Текст книги "Снежинск – моя судьба"

Глава 3. Шаги в новую жизнь

Вскоре после размена квартиры мама, будучи уверенной, что один я не смогу справиться с уходом за детьми, стала внушать мне, что я должен найти себе новую жену, которая бы не пила и не курила: после всего пережитого она считала это главным условием. Я понимал, что она права, но торопиться не собирался, поскольку хотелось найти не просто не пьющую и не курящую, но и подходящую в других отношениях женщину. Так получилось, что мне недолго пришлось ходить в холостяках. За дело взялась Нина Сафонова, предлагая то один, то другой варианты. Признаться, мне была не по душе её бурная деятельность, и я не раз пытался охладить её пыл. Но вот однажды мне назвали женщину, которая была хорошо знакома мне. Звали её Рената Ивановна. Она была одного со мной года рождения и работала инженером-конструктором на том же заводе, что и я. Я помнил её и как студентку МИФИ-6, когда преподавал черчение. Знал я и то, что ей пришлось пережить две семейные драмы. Первый брак – с Василием Поздняковым – закончился разводом. Это был очень хороший человек и активный спортсмен, многое сделавший для развития футбола в городе, но он не смог противиться друзьям, которые часто приходили в гости, где обсуждения спортивных дел редко когда обходились без горячительных напитков. Постепенно Василий скатился к запоям, и в 1968 году Рена развелась с ним. Своих детей у них не было, и с Реной остался 4-летний приёмный сын Вова, взятый из детдома в 2-месячном возрасте. В 1970 году она вышла замуж за Анатолия Алексеевича Никитина, работавшего с Реной в конструкторском бюро завода №2 – отличного в недавнем прошлом гимнаста, доброго по натуре и очень надёжного человека. Я хорошо знал и уважал Толю и, часто бывая в КБ по работе, видел, как они были счастливы. Однако им не суждено было долго радоваться жизни. 20 июня 1971 года Анатолий вместе с Вовой поехал на мотоцикле с коляской к своим родителям в Свердловск. За рулём был его друг, тоже гимнаст, Альберт Полозов. Проезжая Сысерть, они попали в аварию. Как оказалось, в самый последний момент, осознав неизбежность столкновения со встречным автомобилем, Полозов подставил под удар коляску, в которой находился Анатолий с ребёнком, и тем самым сохранил себе жизнь. Толя с мальчиком погибли на месте…

Когда в октябре 1973 года Нина Сафонова и Люся Дедешина повели со мной разговор о Рене, как наиболее подходящей спутнице жизни, я не сразу нашёл, что ответить на это предложение. Я колебался, не представляя себе, как женщина, с которой я привык общаться только как с коллегой по работе, может стать моей женой. Ведь нам надо будет перейти в совершенно иные, непривычно близкие отношения. Беспокоило и то, как мои дети воспримут появление в доме незнакомой им женщины и как сама Рена отнесётся к такой непростой перемене. Но меня уверили, что с Реной они говорили, она всё понимает и готова на такой шаг.

Взвесив все «за» и «против», поговорив с сыновьями и познакомив их с Реной, я написал письмо маме. Она приехала в начале декабря 1973 года, а 21 числа состоялась наша свадьба. Были наши друзья, родители Рены, которые переехали в город из Нижнего Тагила вскоре после описанной выше трагедии, и моя мама.

Не буду вдаваться в подробности становления моей вновь образованной семьи, но первые несколько месяцев у нас с Реной не всё было просто. Пожалуй, главной сложностью было то, что я никак не мог освободиться от скованности в отношениях, не мог стряхнуть с себя груз прежних привычек и недавних переживаний: прошлое напоминало о себе порой самым неожиданным образом. По-настоящему радовало лишь то, что благодаря моей матери и Сергей, и Дима сразу же стали называть Рену мамой. А Рена с первых же дней не жалела сил, чтобы оправдать такое к ней доверие. Она всё успевала по дому и никогда не забывала о наших желудках, которые давно уже истосковались по нормальной пище.

В том же году произошло событие, которое круто изменило мою жизнь на трудовом поприще: 1 ноября 1973 года на собрании коммунистов КБ-1 Всесоюзного НИИ приборостроения (ВНИИП) меня избрали секретарём парткома этого подразделения.

События развивались совершенно неожиданным для меня образом – после того, как возглавлявший в то время партком Владимир Степанович Онищенко решил вернуться к конструкторской работе. Эта должность была освобождённой, т.е. требовала перехода в штат горкома партии, но из работников КБ-1 подобрать подходящую кандидатуру не удавалось, и тогда начальник конструкторского сектора №6 этого КБ Николай Николаевич Криулькин предложил меня (сам я об этом ничего тогда не знал). Необычность ситуации заключалась в том, что в качестве кандидата на столь ответственную работу был назван сугубо заводской работник, знакомый лишь с несколькими специалистами КБ. Лишь позднее я понял, что Криулькин исходил не только из собственных впечатлений о встречах со мной, но и из оценки, которую высказала ему его жена, Галина Николаевна Орлова, работавшая на нашем заводе начальником химической лаборатории.

В конце сентября меня пригласил к себе В. Д. Тарасов. От него-то я и услышал шокировавшее меня предложение. Это было как гром среди ясного неба! Я стал уговаривать Владимира Дмитриевича отказаться от этой идеи, объясняя, что мне нравится на заводе, и я не хочу бросать интересное для меня дело. В качестве ещё одного аргумента я назвал и то, что в новом для меня коллективе могут не понять, что на пост секретаря парткома такого крупного и важного тематического подразделения предлагается только что разведённый человек. Беседа длилась довольно долго. Тарасов убеждал меня, что не следует бояться такого поворота в жизни: он и сам был в подобной ситуации, когда работал в оборонном КБ ЧТЗ и его сагитировали возглавить партийный комитет завода, и что не жалеет об этом. Откровенный разговор и уверенность Тарасова, что у меня всё получится, склонили меня к согласию, хотя я до самого собрания в КБ сильно переживал и сомневался, что поступаю правильно.

На собрании, после того как я ответил на немногочисленные вопросы из зала, выступил с очень тёплыми словами в мой адрес Н. Н. Криулькин. Голосование нескольких сот коммунистов за избрание меня секретарём парткома было единогласным.

В следующие два дня я принимал дела у В. С. Онищенко, который подробно рассказал о партийной организации КБ и о характере работы. Он тоже был уверен, что у меня всё получится.

Я понимал, что мне предстоит многое сделать, чтобы оправдать оказанное доверие: ознакомиться с тематикой работы (КБ занималось разработкой ядерных зарядов), установить регулярные контакты с руководством КБ и секторов, профсоюзным, комсомольским и спортивным активом, познакомиться с людьми, составлявшими большой и весьма уважаемый в городе коллектив – около 1,5 тысяч человек. КБ-1 было известно и спортивными достижениями, а команда «Торпедо» постоянно занимала самые высокие места в легкоатлетических эстафетах, проводившихся в День Победы. Очень развита была здесь и художественная самодеятельность. Особенно много поклонников и в КБ, и в городе было у прекрасного инструментального ансамбля, организованного ещё в середине 1960-х гг. инженером 12-го сектора Вадимом Алексеевичем Андреевым (на его концертах городской ДК всегда был переполнен).

С самого начала работы в КБ я старался поддерживать таких неординарных людей. В этом мне всегда помогали потом председатели профсоюзного комитета КБ: сначала Кислов Николай Тимофеевич, а затем Демьянов Юрий Александрович – исключительно ответственный и надёжный в любом деле человек.

В первое время меня несколько тревожило, как я буду воспринят в газодинамическом секторе, большую часть которого составляли высоко эрудированные специалисты, предъявлявшие повышенные требования не только к самим себе, но и своим оппонентам. Здесь было немало разносторонне одарённых людей, способных быстро понять истинную цену ранее незнакомому им человеку, тем более такому, который пришёл руководить ими – пусть даже только в общественно-политических вопросах. Да и возглавлял сектор видный учёный – доктор физико-математических наук Санин Игорь Васильевич, обладавший к тому же своеобразным характером: неизменная внешняя благожелательность не всегда была адекватна его реальному отношению к собеседнику. Это я понял отнюдь не сразу.

Первый разговор с главным конструктором института, возглавлявшим КБ №1, Борисом Васильевичем Литвиновым, которого до этого я знал только по нечастым заводским контактам с ним, оказался обнадёживающим, что позволяло надеяться на его поддержку в будущем.

Ознакомление с подразделениями КБ также вполне удовлетворило меня. Я почувствовал, что не только коммунисты, но и беспартийные с интересом восприняли «чужака», а некоторые стали заходить в партком просто поговорить на ту или иную тему, задать интересовавший их вопрос, высказать какие-либо замечания или предложения. Кроме того, мне удалось довольно основательно познакомиться с работой партийных комитетов КБ №2 и завода №1 – самого крупного коллектива института. Возглавляли их очень опытные и инициативные люди – Валерий Васильевич Клевцов и Евгений Александрович Дедов. Такое общение было весьма полезно, и я почувствовал себя ещё более уверенно.

И всё-таки время от времени я задумывался о том, правильно ли поступил, перейдя на общественно-политическую работу. В основе сомнений была и другая причина. Я стал острее, чем прежде, осознавать, что в деятельности КПСС, возглавляемой быстро стареющим Политбюро, накопилось, мягко говоря, немало недостатков, а Леонид Ильич Брежнев как Генеральный секретарь ЦК, был явно не склонен к серьёзным изменениям в обществе. Многое было неладно и во внутриполитической жизни, и в экономике, а в реальность хрущёвской задумки построить к 1980 году почти готовый коммунизм мало кто верил – в том числе, вероятно, и на самом «верху». Недаром в 1967 году в речи, посвящённой 50-летию Октябрьской революции, Брежнев заявил, что в СССР построено развитое социалистическое общество. О скором коммунизме уже не говорили, но и этот вывод в народе не воспринимался. Раздвоенность в оценках действительности переживали и многие коммунисты, но вынуждены были вести себя «как положено»: как тогда шутили, «колебаться можно было только вместе с линией партии».

Хотя меня и тревожили эти проблемы, приходилось ко всему этому приспосабливаться – тем более, в таком особом, режимном, городе. Но даже в этих условиях и у нас нашёлся человек, который не побоялся высказать своё мнение о некоторых негативных моментах в политической жизни страны. Это был Армен Айкович Бунатян – начальник математического сектора ВНИИП, доктор технических наук и лауреат Ленинской премии, которого многие знали как талантливого руководителя и весьма неординарного человека.

Случилось это 8 декабря 1973 года, на 12-й городской отчётно-выборной партийной конференции, делегатом которой довелось быть и мне. Всё шло как обычно. На конференции присутствовал и представитель обкома партии – заведующий оборонным отделом Василий Владимирович Меренищев, которого я мало тогда знал.

После отчётного доклада 1-го секретаря горкома В. Д. Тарасова начались прения. Тексты выступлений были, как всегда, заранее подготовлены, и мало кто отклонялся от них, а критические оценки не выходили за рамки городской жизни. И вот к трибуне направился Бунатян. Зал сразу же оживился: его выступления всегда вызывали большой интерес.

Деловой раздел его речи, относящийся к работе сектора, занял не более пяти минут. Затем Армен Айкович поднял такие вопросы, которых у нас – да и не только у нас – никто обычно не касался в публичных высказываниях. Переход к этой части выступления он начал так: «Многим известна горькая шутка: большевики сами придумывают себе препятствия, которые затем героически преодолевают». В качестве примера он назвал внедряемые сверху всякого рода почины: соревнование за высокую культуру труда, за безопасный труд, научную организацию труда, социалистический и коммунистический труд и т. п. А между тем, по его мнению, нужно бы всё внимание сосредоточить на одном: обеспечении нормальной организации труда. Ведь бездумное насаждение названных «инициатив» порождает формализм, отнимает массу времени и ничего на самом деле не улучшает! Делается это от недоверия к коллективам и руководителям и от безответственности тех, кто придумывает подобного рода затеи.

Бунатян отметил также, что в эпоху научно-технической революции в центре идеологической работы должна быть творческая личность, что от плакатной, по своей сути, агитации надо переходить к убеждению людей, основанному на умной и точной аргументации. Между тем наша партийная печать, в том числе, и такой массовый журнал как «Коммунист», который должен быть доступен каждому члену партии, зачастую не отвечает этим требованиям. В подтверждение этой оценки Бунатян зачитал чрезвычайно наукообразный и малодоступный для понимания фрагмент из статьи Арнольдова в 16-м номере этого журнала. В ответ в зале раздался откровенный смех (в это время сидящий в президиуме Меренищев что-то сказал Тарасову, а тот подозвал затем кого-то из работников аппарата горкома, находящихся за боковым занавесом; минут через 15 Меренищеву передали этот номер «Коммуниста»).

Далее Бунатян сказал: «Я, наверное, выражу общие чувства, если скажу, что внешнеполитические шаги нашей партии вызывают у нас полное одобрение и гордость. Мне также кажется, что политика партии нашла блестящее выражение в речах Л. И. Брежнева в Болгарии, Индии, Узбекистане и особенно на конгрессе миролюбивых сил в Москве. Нет сомнения, что во всём этом велика роль Брежнева. Поэтому явно неуместным мне кажется тот взрыв славословия в адрес генерального секретаря, который сопровождал его приезд в Ташкент».

(Я помню из телевизионного репортажа, как встречали Брежнева в Ташкенте. Это был будний день, но никто, видимо, не работал. Все и на привокзальной площади и вдоль пути следования кортежа были в национальных одеждах, пели, плясали и расточали безмерную радость. Эти картинки и явно неадекватный вид Брежнева надолго оставили очень негативное впечатление).

Прения продолжались, но в зале уже не проявляли к ним интереса: все были под впечатлением необычного выступления Бунатяна.

Через некоторое время слово взял Меренищев. Было понятно, что он не мог промолчать, так как в противном случае в обкоме партии его обвинили бы за то, что не дал отпор «незрелым» высказываниям Бунатяна. Как ни пытался Меренищев произвести впечатление уверенного в себе человека, в сравнении с яркой речью Бунатяна его выступление оказалось весьма бледным. Он явно был в растерянности и высказал свою позицию только по журналу «Коммунист», сказав, что если Бунатян нашёл указанную им статью непонятной, надо было просто написать в редакцию, а не выносить этот вопрос на конференцию. Две другие темы – о починах и о ненужном восхвалении Брежнева – он вообще не стал затрагивать: видимо, из-за его неспособности обосновать в имевшееся у него время неправоту оратора.

О выступлении Бунатяна большинство коммунистов, да и других горожан говорили одобрительно, но вскоре оказалось, что оно стало предметом пристального внимания не только руководства обкома партии, но и более высоких инстанций: магнитофонная плёнка с записью его речи была сразу же изъята для изучения и в Челябинске, и в Москве. О том, что потом произошло, я расскажу позднее, сейчас же вернусь к своей работе в КБ, где вскоре после городской конференции на меня свалилось весьма непростое дело.

«Боевое крещение»

Где-то в середине декабря в партком пришёл незнакомый мне человек – как оказалось, беспартийный – с просьбой разобраться с ситуацией, связанной с научной нечистоплотностью исполняющего обязанности начальника сектора №11 (входившего тогда в качестве технологического подразделения в состав КБ-1) Анатолия Логиновича Коптелова. Анатолий Александрович Горновой – так звали моего неожиданного гостя – рассказал, что Коптелов подготовил кандидатскую диссертацию главным образом на материалах исследований, проведённых лично Горновым, изложенных в четырёх научно-технических отчётах (защитился Анатолий Логинович в декабре 1970 года во ВНИИЭФ, Арзамас-16, будучи в то время главным инженером нашего института).

По словам Горнового Коптелов не участвовал в указанных работах, но на двух последних отчётах стояла его утверждающая подпись как начальника сектора.

Я сразу понял, что разбирательство по этой необычной жалобе будет весьма непростым, что не вызвало во мне ни малейшего энтузиазма. В то же время из общения с Горновым я почувствовал, что он говорит правду.

Беседы с Анатолием Александровичем, отзывы о нём его коллег позволили мне лучше понять этого человека и его психологическое состояние. Это был талантливый, оригинально мыслящий специалист. Темы его исследований всегда были актуальны и отличались глубиной, и в секторе его уважали как очень сильного сотрудника. Характерными его чертами были скромность в поведении и постоянная готовность помочь товарищам по работе.

По заявлению Горнового была создана комиссия партийного комитета под председательством Е. И. Парфёнова, в состав которой вошли наиболее квалифицированные и принципиальные коммунисты, в том числе и Н. Н. Криулькин. Не помню, кто предложил кандидатуру Парфёнова, но вероятно, это не обошлось без участия директора института Ломинского: они жили на одной лестничной площадке, дружили семьями и часто общались между собой. Ломинский ценил Парфёнова и как руководителя испытательного сектора, и как родственную душу – грамотного и толкового офицера.

Члены комиссии очень тщательно изучали обоснованность претензий А. А. Горнового, а Евгений Иванович Парфёнов почти ежедневно информировал меня о ходе разбирательства. Я осознавал, что в этом деле нельзя допускать ни малейшей ошибки и поэтому решил лично сравнить диссертацию Коптелова и отчёты Горнового. То, что пришлось увидеть, поразило меня до глубины души: более 80% текста диссертации повторяли отчёты с точностью до ошибок в знаках препинания! Было очевидно, что Коптелов с ними не работал, а просто дал перепечатать машинистке, отметив карандашом необходимые фрагменты. Но это было ещё не всё. Как выяснилось, по совету первого заместителя научного руководителя института Льва Петровича Феоктистова, с которым у Коптелова сложились дружеские отношения, для усиления значимости диссертации к распечатанному материалу был добавлен раздел, описывающий испытания под высоким давлением так называемых «ампул» – сложнейшего элемента ядерного заряда.

Когда я изучил журнал станции высокого давления (в то время она была в составе сектора №11) с записями проводимых опытов, то поразился ещё больше: приведённые в диссертации графики, отражающие поведение ампул под давлением, были доведены до «нужного» вида путём исключения тех точек, которые «мешали» получению благоприятной картины. Имея достаточный опыт интерпретации экспериментальных данных, я видел, что целый ряд проигнорированных Коптеловым точек нельзя было отнести к случайным отклонениям. Не мог не понимать этого и сам Коптелов. По сути, он пошёл и в этом случае на подлог, о чём Феоктистов, я думаю, не знал. Вот такой неприглядной оказалась ситуация с коптеловским «научным» трудом!

Через какое-то время к изучению вопроса о Коптелове неожиданно подключились Лев Петрович Феоктистов и Борис Васильевич Литвинов, а затем и Армен Айкович Бунатян. Они, по-видимому, опасались, что партийный комитет во главе с молодым секретарём мог сделать не вполне правомерные выводы и стремились максимально облегчить участь Коптелова.

Заседание парткома осталось в памяти как одно из важнейших событий в моей жизни. Казалось бы, всё было ясно, но волнение не покидало меня до самого последнего дня. Обсуждение было долгим, выступили все, кто захотел это сделать, но вначале была заслушана справка комиссии, которую огласил Е. И. Парфёнов. Мнение членов комиссии было единодушным: А. Л. Коптелов совершил поступок, порочащий звание коммуниста. Возмущение поведением Коптелова высказали и ряд членов партийного комитета. Особенно ярко и эмоционально отношение к Коптелову высказал Н. Н. Криулькина. Резко осуждая «автора» злополучной диссертации, он сделал вывод: «Мы говорим, что коммунистическая партия – ум, честь и совесть нашей эпохи. Здесь же – ни ума, ни чести, ни совести!».

Несколько неожиданно для меня прозвучало мнение Б. В. Литвинова, которое, по всей вероятности, совпадало с позицией и Феоктистова, и Бунатяна. Никаких оценок по существу поступка Коптелова он не давал, но выразил мнение, что, поскольку на двух отчётах Горнового стояла утверждающая подпись Коптелова, то он имел право использовать их материалы. Выступление самого Коптелова было маловразумительным: он не смог найти убедительных аргументов в свою защиту.

В конце обсуждения я подвёл его итоги, поддержав выводы комиссии. На голосование было поставлено предложение об исключении из партии Коптелова и обращении в учёный совет ВНИИЭФ о лишении Коптелова степени кандидата технических наук. Партийный комитет принял именно такое решение.

В феврале 1974 года наши материалы рассматривались на заседании бюро горкома партии. Я чувствовал, что Владимир Дмитриевич Тарасов поддерживал решение парткома, но, в конце концов, его сочли излишне жёстким. Бюро горкома объявило Коптелову строгий выговор с занесением в учётную карточку «за допущенные ошибки в руководстве сектором и нарушение морально-этических норм при написании кандидатской диссертации». Вскоре после этого Коптелова понизили в должности до ведущего конструктора, а в 1975 году он уехал на Украину, получив совершенно неожиданное для нас назначение на должность директора одного из заводов МСМ. Не возникало никакого сомнения, что выводы, сделанные горкомом партии в связи с неприглядным поступком этого человека, благодаря чьей-то поддержке в министерстве, оказались ничего не значащими. Было ощущение, что всем нам наплевали в душу.

Не знаю, что в связи с этим переживал А. А. Горновой, но его стремление защитить диссертацию не поколебалось. Через несколько лет, уже на основе новых исследований, он стал кандидатом физико-математических наук, а в 1984 году получил учёное звание старшего научного сотрудника…

А теперь вернусь к выступлению Бунатяна на памятной партийной конференции. События, связанные с этим, развивались необычно быстро. Как потом стало понятно, его речь изучали особенно пристрастно, поскольку она прозвучала на фоне развернувшейся в СМИ массированной критики А. Д. Сахарова за его острые высказывания и статьи о необходимости демократизации и реформирования сложившейся в стране системы.

В один из описываемых дней я стал невольным свидетелем телефонного разговора ведущего кадровика нашего Главка в МСМ Василия Васильевича Полковникова с В. Д. Тарасовым. Я зашёл в кабинет Владимира Дмитриевича по какому-то вопросу, как вдруг раздался звонок. Через некоторое время Владимир Дмитриевич кивнул мне, чтобы я сел рядом с ним: мы слушали Полковникова, что называется, в два уха. В какой-то момент тот вдруг спросил: «А как там поживает наш второй Сахаров?». Мы оба были в шоке, поскольку нам и в голову не могло прийти такое сравнение. Тарасов даже изменился в лице, но сумел сдержаться. После окончания телефонного разговора Владимир Дмитриевич сказал: «Чувствуете, как закручивается дело?». К тому времени я более-менее знал Полковникова, но даже от него, прошедшего в своё время школу служения в аппарате ЦК партии, не ожидал такого отношения к случившемуся. Видимо, не только критические оценки Бунатяна, но и сам факт проявления неслыханной для закрытого города вольности, были восприняты в министерстве весьма настороженно, а некоторые из сотрудников Главка, как я позднее узнал, откровенно возмущались: «И что это Бунатян выпендривается: что, ему больше всех надо?».

Разбирательство с новым «диссидентом» было дано на откуп Челябинскому обкому партии. Бунатяну повезло: с необычным прецедентом поручили разобраться секретарю обкома по идеологии Михаилу Фёдоровичу Ненашеву – человеку образованному и умному, отличавшемуся неформальным подходом к делу и умением глубоко аргументировать свою позицию. Михаил Фёдорович наверняка обсуждал характер предстоящей беседы с Бунатяном с первым секретарём обкома М. Г. Воропаевым. Мы, конечно, не могли знать содержание их разговора, но я думаю, что Ненашеву было не так уж и просто склонить «первого» на свою сторону. Это моё мнение исходило из того, что уже в то время я видел в Воропаеве очень осторожного человека, прекрасно понимавшего, что можно ожидать ему лично от ЦК КПСС в случае проявления излишней лояльности к высказываниям Бунатяна. А позиция Ненашева, как мы потом поняли, исходила из того, чтобы, в конце концов, получить ответ на простой вопрос: нарушил ли Бунатян Устав партии?

Позднее я узнал, что Ненашев беседовал с Арменом Айковичем в течение нескольких часов и не нашёл в его выступлении никаких нарушений уставных положений из области обязанностей и прав членов КПСС. Более того, Ненашев был рад, что открыл для себя такого интересного и умного собеседника. Оценил он и то, что Бунатян, готовясь к выступлению, никого не посвящал в своё намерение: предчувствуя возможные неприятности, он, таким образом, брал всю ответственность на себя.

Казалось бы, после беседы с Ненашевым можно было ставить точку в этом «деле», однако через какое-то время Бунатяна пригласили для разговора в министерство. Встретили его прохладно, а некоторые работники, знавшие его, предпочли не подавать ему руки. Поступили с ним весьма странно: после долгого кулуарного обсуждения (скорее всего, в кабинете начальника Управления кадров и учебных заведений Ю. С. Семендяева) ему вдруг передали, что он может быть свободен (вероятно, для обвинений и здесь не было найдено каких-либо оснований).

После описанных событий Бунатян прожил пять лет: умер он от обширного инфаркта на 61-м году (это был уже второй инфаркт: первый он перенёс в середине 1960-х гг.). Я был почти уверен, что на его столь скорую смерть повлияли перенесённые им переживания. Стремясь лучше понять состояние Бунатяна в тот период, я отважился позвонить в Москву его вдове Валентине Сергеевне (это было 18 марта 2013 года). Она рассказала, что на самом деле всё обстояло не так: Армен Айкович был доволен, что выступил на конференции. С его души свалился, наконец, тяжёлый камень, и он быстро вернулся к привычному образу жизни – в том числе, и к любимым им поездкам по Уралу на своей видавшей виды «Волге». А работу он не боялся потерять: «Если это случится, – говорил он, – пойду в школу учителем». Потом Валентина Сергеевна добавила, что если и были у Бунатяна какие-то тревоги, то они закончились сразу же после встречи с Ненашевым, который произвёл на Армена Айковича самое благоприятное впечатление…