Текст книги "Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде"

– Вы сказали, что приходили к министру пару недель назад. Разрешите поинтересоваться, по какому поводу?

– Вам скажу, – молвил Дюперре, помедлив. – Я приходил поговорить, чем можно помочь мадам Ролан, заключённой в тюрьму Сен-Пелажи. Бедняжку вторично арестовали через пару дней после того, как отпустили домой, когда друзья горячо поздравляли её с освобождением. Представьте, какое надо иметь мужество, чтобы снести подобные удары судьбы! А вся-то вина Манон заключается в том, что она была женою своего мужа. Её и взяли-то с досады, что упустили самого Ролана.

– И что Гара?

– Что Гара… Жалел её. Говорил, что считает её совершенно невиновной. Обещал сделать всё, что в его силах, чтобы вызволить её из заточения.

Мсье Клод рассказывал нашей героине чистую правду. Мало того, что он хлопотал за мадам Ролан в министерстве, вдобавок он выступил в её защиту и в самом Конвенте на заседании 7 июня. Его выступление вызвало в зале возмущение. Кто-то из монтаньяров ответил ему, что не дело законодательного органа заниматься судьбою каких-то частных лиц (хотя до этого, кажется, Собрание только этим и занималось). При одном произнесении фамилии Ролан Гора рокотала как Везувий перед извержением. В тот день Дюперре последний раз поднимался на трибуну Конвента.

Санкт-Петербургские ведомости, № 55 от 12 июля 1793 г.

В самом деле, внутри Франции беспорядок и взаимное ожесточение противных сторон простёрлось до такой уже степени, что нельзя истинно и не удивляться, каким образом офицеры, ищущие себе славы, и войска в прочем добромыслящие, думают, что они действуют для блага своего Отечества, жертвуя собою на границе, дабы поддержать здание, которое в самых недрах несчастной Франции приближается уже к своему падению.

Париж. 11 часов утра

К одиннадцати часам солнце поднялось уже так высоко, что залило светом всю улицу Нёв-де-Пети-Шам из конца в конец. Мимо отверженного депутата и его молодой спутницы сновали прохожие, проносились с шумом экипажи, лотошники влекли за собою свои неизменные тележки.

– Вы куда сейчас? Обратно в гостиницу? Я вас провожу.

Корде окинула своего покровителя благодарным и вместе с тем сочувствующим взором: ведь она, сама того не ожидая, стала причиной его унижения в министерстве. Добрый мсье Клод и так уже изрядно возится с нею, с той, которая не приходится ему ни родственницей, ни землячкой, ни подругой, никем.

– Разве вам не нужно торопиться на заседание?

– На заседание? Вы имеете в виду Конвент? – Дюперре отмахнулся. – Никуда не денутся эти заседания. Только и делаем, что заседаем… Ничего не случится, если я задержусь на час или на два, – тут лицо его просветлело. – Знаете, что? Давайте-ка позавтракаем. Поблизости, на улице Ришелье имеется вполне приличное кафе. Вы ведь ничего не ели сегодня? Там недурно кормят. Пойдёмте.

– Право, не знаю… – замялась Мария.

– Пойдёмте, пойдёмте! – настаивал депутат. – Кафе Минервы вам понравится.

Наши герои стояли на пересечении улицы Нёв-де-Пети-Шам и улицы Гайон, на которой, как было записано у Марии, проживал её попутчик, небезызвестный нам Жозеф Одиль, когда приезжал в Париж. Расставаясь вчера с Корде, он настоятельно просил посетить его, и было бы интересно узнать, как славный якобинец из Эврё пережил отмену столь вожделенного им праздника Федерации. Но Мария предпочла общество любезного (и, что важно, весьма осведомлённого) депутата Дюперре.

Поэтому спутники развернулись на этом перекрёстке и прошли назад два квартала, после чего свернули направо, на красивую улицу Ришелье, уставленную богатыми особняками.

– Ну, так вот, – сказал мсье Клод, вспомнив о возложенной на себя миссии путеводителя по столице. – На чём мы с вами остановились, мадемуазель? В Париже насчитывается сорок восемь секций, каждая со своим знаменем и со своим девизом. На знамени секции Дома Инвалидов начертано: «Свобода или Смерть», на знамени секции Пантеона более пространно: «Закон, Согласие, Свобода или Смерть». Девизы встречаются презабавные. Например, секция Ломбардов выражается так: «Более благородства, если оно в сердце». Секция Бон-Нувель предупреждает: «Граждане, ваши убеждения – на вашей шляпе». Это говорится о цветах кокарды. Если у тебя триколор – значит, ты республиканец и патриот, если зелень – орлеанист и предатель, и так далее. Но всех перещеголяла секция Пик, начертавшая: «Никто не будет отращивать бороду». Как вам это нравится? Чем борода-то им не угодила? Слава богу, что я живу не в этой полоумной секции.

Дюперре бережно разгладил свою коричневую бородку и продолжал:

– Что вам ещё рассказать о Париже? Впрочем, вы всё увидите сами: и его божественное величие, и его дьявольское убожество. Наблюдательному человеку не составит труда вычленить из пёстрой смеси красок некоторые характерные штрихи.

– И я кое-что уже приметила, – сказала Мария.

– Да?! – улыбнулся мсье Клод. – И что же?

– Париж чище, чем Кан. Пока я не встретила здесь больших свалок мусора. Воздух вполне свеж и не отравлен запахом гниющих отходов. Да и улицы здесь не загажены конским навозом, как у нас.

– Просто у нас лучше работают уборщики, – пояснил Дюперре, говоря «у нас», потому что естественным образом причислял себя к парижанам. – Или вы думаете, что в Париже меньше лошадей, чем в Кане, или они меньше испражняются?

– Да, наверное, не меньше, – согласилась Мария со вздохом.

Дюперре рассмеялся и дурное настроение его окончательно рассеялось.

– Наконец-то, дорогая моя, вы начинаете понимать, что попали в столицу.

– А где находится гильотина? – внезапно спросила она.

– Гильотина? – вскинул брови мсье Клод. – Интересуетесь? На площади Революции, бывшей площади Людовика Пятнадцатого. Не так уж далеко отсюда.

– Это та самая машина, которой полгода назад обезглавили короля?

– Нет, её уже заменили на более лучшую. Наш палач Сансон – деятельный механик. Та, прежняя гильотина была слишком примитивна и не могла выдержать всё возрастающие «нагрузки». Времена меняются, милая Корде. Тогда гуманизм ещё только зарождался и потому казнили по одиночке; теперь же он окончательно восторжествовал, и людей гильотинируют партиями. Будет время, я непременно свожу вас поглядеть на это чудо техники, холёное дитя Свободы и Равенства. Право, есть на что посмотреть. Сегодня она накрыта брезентом и отдыхает после напряжённой работы. Но уже завтра брезент снимут, и она снова обнажит свой сверкающий зуб. Завтра взойдут на эшафот орлеанские гвардейцы, покушавшиеся на жизнь нашего славного коллеги, Леонара Бурдона. Сейчас их судят в Трибунале, и с минуты на минуту вынесут смертный приговор.

– Как?! – спросила Мария. – Их ещё только судят, а вы уже знаете, что их казнят?

– По таким обвинениям, милая Корде, приговор известен заранее. Бурдон – видный член Горы, а Гора не терпит, чтобы трогали её любимцев.

– А что с ним случилось?

– Бурдон ехал комиссарить в департамент Юра и по пути остановился в Орлеане. Вы, верно, знаете, что такое комиссар Конвента в провинции: это римский прокуратор или, сказать лучше, персидский сатрап. Имеется декрет, по которому все постановления комиссаров на местах обретают силу временного закона. Представляете? Поэтому орлеанские власти старались угодить Бурдону во всём: и «гражданский обед» в Ратуше, и «братская вечеря» в доме прокурора-синдика, – отборные вина, обильная закуска и лучшие девицы к услугам. На радостях комиссар намеревался было провозгласить Орлеан «печенью Революции» (поскольку «сердцем» её уже является Париж), как всё погубил нелепый случай.

– На другой день, после продолжительной речи на митинге Бурдон вместе с окружавшей его толпою местных патриотов отправился по трактирам и кабакам. Проходя мимо Дома Коммуны изрядно подвыпившая компания затеяла ссору со стоящими там на страже национальными гвардейцами. Вина гвардейцев и впрямь непростительна: ведь они приняли столь представительных граждан за бродячих пьянчуг-дебоширов! Ссора быстро переросла в драку, причём с обеих сторон в ход были пущены шпаги и штыки. Когда Леонар Бурдон возопил, что он комиссар Конвента, его стали колотить, приговаривая: «Сейчас мы покажем тебе, гуё, кто ты есть!» Вскоре патриотическая шайка разбежалась, и славный комиссар, получивший к тому времени колотую рану в бок и пару ударов прикладом ружья по голове, спасся тем, что проник в Дом Коммуны и отдался под охрану муниципалов. Наконец всё успокоилось, но было уже поздно.

– Не медля нисколько Бурдон написал в Конвент письмо, которое начиналось такими словами: «Граждане законодатели! Я оплатил свой долг Отечеству, я пролил за него кровь…» Вместе с письмом он послал свою окровавленную рубашку. Увидев её Конвент схватился за голову: в Орлеане нападают на наших членов! Мятежный город был объявлен на осадном положении, и туда снарядили жандармскую бригаду, чтобы арестовать наглецов, посмевших поднять руку на представителя народа. Весь Париж бурлил от возмущения. Уже не только членам Собрания, не только Трибуналу, но и каждому подмастерье в столице стало ясно, что провинциалы окончательно распустились, и им надо преподать суровый урок. Так что можете не сомневаться, Корде: завтра головы орлеанцев одна за другой упадут в корзину Сансона к немалому удовольствию глазеющей публики.

Дюперре проследил, какое впечатление произвёл на спутницу его двусмысленный рассказ, и меланхолически добавил:

– У вас в Кане, кажется, тоже арестовали комиссаров Горы? И даже двух! Ну, теперь держитесь. И не дай вам Бог нанести им какое-нибудь увечье; сотней голов не отделаетесь.

– А вы, мсье Клод, – спросила Мария, – вы были комиссаром Конвента?

– Слава богу, отвертелся. Хотя меня ещё в марте отправляли комиссарить в Вандею. Представляете? В самое пекло… Зато теперь, – добавил он с грустной усмешкой, – меня не пошлют даже в соседний департамент. Даже если я буду очень проситься. Времена не те. Со второго июня я вышел у них из доверия.

– Почему же вы остаётесь в Конвенте? – спросила она с горячим пылом и неожиданной для него резкостью. – Что вы делаете там, среди врагов, торжествующих победу? Что вас там держит?

– А где же мне быть? – пожал он плечами.

– Там, где вы принесёте бóльшую пользу Отчизне. Хотя бы в вашем департаменте. Я слышала, в Марселе собирается войско для похода на Париж. Все честные граждане берутся за оружие. А вы сидите здесь и дожидаетесь, когда Гора арестует и вас.

Дюперре с любопытством разглядывал спутницу, удивляясь её внезапной перемене. Он скромной провинциалки не осталось и следа. Вновь, как и вчера, он почувствовал, что она атакует его.

– Здесь вы ничего не сможете сделать, – продолжала меж тем Мария. – Поезжайте в Кан, к вашим друзьям и единомышленникам, присоединитесь к ним в их благородном порыве. Там вы сможете трудиться на благо Отечества.

– На благо Отечества… Ах, мадемуазель! – вздохнул он, осторожно беря её за руку, – я уже столько благ принёс нашему Отечеству за время своей бурной политической деятельности, что желаю получить, наконец, какое-нибудь благо и от него. Хотя бы то, чтобы оно оставило меня в покое. Вы советуете мне бросить Конвент и уехать из Парижа. Иными словами, вы предлагаете мне удариться в бега. Милая Корде, я вовсе не так молод, как Барбару, и не так амбициозен, как Петион. Мне скоро пятьдесят. И я устал… Устал сражаться за народ, за Свободу, за Республику. Со второго июня я вообще сижу в Собрании молча. Мне нужно думать не о борьбе фракций, а о собственном доме, о будущем моих дочерей, об их приданом. Мой старший сын Пьер Жозеф, капитан 11-го батальона Орлеана, лежит тяжело раненый в Ниоре, – о нём я тоже должен подумать. Вот сколько забот.

– Вы слишком мягкий человек, мсье Клод. Вы не сможете долго оставаться рядом с Горой. Рано или поздно она вас раздавит. Неужели вам некуда уехать отсюда?

– Есть куда, разумеется. У меня имение под Аптом, с фермой и небольшой маслобойной фабрикой. Но уехать из Парижа, куда-то бежать, прятаться… – Дюперре тягостно вздохнул. – Боже мой! всё это не по мне. Я слишком привык к этому городу, к его мощёным булыжником улицам, к запаху его дыма, к его дребезжащим телегам, к его чёртовой толпе. Не представляю, что я буду делать без них. Без Сены, без Пале-Рояля, без парка Тюильри, без театра Варьете. И без этого прелестного кафе, к которому мы сейчас приближаемся.

И он указал на парадное крыльцо одного из домов по улице Ришелье.

Кафе Минервы принадлежало к числу элитных заведений, таких, о которых в своё время Гурто и Маньи[60]60
  Авторы известного «Словаря Парижа» (1779 г.).


[Закрыть] написали: «Эти кафе посещаются честными людьми, которые собираются там отдохнуть после трудового дня. Там сообщают друг другу новости, общаются, а также читают общественные бумаги (papiers publics). Здесь не терпят подозрительных особ, дурных нравов, пустого шума, а также солдат, слуг или кого-то, кто мог бы нарушить общественное спокойствие». Естественно, на пятом году Свободы хозяева «Минервы» не могли запретить вход кому бы то ни было, но высокими ценами отпугивали случайную публику. Это кафе посещали состоятельные люди с годовым доходом никак не менее десяти тысяч ливров серебряной монетой.

Запах денег привлекал к этому месту уличных торговцев. У парадных дверей постоянно дежурили две или три цветочницы, зорко оглядывающие входящих, подобно тому, как сороки, взлетев на забор, высматривают свою поживу. Едва завидев кавалера с дамой, они тут же бросались… разумеется, к даме, осыпали её комплиментами и совали ей букет. Как только цветы оказывались в руках дамы, они отступали на несколько шагов и преграждали путь кавалеру: этот последний и должен был теперь заплатить за цветы, причём по той цене, какую требовали торговки. Ну какой же истинный кавалер будет торговаться в присутствии своей дамы из-за преподнесённого ей букета?! Наглые цветочницы пользовались именно этим: они были рыбаками, их букет – удочкой, дама – наживкой, а кавалер – добычей. Что ж, каждый зарабатывает по-своему… И всё имеет свой философский смысл: гуляешь с дамой, изволь раскошеливаться. А если кошелёк пуст – не гуляй.

Дюперре хорошо знал повадки этих навязчивых продавщиц, от которых никто не имел защиты. Он приготовился извлечь свой кошелёк, но произошло нечто непредвиденное. Удалая цветочница быстро всучила Марии пребольшущий букет хризантем и сочла своё дело «в шляпе». Однако не успела она отступить, как наша героиня вернула букет, сунув его торговке в проём между её грудью и корзинкой с цветами. «Это мне? – сказала она при этом. – Нет, не надо!» Всё ещё не веря в свою неудачу (краем глаза она заметила, как рука кавалера потянулась к карману), цветочница вторично приступила к даме, но на этот раз Мария была настороже: «Я уже сказала вам, гражданка, что ваши цветы мне не требуются. Когда мне захочется их приобрести, я это сделаю».

При этих словах Дюперре бросил на свою спутницу выразительный взгляд. Право, она забавна, эта приезжая из Кана! Неужели она полагает, что должна расплачиваться за букет? Торговка и не приблизилась бы к ней, будь она без кавалера…

Кафе Минервы. Полдень

По всей видимости, мсье Клода здесь хорошо знали, поскольку как только он вошёл, портье радушно принял у него трость, шляпу и перчатки и пригласил занять столик в отдельном кабинете, то есть в укромном уголке, несколько отгороженном занавеской от остального зала. Дюперре привычно проследовал на указанное место, отчего Мария заключила, что так он и поступал всегда, когда появлялся в этом заведении. Едва они сели за столик, к ним подошёл старший гарсон.

– Сегодня я с дамой, Луи, – молвил мсье Клод, улыбаясь. – Мне как обычно, а вот для моей спутницы принеси пожалуйста карту. Да, смотри, не ту, которую ты обычно подсовываешь гостям в расчёте на их дурной вкус и толстый кошелёк. Принести карту сегодняшнего дня.

– Рекомендую вам, мадемуазель, – обратился он к Корде, когда гарсон отправился за картой, – в наших кафе спрашивать непременно карту сегодняшнего дня. Если вы спросите просто, что у них есть, то вам начнут перечислять самые дорогие блюда, которые когда-либо подавались в этом кафе, которые они вовсе не думали готовить, но быстренько состряпают для вас, лишь бы облегчить ваши карманы.

Гарсон принёс то, о чём его просили и, получив свои законные пять су чаевых, стал рядышком, вытянувшись в струнку.

«Что вы желаете, мадемуазель?» – спросил Дюперре, любезно протянув карту молодой спутнице. Мария стала перечитывать названия блюд, обращая внимание главным образом на цену, указанную под ними. Так продолжалось минуты две или три, пока славный кавалер не заметил явного смущения и растерянности своей дамы, ничего не понимающей в чудных названиях блюд, но ещё больше поражённой их ценою.

Тогда он поспешил ей на помощь и взял карту из её рук. «Так-с, любезный, – сказал он ожидающему гарсону, не сводя, однако, взора с Марии. – На антре: яблочный беньет, меренги; на второе, пожалуй, жареную пулярку и цыплячье фрикасе. Что вы скажете об этом, мадемуазель? Согласны? Превосходно! На десерт мороженое с толчёным орехом. Теперь ви́на. Во-первых, бутылку шампанского. Во-вторых… Что вы думаете по поводу шамбертена и поммарда, милая Корде? Они отлично подойдут к жаркому».

– Я не пью, – коротко ответила она.

– В каком смысле?

– Вовсе не пью вина. Не выношу хмельные напитки.

– Вот как?! Вы меня озадачили, мадемуазель, – поднял брови Дюперре. – Позвольте, однако: и это говорите вы, нормандка! А как же ваш знаменитый сидр? Ведь в нём имеется семь или восемь процентов спирта!

– Имеется, – кивнула Мария. – Поэтому мы с кузиной пьём только компоты или хлебный квас.

Мсье Клод одарил её ещё одним продолжительным взглядом («всё-таки она глухая провинциалка») и обернулся к стоящему гарсону:

– Ну, так что же, Луи… Подай, как я сказал, бутылку шампанского, и… Как у вас с прохладительными напитками? Лимонады имеются?

– Нет, мсье. Есть оранжад.

– Неси.

Сделав заказ, депутат откинулся на спинку стула и закинул ногу на ногу, видимо очень довольный тем, что в кафе к нему обращаются «мсье» и что здесь всё остаётся по-прежнему.

– Я люблю это кафе. Прежде всего, за его конформизм. Здесь бифштекс называется бифштексом, пулярка – пуляркой, а куриный бульон – куриным бульоном. В другом месте вам подадут суп «по-санкюлотски», котлеты «Сердце патриота», а также соус «Десятое августа», которым нужно поливать пирог «Неделимость Республики». Полагаю, такой пирог и разрезать-то невозможно; иначе, какая же это неделимость? Приходится кушать Республику неделимой.

Гарсон подал заказанные блюда, и наши друзья приступили к трапезе. Сколь ни скованно чувствовала себя Мария за столом с мужчиной, всё же при виде поданных яств, приготовленных очень хорошим поваром, у неё пробудился аппетит. Некоторое время сотрапезники были целиком заняты вкусными блюдами. Кроме них, в зале сидело ещё несколько завтракающих, но больше половины столов пустовало. По-настоящему кафе оживало с наступлением вечера. Тогда собирались его завсегдатаи – изысканная, образованная публика, составляющая своего рода клуб Минервы, – на подиуме играли музыканты, выступали ораторы, приходили прочесть свои стихи начинающие поэты.

– Обычно я заглядываю сюда просмотреть газеты, – сообщил Дюперре. – Здесь есть даже пара заграничных, что по нашим временам большая редкость. Сажусь в сторонке и листаю одну газету за другой. Ясно, что так бывает, когда я прихожу один, но сейчас я целиком в вашем распоряжении, мадемуазель.

– А что, – спросила Мария, – в Париже стали редкостью иностранные газеты?

– Иностранные-то? Что вы, у нас и свои-то отечественные издания исчезают одно за другим! Вчера ещё все зачитывались «Термометром дня», а сегодня редактор в бегах, а типография разгромлена. То же самое с «Часовым». А куда девался «Курьер департаментов»[61]61
  Газету «Термометр дня» (Le Thermomètre du jour) издавал бывший министр внутренних дел Ролан, газету «Часовой» (La Sentinelle) – Луве де-Кувре, а газету «Курьер департаментов» (Le Courrier des départements) – Горса.


[Закрыть]? Недалёк уже тот день, когда на всю Францию останутся лишь «Жан Барт» и «Папаша Дюшен». Мыслей в них, правда, немного, зато каков слог! Такой отборной ругани и бандитского жаргона вы не услышите даже в самых грязных притонах «Двора чудес». И это правильно: настоящий революционер именно таким языком и должен изъясняться.

В глазах Дюперре погас лукавый огонёк, ирония окончилась, и следующие слова он произнёс траурным, почти загробным голосом:

– Попомните моё слово, Корде: очень скоро презренным аристократом объявят всякого, кто не будет в тесных рядах санкюлотов твёрдо чеканить шаг и по знаку вождей пускаться в пляс, распевая «Марсельезу» и «Саира». Революция – это новая религия. И так же как прежняя религия, она не терпит возражений и беспощадна к инакомыслящим. Я не шучу, милая Корде. В Пале-Рояле мне довелось видеть, как толпа забила до смерти одного аббата за то, что он отказался надеть красный колпак. А колпак этот нынче всё равно, что крестное знамение при старом режиме.

Мария неспешно дожевала цыплячье фрикасе и испила глоток шампанского:

– Мсье Клод, вы контрреволюционер.

– Контрреволюционер?! – нарочито расхохотался Дюперре. – И это говорится обо мне, депутате двух Собраний, дважды избиравшемся секретарём Якобинского клуба, – о том человеке, который и дал этому клубу его нынешнее название: «Общество друзей Свободы и Равенства»! Контрреволюционер… Хм, может и так. Что понимать под этим словом? А что такое, по-вашему, революционер? Если революционер – это тот, кто дерёт глотку на площадях и требует снести двести шестьдесят тысяч голов ради торжества полной свободы, – тогда я, разумеется, контрреволюционер. Ведь я хочу, чтобы крови проливалось как можно меньше и как можно меньше ожесточались людские сердца. «Папаша Дюшен» не назовёт меня даже демократом. Разве может демократ ставить столь антинародный вопрос: почему мы режем друг другу глотки? Так ли это необходимо?

– И давно ли вы стали задаваться таким вопросом, мсье Клод?

– Давно ли? По мере того, как терял иллюзии. Вот и сегодня меня лишили ещё одной. Я полагал, что дружен с министром Гара и поэтому лёгко помогу вам в деле вашей подруги. Гара указал мне на моё место, которого я, наверно, и заслуживаю. И то верно: чего это я о себе возомнил? Недобитый бриссотинец… – Дюперре вновь наполнил свой бокал. – Верите ли, мадемуазель? Всякий раз, собираясь в Конвент, я мысленно прощаюсь с дочерьми. Никогда не знаешь, вернёшься ли оттуда домой или очутишься в Консьержери. А не прийти в Собрание будет ещё хуже: сам навлечёшь на себя подозрения.

– А что такое: Консьержери?

– Есть здесь такая тюрьма, милая Корде. Особая тюрьма. Под Дворцом Правосудия. В народе её зовут предбанником гильотины. Кто туда попадает, того везут оттуда на эшафот.

– Неужели вас, представителя народа, вот так просто можно взять и казнить?

– Представителя… – мрачно повторил Дюперре. – Если уж, не дрогнув сердцем, бросили под нож гильотины самого короля, то что такое депутат? Разменная монета. Если бы такое было невозможно, ваши друзья Барбару и Петион не стали бы уносить отсюда ноги. Или они уверили вас, что приехали в Кан на летние каникулы?

– Что же, – спросила Мария, – в Собрании совсем не осталось сил, которые могут сопротивляться Горе?

– Со второго июня таких сил нет. Есть высоченная Гора и есть лежащее у её подножия немое Болото. Правда, ещё сохранилось десятка два, подобных мне, осколков фракции Бриссо, которых понемногу выметают из зала. Восьмого июля постановили арестовать Кондорсе и Деверите, позавчера стали хватать депутатов-лионцев, на очереди марсельцы и ваш покорный слуга. Монтаньярам недостаёт лишь громкого клича, чтобы разделаться с нами окончательно. Ну, ничего: вот поднимется с постели Марат, соберутся вожди, и клич будет.

– А что с Маратом?

– Его поразила экзема. Болезнь отвратительная, но, говорят, излечимая. Монтаньяры регулярно отправляют к нему на дом делегации, а потом зачитывают отчёты о состоянии его здоровья. В прежние времена такого удостаивался только король.

– И давно он болен?

– Уже недели две не появляется на заседаниях. Впрочем, судя по непрерывному потоку его писем, он и в постели не лежит сложа руки, а болезнь только добавляет ему желчи и яда.

Мария постаралась ничем не выдать своего особого интереса к этой теме, хотя остаться невозмутимой при последнем сообщении ей стоило немалых усилий. Уже второй раз по приезде в Париж её замыслы терпели неожиданный удар. Марат перестал появляться в Конвенте и неизвестно, когда туда придёт, – вот главное, что она уяснила для себя в эту минуту. Стало быть, ей нет никакого смысла идти в Собрание. Что же теперь делать?

От Дюперре не укрылась перемена, случившаяся с нашей героиней: она перестала задавать ему вопросы, а её реплики сделались вялыми, тогда как несколько минут назад она достаточно живо реагировала на все его сентенции. Однако, увлечённый своими душевными излияниями, он пропустил тот момент, когда произошла эта перемена, и, следовательно, не мог отыскать её причину. Мсье Клод понял, что приезжая из Кана чем-то озабочена, но чем именно – оставалось для него загадкой.

По окончании трапезы гарсон принёс счёт. Помня о забавной сцене с букетом цветов при входе в кафе Дюперре ожидал, что провинциалка потянется к своему кошельку, чтобы рассчитаться за завтрак, и уже собирался остановить её самым решительным образом, но… этого не случилось. Мария рассеянно поднялась и пошла к выходу из зала, даже не подумав о счёте. Депутат быстро рассчитался с гарсоном и нагнал свою подопечную уже на улице. Право, с нею что-то стряслось, с этой странной девицей!

До гостиницы «Провиданс» можно было дойти пешком, но Дюперре решил воспользоваться наёмным экипажем. Придерживая спутницу под локоть, он поднял свою длинную трость с серебряным набалдашником и помахал ею проезжавшему мимо фиакру. До самой гостиницы наша героиня не проронила ни слова и, казалось, вовсе не слушала собеседника. Экипаж остановился перед самым входом в «Провиданс». Депутат сошёл на мостовую и галантно помог даме покинуть экипаж.

– Итак, до вечера, мадемуазель Корде. В половине восьмого я вновь зайду за вами.

– В половине восьмого? – повторила она озадаченно.

– Да, в половине восьмого. Ведь министр назначил нам время приёма на восемь часов.

– Ах, да! – улыбнулась Мария, вспомнив о деле несчастной Александрины Форбен и как бы встряхиваясь от вороха занимавших её мыслей. – Не знаю, как и благодарить вас, мсье Клод. Вы очень добры. Конечно же, я буду вас ждать. Простите, что не смогла ничего предложить вам, когда вы зашли за мною сегодня утром. Обещаю, что вечером, когда вы снова придёте, я вас чем-нибудь угощу.

– Вы восхитительная девушка, Корде, – сказал он, непринуждённо беря её руку и приближая к своим устам. – Право, мне очень приятно общаться с вами.

– А мне с вами, – сказала она, кланяясь.

Заняв своё место в фиакре, депутат велел кучеру ехать в Конвент и помахал Марии рукой: «Ждите меня в половине восьмого вечера».

Заявление гражданки Гролье в полицию 14 июля

[Особа,] именуемая Корде, с 11 июля проживала в гостинице «Провиданс» на улице Вье-Огюстен. Её посещал мужчина ростом 5 футов и 4 дюйма, волосы, брови, усы и борода каштанового цвета, лоб высокий, одет во фрак жёлтого цвета, лицо обычное, телосложение крупное, носит шляпу с загнутыми краями. Кажется, он приходил со стороны Лувра, а именно с улицы Сен-Тома-дю-Лувр.

Этот человек приходил к ней четыре или пять раз в гостиницу «Провиданс».

Гражданка Луиза Гролье, владелица гостиницы «Провиданс», знает о разговоре, который она имела с этой женщиной.

Луиза Гролье

Собственно этой женщиной написаны три письма, которые были отправлены в Кан по почте. Служитель гостиницы видел их у неё на кровати, а также на столе.

Из свидетельских показаний Франсуа Фейяра 16 июля

На следующий день она вышла пешком, но возвратилась в фиакре с тем гражданином, который посещал её три или четыре раза. Если нужно, я могу его опознать. В тот день, встретив меня в коридоре гостиницы, она попросила найти ей бумагу и перья. Когда я принёс их ей в комнату, она спросила меня о новостях, но я не знал, о чём с ней говорить. Она сказала, что многочисленное войско готовится идти из Кана на Париж, и что три или четыре сотни уже двинулись в поход. Она также спросила меня, что я думаю о Марате. Я ответил, что считаю его добрым гражданином и истинным республиканцем, и эти мои слова вызвали у ней улыбку[62]62
  Этот немаловажный диалог Фейяр передавал по-разному. Давая показания 16 июля, он сказал, что постоялица спрашивала его мнение о Марате. Но на суде 17 июля, в присутствии самой Корде, он заявил, что постоялица спрашивала его, что в Париже говорят о Марате.


[Закрыть].