Текст книги "Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде"

9 июля, вторник

Большая Обитель. 7 часов утра

Жанна д'Арк выехала спасать Францию верхом на коне, Мария Корде для той же цели решила воспользоваться дилижансом. Но если крестьянка Жанна пустилась в путь без гроша в кармане, то дворянка Корде взяла в дорогу пятьсот ливров металлической монетой и две тысячи триста ливров ассигнатами[28]28
  До того, как Наполеон ввёл франки и сантимы с чётким соотношением 1:100, денежная система Франции была довольно громоздкой. 1 луидор = 4 экю = 24 ливра = 480 су = 960 денье. Введение в оборот во время Революции постоянно падающих в цене бумажных денег – ассигнатов ещё более усложнило ситуацию. К июлю 1793 г. ассигнаты обесценились на 75–80 %.


[Закрыть], а также запаслась приличным гардеробом: двумя платьями, тремя рубашками, юбками, чепцами, косынками и сменой нижнего белья. Ещё в воскресенье, сразу же после парада, едва расставшись с Розой Фужеро, она упаковала дорожный саквояж и принесла его в бюро дилижансов. Ей сказали, что проезд до Парижа стоит пятьдесят ливров серебром, по шестнадцати су за льё, и что экипаж отправляется по вторникам, четвергам и субботам. Теперь как раз был вторник.

День выдался ясный и безоблачный, как и все предыдущие. В половине восьмого утра уже блистало яркое солнце. «Ранний завтрак» прошёл в безмолвии. Поднявшаяся после бессонной ночи хозяйка Большой Обители натужно кряхтела и ни с кем не желала общаться. Её красные опухшие глаза словно бы не видели сидящую напротив Марию. Напрасно кухарка уговаривала госпожу съесть сладкий творог и печенье; она испила лишь одну чашечку кофе с молоком, тяжело поднялась и объявила, что идёт одеваться к обедне. «Дорогая кузина! – обратилась к ней Мария в самое последнее мгновение. – Простите меня, я вновь воспользовалась вашим саквояжем. Мой всё ещё в починке». Бретвиль наморщила лоб, пытаясь вспомнить, о каком таком саквояже идёт речь (сама она уже целую вечность никуда не выезжала), но, так и не вспомнив, махнула рукой.

Марии хотелось покинуть Кан незаметно, чтобы свидетелей её отъезда было как можно меньше. Последние дни она вела себя с предельной осмотрительностью. Встречаясь с подругами и бывая в гостях, она всячески избегала разговоров о своих планах на ближайшее время. Если с ней о чём-то договаривались и куда-то приглашали, она только пожимала плечами, а когда и этого нельзя было сделать, давала уклончивые ответы. Подруги сочли это за рассеянность и оставили её в покое. Те из них, которые знали её получше, вспомнили, что на неё и раньше находило нечто подобное. В такие минуты лучше было не раздражать её назойливыми расспросами. Впрочем, никто не подметил в поведении Марии чего-то необычного; она была как всегда сдержанно-приветлива и немногословна.

Конечно, через день или два друзья заметят её отсутствие и придут справиться о ней в Большую Обитель. Кузина скажет им то, что знает: Мария отправилась в гости к отцу с какой-то подругой. Такое известие не должно вызвать особенного беспокойства.

Хорошо, что Мария не назвала имя своей подруги, с которой она будто бы собирается ехать в гости к отцу. Будь хозяйка понастойчивее и потребуй назвать имя спутницы, Мария была бы поставлена в очень щекотливое положение. Назвать какую-либо из своих подруг, знакомых мадам Бретвиль, нельзя было без риска оказаться разоблачённой на другой же день, когда эта подруга придёт в Большую Обитель справляться о пропавшей Марии. Разумеется, о том, чтобы сказать кузине правду, что она едет одна, вообще не могло быть речи: совершенно ясно, как отреагировала бы на это владелица Большой Обители, воспитанная на дореволюционных нравах и понятиях. Помимо бурной сцены, устроенной Марии, на другой же день мадам Бретвиль оповестила бы своих подруг о недопустимом и прямо-таки бесстыдном поведении проживающей у неё девицы из почтенной дворянской семьи, а те старушки в свою очередь принялись бы судачить об этом на всех перекрёстках.

Это там, в столице, в этом ужасном Вавилоне за четыре года утратили уже всякую нравственность. Провинцию так быстро не поколебать. Особенно в таких щепетильных вопросах. Незамужняя девица, находящаяся в незнакомом обществе (а салон дилижанса является именно таковым), должна иметь покровителя или сопровождающего, – так было испокон веков. Прежде всего это должен быть защитник; в идеале – взрослый мужчина-родственник, слуга; затем служанка; допустима также замужняя родственница или, на худой конец, знакомая мадам. Когда в апреле Мария ездила в Аржан-тан, её сопровождала модистка мадам Бретвиль по фамилии Корню. Ещё раньше, чтобы навестить Розу Фужеро, проживавшую в Байё, Марии пришлось присоединиться к едущей туда по делам мадам Бомон. До сего дня, в сущности, Мария не нарушала неписаных правил приличия. Но теперь был слишком необычный исключительный случай. Впервые в жизни она тщательно скрывала от окружающих свой истинный маршрут и истинную цель своего путешествия. Теперь ей надлежало полагаться только на самоё себя.

* * *

К десяти часам утра все сборы закончились. Комната в Большой Обители оставлялась такой же, какой была в тот день, когда Мария впервые переступила её порог, – столь же нежилой, пустынной и тёмной: ничего, что напоминало бы о постоялице, прожившей в ней два долгих года. Все её вещи, не нужные ей в пути, включая книги, были снесены в тёмный чулан. В руках у путешественницы были лишь бумажный веер и небольшая сафьяновая сумочка, в которой лежали брошюры, приготовленные для депутата Дюперре[29]29
  Несколько странно, почему Мария не побоялась взять с собою эти брошюры, когда накануне уничтожила все хранящиеся у неё бриссотинские документы. Ответ может быть только один: эти брошюры находились у неё на особом счету. Вместе с рекомендательным письмом они составляли посылку, которую она должна доставить по назначению, невзирая на опасность. Со стороны Барбару, конечно, было не очень осмотрительно снабжать её такого рода литературой.


[Закрыть], а также рекомендательное письмо Барбару. Немного подумав, Мария положила в сумочку и свои альбомы; чтобы они поместились, их пришлось свернуть трубочкой. Теперь, кажется, всё. Можно идти.

Нет, не всё. Надо проститься с отцом и младшей сестрой Жаклин. Они в Аржантане и ведать не ведают, куда она собралась. Весною, проведя в отцовском доме полмесяца, она обещала вновь приехать в августе, на день святого Жюстина. Они, наверное, ждут её к началу сенокоса.

Мария подобрала какой-то пустой листок и присела на подоконнике, где было больше света. Совсем небольшое письмецо, необходимая дань родственным узам. Хотя она покинула родительский кров и жила самостоятельно, она всё же оставалась под отцовской опекой. Отец всё ещё содержал незамужнюю дочь, регулярно посылая ей долю из своих отнюдь не великих доходов. В прежние времена она должна была испросить его согласия, прежде чем решиться на какой-либо важный шаг. Но теперь времена другие. Родительская власть над взрослыми сыновьями и дочерьми отринута как пережиток старого режима. Только в каких-нибудь глухих деревнях отцы ещё секут своих великовозрастных отпрысков за непослушание.

Шесть лет, проведённых Марией в пансионе при монастыре Аббе-о-Дам, и два года в Кане совсем отдалили её от родителя. Правда, после закрытия монастыря она хотела было поселиться в родовом поместье, но увидела, что никто её там не ждал, и лишний рот отцу вовсе не нужен; он и так едва сводил концы с концами. Вдобавок ко всему они разошлись в политических взглядах. Наивный роялист-прожектёр, печатавший некогда в «Записках аржантанского Собрания» статьи об идеальной, то есть о конституционной монархии, мсье Корде д'Армон не мог найти общего языка со своей дочерью, охваченной новыми идеями. К тому же годы брали своё. Отец быстро старел и превращался в скаредного, ворчливого, брюзжащего затворника, озлобленного уже не столько на Революцию, сколько на весь белый свет. Сложив с себя муниципальную должность, он перестал выходить в общество и всё накопившееся у него раздражение от происходящего вокруг изливал на ближайшее окружение: на слуг и работников по хозяйству. Им доставалось по первое число.

А с приездом Марии у мсье Корде появился дополнительный раздражитель. Сама острая на язычок, дочь не давала отцу никакого спуску. Почти каждый их разговор, касался ли он событий в стране или просто посевной, заканчивался шумной перебранкой. Скоро стало ясно, что вместе им не ужиться. Вопрос был лишь в том, куда уехать Марии. После некоторых раздумий она выбрала Кан, который успела хорошо изучить, ибо монастырь Аббе-о-Дам почти примыкал к городу. По просьбе Марии её дядя, бывший аббатом в Аржантане, написал рекомендательное письмо к их дальней родственнице, мадам Бретвиль, прося приютить у себя его племянницу. С этим письмом на руках Мария и отправилась в Кан. С тех пор, когда она время от времени навещала отца, они оба старались держаться как можно любезнее и радушнее, хотя туча меж ними не рассеивалась.

Жаклин оказалась отцу ближе. Она-то осталась в родительском имении, хотя так же, как и Мария, провела в пансионе шесть лет и вместе с ней вернулась в родные пенаты. Уступчивая и покладистая, она подладилась к отцовскому характеру и нашла себе место в его ветшающем хозяйстве. Вопрос о переселении её куда-нибудь подальше не возникал. Наведываясь к отцу, Мария находила сестру вполне освоившейся хозяйкой усадьбы, принимающей гостей, распоряжающейся на кухне, ведающей домашним гардеробом и даже выговаривающей за что-то своему родителю. К удивлению Марии этот «своенравный деспот» и «невозможный в общении человек» сделался сильно зависим от младшей дочери, без которой теперь не мог ступить и шагу. Никогда не ругавшаяся с отцом Жаклин постепенно возымела на него такое влияние, о котором Мария могла только мечтать.

Впрочем, и отец вскоре вынужден был покинуть своё поместье. После того, как оба его сына эмигрировали, он попал у местных патриотов в чёрный список. 12 мая 92-го года к нему в имение явились комиссары местной Коммуны; он велел не открывать ворота; те стали стучать и грозиться; он выстрелил из ружья, и тогда комиссары ринулись на штурм усадьбы. Неизвестно, чем бы всё это закончилось («мятежного аристократа» вполне могли убить), если бы отца решительно не защитила Жаклин. Она отобрала у него ружьё, а ворвавшимся в дом комиссарам объяснила, что старик не в себе, не ведает, что творит, и что она давно уже собирается показать его врачам. Комиссары ещё долго рассыпались угрозами, пытались учинить допрос «отъявленному феодалу и отцу эмигрантов», но, наконец, получив от Жаклин щедрые подарки, ворча, удалились.

После этого случая стало ясно, что оставаться в родовом поместье опасно. Жаклин предлагала последовать примеру Марии и переселиться в Кан, к мадам Бретвиль, но отец предпочёл Аржантан, где у него был брат-аббат, который и помог им снять дом на улице Бигель. В последний раз Мария приезжала именно туда.

Итак, письмо было готово. Всего десяток строк – только самое существенное, самое необходимое:

Я должна быть вам послушной, дорогой мой папá, а я всё-таки уезжаю без вашего разрешения; уезжаю, не повидавшись с вами, потому что мне было бы слишком грустно. Я уезжаю в Англию, так как во Франции долгое время не будет ни спокойствия, ни счастья. Перед отъездом я отнесу письмо на почту, и когда вы его получите, меня уже не будет в этой стране. Небо лишает нас счастья жить вместе, как оно лишило нас и многого другого. Быть может, оно будет благосклоннее к нашему Отечеству. Прощайте, мой дорогой папá, поцелуйте за меня мою сестру и не забывайте меня.

9 июля. Корде

По скрипучей деревянной лестнице Мария спустилась на нижний этаж и открыла маленькую дверцу, ведущую во внутренний дворик. В её планы входило удалиться этим запасным ходом, а не проходить по длинному коридору мимо покоев мадам Бретвиль. На ней было прогулочное платье из полосатого канифаса и жёлтая батистовая косынка, собранная у талии под пояс и завязанная на спине узлом. На руках белые перчатки, через локоть перекинута сафьяновая сумочка. Высокий нормандский чепец с длинными кружевными оборками, закрывающими лицо почти до половины, позволял узнать её только с очень близкого расстояния.

Всё же незаметно уйти ей не удалось. На улице Сен-Жан, по выходе из дома её увидел соседский мальчишка, сын столяра Люнеля. Он спрыгнул с подоконника и громко заголосил: «Мари, Мари, куда ты идёшь? Ты идёшь рисовать?» – «Нет, Луи, я уезжаю», – ответила она с грустной улыбкой. «Уезжаешь?! – обеспокоился девятилетний подросток, почувствовав в её голосе трагическую нотку. – А когда вернёшься?» – «Через некоторое время…» Весёлость младшего Люнеля как рукой сняло. Дети подчас проницательнее взрослых; иногда кажется, что они обладают каким-то особым чутьём. Подчиняясь порыву, Луи подбежал к Марии и крепко обнял её за талию. Она и не ожидала, что этот маленький упрямец и задира, которого она вечно отчитывала за какие-нибудь безобразия, был так привязан к ней.

– Ты что, Луи? Пусти меня, пусти!

– Ты не вернёшься, ты не вернёшься… – всхлипывая, повторял он, не размыкая рук.

В сердце Марии что-то ёкнуло:

– С чего это ты взял, глупыш? Почему я не вернусь?

– Не уезжай! – простонал он, едва сдерживая плач.

Она мягко развела его руки, присела перед ним на корточки и ласково потрепала его рыжие кудри: «Не беспокойся обо мне, мой друг. Вот, возьми. Это тебе от меня на память». И протянула ему два альбома со своими рисунками. Глаза Люнеля засверкали: сколько раз он тщетно стучался в её комнату, чтобы посмотреть, как она рисует; сколько раз он догонял её на прогулках, когда она шла с альбомом и красками! А тут вдруг это доселе недоступное ему сокровище оказывается в его руках. Мальчик мигом забыл о своих страхах; он был счастлив.

– Теперь мне пора, – сказала она. – Не провожай меня. Давай поцелуемся на прощание.

Луи неловко чмокнул её в щеку, а она в ответ дотронулась губами до его чела. Вот и простились.

Пошёл уже одиннадцатый час и следовало бы поторопиться на дилижанс. И всё же, отойдя на несколько шагов, Мария не удержалась, чтобы не обернуться и не спросить осчастливленного мальчишку, с увлечением листающего альбомы:

– Скажи, Луи, ты будешь помнить меня?

– Буду! – крикнул он, помахав ей рукой.

Из «Исторического эссе о Шарлотте Корде» Луи Дюбуа (1838 г.)

Это было в конце июня 1793, когда я встретил мадемуазель Корде в Кане, у мсье Левека, президента директории департамента… Я тотчас же отметил в мадемуазель Корде благородную внешность и в то же время немалую привлекательность. Её рост был чуть выше среднего и мог даже восприниматься как высокий; в её телосложении проявлялись классические пропорции. Молодая, свежая, волнующе красивая, грациозная, скромная по своей природе, она скрывала за оттенком меланхолии необычайный блеск своих глаз.

Из «Воспоминаний о нормандском восстании 1793 г.» Фредерика Вольтье[30]30
  Вольтье (Vaultier) Мари Франсуа (1772–1843) родился и вырос в Кане, в 1793 г. был секретарём секции Свободы в этом городе. В дальнейшем профессор литературы в университете Кана. На склоне лет написал мемуары, в которых отдельную главу посвятил своей знаменитой землячке.


[Закрыть] (1858 г.)

Я тогда проживал у своих родителей, в доме налево от церкви Сен-Жан, напротив отеля «Фодуа». Сотни раз мне случалось видеть её в окне, либо встречаться с ней около её дома. Но ни разу мне не выпал случай заговорить ни с нею, ни с кем-нибудь из её общества.

М-ль Корде была красива, но всё же менее, чем утверждают, и чем это передают её так называемые портреты. Её черты были несколько резковаты. То, что меня поражало в ней главным образом, это выражение её лица, в котором спокойствие и достоинство сочетались с озабоченностью и грустью.

Бюро дилижансов. 10 часов 30 минут утра

В половине одиннадцатого наша путешественница была уже на улице Сен-Пьер, 52, в бюро дилижансов. Однако, зайдя во двор, она обнаружила, что стоящий там экипаж совсем не готов к отправлению: багаж не погружен, лошади не запряжены и дышло лежит одним концом на земле. Вокруг дилижанса, постукивая палкой по колёсам и рессорам, неспешно прохаживался кучер, тотчас же узнаваемый по картузу из лакированной кожи, форменной куртке и кожаным штанам. «Вы едете в Париж? – спросила она, подходя. – У меня билет на этот рейс». Кучер бросил на неё хмурый взгляд и проворчал что-то нечленораздельное. «Отчего задерживается выезд?» В ответ опять невнятное бормотание. «Послушайте-ка, гражданин, – не отступала Мария, – надобно погрузить мой саквояж. Он находится в билетной кассе. Саквояж гражданки Корде». Кучер успел обойти дилижанс раза два или три, прежде чем Мария могла что-то разобрать из его речи: «Всему своё время, говорю вам. Сначала запряжём лошадей. Потом погрузим газеты и почту. Потом вещи». – «Когда же мы поедем?» – «Поедем…»

Марию совсем не устраивало, чтобы выезд задерживался, поскольку ей придётся всё это время оставаться поблизости, на оживлённой улице Сен-Пьер, то есть улице Революции, рискуя каждую минуту столкнуться с кем-нибудь из знакомых. Но делать нечего. По крайней мере, у неё есть время, чтобы послать письмо отцу.

Она вошла в соседний дом, в почтовое бюро, где служил мсье Ле-Пти, давний приятель мадам Бретвиль. В сумеречном помещении за деревянной перегородкой над кипой пакетов копошился седовласый благообразный старичок в форменном рединготе, который, услышав шаги вошедшей, вскинул глаза, поправил на носу большие круглые очки и расплылся в радушной улыбке:

– Мадемуазель Мари! Очень рад вас видеть. Чем могу служить?

– Хочу отправить письмо в Аржантан, – сказала она. – Дайте пожалуйста пакет.

– Сию минуту, мадемуазель, сию минуту! Отцу изволите писать? Доброе дело. Как он поживает?

– Как обычно. Знаете, что? Дайте мне ещё один пакет. Его я не пошлю, а возьму с собой. Сколько с меня?

– Четыре су, мадемуазель, за пакеты, и десять за пересылку.

В первый пакет она вложила письмо к отцу, а второй не стала ни подписывать, ни заклеивать: оно предназначалось для брошюр и рекомендательного письма к Дюперре. Старичок принял первый пакет, но не торопился отпускать свою гостью.

– Вижу, мадемуазель, вы в дорожной одежде. Не иначе как собрались в поездку?

Все-то он замечает, этот глазастый почтмейстер…

– Да, собралась.

– Далеко ли?

– В Аржантан.

– В Аржантан? Прекрасно, прекрасно… – проворковал старичок, но тут же поморщился. – Позвольте, как же так? Вы посылаете письмо в Аржантан и сами туда едете?!

– Что здесь странного? – парировала Мария. – Посылаю письмо отцу, а еду к друзьям.

Мсье Ле-Пти согласно кивнул головою, но недоумение его не рассеялось.

– И что же, будучи в Аржантане, поблизости от своего родителя, вы так и не повидаетесь с ним?

«Прицепился же!..» – подумала она с раздражением.

– Нет, гражданин Ле-Пти, у меня не будет для этого времени.

– И всё-таки это странно, – молвил почтмейстер, не в силах взять в толк намерения молодой особы. – Вы поедете в том же дилижансе, который повезёт ваше письмо, так? Не проще ли вам в таком случае по приезде в Аржантан послать письмо по «малой» почте?

Мария уже стала нервничать:

– Так вы отправите моё письмо или нет, гражданин?!

– Безусловно, мадемуазель! Если вы так желаете…

– Да, я так желаю, – сказала она с ударением на последнем слове, круто повернулась и покинула почтовое бюро.

Хотя кухарка Габриэль снабдила путницу кое-какой провизией, которой вполне хватило бы на один день, – столько, сколько длится поездка в Аржантан, – Марии, не очень рассчитывающей на придорожные кабачки и таверны, к тому же не знавшей маршрута, какие и где будут делаться остановки, – надлежало позаботиться о своём питании заранее. Выйдя из почтового бюро, она направилась в давно знакомый ей магазинчик Лекуанта на углу Холодной улицы и улицы Моннэ, где взяла головку сыра, каравай хлеба, говяжий паштет, а также полфунта леденцов. После этого она зашла в трактир супругов Дюмон около церкви Сен-Совер и купила своё любимое кушанье – кулёк фисташек, обжаренных в масле, приправленных солью и перцем. Все эти покупки вместе с отправкой письма заняли около часа, так что с Холодной улицы она поспешила обратно, в бюро дилижансов, полагая, что на сей раз явится как раз к отправке экипажа.

В самом деле, во дворе заканчивались последние приготовления к отъезду. Запряжённая четвёрка лошадей храпела и, готовая пуститься вскачь, била землю копытами. У дилижанса уже собрались пассажиры, в ожидании сигнала к посадке успевшие перезнакомиться друг с другом и завязавшие оживлённый разговор. Подходя, Мария насчитала шесть человек, включая маленькую девочку. Прежде всего в глаза бросилась пожилая супружеская пара. Чета Жервилье прибыла в Кан из Фалеза и теперь направлялась в Эврё повидать свою замужнюю дочь. Их сопровождал слуга по имени Этьен.

Следующей попутчицей была полная дама лет тридцати, одетая по парижской моде в сильно декольтированный жёлтый карако[31]31
  Карако (caraco) – женская кофта в талию с рукавами и баской.


[Закрыть]и пышную гофрированную юбку. Голову её украшала шарлотка[32]32
  Шарлотка – женская шляпа с высокой тульей и опущенными вниз полями-оборками.


[Закрыть] с плюмажем и трёхцветными республиканскими лентами, а на бумажном веере её красовались изображения фригийских колпаков, надетых на пучки фасций. За руку она держала свою шестилетнюю дочку, одетую с некоторой претензией на светскость.

Шестым пассажиром был известный во всех местных кабаках и трактирах Луи Вамбаз по прозвищу Флоримон – плохо выбритый мужчина тридцати пяти лет в изрядно потрёпанной куртке, в серых вылинявших панталонах, одетый вообще неряшливо. Хотя в паспорте его значилось, что он живёт на доходы от своего имущества, то есть будто бы рантье, однако никакого имущества у него давно уже не было, как и определённой профессии; он перебивался случайными заработками, переезжая с места на место. Теперь, по его словам, он направлялся в Дрё, где друзья обещали устроить его на гончарную фабрику. Неизвестно, какую именно должность ему приготовили на фабрике; в приличном доме его не пустили бы дальше прихожей. Город Дрё лежал немного в стороне от дороги на Париж, и чтобы попасть в него, нужно было пересесть в Эврё в другой экипаж. Таким образом, и этот пассажир покидал дилижанс на полпути до столицы.

Раскланявшись с Марией, спутники не преминули выяснить, куда она держит путь, и, узнав, что это Париж, тут же сообщили, что ей придётся провести в пути два дня и две ночи, и она прибудет на место не ранее как послезавтра к полудню. «Если всё сложится хорошо», – добавил зачем-то гражданин Жервилье.

– Полно вам пугать девушку! – молвила полная дама в шляпе. – Это для вас, неисправимых домоседов, одна ночь в пути уже несчастье. А я постоянно езжу из Парижа в Кан и обратно, и настолько привыкла к дороге, что перестала её замечать. Подумаешь, две ночи… Бывают дороги и подлиннее, и ничего: едут себе и едут.

Она подошла к Марии поближе, внимательно приглядываясь, и вдруг просияла лицом:

– Послушайте, не вас ли я видела позавчера на Гран-Куре? Вы стояли вместе с бежавшими из Парижа представителями. С вами ещё была красивая рыжеволосая девушка в белом платье с длинным шарфом. Правда, это были вы?

– Ну, и что с того? – сухо ответствовала Мария, отворачиваясь и немного отходя в сторону.

Ещё вчера она бы радушно улыбнулась и завязала бы с незнакомкой оживлённую беседу. Но сегодня, когда она отправляется в Париж, у дверцы дилижанса, который повезёт её в логово анархистов, афишировать свою связь с бриссотинцами ей было совершенно не нужно. Напоминание о воскресном митинге и об участии в нём Марии пришлось весьма некстати.

– Я даже вспоминаю, – добавила полная дама, – мне сказали о вас, что вы принадлежите к какому-то знатному семейству. Это правда?

При последних словах все пассажиры повернули головы и воззрились на Марию с нескрываемым любопытством. Для них было приятной неожиданностью, что вместе с ними едет особа дворянского происхождения. Чувствуя на себе подобострастные взоры, Мария заметно сконфузилась:

– Какое имеет значение, из какого я семейства? Все титулы отменены три года назад.

– Прошу прощения, гражданка, – поклонилась полная дама, озаряя Марию приветливой улыбкой. – Позвольте представиться: Жанна Мария Прекорбен, в девичестве Леруа. Я приехала из Парижа навестить своих родственников в Кане и теперь еду обратно. Обычно я приезжаю вместе с мужем, но когда он занят делами, как теперь, то вдвоём с дочерью. Анриет! – обратилась она к шестилетней девочке, вертевшейся у ног пассажиров. – Иди, поздоровайся с тётей.

Девочка подбежала к Марии и пожала её руку своими крошечными пухленькими ладошками. Это было чисто республиканское приветствие. «Правда, прелестный ребёнок?» – спросила довольная мать. «Да, забавный», – сдержанно кивнула Мария.

Гражданка Прекорбен ожидала, что собеседница представится ей в свою очередь, и, похоже, не очень огорчилась, когда этого не последовало. Во всяком случае она с интересом продолжала разглядывать молодую попутчицу.

– Неужели вы едете в Париж одна и вас никто не сопровождает?

– Да, одна, – ответила Мария. – Что здесь такого?

– Согласитесь же, однако, что для девицы вашего сословия это несколько необычно…

Вероятно, гражданка Прекорбен из самых добрых побуждений хотела предложить в сопровождающие и покровительницы саму себя. Для нашей героини, право, это было бы наилучшим выходом из щекотливой ситуации, в которой она оказалась, и, возможно, она бы приняла такое предложение, если бы гражданка Прекорбен только что не разгласила её дворянское происхождение и её связь с бриссотинцами. Посему Мария жёстко прервала собеседницу:

– Пожалуйста, займитесь своими делами и оставьте меня в покое.

В это время во двор бюро вошли двое новых пассажиров, приковавших к себе взоры отъезжающих. Нагруженный узлами и кошёлками семнадцатилетний юноша вёл за руку согбенную старушку, опиравшуюся другой рукой на дорожный посох.

– Старушка Дофен, а ты куда?! – воскликнул Флоримон, хохоча. – Вот так да! Глазам своим не верю. Старушка Дофен решила попутешествовать! Целый век шагу никуда не ступала, а тут вдруг под занавес пустилась в путь-дорогу… Открой-ка нам, ради бога, куда ты направляешься?

– Тебе, беспутному гуляке, я ничего не скажу, – отвечала ему старушка укоризненно. – А вот почтенные господа, если спросят, отвечу.

Почтенные господа ни о чём её не спросили, так что ей пришлось общаться всё с тем же неприятным ей собеседником.

– А-а, понимаю… – кивнул Флоримон. – Секретная миссия. Уж не эмигрируешь ли ты, старушка Дофен? Тогда скажу тебе по-приятельски: тебе нужен не парижский дилижанс, а экипаж, идущий в Онфлёр. Там ты со своим внучком разыщешь в порту пакетбот под названием «Звезда Сиона». Его капитан – еврей, мой приятель. За двести ливров он спрячет тебя в своём трюме и под покровом ночи высадит на острове Уайт, а это уже английская территория.

– Дурак! – воскликнула старушка, гневно сверкнув очами.

– Почему дурак? – пожал плечами Флоримон. – Многие господа таким путём унесли ноги из нашей счастливой Республики.

– Чего ты болтаешь? – осадила его старушка Дофен. – Какая эмиграция? В Мант я еду, в Мант, к своей родной сестре. И мой внук Филипп со мною. Мне написали, что сестра слегла в параличе. Вот и хочу повидаться с ней перед смертью.

– Так бы сразу и сказала, – добродушно молвил насмешник. – А то напустила туману: не знаешь, что подумать… Давай-ка, подержу твои пожитки.

Приближающиеся шаги прервали этот диалог. Во двор вошёл кучер, следом за которым двое мужчин тащили тяжёлый сундук с корреспонденцией. Одним из носильщиков был кондуктор дилижанса, а другим – уже знакомый нам почтмейстер Ле-Пти. Завидев его, Мария насторожилась и хотела было куда-нибудь спрятаться, но почт мейстер заметил её и участливо сообщил:

– Вы ошиблись экипажем, мадемуазель Мари. Этот дилижанс едет не в Аржантан, а в Париж. Ваш рейс будет через три часа.

Мария не отвечала, делая вид, что не слышит почтмейстера. Добрые пассажиры, только что советовавшие Марии запастись терпением в долгом пути до столицы, переглянулись между собой, не понимая, в чём дело. Наступила неловкая пауза.

– Вы слышите меня, мадемуазель? – не унимался треклятый старикашка, подходя к Марии и трогая её за плечо. – Это не ваш дилижанс. Ведь вам нужно в Аржантан…

– Кто вам это сказал?! – вспыхнула она, гневно сбрасывая ладонь почтмейстера со своего плеча.

– Как, кто?.. – озадаченно пробормотал мсье Ле-Пти. – Ведь вы сами только что заходили ко мне, отправили письмо отцу и сказали, что собираетесь поехать к друзьям в Аржантан.

– Вы сошли с ума и бредите. Какой Аржантан? Отойдите от меня и оставьте свои выдумки! Какое вы вообще имеете право вмешиваться в дела, которые вас не касаются? Что за возмутительная наглость?!

Мария была близка к истерике. Изумлённый почтмейстер отшатнулся от неё и отступил на несколько шагов. Все свидетели этой сцены опешили и на некоторое время лишились дара речи. Вспышка гнева молодой дворянки казалась настолько немотивированной, что окружающие пришли в полное замешательство, не в силах ничего сообразить и дать происходящему какое-либо объяснение. В тягостном молчании работники бюро подняли на багажник дилижанса почту, разместили на крыше купе тяжёлую поклажу пассажиров и укрыли её брезентом. Кондуктор проверил билеты отъезжающих. «Теперь, кажется, всё, – молвил кучер, потирая ладони. – Пора трогаться».

Пронзительный рожок дал сигнал к посадке и кондуктор распахнул двери купе. Все пассажиры, включая старушку Дофен и сопровождающего её паренька, обернулись на Марию, нервно прохаживающуюся взад и вперёд в глубине двора. Флоримон робко приблизился к ней и спросил: «Вы будете садиться, мадемуазель Мари? (Он слышал её имя из уст почтмейстера) Ваш саквояж уже погрузили, я проследил». – «Благодарю вас, гражданин», – отозвалась она, решительным шагом направляясь к экипажу.

Что такое дилижанс? Это в сущности та же карета, только огромных размеров. «Французы создали странный симбиоз кареты и нашего вагона», – говорили о нём строгие англичане. Чтобы везти такую махину, требовалось никак не меньше четвёрки лошадей. Пол купе возвышался над землёй почти на три фута, и чтобы попасть во внутрь, пассажиры должны были взбираться по откидной лестнице в четыре ступеньки. Редко какая дама поднималась без посторонней помощи. На хороших станциях для такого дела мастерили перрон или хотя бы деревянный настил, с которого пассажиры могли перейти в купе по мосткам. Но Кан ещё не обзавёлся подобными удобствами, и поэтому нашей героине пришлось прибегнуть к помощи того же Флоримона, который любезно поддерживал её под руку, пока она преодолевала крутую лестницу.

Изнутри купе дилижанса было обито обыкновенным зелёным сукном безо всяких украшений. Таким же сукном застелены деревянные лавки, а также небольшой продолговатый столик посреди купе, над которым висел на крючке ночной фонарь. Марии как особе благородного происхождения уступили лучшее место на лавке у передней стенки купе. Слева от неё на той же лавке села старушка Дофен. Рядом с Корде на боковой лавке справа заняла место гражданка Прекорбен со своей дочуркой, затем сел Филипп Дофен, а на другой боковой лавке разместились супруги Жервилье со слугою. На лавке у задней стенки устроился бродяга Флоримон, а на стульчике у дверцы – кондуктор.

Хотя купе было рассчитано на двенадцать пассажиров, а погрузилось в него, включая кондуктора и шестилетнюю девочку, только десять человек, в нём всё равно оказалось тесно. Путники втащили с собою ручную кладь: всевозможные картонки, корзины, узлы, несессеры, которые втиснули между сидящими на лавках, расставили на полу и заполнили столик посреди купе.

Тронулись. Дилижанс медленно выкатился за ворота, разгоняя клюющих что-то кур, проехал по улице Революции, свернул на улицу Равенства, промчался мимо Большой Обители, и, миновав мост через Орн, выбрался на парижский почтовый тракт. Мария не оглядывалась на уплывающий город, в котором провела два с лишним года. Она сидела, не сводя глаз с одной точки в купе, и весь вид её говорил о том, что она сильно расстроена. Дотошный почтмейстер здорово испортил её отъезд! Тихо и незаметно покинуть Кан ей всё же не удалось. Теперь этот говорливый старичок разнесёт по всему городу, что видел, как девица Корде садилась в парижский дилижанс, и что она уехала одна, без сопровождения. Ну и пусть! Пусть все узнают, что она уехала в Париж. Не бросятся же за ней в погоню, в самом деле! Кан – это перевёрнутая страница её жизни. В любом случае, что бы с ней не случилось в Париже, она вряд ли вернётся обратно.