Текст книги "Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде"

Гостиница «Провиданс». 1 час 30 минут пополудни

В гостиницу Мария вернулась в половине второго, в то время, когда утренняя суета улеглась, и дежурившие в прихожей матушка Гролье и портье Брюно на время оставляли свои посты. И всё же приближение фиакра, остановившегося у входа в гостиницу, и галантное расставание наших друзей происходило на глазах у многих. Хозяйка видела их из окна своей комнаты, когда поливала цветы, а портье, оторвавшись от газеты, наблюдал за ними в широкое смотровое окно справа от входа в гостиницу. Даже гарсон, бегавший по вызовам, услышав стук копыт на мостовой, не преминул выглянуть из какого-то окна. Не всякий же день к третьесортной гостинице подъезжают фиакры!

Мария поднялась по лестнице и подошла к своей комнате в тот момент, когда из соседнего шестого номера, пятясь задом, выступил Фейяр. Сначала в дверном проёме появилась его полосатая жилетка, столь плотно облегающая спину, что когда он наклонялся, казалось, она вот-вот треснет по швам; затем показались закатанные по локоть рукава его рубахи, и, наконец, на свет выплыла огненно-рыжая шевелюра. Гарсон медленно пятился, не переставая раскланиваться с супругами Бензе. Если бы Мария поспешила отпереть дверь ключом, она успела бы проникнуть в свою комнату до того, как туловище этого увальня полностью окажется в коридоре. Но она не торопилась и была встречена его любезной улыбкой:

– Добрый день! Как прокатились? (Именно так: не «прогулялись», а «прокатились»).

Постоялица бросила на гарсона пристальный взор:

– А вы, вижу, пришли в себя.

– Простите, не понял вас, – наклонился он к ней.

– После вчерашнего…

Фейяр часто заморгал, покрываясь краской стыда, но выражение его лица при этом оставалось недоумевающим.

– Вы не… я… кхе… гм… – пробормотал он неразборчиво.

Нет, он решительно ничего не помнит, несчастный пропойца! Да и как ему вспомнить, когда он валялся на полу почти без чувств. Теперь, после сделанного ею замечания он догадается, что постоялица из седьмого номера застала его вчера вечером в нетрезвом виде, но вот что он сам при этом делал и какую возмутительную дерзость позволил себе по отношению к ней, – здесь его память, похоже, отшибло начисто.

– Ещё раз прошу прощения, – поклонился Фейяр, отводя глаза в сторону. – Не знаю, что вы… Хотя, наверное…

– Нет-нет, пустое! – первой прервала она этот глупейший диалог и тронула ручку двери; тут вдруг её осенило: – Знаете, что? Принесите-ка мне бумагу, чернильницу и перья. Я хочу кое-что написать.

– Бумагу и чернила? Извольте! – гарсон был рад хоть чем-нибудь услужить требовательной гостье, потому что чувствовал себя несколько виноватым перед нею, хотя и не понимал, в чём именно. – Извольте, я сейчас же принесу.

Это «сейчас же» растянулось на полчаса. Видимо, с бумагой и письменными принадлежностями гостиница испытывала такие же трудности, как и со стиркой белья. Мария успела перебрать комод, переодеться в домашнее платье и даже посетить уборную в конце коридора, прежде чем раздался предупредительный стук в дверь, и гарсон доставил просимое на серебряном подносе.

– Какие новости? – спросила она, жестом приглашая его присесть на стул, что он и сделал.

– Новостей много, – произнёс Фейяр доверительно, подаваясь вперёд. – Жилец из четвёртого номера утверждает, что у него стащили штиблеты, которые он оставил перед дверью. В семнадцатом номере записан один студент, а ночуют четыре человека, в том числе две женщины. В ванной комнате кто-то сломал бак с водой, и теперь его починка обойдётся нам в восемьдесят ливров.

Корде подняла руку, прервав этот перечень гостиничных дрязг:

– Я спрашиваю: что нового в городе?

– В городе? – не покидавшему пределов гостиницы гарсону странно было слышать такой вопрос от той, которая только что совершила продолжительную прогулку и вернулась в фиакре. – А что, собственно, вас интересует?

– Вчера вы показали себя человеком, осведомлённом в политике, – сказала она. – Вы знаете о том, что начинается гражданская война, которая вот-вот захлестнёт всю Францию?

Фейяр выкатил глаза; улыбка мигом слетела с его уст. Ему стало не по себе от такой темы и ещё больше от напористости этой странной постоялицы.

– Вы говорите о беспорядках в провинции? – догадался он после некоторого умственного усилия. – В Нормандии?

– А вы считаете это беспорядками?

– Что мне сказать? – пожал он плечами. – Так это здесь называют. Но я не слышал, чтобы это называли гражданской войной. Гражданская война: ведь это так ужасно!

– Вот именно! – подхватила она. – Война между гражданами одной и той же страны ужаснее всего. Но теперь она становится неминуемой, и вам её никак не избежать. События последних месяцев неумолимо приближали и развязывали её. Понимаете?

– Понимаю… – кивнул бывший национальный гвардеец, хотя он по прежнему терялся в догадках: к чему этот разговор?

– Тогда слушайте. Многочисленная армия в департаментах Эр и Кальвадос готовится к походу на Париж. Несколько батальонов, три или четыре сотни солдат уже движутся по дороге и не сегодня-завтра будут под стенами столицы. Скоро здесь загрохочут пушки. А вы мне рассказываете о каких-то украденных штиблетах и сломанном баке.

– Простите меня, гражданка, за мою несообразительность, – пролепетал он, бледнея и взирая на собеседницу так, словно бы он увидел перед собой огнедышащего дракона. – Вы полагаете, что…

– Я полагаю, что ужасную братоубийственную бойню может предотвратить только чудо, ниспосланное с небес. Остановить гражданскую войну или хотя бы уменьшить количество её жертв можно лишь одним средством. Это должен быть решительный поступок, великий подвиг, эхо которого громом прокатилось бы по стране и потрясло умы всех французов, заставив их опомниться и одуматься. Как вы думаете, что это за подвиг?

– Не совсем понимаю вас, гражданка…

Фейяр уже десять раз пожалел, что присел на стульчик и вступил в беседу с этой напористой нормандкой. Верно говорила Луиза сегодня утром: с такими, как она, нужно держаться настороже; скажешь что-нибудь не так, и она, не моргнув глазом, запустит в тебя чернильницей или подсвечником.

– Ах, пардон, пардон! – спохватился он, поспешно вставая со стула и пятясь к двери. – Я засиделся, а меня ждёт ещё столько дел! Дама из девятого номера просила прочистить камин, да и матушка Гролье, верно, приготовила какие-нибудь распоряжения.

– Постойте! – настиг его на пороге властный окрик приезжей, которому он не мог не повиноваться. – Скажите, что здесь говорят о Марате?

– О Марате? О Друге народа?

– Да-да, о нём.

– Вы хотите снова спросить меня, где его можно найти?

– Нет, я спрашиваю, что в Париже говорят о нём?

Гарсон вытянул лицо:

– Что о нём говорят?.. Как вам сказать… Ну, что он… он… Друг народа.

По губам Марии пробежала презрительная усмешка. Она поняла, что напрасно затеяла это разговор.

– Nominibus mollire licet mala[63]63
  «Зло подобает прикрашивать названием» (лат.).


[Закрыть].

– Что вы сказали?

– Ничего. Сколько я вам должна за вызов? Кажется, четыре су? Вот, возьмите.

В самом деле, зачем она прицепилась к гостиничному слуге? Что хотела услышать от этого мелкого человечка, не имеющего собственных мыслей, своего мнения, пугающегося собственной тени? Зачем она стала раскрывать ему свои сокровенные помыслы? Разве он поймёт? По силам ли ему то, чего не смогли её друзья в Кане, разделявшие, казалось бы, самые смелые её идеи? Корде не поняли бы ни Роза Фужеро, ни Сюзанна Бомон, ни Бугон-Лонгре, откройся она перед ними, скажи им самое главное… Не поняли бы её и депутаты-бриссотинцы. Разве что один Барбару понял бы свою ровесницу. Да, пожалуй, он бы понял… Но и он не разделил бы её решимости. Стал бы отговаривать Марию от задуманного предприятия, ссылаясь на его трудности и опасности, и на то, что она всего лишь женщина, – слабое существо, которому природой отведена иная роль. Ведь насмехался же над нею Петион, когда она расплакалась на параде в прошлое воскресенье! Бывший мэр Парижа до сих пор уверен, что её место в каком-нибудь праздном салоне, подле ветреных кавалеров, пустых прожигателей жизни.

Проводив гарсона, Мария повернула ключ в замочной скважине, присела к столу и остановила взгляд на разложенных листках бумаги. Возможно, уже завтра ей придётся погибнуть в жестокой схватке. Уже завтра… О небо! а она ещё так мало подготовилась к этому. Точнее сказать, совсем не подготовилась.

Возможно, всё совершиться настолько стремительного, что она не успеет ничего произнести. Она падёт в схватке, не успев объяснить, почему дерзнула поднять смертельное оружие. Люди столпятся у её бездыханного тела, лежащего рядом с поверженным Маратом (конечно, его охрана немедленно набросится на неё, мстя за своего хозяина), и будут недоумённо пожимать плечами. Вероятно, даже, её сочтут помешанной, как только что посчитал этот безмозглый лакей. О чём расскажут те, которые станут свидетелями гибели главного монтаньяра? О том, что какая-то неизвестная никому женщина, потеряв рассудок, бросилась на всесильного, надёжно охраняемого вождя Горы, чтобы погибнуть самой. Они станут расспрашивать тех, кто её знал, но не найдут ответа. Родные и друзья не скажут ничего вразумительного. Зачем она это сделала? Чего хотела добиться?

Но прежде всего она должна объясниться сама с собой. Давно пора привести мысли в порядок и сказать самой себе всё открыто, до конца. Нужно ясно назвать причину, по которой она решилась на столь опасное и столь великое дело. Нужно объяснить, что её предприятие – политический акт, направленный на благо Франции, это призыв ко всем добрым республиканцам, ко всем, у кого пламенеют сердца, и это пример, которому нужно следовать. Наконец это рубеж, после которого должна начаться новая эра: переход от всеобщей вражды ко всеобщему миру. Лучше всего изложить это на бумаге в форме послания или манифеста. Ещё сидя с Дюперре в кафе Минервы, Корде решила, что напишет прокламацию. «Написанное остаётся», как говорили римляне.

Она обмакнула перо в чернильницу и начертала вверху листа: «Воззвание к французам, друзьям законов и мира». Тут перо на секунду замерло. За два последние года ею было написано немало всевозможных воззваний. Но теперь нужно что-то особенное, неповторимое. Здесь важно каждое слово, и особенно первое. В древности ораторы умели составлять чеканные речи и открывали их врезающимися в память словами: Quosque tandem abutere, Catilina… – «Доколе же, о Катилина?..»[64]64
  Начальные слова первой речи Цицерона против Катилины.


[Закрыть] Да, вот с кого надо брать пример!

Воззвание к французам, друзьям законов и мира

Доколе же, о несчастные французы, вы будете находить наслаждение в смутах и раздорах? Долго, слишком долго мятежники и злодеи ставят интересы своего честолюбия выше общественных интересов. Зачем вы, жертвы их злобы, хотите уничтожить сами себя, чтобы утвердить их стремление к тирании на развалинах Франции?

Повсюду вспыхивают мятежи, Гора торжествует благодаря преступлению и насилию. Несколько извергов, упившихся нашей кровью, руководят этими гнусными заговорами. Мы готовим нашу погибель с таким усердием и рвением, какие никогда не употреблялись для завоевания Свободы! О французы, пройдёт ещё немного времени, и о вашем существовании останется лишь воспоминание!

Восставшие департаменты уже идут на Париж, пламя раздора и гражданской войны охватило половину этого огромного государства. Есть ещё средство потушить его, но оно должно быть применено немедленно. Самый гнусный из злодеев, Марат, само имя которого уже вызывает перед глазами картину всех преступлений, пав под мстительным ножом, поколеблет Гору и заставит побледнеть Дантона, Робеспьера и других разбойников, сидящих на кровавом троне, окружённом грозою, человеческое мщение которым боги, без сомнения, не отложат надолго.

Французы, вам известны ваши враги. Восстаньте! Идите! Пусть у уничтоженной Горы не останется ни братьев, ни друзей! Я не знаю, оставят ли нам боги республиканское правление, но они могут дать нам главою монтаньяра только в виде крайней мести…

Мария перевела дух. В комнате с плотно закрытым окном было необычайно душно. По челу нашей героини струился пот, но, увлечённая своим Воззванием, она поначалу не обращала на это внимание. И только когда намокшее платье прилипло к спине, она отложила перо и решила хотя бы немного проветрить комнату. Впрочем, даже когда она распахнула окно, сгустившаяся духота ничуть не рассеялась. Следовало проветрить помещение более основательно, а для этого нужно было открыть ещё и дверь. Когда Мария сделала это, она обнаружила, что воздушная тяга пошла не от окна к двери, как ожидалось, а наоборот. Из коридора гостиницы в её комнату проник табачный дым. По коридору прогуливался Бензе старший, попыхивая своей неизменной трубкой. Приостановившись у открытой двери седьмого номера, он приподнял шляпу и поклонился соседке:

– Добрый день, любезная Корде! Как себя чувствуете?

– Благодарю вас, вполне хорошо. Только вы чересчур уж сильно дымите.

– Правда? – спохватился дижонец. – Извините великодушно! Немедленно удаляюсь. Вы не выносите табачного дыма?

– Сказать по правде: нет.

– Вот и моя супруга тоже… – вздохнул здоровяк, не думая уходить, но всё же загасив трубку и спрятав её в футляр. – Дома выставляет меня во двор, в постоялых дворах – в коридор. «Терпеть не могу, – говорит, – твою трубку». А ведь её папаша дымил всю свою жизнь, и меня пристрастил к этому делу, когда я служил у него приказчиком. Чем же я виноват? Тем, что стал похож на её любимого родителя? Позвольте войти.

– Милости прошу! – привстала Мария со стула. – Присаживайтесь, где вам удобно.

Дижонец вошёл и опустился на тот самый стул, на котором час назад сидел гарсон Фейяр. Мария поспешно собрала страницы своего Воззвания и положила их на постель, повернув другой стороной.

– Признаюсь, – сказал вошедший, – я не ожидал, что вы у себя. Мне сказали, что вы ушли рано утром, и ушли надолго.

– Кто вам так сказал? – спросила Мария.

– Гостиничная хозяйка. Матушка Гролье, как её здесь называют.

– Странно, – произнесла наша героиня. – Ничего такого я ей не говорила.

– Мне стоило предполагать, что это её собственное умозаключение, – рассудил потомок раввинов. – Кстати, любезная Корде, вы заметили, какая у нас молодая хозяйка? Она вдова и унаследовала это хозяйство от покойного мужа. Сегодня я был в секционном архиве, смотрел земельный кадастр и. между прочим, полюбопытствовал насчёт участка дома номер девятнадцать по улице Вье-Огюстен. Так вот: дом этот принадлежит гражданину Каррэ, присяжному заседателю, и сказано, что в 91-м году он сдал его в аренду некоему господину Гролье. То есть это было всего два года назад. Интересно, существовала ли уже тогда здесь гостиница?

– Стало быть, – добавила Мария, делая свои выводы, – матушка Гролье овдовела совсем недавно. Два года, а может и год назад.

– А может, и на прошлой неделе, – заметил резонно Бензе. – Во всяком случае портрет её покойного супруга висит в прихожей в траурной рамке.

– Бедняжка, – сочувственно вздохнула наша героиня. – Неверное, она всё ещё страдает…

– Ну, с таким хлопотливым наследством страдать ей некогда, – усмехнулся дижонец. – Жизненной хватки этой женщине не занимать. Не сомневаюсь, что матушка Гролье уже подумывает о втором, не менее выгодном замужестве. Для этого у неё есть все данные: молодость, красота, любезное обхождение. Вы знаете, кто у неё был вчера вечером в гостях?

– Кто?

– Тот самый присяжный заседатель Каррэ, владелец этого дома. Следуя земельному кадастру, на его имени числится ещё десяток подобных строений. Очень выгодная партия. А если учесть преклонный возраст гражданина Каррэ, то в недалёком будущем матушка Гролье превратится в весьма крупную собственницу.

– Желаю ей всего лучшего, – молвила Мария.

Потомок Бензадона внимательно посмотрел на свою соседку:

– Вы благородная натура, Корде. Ко всем относитесь ровно и всем желаете благополучия. А она вас почему-то невзлюбила.

– Кто?

– Матушка Гролье.

– Хозяйка гостиницы? Меня?! Почему?

– И впрямь удивительно, – согласился здоровяк. – Чем вы ей не приглянулись? Возвращаюсь в гостиницу к полудню, интересуюсь, в своём ли вы номере, а она мне в ответ: «Не думаю, что эта ветреная кокотка вернётся даже к полуночи. Сегодня утром она ушла с богатым кавалером, и, надо полагать, оставит его не раньше, чем опорожнит его карманы». Так и сказала… – тут Бензе виновато приложил руку к груди. – Ради бога, простите меня, дорогая Корде, за то, что я передаю эту чушь. Не берите в голову.

– Нет-нет, отчего же? – взмахнула рукою Мария. – Это даже забавно. Всегда интересно, что о тебе думают. Матушка Гролье вообразила, что у меня в Париже любовник? Но она ошиблась. Тот гражданин, который заходил за мною поутру – мой друг. Мы ходили в министерство внутренних дел.

– Вы ходили в министерство?! – вскинул дижонец удивлённые глаза, но не успел как следует переварить услышанное.

В этот момент в коридоре послышались шаги и в комнату Корде заглянула супруга Бензе:

– Вот ты где, Альбер! А я ищу, куда ты делся. Иди, посмотри, что натворил твой сын.

– Что он натворил? – обернулся здоровяк.

– Кто сегодня купил ему хлопушку, да ещё и петарду в придачу? Ты хочешь, чтобы он поджёг гостиницу? Я едва потушила огонь!

– Когда же он успел? – удивился Бензе-старший. – Я не слышал никакого выстрела.

С этими словами он вскочил со стула и помчался в шестой номер. Мария зачем-то побежала следом за супругами, также обеспокоенная происшедшим, но в коридоре остановилась и вернулась в свою комнату, благоразумно решив не вмешиваться в семейную перебранку. За стеной и в самом деле разразился ужасный скандал: голосили все трое Бензе, причём супруга кричала на мужа, он в свою очередь – на сына, а младший Бензе просто ревел что есть мочи.

Корде было не совсем понятно, отчего это папаша столь гневно распекает сынка, когда он сам снабдил его взрывоопасной игрушкой и научил, как ею пользоваться. Неужели отец полагал, что, получив урок по пиротехнике, его неуёмный отпрыск, копирующий все повадки родителя, не воспользуется первым же благоприятным случаем, чтобы испробовать петарду в деле?

Семейство Бензе шумело ещё достаточно долго и утихомирилось лишь к трём часам пополудни. Наша героиня не сомневалась, что супруги упали от изнеможения, а их питомец сопит, поставленный в угол. Тем не менее через малое время двери шестого номера раскрылись, и честная фамилия в полном составе отправилась… в театр. Из разговоров, долетевших до её слуха, Мария поняла, что соседи собрались на премьеру какой-то оперы.

Всё-таки удивительные люди, эти южане! Воспламеняются в один миг и столь же быстро отходчивы. Забавная семейка…

Гостиница «Провиданс». Литография конца XVIII в.

Литография в книге «Преступления Марата» 1795 г.

Начало «Воззвания к французам», написанного Корде 12 июля 1793 г.

Гостиница «Провиданс». 7 часов вечера

Свое Воззвание Корде в этот день так и не дописала. Чтобы закончить манифест должным образом, требуется особый душевный настрой, а он пропал, как только гражданин Бензе зашёл в её комнату и завёл речь о матушке Гролье. Говоря по чести, Марию очень мало интересовала эта женщина, как и всё, что с нею связано. Она поддерживала разговор единственно для того, чтобы угодить словоохотливому соседу.

Пусть молодая хозяйка живёт как хочет, – какое Марии до всего этого дело? Но то, что матушка Гролье отзывается о ней как о вертихвостке, охотящейся за богатыми кавалерами, её неприятно поразило и расстроило. Она решительно не давала никакого повода так думать. Неужели эта женщина испорчена настолько, что не может представить себе, что у воспитанной барышни и благородного господина могут быть исключительно дружеские, деловые отношения? Или же постоялица чем-то досадила гостиничной хозяйке, и та таким образом демонстрирует своё недовольство?

Наша героиня задумалась: чем она могла её задеть? Неужели во всём повинно вчерашнее происшествие? Но Мария вовсе не собиралась стучаться в её дверь и навязывать ей своё бельё, предназначенное для стирки. Она была вынуждена так поступить после того, как гарсон и портье оказались глухи к её просьбам. Что ей оставалось делать? У неё не было иного выхода.

Неужели матушка Гролье опустилась до мелочной пошлой мести? Мария поёжилась и передёрнула плечами. Как всё это ничтожно, противно! Какие жалкие интриги! И всю эту низость должна сносить она, прибывшая сюда с великой миссией, – она, которая призвана сдвинуть горы и осушить моря. Все её помыслы о судьбе несчастной Франции, а тут какие-то никчёмные обиды, кухонные свары…

Кстати, пора бы уже принести ей чистое бельё. Прошли почти сутки, как она отдала его в стирку. Если им некуда торопиться, то у неё время ограничено, и она должна нанести несколько важных визитов. С минуту на минуту явится Дюперре, чтобы снова идти вместе с нею в министерство, в восемь часов вечера. Марию не очень удивило, что министр засиживается на службе допоздна, принимая посетителей, – в эту тревожную для страны пору так и должны поступать все государственные учреждения. По видимому, мсье Клод был удивлён больше неё, узнав о столь позднем часе приёма.

Вот будет «подарочек» для матушке Гролье, когда она увидит свою постоялицу под ручку с тем же самым «богатым кавалером», вновь выходящими из гостиницы, но теперь уже на ночь глядя. Как укрепится она в своих догадках! «Взгляните-ка, – скажет она торжествующе, указывая на удаляющуюся парочку, – я ведь говорила, что она гулящая?!» Бог с нею, с этой охотницей за престарелыми вдовцами: пусть болтает, что хочет. Лишь бы Марию не заподозрили в чём-то более серьёзном. Лучше уж прослыть ветреной кокоткой, нежели кто-нибудь догадается об истинной причине её приезда и помешает ей исполнить свой замысел. Пусть, пусть над нею потешаются… пока. После того, как она сделает своё дело, всё станет на свои места. Тогда всё переменится в один миг. И матушка Гролье, и остальные обитатели гостиницы внезапно поймут, кто он а на самом деле.

Но отчего задерживается мсье Клод? Уже минуло половина восьмого вечера, – условленное время, когда он должен зайти за ней, – а его всё нет. Корде уже надела выходное платье, повязала на груди косынку, взяла в руки сумочку и веер, – словом, приготовилась к визиту в министерство, – а за нею никто не заходил.

Без четверти восемь из Опера-Комик вернулось семейство Бензе; комната за стеною вновь наполнилась голосами, шарканьем ног и звоном посуды. Где же Дюперре? Неужели он забыл о своём обещании? Мария не знала, что подумать. Уж не испугался ли он за свою безопасность, взявшись помогать женщине, приехавшей из Кана, очага федералистского восстания? И сегодняшняя сцена в министерстве навела его на мысль, что ему лучше не водить дружбу с посланницей отверженных депутатов?

Пошёл девятый час. Наша героиня почти разуверилась в приходе Дюперре и стала подумывать, не снять ли ей платье, как вдруг раздался стук в дверь. Это был он (кто же ещё?), всё в том же тёмно-жёлтом фраке с золочёной вышивкой и в английской шляпе с загнутыми краями, только изрядно запыхавшийся от быстрой ходьбы. «Как я рада видеть вас, мсье Клод! – воскликнула она, действительно радуясь его приходу и пропуская гостя в комнату. – Я жду вас уже более часа. Что-нибудь случилось?»

– Обыск… – выдохнул Дюперре одно слово и устало плюхнулся на стул, не снимая шляпы и перчаток.

– Обыск? У вас?

Он кивнул, мрачно уставившись себе под ноги. От его былой весёлости и уверенности в себе не осталось и следа: перед Марией сидел весьма опечаленный и встревоженный человек. Тяжёлое, с хрипотцой, дыхание, выдавало его далеко уже не юный возраст.

– Успокойтесь, мсье Клод. Успокойтесь, прошу вас, – проговорила Мария сочувственно, принимая у него шляпу и трость, как если бы исполняла обязанности горничной. – Хотите выпить воды с сиропом?

Она взяла графин с красноватой жидкостью и налила для гостя полный стакан. Он осушил его одним залпом. Она налила снова.

– События развиваются быстрее, чем мы с вами предполагали, милая Корде… – произнёс депутат, переведя дух, и на его лице явилось подобие улыбки. – Знаете, когда сегодня в кафе я шутил по поводу Консьержери и своей скорой дороге туда, я был почти пророком. «Почти», – потому что я не думал, что настолько близок к истине.

– Расскажите же, что с вами случилось? – попросила она, подвигаясь к нему поближе и стараясь поймать его блуждающий взгляд.

– Что случилось? Слава богу, пока не самое страшное, поскольку я сижу здесь, у вас, а мог бы уже сидеть в одиночной камере. И всё же то, что случилось – малоприятно. Расставшись сегодня с вами, я поспешил в Конвент. В перерыве заседаний, как всегда, прихожу к себе, а там вовсю роются комитетчики. Не квартира, а Содом и Гоморра. Мои девочки забились в угол и плачут. В каждой комнате по вооружённому жандарму. Три комиссара показывают мне бумагу Комитета надзора[65]65
  Т. е. Комитета общей безопасности, полное название которого: Комитет общей безопасности и надзора. Вначале его членом был и сам Дюперре.


[Закрыть] за подписью Базира, Шабо и остальных, которая предписывает изъять всю мою корреспонденцию. Спрашиваю: «На каком основании?» – «На основании декрета Конвента, – отвечают, – по которому Комитет имеет право опечатывать бумаги тех представителей, которые подозреваются в участии в контрреволюционном заговоре». Помните того молодого человека, которого мы встретили на перекрёстке спешащим в Конвент? Да-да, Сен-Жюста, будь он трижды неладен! Так вот, этот декрет был принят по его предложению. Теперь одного подозрения достаточно, чтобы к вам нагрянули в любое время дня и ночи и перевернули квартиру верх дном. Бедные, бедные мои девочки!.. Вообразите, какой ужас они испытали, когда в моё отсутствие к ним вломились эти грубияны. Обыск закончился полчаса назад, и я тотчас же поспешил к вам.

– А в каком заговоре вас подозревают, мсье Клод?

– А-а!.. – отмахнулся он с нескрываемой брезгливостью. – Дело генерала Диллона. Прочтите в газетах доклад Камбона на вчерашнем заседании. Сейчас вообще вошло в моду обвинять генералов в измене. Если отступаем и терпим поражение на фронтах, то надо же как-то объяснить народу, почему так плохо? Рассказывать о действительных причинах трудно, стыдно, да и непонятно для людей. У Революции не может быть трудностей, у неё могут быть только враги-заговорщики. И вот, они найдены: это генералы-аристократы Лану, Мячинский, Миранда, теперь ещё и Диллон. Всем вменено сношение с внешним неприятелем, с перебежчиком Дюмурье, и, для разнообразия, какое-нибудь пикантное вредительство внутри страны. В данном случае – заговор с целью похищения дофина из Тампля и провозглашения его Людовиком Семнадцатым.

– При чём же здесь вы, депутат от Буш-дю-Рон?

– От Буш-дю-Рон… В том-то всё и дело! Из разговоров комитетчиков я понял, что их люди посланы не только ко мне, но также к некоторым моим землякам. Похоже, под шумок дела генералов решили основательно перетряхнуть депутатов-марсельцев. Может быть, на нас кто-то донёс? Остаётся только гадать… Самого Диллона я никогда в глаза не видел, а о заговоре услышал только вчера, когда Камбон читал свой доклад.

– И что же? Нашли у вас что-нибудь?

– По делу Диллона, естественно, ничего. Зато обнаружили и забрали несколько писем, полученных мною в прошлом месяце от Бюзо и Барбару, а также три записки от Манон Ролан, посланных ею из темницы через подкупленных стражников. Вот что плохо.

– Что в этих записках?

– Что в этих записках… Манон благодарит меня за то, что я передаю ей новости от её друзей, изгнанных представителей, и выражает надежду на успех их дела. Боюсь, теперь комитетчики кинутся в её камеру разыскивать мои письма, посланные ей, найдут письмоносцев, а затем слепят новый заговор с нами двоими во главе.

Дюперре поставил локти на стол и закрыл ладонями своё лицо. Он казался сокрушённым.

– А то письмо, которое я вам привезла, – спросила Мария, немного продумав, – его тоже забрали?

– Его-то как раз и не взяли! Хотя я прямо сказал им, что последнее послание от Барбару держу в своём кармане. Комиссары сочли, что им достаточно пока того мешка писем, который они вынесли…

– А почему оно у вас в кармане?

– Я брал его с собою в Конвент, чтобы показать друзьям. Не волнуйтесь, Корде: вряд ли оно заинтересует Комитет, даже если туда и попадёт. По сравнению с прежними письмами Барбару оно выглядит вполне безобидным. Какое-то частное дело какой-то согражданки… Никаких имён. Меня беспокоит то, что обнаружили мою переписку с заключённой Ролан. Это действительно опасно, и прежде всего для неё. Бедная Манон, что теперь с нею будет?..

Дюперре на секунду задумался и прижал ладонь к карману своего жилета:

– Слава богу, самый главный документ я также ношу с собой, а до личного обыска они ещё не додумались!

– Что за документ? – поинтересовалась Мария.

– Этого я вам пока не могу сказать. Поймите, это не только моя тайна. Это касается многих моих коллег, достойных и честных людей.

– Из-за этого вы испугались сегодня в министерстве, что нас начнут обыскивать?

– Обыскивать… Да, пожалуй. Вы сообразительны, мадемуазель.

– Эта бумага и сейчас с вами? Почему же вы не избавитесь от неё?

– Не могу, – вздохнул Дюперре. – Не имею права. На этой бумаге подписи семидесяти трёх представителей, и мне доверено её хранение. Если её обнаружат, им всем не поздоровится. Но и уничтожить этот документ никак нельзя, ибо в нём идёт речь о судьбе Франции.

Корде могла бы испытывать чувство вины за то, что своим приездом и рекомендательным письмом, написанным рукою Барбару, отягчила участь Дюперре, и без того уже нелёгкую, но теперь, услышав о каком-то таинственном документе с подписями семидесяти трёх депутатов, испытала… чувство облегчения. Мсье Клод и так ходит по лезвию ножа. Если его схватят, то, скорее всего, это случится не из-за неё.

Да, не из-за неё. Если, конечно, она сейчас же остановится и не совершит того, зачем приехала в Париж.

– Знаете, – молвил Дюперре после долгой паузы, – теперь я понимаю, почему Гара не принял нас сегодня. Вероятно, он уже знал, что я под ударом. Думаю, он затем и перенёс приём на восемь часов вечера, чтобы оттянуть время. Он ждал, что решит Комитет безопасности. Теперь же, после обыска, он меня и подавно не примет. Я оказался плохим помощником для вас, мадемуазель Корде. Пообещал вам содействие и поддержку, а теперь сам нуждаюсь в том и в другом. Я спасал других, а теперь впору искать того, кто спас бы меня.

Дюперре убрал с лица ладони и повёл вокруг мутноватым рассеянным взором:

– Скажите, а чего-нибудь покрепче сиропа у вас нет?

Мария отрицательно повела головою.

– Да-да, – вздохнул он, потирая виски, – вы ведь вовсе не пьёте… – и посмотрел на свои часы. – Пожалуй, мне пора. Уже смеркается, и я боюсь, что мои дочери сойдут с ума, дожидаясь меня. Бедные девочки, сегодня они столько пережили… Я и к вам-то смог выйти лишь после того, как клятвенно заверил их, что вернусь не позже чем через час.