные чиновники министерства внутренних дел были смещены, цензурные строгости ослаблены, многие сосланные получили разрешение вернуться.

Либеральная общественность встретила эти шаги с энтузиазмом. Начался эйфорический период, всегда сопутствующий политической «оттепели». Он получил название «Эпоха доверия», потому что в первой своей речи Святополк-Мирский произнес прекрасные слова: «Плодотворность правительственного труда основана на искренно благожелательном и истинно доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще. Лишь при этих условиях работы можно получить взаимное доверие, без которого невозможно ожидать прочного успеха в деле устроения государства».

Земские учреждения, городские думы и просто частные лица по тогдашнему обыкновению слали герою дня приветственные адреса и телеграммы, но происходили и события более значительные. Вожди либерализма активно занялись организационной работой, не опасаясь препятствий со стороны полиции.

В начале октября в Париже либералы из «Союза освобождения» встретились с революционерами, чтобы попытаться выработать общую программу. Вроде бы сошлись на том, что нужно совместными усилиями уничтожить самодержавие и установить «свободный демократический режим», а также гарантировать нациям право на самоопределение (в съезде участвовали финские, польские, кавказские и латышские революционеры). Однако отказываться от насильственных действий революционеры не собирались и втайне от либералов разработали собственный план вооруженной борьбы, впоследствии осуществленный. Тем не менее попытка сближения умеренных левых с ультралевыми была событием знаковым.

В ноябре впервые полулегально (официального разрешения не было) состоялся Земский съезд, принявший резолюцию с требованием политических свобод и народного представительства. Святополк-Мирский пообещал представить эту программу императору.

В поддержку инициативы была организована так называемая «банкетная кампания». Ее инициаторы вдохновлялись опытом французской революции 1848 года, которая началась с митингов, замаскированных под банкеты, поскольку политические собрания были запрещены.

По всей стране вдруг затеяли праздновать 40-летие судебной реформы – отличный повод для произнесения под видом тостов зажигательных спичей о народных правах и свободах. Сотни «пирующих» принимали резолюции самого радикального свойства. Потом текст печатался в газетах.

Правые фельетонисты и суровые революционеры иронизировали, поминая щедринское: «Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном», но ситуация была совсем не комической. На петербургском банкете модный романист и драматург Максим Горький, подобно своему буревестнику, призывал «не давать себя бить нагайками и топтать; пускать в ход револьверы, кинжалы и собственные зубы, лишь бы произвести большой переполох среди полиции, стоящей на страже современного полицейского правительства, – иначе уличные демонстрации не имеют смысла». Призыв был нешуточный. Надвигался кризис.

Он грянул в начале декабря. Выполняя обещание, данное земцам, Святополк-Мирский подготовил проект государственной реформы, в которую включил пункт о выборных представителях в Государственном Совете от «общественных учреждений». Это превратило бы высший законосовещательный орган в нечто вроде протопарламента.

Пусть сильнее грянет буря! И. Сакуров

Но император опять заколебался и призвал на помощь тяжелую артиллерию – Победоносцева. На заседании 4 декабря обер-прокурор повторил свое свершение 23-летней давности, когда он не дал графу Лорис-Меликову провести в жизнь аналогичную реформу – о представительных комиссиях. Смысл возражений старого консерватора был тот же: всякое выборное представительство нанесет удар по самодержавному принципу (и расшатает главную опору «ордынскости», добавим мы). Николаю эта логика была близка. Великие князья Владимир и Сергей призывали его к твердости. В результате самый важный пункт грядущей реформы – о представителях – из окончательного текста был изъят. Указ, названный «О мерах к усовершенствованию государственного порядка», призванный успокоить Общество, вместо этого вызвал бурю возмущения. Одновременно еще и вышло распоряжение впредь пресекать недозволенные «сборища» при помощи полиции.

А дальше произошло то, что всегда происходит, когда «революция сверху» тормозит и дает задний ход. Общество останавливаться не пожелало и снова перешло в оппозицию – более решительную, чем прежде.

Не прошло и месяца после провала инициативы Святополк-Мирского, как разразилась беда, выведшая противостояние на новый уровень. О «Кровавом воскресенье» будет рассказано в разделе, посвященном другой российской «болезни», революционной, сейчас же отмечу лишь, что одной из причин трагедии стали правительственные метания справа налево и опять направо.

Николай Александрович смиряется с неизбежным

После шока «Кровавого воскресенья» начался внутренний политический кризис, прошедший через несколько этапов.

Точно так же через несколько разных психологических состояний прошел и самодержавный правитель империи. Они довольно точно совпадают с классическими фазами психологического осознания болезни.

Началось, как водится, с «Отрицания».

Потрясенный кровопролитием в столице, Святополк-Мирский ушел в отставку (на следующий же день) и до самого конца жизни в политику больше не возвращался.

На первые роли выдвинулся энергичный Дмитрий Трепов, бывший начальник московской полиции и близкий соратник «ястреба» Сергея Александровича. Непосредственным поводом для карьерного взлета генерала было покушение на его жизнь. Бравый и решительный человек, ненавистный революционерам и не боящийся их, – вот кто был нужен царю в такой момент.

Карикатура 1905 г. на Трепова. М. Чемоданов

Трепов организовал делегацию рабочих, которая прибыла к императору в Царское Село и выслушала от его величества укоризненную нотацию: «Вы дали себя вовлечь в заблуждение и обман изменниками и врагами нашей родины» – то есть сами виноваты в том, что вас расстреляли.

Эта неуклюжая «пиар-акция» еще больше разъярила Общество.

Из-за газетной цензуры точных данных о количестве убитых и раненых публика не знала, и по стране ходили слухи о тысячах жертв. Со всех сторон раздавались крики ужаса и возмущения. Забастовали студенты, к которым присоединились многие преподаватели. Занятия в высших учебных заведениях были отменены вплоть до осени.

Четвертого февраля в Москве эсер Каляев подорвал бомбой великого князя Сергея Александровича – и опять, как после убийства Плеве, террористу рукоплескали. Настроение наверху стало таким нервным, что царь не решился даже поехать на похороны дяди – боялся покушения.

У Николая начинается следующая стадия – «Гнев». Восемнадцатого февраля царь выпустил эмоциональный манифест «о нестроении и смутах», который во всем винил «ослепленных гордыней злоумышленных вождей мятежного движения», а от представителей власти требовал «усугубления бдительности по охране закона, порядка и безопасности». Это была личная и, кажется, спонтанная инициатива самодержца. Витте пишет в мемуарах: «Когда мы приехали на вокзал, сели в вагон и поезд двинулся, то один из министров говорит: “А вы читали манифест, который сегодня появился в собрании узаконений, а равно и указ сенату?” Мы все были удивлены, не имея понятия ни об этом манифесте, ни об указе. В том числе был удивлен и министр внутренних дел Булыгин».

Из сурового воззвания вроде бы следовало, что никаких послаблений не будет.

Но настроение правителя немедленно сменилось на противоположное – перешло в стадию «Торг». На следующий же день после грозного манифеста вышел высочайший рескрипт на имя Булыгина, где вдруг объявлялось: «Я вознамерился привлекать достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений». Министр внутренних дел получил приказ готовить закон о народном представительстве – но «при неизменном сохранении незыблемости основных законов империи». Как такое возможно, в рескрипте не разъяснялось, и началась долгая, бюрократическая работа, в ходе которой авторы проекта пытались совместить несовместимое.

Наверху воцарились апатия и уныние – верные симптомы «Депрессии». Этому способствовали и ужасные известия с театра военных действий: в конце того же месяца русская армия была разбита под Мукденом, а в мае при Цусиме погиб весь флот. Вместе с ним утонули последние надежды избежать поражения. «На душе тяжело, больно, грустно», – пишет в дневнике Николай.

Шатание и смута усугублялись, а подготовка «булыгинского проекта» всё тянулась и тянулась. Она продолжалась целых полгода. Подобные темпы никак не соответствовали стремительному развитию событий. К тому же по настоянию царя обещанные свободы всё время урезались.

В окончательном виде закон, вышедший только 6 августа, получился очень куцым. В число «достойнейших людей», которые притом допускались всего лишь к предварительному обсуждению законопроектов, не попали рабочие и малоимущие крестьяне, студенты (не говоря уж о женщинах, которые тогда не имели права голоса и в самых передовых странах). При этом крестьянские депутаты еще и фильтровались через четырехступенчатую систему выборщиков. В городах голосовали только домовладельцы и люди обеспеченные (вводился высокий имущественный ценз).

Времена, когда Общество могло удовлетвориться такой подачкой, остались в прошлом. Опубликованный закон лишь подлил масла в огонь.

Очередной земский съезд постановил больше не апеллировать к царю, а обратиться за поддержкой непосредственно к народу. «Союз союзов», объединивший «Союз освобождения» с другими общественными организациями, стал призывать к протестной всеобщей забастовке. Вновь открывшиеся университеты беспрерывно митинговали.

Опаснее всего для правительства было то, что умеренные оппозиционеры стали действовать заодно с революционерами. В результате всеобщая забастовка, развернувшаяся в октябре, практически парализовала страну.

Новый глава правительства Витте, от которого император ждал спасительных решений, сказал, что таковых существует два: либо даровать стране нормальные политические свободы и широкое избирательное право – либо вводить военную диктатуру и «с непоколебимой энергией путем силы подавить смуту во всех ее проявлениях».

Несколько дней царь колебался. Впоследствии он так описал свои сомнения: «Представлялось избрать один из двух путей: назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу; затем была бы передышка, и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силой». Окружающие, к которым он обращался за советом, либо виляли, как Витте, либо говорили, что надо идти на уступки.

Великий князь Николай Николаевич, проехав по охваченной волнениями стране из своего имения в столицу, увидел, какой масштаб приобрели беспорядки. Будучи человеком действия, его высочество прибег к крайней форме убеждения.

Гофмейстерина Е. Нарышкина в мемуарах пишет: «Николай Николаевич составил первоначальный проект конституции и представил его Императору, заявив, что принес с собой пистолет, и если Император не подпишет документ, то, покинув дворец, он застрелится».

Военная диктатура в любом случае невозможна, объяснял племяннику великий князь, поскольку нет достаточного количества верных полков. Поскольку это говорил председатель Совета государственной обороны, не поверить ему было нельзя.

Даже бравый Трепов заметался. Четырнадцатого октября он издает знаменитый приказ столичным войскам «холостых залпов не давать», но сразу вслед за тем тоже начинает говорить, что положение спасет только высочайший манифест о даровании свобод.

И семнадцатого октября 1905 года этот исторический текст был спешно опубликован. Произошел существенный сдвиг во взаимоотношениях Общества и Власти.

Самым важным итогом этого государственного акта, пожалуй, было то, что он внес раскол между либералами и революционерами. Их пути разошлись. Умеренная оппозиция была готова договариваться с Властью – теперь для этого появлялись новые возможности и механизмы.

В то самое время, когда революционеры пытались выйти на новый уровень борьбы с режимом и во второй столице шли уличные бои, либералы занялись делом более интересным и менее опасным – создавали легальные партии и готовились к выборам в парламент. У Общества появилась надежда, что от самодержавия можно будет избавиться без кровавых потрясений.

Большие Беспорядки продлятся еще долго, но шансов перерасти в революцию у них теперь нет.

Немножко ограниченное самодержавие

Реформа, провозглашенная «Высочайшим манифестом об усовершенствовании государственного порядка» от 17 октября, выглядела более грандиозной, чем преобразования Александра Освободителя. Те были растянуты по времени и напрямую не затрагивали главной основы государственного строя – единоличной, ничем не ограниченной власти самодержца.

Теперь же учреждался парламент, который мог одобрить или не одобрить законы и бюджетные проекты, представляемые правительством. Манифест обещал «установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей». У Общества появлялся мощный инструмент давления на Власть.

Другим пунктом провозглашались «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов».

А кроме того – в ответ на возмущение узостью «булыгинского проекта» – к выборам допускались «те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав».

Пока это было только декларацией, на законодательное оформление которой понадобилось еще полгода. В апреле 1906 года реформа приняла окончательный вид. Конституции у России не появилось, но изменения, внесенные в законодательство, по общему значению превращали страну в некое странное государство, которое можно назвать «полуконституционной монархией» или «немножко ограниченным самодержавием».

К управлению страной Дума не допускалась, потому что весь состав правительства назначался и утверждался личным решением императора. Не мог парламент и отправить правительство в отставку. Зато император мог своей волей распустить Думу и назначить новые выборы.

Лучше всего суть произошедшего передает изменение в формуле пункта о государственной власти. Раньше в законе говорилось, что императору принадлежит «самодержавная и неограниченная власть», теперь стало просто «самодержавная».

Но к весне 1906 года, когда окончательно прояснились параметры реформы, запросы Общества успели далеко продвинуться, и слабого парламента без каких-либо властных полномочий предводителям оппозиции теперь было мало. «Накануне открытия Государственной думы правительство решило бросить русскому народу новый вызов, – говорилось в заявлении новоизбранных депутатов демократического направления. – Государственную думу, средоточие надежд исстрадавшейся страны, пытаются низвести на роль прислужницы бюрократического правительства. Никакие преграды, создаваемые правительством, не удержат народных избранников от исполнения задач, которые возложил на них народ».

«17 октября 1905». И. Репин

Первой реакцией Общества на октябрьский манифест, явившийся для всех полной неожиданностью, была бурная радость. Казалось, самые смелые чаяния либералов, те самые «бессмысленные мечтания» наконец осуществились. В конце октября 1905 года Россия являла собой фантасмагорическую картину. В больших городах на улицах интеллигенты и студенты устраивали ликующие демонстрации. Революционеры агитировали рабочих не останавливаться на достигнутом и браться за оружие. Но огромное большинство населения, жившее вдали от центров всей этой ажитации, мало что понимало и, как обычно в подобных ситуациях, наблюдало за происходящим с подозрительностью.

По стране прокатилась волна погромов. Били евреев и «очкастых». Неграмотные народные массы, приученные не ждать от любых перемен ничего хорошего, выплескивали страх перед неизведанным так, как умели.

Но было много эксцессов и противоположного свойства, когда крестьяне грабили помещиков, а рабочие нападали на владельцев предприятий.

Стихийные беспорядки приобрели такой размах еще и потому, что местные власти растерялись. Для них Манифест тоже стал неожиданностью, и было неясно, что следует «пресекать», а что – нет.

Таким образом Общество и общество (в широком смысле) реагировали на перемены по-разному.

Хаос достиг пика в декабре, когда в Москве революционеры устроили вооруженное восстание. Но не получив поддержки ни от Общества, ни от общества, потерпели поражение и на время выпали из политического процесса – ушли в подполье. В выборах революционные партии участвовать не стали, считая эту затею вредной для революции (что было правдой).

С началом избирательной кампании градус насилия в стране несколько снизился. Террористы по-прежнему стреляли и бросали бомбы, но это стало уже привычной чертой российской жизни, а вот народных представителей в стране выбирали впервые.

По новому закону, выпущенному в декабре, состав избирателей, как и было обещано в Манифесте, существенно расширялся – главным образом благодаря отмене имущественного ценза. К голосованию не допускались женщины, учащиеся, военнослужащие и кочевые народы (последние из-за сложностей с регистрацией по месту жительства).

Для российского Общества наступили золотые дни. Газеты писали, что хотели. На митингах можно было произносить любые речи. Повсюду шли собрания, формировались союзы единомышленников для участия в выборах. Повсеместно возникали политические партии. Большинство из них оказались нежизнеспособными и просуществовали недолго, но постепенно в демократическом лагере выделились две группы, которые впоследствии будут задавать тон и в парламенте, и в Обществе. Важную, даже решающую роль сыграют они и в истории государства.

Одна из этих групп, «Союз 17 октября» («октябристы»), была в целом удовлетворена завоеванными правами и в дальнейшем собиралась сотрудничать с правительством – если оно не нарушит данных в Манифесте обещаний. Это была партия умеренных либералов, стремившихся по возможности избегать потрясений. В руководство входили предприниматели, крупные землевладельцы, государственные служащие – то есть практики, люди дела.

Лидером «октябристов» был 43-летний Александр Иванович Гучков, личность сильная и яркая. Он происходил из знаменитой, очень богатой семьи промышленников-старообрядцев, однако общественная деятельность привлекала его больше, чем предпринимательская.

Гучков окончил историко-филологический факультет и потом поехал завершать образование в Европу, но, когда в 1891 году в России из-за неурожая разразился голод, вернулся на родину и возглавил на Нижегородчине движение по оказанию помощи крестьянам.

В Александре Ивановиче будто уживались два очень разных человека: методичный организатор и темпераментный искатель приключений. Про него впору писать две биографии. В одной он служил мировым судьей, потом товарищем московского городского головы (по-современному заместителем мэра), потом управлял банками и компаниями, заседал в Думе. В другой – дрался на дуэлях и совершал рискованные путешествия: по глухим турецким провинциям для изучения бедственного положения армян; в далекий Тибет встретиться с далай-ламой; по Монголии и Средней Азии верхом на лошади; в Маньчжурию строить КВЖД; в Южную Африку сражаться с англичанами на стороне буров (и был ранен); в Китай воевать с «боксерами»; в Македонию принять участие в антитурецком восстании; на японскую войну, где попал в плен; уже побыв председателем Думы – на Балканскую войну, снова сражаться с турками.

Для правительства Гучков будет попеременно то важным союзником, то опасным противником. Его терпеть не мог император, которому вообще не нравились люди такого склада, особенно если они, подобно Александру Ивановичу, позволяли себе давить на помазанника божьего. Между тусклым самодержцем и ярким оппозиционером существовала личная вражда, которая сыграет свою роль в падении монархии.

А.И. Гучков

Левее и оппозиционней «октябристов» находилась Конституционно-демократическая партия, возникшая на основе «Союза освобождения», «Союза союзов» и земцев-конституционалистов. «Кадетам» (как их скоро стали называть) «полупарламента» и «недоконституции» было недостаточно. В их программу входило требование созыва Учредительного собрания как высшего органа власти, немедленное освобождение политзаключенных и предоставление избирательного права женщинам. По отдельным вопросам кадеты готовы были поддерживать правительство, но в целом считали себя самостоятельной силой, которая одинаково далека и от реакционеров, и от революционеров. Оба компонента в названии партии обозначали пределы, выходить за которые она не собиралась. «Конституционная» означало, что целью является не республика, а конституционная монархия; «демократическая» – что о социализме речи не идет. Идеалом для кадетов была британская система с полным набором личных свобод, сильным парламентом и монархом – символом национального единства. Правда, вскоре название пришлось изменить, потому что простым избирателям слова «конституционная» и «демократическая» были не очень понятны. Левые либералы переименовались в «Партию народной свободы», но в обиходной речи так для всех и остались «кадетами». «Это есть первая попытка претворить интеллигентские идеалы в осуществимые практические требования», – говорил лидер партии Милюков.

Павел Николаевич Милюков был человеком совсем иного склада, чем Гучков. Он не искал приключений, его храбрость была не физического, а гражданского свойства: он не боялся публично говорить то, что думает. При реакционном режиме это опасней дуэлей.

Тихий кабинетный ученый, автор серьезных исторических исследований пришел к политической деятельности еще и потому, что ему не давали заниматься научной. Университетская академическая карьера Павла Николаевича прервалась в 1895 году, вскоре после знаменитой речи нового царя о «бессмысленных мечтаниях». Молодого, подающего большие надежды приват-доцента за «намеки на общие чаяния свободы» по тогдашнему обыкновению безо всякого суда отправили в ссылку и отстранили от преподавания. Милюков смог найти работу только за границей, в Болгарии, но по требованию российского посольства должен был покинуть и это место. Пожив за границей, он вернулся в Россию, где в то время происходили студенческие волнения. Учащиеся попросили Милюкова выступить. «Я, разумеется, не мог отказаться», – пишет он в воспоминаниях. В своей речи Павел Николаевич всего лишь высказал вполне очевидную мысль: «Всякая динамика революционного движения, не приводящего к цели, кончается террором». Это предостережение было воспринято полицией как призыв к терроризму, и профессор на несколько месяцев оказался за решеткой.

После этого он и стал сначала ведущим автором эмигрантского журнала «Освобождение», а затем одним из создателей «Союза освобождения».

В довольно небольшом диапазоне между относительно компромиссным либерализмом «октябристов» и относительно бескопромиссным либерализмом «кадетов» предстояло лавировать будущей Думе.

П.Н. Милюков

Готовилась к новому формату и Власть. Одним из важных административных новшеств стало введение поста председателя Совета министров – высшего чиновника с большими полномочиями. Прежде члены кабинета подчинялись и докладывали непосредственно государю. Но царь Николай, во-первых, сам чувствовал, что ему не хватает компетенции руководить работой правительственных ведомств, а во-вторых, самодержец не собирался отчитываться в парламенте перед депутатами. За собой царь оставил только управление обороной и дипломатией.

Премьером стал Витте. Он казался кудесником, который способен вывести страну из хаотического состояния, но скоро разочаровал царя. Как и в истории с принятием Манифеста, когда Сергей Юльевич колебался между двумя крайностями, он и теперь делал маневры в противоположных направлениях. «Витте после московских событий [декабрьского восстания] резко изменился. Теперь он хочет всех вешать и расстреливать», – пишет Николай императрице-матери.

Вместе с тем премьер затевает переговоры с «кадетами» – не согласятся ли они войти в правительство (те ставят условием созыв Учредительного собрания и отказываются). «Я никогда не видел такого хамелеона», – жалуется царь.

В апреле 1906 года, накануне открытия новоизбранной Думы, император принимает отставку Витте и назначает на его место предсказуемого и беспроблемного Горемыкина.

В новый этап взаимоотношений Власти и Общества страна входит с вялым главой правительства и энергичным – как всё новое – органом народного представительства.

Октябрьская «реформа сверху», с одной стороны, достигла своей непосредственной цели: не дала стране провалиться в революцию, но в то же время это была мина, даже несколько мин, заложенных под фундамент российского государства. Самодержавие вроде бы не поделилось с Обществом и тем более с народом властью, но «ордынской» системе противопоказана всякая двусмысленность в управлении. Приказы не могут обсуждаться, а Дума предназначалась именно для обсуждения. Более того: активные, талантливые люди, выдвинутые избирателями, не имели возможности применить свою энергию для практической государственной деятельности – только для критики. Этой возможностью они сполна воспользуются. Сильной опорой оппозиции и серьезной угрозой для Власти станет свободная пресса, которая будет подрывать другую опору самодержавия – сакральность верховной власти.

Перетягивание каната между правительством и Думой разделится на два этапа: на первом совместная работа окажется вовсе невозможной, на втором кое-как наладится.

Ничего не получается

Несмотря на существенное отличие от первоначального, «булыгинского» законопроекта, выборы все равно не были демократическими, потому что не являлись ни равными, ни прямыми. Вводилась сложная, громоздкая система (она называлась «сословно-куриальная»), по которой преимущество в представительстве получали состоятельные слои. Глава правительства Витте не обинуясь объяснял эту несправедливость тем, что «в крестьянской стране, где большинство населения не искушено в политическом искусстве, свободные и прямые выборы приведут к победе безответственных демагогов», под каковыми, естественно, имелись в виду прежде всего либералы.

Избиратели были разделены на четыре «курии»: землевладельческую, городскую, крестьянскую и рабочую. При этом «землевладельцами» считались только те, кто владел землей и недвижимостью стоимостью не менее 15 тысяч рублей, что исключало даже крестьян-середняков. Вопиюще неравной была и пропорция. Высшая курия, помещичья, получала одного депутата от 2000 избирателей, а низшая, рабочая, от 90 000.

Кроме того, выборы делились на ступени: в больших городах двухступенчатые, у рабочих трехступенчатые, а у крестьян даже четырехступенчатые. То есть в деревне сначала выбирали представителя от десяти дворов, потом уполномоченных от волости, потом от уезда и только те уже – депутатов. Предполагалось, что подобная фильтрация уменьшит выборный ажиотаж и отсеет слишком рьяных возмутителей спокойствия.

Все эти предосторожности блистательно провалились. На первых в истории общероссийских выборах, проходивших в феврале – марте 1906 года, сокрушительную победу одержали конституционные демократы – в значительной степени потому, что революционные партии в кампании не участвовали и к кадетам перешел почти весь протестный электорат.

Состав Государственной думы, с точки зрения правительства, был катастрофически плох. Из почти 500 мест больше трети досталось конституционно-демократической партии; сто с лишним мандатов получили трудовики (члены «Трудового Союза»), занимавшие еще более левые, народнические позиции; радикально были настроены и представители некоторых национальных регионов, прежде всего польских и кавказских округов. Вместе левые имели абсолютное большинство. Правых, то есть сторонников традиционного самодержавия, было немного. Центристов – на это положение претендовали «октябристы» – прошла всего горстка.

Первый российский парламент, избранный в условиях политического хаоса, и не мог получиться умеренным – это не соответствовало бы настроениям и состоянию общества.

Церемония открытия Думы, состоявшаяся 27 апреля 1906 года в Георгиевском зале Зимнего дворца, сразу же продемонстрировала, что Власть и Общество понимают смысл новоучрежденного органа совершенно по-разному и вряд ли найдут общий язык.

Началось всё очень монархично. Под «Боже, царя храни» в зал сначала проследовала помпезная процессия из дворцовых служителей и сановников, которые торжественно внесли царские регалии, включая бриллиантовую корону. Потом появился император, за ним обе императрицы в русских национальных головных уборах, великие князья и княгини, адъютанты, фрейлины и прочая свита.

Депутаты, половину которых составляли крестьяне, а другую половину интеллигенты, полюбовались на этот парад былых времен, выслушали тронную речь государя («Я буду охранять непоколебимыми установления, Мною дарованные…»). Потом сразу же выбрали сплошь кадетский президиум во главе со всеми уважаемым профессором С. Муромцевым.

Председатель Думы сначала выставил из зала «посторонних лиц», то есть высшее чиновничество, а затем дал слово одному из создателей «Союза освобождения» И. Петрункевичу. «Долг чести, долг совести требует, чтобы первое свободное слово, сказанное с этой трибуны, было посвящено тем, кто свою жизнь и свободу пожертвовал делу завоевания русских политических свобод», – заявил радикальный земский деятель и под шумные аплодисменты потребовал амнистии для политзаключенных.

Вся чинность сразу же была разрушена.

Боевитая Дума и дальше все время обостряла отношения. На «тронную речь» самодержца депутаты решили ответить «адресом», в котором потребовали упразднить Государственный Совет и ввести ответственность кабинета перед парламентом.