Текст книги "Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде"

Гостиница «Провиданс». Ночь с 12 на 13 июля

Марат… Кажется, сколько она себя помнила, Мария всегда ненавидела этого человека, хотя впервые услышала о нём только в сентябре прошлого года, когда до провинции дошли известия о дикой резне в парижских тюрьмах. Вдохновителем и организатором этой резни все называли Марата. Провинция была потрясена неслыханной свирепостью парижского плебса. Впрочем, и в ней самой нашлись ретивые последователи «сентябристов», и по департаментам прокатилась волна жестоких расправ. Такого от славной и светлой Революции никто не ожидал. «Вот что наступило, стоило только свергнуть короля, – сказала тогда мадам Бретвиль нравоучительно. – К власти пришли вчерашние висельники, отпетые разбойники, ведомые сардинским калифом. Теперь можно резать всех и каждого».

В принципе Корде думала так же, как и её старая кузина, с той только разницей, что старушка называла злом вообще всю Революцию, а Мария считала, что зло наступало постепенно и окончательно восторжествовало лишь с воцарением Горы. Революция и Республика – благо для Франции; Гора и анархия – зло. Олицетворением анархии стал Марат – вождь орды убийц и поджигателей. Подобно апокалиптическому зверю, вышедшему из бездны, он выполз из какой-то трясины, тайно просочился из-за рубежа, поднялся из отбросов рода человеческого и вскарабкался на вершину Горы. В его лице сосредоточилось для Корде всё мировое зло, – всё грязное и смрадное, всё наглое, необузданное и бесстыдное, что только есть на этом свете.

О, как ошиблись те, кто называл Марата революционером! Революция – это всё чистое и благородное, прекрасное и цветущее, как первозданный сад Эдем; это свобода, равенство, братство, единение душ и сердец, это нескончаемый праздник. Марат же – это вражда и распря, кровь и смерть, это ругань кабацких мужиков, злобные насмешки толпы, это камни, летящие в окна Большой Обители, это разграбленные лавки, сожжённые магазины, это плевки остервенелых женщин в лица повешенных аристократов, это поганая пика, на которую была насажена голова несчастного мсье Байё. Словом, Революция – это свет, а Марат – это мрак. Это воплощённый сатана в человеческом облике или же его ужасное апокалиптическое детище.

Ах, если бы Мария не прозябала бы в провинциальном городке, а очутилась бы в Париже, – там, где творится история! Тогда она бы не стала сидеть, сложа руки. Уж тогда-то Корде показала бы всем, ч т о она есть на самом деле! Она бы не пожалела ни крови, ни самой жизни своей, чтобы поразить зло в самое сердце.

«Поразить зло в самое сердце»… Эта условная фраза, абстрактная идея в один прекрасный день способна наполниться конкретным содержанием, стать призывом к буквальному исполнению. Мария давно уже подумывала о поездке в Париж, но в марте и апреле она ещё не совсем отчётливо представляла себе, что именно будет делать в столице. Смутная и неясная мысль о том, что ей надлежит совершить смертельно опасный подвиг, чтобы спасти Отечество, возникла исподволь и созревала достаточно медленно.

Как ни странно, на эту идею навёл Марию её родной отец, когда она гостила у него в Аржантане. «Ну, всё, конец Марату! – радостно воскликнул мсье Корде, прочтя в газетах декрет Конвента от 13 апреля, предающий Друга народа суду Революционного трибунала. – Слава Богу, всё совершится законно. А то я уже грешным делом стал молиться, чтобы нашлась, наконец, доблестная рука, которая поразила бы это чудовище и дала народу дышать свободно». Через день пришло сообщение, что Марат скрывается, уклоняясь от суда[68]68
  Марат уклонялся от суда почти неделю, но потом всё же явился в Революционный трибунал и добровольно отдался в руки правосудия. Как известно, процесс над ним закончился его полным оправданием. Восторженная толпа парижан несла его на руках.


[Закрыть], и отец снова приуныл. Когда Мария заговорила с ним на эту тему, он устало отмахнулся. Перед самым отъездом из Аржантана она не удержалась и вновь напомнила отцу о недавнем разговоре: «Неужели, папá, вы и впрямь думаете, что от Марата нас избавит не законный суд и не народное восстание, а один решительный человек, способный одним ударом отправить тирана в ад?» Мсье Корде окинул дочь непонимающим взглядом: «О чём ты говоришь?» – «О том, что вы сами говорили несколько дней назад». – «Я говорил такие вещи?! Не может быть. Тебе послышалось, Мари. Я всегда выступал против кровопролития».

И она уехала в смятении чувств, не уверенная ни в себе, ни в родных, ни в окружающих. Но в её сердце уже заронилась искра, которая стала понемногу разгораться. На другой день по возвращении в Кан она явилась в Дом Коммуны вместе со своей подругой Сюзанной Бомон, которая хорошо знала муниципального офицера Ангуляра, выписывающего пропуска отъезжающим. Корде нужен был паспорт для новой поездки. «Позвольте, гражданка! – удивился памятливый офицер. – Вы ведь только недавно получили паспорт для поездки в Аржантан. И теперь снова едете?» – «Чего здесь удивительного? – вступилась за подругу Бомон. – Тогда она ездила к отцу, а теперь собирается в Париж. Так что выпиши ей пропуск, Эжен, да поскорее». – «Конечно, выпишу, если так нужно, – кивнул Ангуляр. – Мне только хотелось бы знать, какое у неё дело в Париже». – «Какая тебе разница, Эжен, если за неё прошу я!? – напирала Сюзанна. – По-твоему, у молодых барышень из Кана не может быть важных дел в столице? Если хочешь знать, то у нашей Мари столько энергии и патриотизма, что ей давно пора уже явить себя в сердце Революции».

Сюзанна Бомон (её муж воевал в Рейнской армии) была одной из тех канских активисток, которые составили бы костяк женского клуба Друзей Свободы, если бы Марии удалось его учредить в 91-м году. Уже тогда Бомон настоятельно советовала своей подруге бросить эту сонную, ни на что не годную провинцию и поехать в Париж, где свершается всё великое. Она бы и сама, Сюзанна, поступила бы так, если бы не двое малолетних детей, которых ей не на кого оставить. Словом, когда Мария сообщила ей о своём намерении ехать в столицу, Сюзанна Бомон, не спрашивая о цели этой поездки, сочла, что Мария последовала-таки её советам. И искренно порадовалась за свою подругу.

Добрый малый Ангуляр был не лишён чувства юмора. «Насколько я понимаю, – сказал он, выслушав Сюзанну, – вам с подругой надоело совершать Революцию у себя дома, и теперь вы мечтаете потрясти Париж и попасть на страницы столичной хроники?» – «Ты можешь ёрничать, Эжен, сколько тебе вздумается, – молвила, поджав губы, гражданка Бомон, – но после того, как выпишешь паспорт». Офицер ещё раз окинул взором вдохновенные лица посетительниц, загадочно хмыкнул и обмакнул перо в чернильницу. Впрочем, он не стал выписывать новый пропуск, а просто продлил имеющийся, написав на обратной стороне:

«Утверждён в Доме Коммуны Кана для поездки в Париж. 23 апреля 1793, II года Республики».

Так или иначе наша героиня получила просимое и теперь могла лететь в «сердце Революции». Но она ещё колебалась. Подошёл к концу апрель, миновал май, а Мария так и не сделала ни шагу. Вновь встретившись с подругой Сюзанна Бомон очень удивилась, что она ещё находится в Кане, когда по её, Сюзанны, расчётам, она должна была уже выступать в клубе Кордельеров и у якобинцев, участвовать в манифестациях и вести за собою народ. Мария объяснила ей, что её задержали домашние заботы, но какие именно, не стала уточнять. Она ни с кем не делилась своими сокровенными мыслями и никому не раскрывала своих планов. Её замысел хранился в тайниках её души, где он медленно созревал, чтобы в один прекрасный день послужить руководством к действию.

За это время многое переменилось в стране. Парижские санкюлоты свергли неугодных им членов Конвента и недавний подсудимый Марат сделался вдруг хозяином положения. В провинции его рассматривали не иначе как диктатора. При одной мысли, что ненавистное ей чудовище вместо того, чтобы сгинуть в пучине народного гнева, добилось верховной власти и распростерло свои чёрные крыла над всей Францией, у Марии холодело сердце и стыла кровь. Когда же она выходила из оцепенения, тогда обжигающая волна возмущения и ненависти проносилась по её жилам.

Прошёл ещё один месяц бездействия. Корде убедилась, что каждый день промедления играет на руку её смертельному врагу. С каждым днём он растет и крепнет, тогда как несчастная Франция всё более погружается в хаос гражданской войны. Она уже отчётливо понимала, что это чудовище необходимо уничтожить, пусть даже с риском погибнуть самой. То есть уничтожить тирана должна о на. Отважное сердце и доблестная рука, на которые втайне надеются французы, – это её сердце и её рука. Это к ней обращён немой призыв изнемогающей от кровопролития Отчизны, и сами небеса призывают её. Такой простой и ясной мысли потребовалось три месяца, чтобы созреть, оформиться, явиться перед нею с потрясающей очевидностью и завладеть ею целиком.

Но даже теперь она продолжала колебаться. Ей не хватало внешнего толчка. Даже начало федералистского движения и необычайный энтузиазм, охвативший Кан с приездом беглых депутатов, не послужили для неё таким толчком. Она всё ещё медлила, взвешивая свои возможности. Конец июня и начало июля она посвятила разработке убедительной легенды, с которой отправится в Париж. В это трудно поверить, но когда она впервые явилась в Интендантство, встретилась с Барбару и попросила его содействия в деле Александрины Форбен, она ещё не рассматривала свои хлопоты как прикрытие, необходимое ей для достижения главной цели. Она действительно переживала за несчастную подругу и хотела ей помочь.

Собственно говоря, дело Александрины никогда и не было для неё прикрытием. Дело это существовало параллельно с её тайным замыслом, но внезапно объединилось с ним в ту самую минуту, когда на последней встрече Барбару сообщил ей, что бумаги Александрины отправлены в министерство внутренних дел, и нужен человек в Париже, чтобы их раздобыть. В эту самую минуту Мария поняла, что лучшего предлога для её путешествия в столицу нельзя и желать. Именно в тот день, 8 июля, сидя в приёмной прекрасного марсельца, она всё и решила для себя.

Впрочем, нет… Накануне был ещё смотр канского гарнизона, было пошлое хихиканье надутого от важности Петиона. Как больно он уязвил Марию, предположив, что она страдает… по амурной части, из-за того, что лишается какого-то там ухажёра. Это она-то, презревшая всё земное, мелкое, никчёмное! Она, решившая возложить себя на алтарь Отечества! Как такое стерпеть? Это и был тот самый внешний толчок, необходимый ей, чтобы действовать немедленно и энергично. Тотчас после парада Мария отнесла свой саквояж в бюро дилижансов и купила билет на 9 июля. Она уехала бы в Париж в любом случае, даже если бы Барбару не снабдил её рекомендательным письмом. Она тронулась бы в путь, даже если бы между Каном и Парижем не курсировали дилижансы. Ничто уже не могло её остановить. Переполненная река вышла из берегов…

Корде вздохнула и натянула на себя покрывало до подбородка. За окном совершенно стемнело. Она закрыла глаза. Завтра… Завтра наступит перелом: она совершит то, что ей предначертано. Великий час близок: всё, к чему она стремилась, совершится завтра. Чудовищный спрут, состоящий из десятков, сотен и тысяч маратов, восседающих в якобинских клубах, гигантскими щупальцами расползшийся по всей стране, – завтра этот спрут будет поражён в голову. И падение головы вызовет цепную реакцию во всех краях: щупальца чудовища будут парализованы, окоченеют, отомрут и рассыплются в прах. Так оно и будет, и причиной гибели огромного монстра станут не военные марши и кровопролитные баталии, а отвага и решимость никому не ведомой девушки из Кана, прозябавшей доселе в провинциальной глуши. Иные могучие герои не в силах сделать того, что надлежит совершить ей. И для этого вовсе не нужно быть титаном, передвигающим горы. Не нужно собирать полки и батальоны. Достаточно одного пламенного сердца и одной твёрдой руки. Следует лишь дождаться подходящей минуты, прицелиться и нанести один, но быстрый и точный удар.

Всё будет так, как она замыслила. Марату не укрыться от её удара ни в стенах Конвента, ни за тяжёлыми запорами своего дома. Не помогут ему ни многочисленная охрана, ни его верные псы-санкюлоты, зорко охраняющие его покой. Она найдёт его, где бы он ни был, пусть даже он укрыт в неприступной крепости, окружённой глубоким рвом.

Вот он, его трёхэтажный особняк, охраняемый со всех сторон гайдуками и янычарами. Удивительным образом он напоминает канское Интендантство: те же «нижние ворота» – la porte d'en bas, – тот же парадный подъезд, те же два флигеля по бокам. Только на фронтоне вместо пляшущих харит с гирляндами цветов теснятся устрашающие рельефы каких-то хищных птиц. С карнизов свисают трёхцветные полотнища, на каждом из которых в красном поле золотом выткана буква «М». Прямо над парадным входом красуется большой портрет Друга народа. Через ворота туда и сюда шныряют посыльные. «Позвольте пройти к гражданину Марату», – говорит Мария начальнику караула, разбойничьего вида верзиле с длинными казацкими усами. «По какому делу?» – спрашивает он. «Я приехала из Кана, и у меня есть для него важные известия». – «Подождите, вам ответят».

Мария ждёт, томясь под полуденным зноем, посреди неподвижных стражников, больше похожих на каменные изваяния. Её печёт солнце, они стоят в тени; по её лицу течёт пот, у них ни единой капли; у неё тревожно стучит сердце, а они тупы и бесчувственны, как и всё в этом сумрачном ледяном доме, – жестокой пародии на канскую гостиницу.

«Гражданин Марат нездоров, – был принесён ей ответ. – Но, поскольку вы приехали из Кана и имеете важные сведения, хозяин уделит вам время и примет вас в Чёрной гостиной. Следуйте за мной». – «Почему в Чёрной? Какое мрачное название! – думает она, идя за разбойником. – Что бы это значило? Впрочем, поздно рассуждать. Уже поздно…» Те же знакомые помещения, что и в Интендантстве, с той же длинной анфиладой, только теперь в ней дежурят не канские волонтёры, а чернобородые турки-янычары в длинных полосатых кафтанах, в остроконечных шапках и с саблями наголо. Каждому из этих громил ничего не стоит смять и раздавить Марию как детскую куколку. В одной из комнат сидит, дожидаясь приёма, Дюперре. При виде Марии он отчаянно шепчет: «Не ходите туда, Корде! Ради бога, не ходите! Марат уже всё знает…» Но поздно отступать. Распахиваются массивные двери Чёрной гостиной. Вот и он, в цветастом балахоне и огромном тюрбане, какой носят багдадские калифы или турецкие султаны, полулежит на оттоманке с длинной трубкой во рту, через которую курит кальян. Орлиный взор его останавливается на вошедшей: «Вы гражданка Корде из Кана?» – «Да, это я».

«Ну, – говорит Марат, выпуская из носа и рта чёрное облако дыма, – вы всё ещё хотите меня убить? Разве вы не знаете, что я с вами сделаю?» – «Знаю, – отвечает она. – Вы прикажите меня гиль отинировать». – «Нет, – посмеивается он, – это слишком лёгко для вас. Вы боитесь не смерти, а унижения, позора. Поэтому я велю вас раздеть и пусть каждый из моих гайдуков и янычаров вдоволь натешится вами, а когда на вас не останется живого места, вас выволокут во двор и бросят на съедение охотничьим псам. Вот что я с вами сделаю». Тут она замечает, что стоит перед ним совершенно нагая. Она мучается от стыда и страха, и сердце её сжимается в крохотный нервный комок.

«Ну, вы ещё не отказались от своего замысла?» – «Нет, – отвечает она, неимоверным усилием воли беря себя в руки. – Пусть так. Пусть унижение. Пусть позор… Я и пришла, чтобы принести себя в жертву ради избавления человечества». – «Что ж? – усмехается Марат. – Посмотрим, что у вас получится. Какое предпочитаете оружие? Пистолет? Саблю? Кинжал?» – «Кинжал», – произносит она. – «Эй, там! Подать ей кинжал». Она сжимает клинок в ладони, замахивается, далеко откидывая руку назад, почти ничего не видя перед собой кроме надменного лица своего мучителя. Остриё попадает ему прямо между глаз, раздаётся бумажный хруст, и кинжал проникает куда-то в пустоту, будто бы голова картонная и полая внутри. Со всех сторон доносится хриплый хохот: это потешаются над нею стражники-янычары…

* * *

Корде проснулась от страшного удушья. Она лежала в постели мокрая от пота. В комнате тёмно, жарко и душно, точно в турецкой бане. Какой гадкий сон! Похоже, там не было настоящих людей, но все они, от разбойников-гайдуков снаружи до последнего янычара внутри – восковые и картонные фигуры, и весь этот дом с его Чёрной гостиной – призрак и бутафория. О боги света и тьмы!

«Надо бы проветрить комнату, – подумала Мария. – Иначе можно задохнуться». Нащупала под подушкой часы и нажала кнопку репетира. Раздалось три звонка. Глубочайшая ночь, concubia nocte[69]69
  «Глубочайшая ночь» (лат.) – один из отрезков времени, на которые разделялась ночь в римских караулах.


[Закрыть], как говорили римляне. Она отодвинула саржевую занавеску и встала с постели. В кромешной темноте всё приходилось делать на ощупь: пробираться к окну, раздвигать гардины, поднимать оконную раму. Только после этого она смогла вдохнуть прохладный воздух ночного города. Париж был тих и мирен. Он спал спокойным безмятежным сном, в котором никто ни за кем не гнался, не хватался за клинки и не проливал кровь. И тот приснившийся Марии человек, надменный тиран, исчадие ада, – наверное, он тоже спал в эту ночь, как и все парижане, развалившись на мягких пуховиках, вовсе не подозревая, что уже где-то близко, совсем рядом притаилась его гибель.

Неужели ей не хватит духа? Неужели ей недостанет сил поднять кинжал и поразить ужасное чудовище? Разве её остановит что-нибудь на пути к этой цели? Разве она страшится за себя, когда речь идёт о спасении Отчизны? Кто сказал, что она боится за своё тело? Что такое плоть, когда дух возносится к сияющим вершинам поднебесной? Плоть – ничто.

Несколько минут Мария стояла у раскрытого окна, не двигаясь, опираясь руками о подоконник. Семидневная луна в чистом ночном небе светила так же ярко как полная. Внизу, на мостовой, куда не достигал лунный свет, густился мрак, – ни одного фонаря на улице Вье-Огюстен. И ни одной живой души! Абсолютная тишина…

И всё же в столь поздний час на улице слышались шаги, из-за угла появился ночной патруль. Внезапно вспыхнул свет ручного ревербера[70]70
  Ревербер – фонарь с отражателем света.


[Закрыть], и тонкий дрожащий луч пробежал по мостовой. Корде вскрикнула от неожиданности. Луч метнулся на голос, пополз по стене гостиницы, но Мария успела отпрянуть от окна.

13 июля, суббота

Из протокола допроса Корде 16 июля

Вопрос. Что вы делали в течение третьего дня?

Ответ. Утром гуляла одна в Пале-Рояле.

В. Что вы делали в Пале-Рояле? Купили вы что-нибудь там?

О. Да.

В. Что вы купили?

О. Приговор по делу убийц Леонарда Бурдона и столовый нож в чехле, обыкновенной величины, стоимостью сорок су.

В. Зачем вы купили этот нож?

О. Чтобы убить Марата. <…>

В. В какой лавке вы купили нож, с помощью которого совершили убийство? Кто вам его продал: мужчина или женщина?

О. Это был мужчина. Но я не помню, в какую именно лавку я зашла. Это произошло после того, как я десять раз обошла Пале-Рояль.

Гостиница «Провиданс» – Дворец Равенства. Утро

В этот знаменательный день наша героиня поднялась, как и всегда, в половине шестого утра. Хозяева гостиницы, разумеется, ещё спали, когда она, умывшись и одев своё до сей поры не ношенное в Париже тёмно-коричневое платье, спустилась в прихожую, помахивая раскрытым веером.

Внизу царил полумрак, двери гостиницы были заперты. Мария развернулась, нашла знакомую ей дверцу за портьерой и по небольшой лестнице поднялась к апартаментам матушки Гролье. Зная по опыту, что дёргать за шнур бесполезно, она подняла ключ от своей комнаты и постучала им по косяку двери (в утренней тишине это прозвучало как удары молота по наковальне):

– Откройте мне выход и примите ключ!

В покоях Гролье что-то зашевелилось, раздались полусонные голоса, и на порог, протирая глаза, выскочил всклокоченный Фейяр, впопыхах успевший надеть на себя одни лишь белые панталоны.

– Что такое? А, это вы, из седьмого номера…

– Я ухожу, – сказала Мария, протягивая ему ключ. – Откройте двери гостиницы.

– Вы съезжаете?

– Нет. Я направляюсь за покупками.

– Уф-ф… – отдувался гарсон, понемногу приходя в себя. – А который сейчас час?

– Шесть часов с четвертью, – молвила Мария, взглянув на свои часы.

– Что там такое, Франсуа? – донёсся из апартаментов слабый голос хозяйки.

– Это Корде из седьмого номера, – громко ответила Мария. – Пора бы вам вставать, гражданка Гролье. День начинается.

– Какой там день? Ещё ночь!

– Нет, день, гражданка. И какой день!

Фейяр прикрыл дверь в хозяйские апартаменты, и так, в чём был, на босу ногу, спустился вниз, к конторке, где и повесил ключ на положенный ему крючок. Мария шла следом.

– Входную дверь отпирает портье, – пробормотал он, слегка пошатываясь. – Подождите, сейчас я его подниму.

Из своей каморки, тяжко вздыхая, пришёл разбуженный Луи Брюно. Он долго ковырялся, отпирая дверь, а постоялица стояла у него за спиной, в нетерпении постукивая по ладони сложенным веером. Наконец путь был свободен.

– Хочу спросить вас, – сказала Мария прежде, чем выйти на улицу, – где я могу купить ножи?

– Ножи?.. – зевнул Брюно, почёсываясь. – Вы хотели сказать: шпильки и булавки?

– Нет, не шпильки и булавки, а ножи. Большой нож.

– Большой? Хм… – портье был несколько озадачен. – Напротив нас был магазин столовых приборов, но он уже три месяца как закрыт. А где ещё? Даже не знаю… Идите в Пале-Рояль: там вы купите всё, что угодно.

– Благодарю вас, я так и сделаю.

Солнце ещё не встало. На пустынных, ещё сонных улицах одинокая барышня, идущая с такой быстротою, что со стороны могло показаться, будто бы её преследуют, естественным образом привлекала к себе взоры стражей порядка.

На углу улиц Кокийер и Круа-де-Пети-Шам Корде остановил патруль. «Куда вы направляетесь, гражданка?» – «Я иду в Пале-Рояль за покупками». – «Какие покупки в столь ранний час? Дворец Равенства ещё закрыт». – «Да?! – искренно удивилась Мария. – Я об этом не знала. У нас рынок открывается в шесть часов утра». – «Где это у вас? – поинтересовались дозорные. – Вы приезжая?» – «Да, я приехала из Кана, из департамента Кальвадос», – отвечала Корде, показывая жандармам свой паспорт. «Из Кальвадоса? Провинциалка? – они улыбнулись, переглядываясь между собою. – Ну, тогда всё понятно. Можете возвращаться в свою постель и почивать ещё часа два». – «Нет, лучше я подожду, пока откроется Дворец Равенства».

Ворота Пале-Рояля и в самом деле были заперты. Пока Мария прохаживалась взад и вперёд перед чугунной решёткой, к ней приблизился другой патруль. «Я жду, когда откроются торговые ряды, – сообщила она, не дожидаясь вопросов суровых стражей. – Позвольте мне остаться здесь». Следом за этим она предъявила свой паспорт, но подозрительность жандармов всё ещё не рассеивалась. «Откройте вашу сумочку, гражданка». – «Извольте», – сказала она, показывая содержимое своей сумочки, радуясь про себя, что ещё не успела приобрести то, за чем явилась в это место. Не известно, как бы повели себя бдительные дозорные, если бы нашли при ней нож. Но в тот момент ничего предосудительного в сумочке не оказалось, отчего патруль оставил Марию в покое и продолжил свой путь.

Странное дело, ни тот, ни другой патрули, читая пропуск нашей героини, не обратили внимания на то, на что накануне обратил внимание сосед-дижонец, который не видел её паспорта вовсе. Само по себе упоминание Кана вызывало в Париже (да и не только в Париже) соответствующие ассоциации. Трудно объяснить, отчего оба патруля допустили один и тот же промах. Возможно, их обезоружили твёрдая речь и уверенное поведение утренней путницы, что в их представлении не вязалось с тем, как ведут себя злоумышленники. Возможно, жандармы не прониклись ещё всей серьёзностью политической ситуации в стране и беспокоились не столько из-за лазутчиков из мятежных департаментов, сколько из-за обычных городских воров и грабителей, выходящих на промысел под покровом темноты.

Так или иначе Мария благополучно вышла из двух столкновений с патрулём, каждое из которых могло обернуться для неё крупными неприятностями. Случаи задержания на ночных улицах подозрительных лиц были в Париже нередки ещё в тихом 90-м году; чего же говорить о 93-м?! Теперь каждую ночь в гауптвахты и арестантские дома секций приводили по несколько десятков человек, в том числе и женщин. Это днём Париж почти ничего не боялся и вёл себя как вольный принц. Но только сгущались сумерки и наступала темнота, как он становился похожим на старенького пугливого барышника с моста Менял, запирающегося, по словам мадам Бретвиль, на девять замков и вздрагивающего от каждого шороха.

Итак, Мария продолжала в гордом одиночестве прогуливаться перед входом в Пале-Рояль и вдоль стен театра Республики, оклеенных всевозможными афишами, рваные края которых трепал свежий утренний ветерок. Позавчера здесь трепыхалось огромное полотнище со строфами Аристида Валькура, прославляющими якобинскую Конституцию, а теперь на нескольких листах красовались тезисы из «Плана национального воспитания» покойного Лепелетье Сен-Фаржо. Вдохновлённый примером древних спартанцев, Лепелетье предлагал всех мальчиков и девочек в возрасте от 5 до 12 лет отделять от их родителей и помещать в специальные воспитательные заведения, содержимые за счёт государства. Именно там, в суровой спартанской обстановке будет выращена новая поросль французов, всецело преданных идеалам Свободы. «Они будут спать на твёрдой постели, – поучал автор, – их пища будет простая, но здоровая; их одежда будет грубая, но удобная… Главным для них будет ручной труд». Выдержки из труда покойного Лепелетье появились здесь не случайно. Как раз в этот день, 13 июля, в Конвенте предполагалось обсуждение его плана, представляемого Робеспьером.

Лишь в начале восьмого утра сторож отпер ворота Дворца Равенства. Мария вошла вместе с уборщиками и подметальщиками – первыми «ласточками» наступающего рабочего дня. Солнце ещё не поднялось настолько высоко, чтобы заглянуть внутрь этого роскошного сада, отчего живописные аллеи его тонули в полутьме, и густые кроны каштанов, казалось, ещё не стряхнули с себя ночные сны. В утренней тишине раздавалось лишь мерное шарканье метёл. Корде прошлась вдоль длинных галерей один раз и другой, но повсюду встречала лишь закрытые ставни и жалюзи, и висящие на дверях тяжёлые амбарные замки. После третьего круга она утомилась и присела на лавочку возле неработающего фонтана. Время бежало, уже минула половина восьмого, а «сердце Парижа» и не думало оживать.

«Сердце Парижа»… Наша героиня много чего слышала о Пале-Рояле, но вряд ли осознавала в полной мере, в каком замечательном месте она находится. Один русский офицер, побывавший в столице Франции, отметил в своих записках: «Пале-Рояль есть своего рода город в городе Париже: вы можете в четверть часа с головы до ног одеться франтом; можете отлично есть и пить и жить в прекрасной квартире и иметь все удовольствия и развлечения, не выходя из Пале-Рояля, лишь бы у вас были деньги»[71]71
  Казаков И. М. Поход во Францию 1814 г.


[Закрыть].

Все главные события Революции были так или иначе связаны с этим местом. Где-то здесь 12 июля 89-го года Камилл Демулен, осушив в кафе кружку пива, взобрался на табурет и призвал народ к оружию. «Безвременная смерть или вечная свобода!» – выкрикнул он, потрясая пистолетом, и этот клич тотчас же обессмертил его имя. В кафе «Каво» и «Фуа» кипели политические баталии; отсюда в августе того же года «красный маркиз» Сен-Юрож водил делегации, требовавшие переселения короля из Версаля в Париж. У деревянной, тогда ещё не застеклённой галереи, называемой «Татарским станом», в апреле 91-го года торжественно сжигали чучело, изображающее Римского папу, а в июле 92-го – чучело Лафайета, и десятки мальчишек таскали дрова для костра.

Каждая пядь Пале-Рояля отмечена каким-нибудь выдающимся событием. Здесь клялись в верности Свободе, грозили внешним и внутренним врагам, сюда приносили на длинных пиках головы казнённых в сентябре 92-го аристократов, и отсюда же республиканские батальоны уходили на фронт. Многострадальный Пале-Рояль… В его чертогах рождалась Революция, росла, крепла, плясала, куражилась, и здесь же она стала захлёбываться кровью. Не случайно к давнему определению «Пале-Рояль – приют сладострастия» Ретиф де-ла-Бретонн добавил: «и ужаса».

В галерее Валуа располагался печально известный трактир Февриё, где полгода назад, поздним январским вечером, на другой день после принятия Конвентом декрета о казни короля был заколот Лепелетье Сен-Фаржо. Едва он приступил к обеду в компании двух приятелей, как из соседнего кабинета раздались угрожающие голоса: «Это тот самый Лепелетье! Глядите-ка: кушает как ни в чём не бывало. Мы бы на его месте провалились сквозь землю». Не успел депутат рассмотреть как следует враждебную ему компанию, как к его столу приблизилось шесть человек, первым из которых шёл широкоплечий усатый богатырь гренадёрского роста, на поясе у которого висела шпага: это был бывший королевский телохранитель Де-Пари.

«Что, плут Лепелетье, хорошее жаркое?» – спросил он, багровый от испепеляющей его злости, но ещё больше от выпитого вина. «Да, я Лепелетье, – отвечал сконфуженный представитель народа, – но я не плут». – «Конечно, не плут! – воскликнул богатырь. – Ты преступник. Скажи-ка, как ты голосовал на процессе короля?» Лепелетье судорожно дожевал бифштекс и отёр салфеткой губы (он никак не ожидал подобного допроса): «Видите ли, гражданин…» – «Не юли, представитель народа! – прервал его Де-Пари, кладя ладонь на эфес своей шпаги. – Отвечай прямо: голосовал ли ты за смерть нашего короля?» – «Да, я голосовал за смерть, потому что так велело мне моё сознание…» – «Сознание, говоришь? Сейчас ты распрощаешься с ним, цареубийца!» – с этими словами Де-Пари обнажил шпагу и поразил депутата в левый бок. Удар профессионального воина был смертелен: Лепелетье промучился полчаса и скончался, перенесённый в квартиру своего брата. Монтаньяры рассказывали, что перед смертью он великодушно простил своего убийцу и даже написал соответствующее заявление, чтобы убежавшего Де-Пари не разыскивали.

Скрывшийся с места преступления уехал в Нижнюю Сену, намереваясь оттуда переправиться в Англию. Но небольшой городок Форже-лез'О стал последним пунктом на его пути. Изрядно подвыпив в трактире, в котором он остановился на ночлег, Де-Пари пустился в столь неосторожные разговоры с кабацкой братией, что обратил на себя внимание обедавшего там же продавца крольчатины по имени Огюст. Этот последний заподозрил, что усатый верзила со шпагой и пистолетом за поясом покинул Париж, спасаясь от преследования, и что, возможно, его разыскивают за совершённое преступление. Незаметно выскользнув из трактира, крольчатник помчался в местную полицию с доносом на подозрительного путешественника.