Текст книги "Снежинск – моя судьба"

Валерий Степанович ещё терпел какое-то время, но всё-таки решил развестись. Вскоре Топорищева встретилась со мной – видимо, как с другом Филонича. Это был не разговор, а сплошная брань по адресу своего мужа и нелепые упрёки в мой адрес, так как я мог, по её мнению, вразумить её мужа, но ничего не сделал для этого.

После довольно длительных передряг с супругой Валера добился развода и уехал из города. Расстался я с ним с большим сожалением…

Моя собственная семейная жизнь казалась вполне благополучной, но с некоторого времени меня начали беспокоить совершенно непредсказуемые поступки моей супруги. Началось это летом 1965 года, когда Люся ездила к родителям и привезла с собой свою сестру Таню. Об этом её намерении я ничего не знал и думал, что через две – три недели она вернётся в Б. Козино. Оказалось, однако, что Люся заранее оформила необходимые документы на постоянное жительство Тани у нас. Это было настолько неожиданно, что я уже ничего не мог изменить, хотя перспектива проживания в двухкомнатной квартире впятером меня никак не устраивала. Я высказал Люсе недовольство её поведением. Она объяснила случившееся тем, что сестре нельзя было оставаться в Козино из-за пьянства отца и брата, так как это вредило её учёбе. Пришлось с этим смириться, тем более что самой Тане я не желал ничего плохого. Беспокоило, однако, то, что непредсказуемость Людмилы стала всё чаще проявляться и в других её поступках…

Переживать семейные невзгоды помогали производственные дела. Мне всё больше нравились люди, работавшие на заводе – знающие дело, ответственные, всегда готовые прийти на помощь. Завод хорошо знали и уважали и на самом предприятии, и в городе. Любили здесь и спорт, а хоккейная и футбольная команды, которым директор уделял особое внимание, были одними из лучших в городе. В таком коллективе было приятно работать.

Я уже отмечал, что очень уважал Николая Александровича, воспринимал его как умного руководителя, ценившего хороших работников, и в то же время не терпящего ни малейшего разгильдяйства, особенно, вранья. Порой я испытывал к нему такие тёплые чувства, что невольно вспоминал отца, так рано ушедшего из жизни. И вдруг случилось событие, которое потрясло меня до глубины души.

Произошло это в 1966 году. Суть была в следующем. Старший мастер цеха №201 Максимычев возжелал перевезти на свой садовый участок бывшие в употреблении пиломатериалы, сложенные около здания цеха после какого-то ремонта. Законным путём сделать это было невозможно, поэтому он попросил вывести отобранные им доски шофёра крытой спецмашины, которую по установленному порядку не проверяли на заводском КПП. Водитель отказался, но попытки уговорить его Максимычев не оставлял. Поняв, наконец, что ничего не добьётся, Максимычев решил «подставить» водителя. Узнав от кого-то, что этот несговорчивый человек проявляет, якобы, склонность к выпивкам, Максимычев спустя какое-то время попросил преданного ему рабочего предложить водителю выпить ближе к концу смены спирта, который использовался для протирки пресс-форм. «Подручный» Максимычева, улучив подходящий момент, принёс в помещение сатураторной, где находился в это время водитель, стакан спирта и предложил выпить, пояснив, что за время до проезда КПП он ещё будет «в форме» и никто ничего не заметит, а на дороге проверок в это время никогда не бывает. Сопоставив это предложение с уговорами вывести доски, водитель всё понял. Взяв стакан со спиртом, он попросил принести ему и воды, объяснив, что привык сразу же запивать спиртное. После ухода рабочего водитель вылил спирт, а перед самым его возвращением приставил пустой стакан ко рту, показывая тем самым вошедшему, что только что выпил. Быстро опорожнив принесённый стакан с водой, водитель присел на скамейку: до конца смены оставались считанные минуты. Узнав, что задуманная «операция» удалась, Максимычев сообщил коменданту, что сейчас на КПП подъедет спецмашина, водитель которой находится «под градусом». По приезду на КПП водитель объявил, что он трезв и потребовал, чтобы его официально освидетельствовали в медсанчасти. Спланированная акция провалилась, и Максимычев сам угодил в тяжёлую ситуацию. Положение усугублялось тем, что «разработчик» этой аферы был членом партии, а спрос с таких людей за серьёзные проступки был тогда весьма строгим.

Об этом вопиющем случае стало вскоре известно почти всему заводу, и возмущению людей не было предела.

По партийной линии на Максимычева было заведено персональное дело. В цеховой организации, которую возглавлял тогда Р. В. Загреев, Максимычеву был вынесен строгий выговор с занесением в учётную карточку (Загреев мне сказал, что рассматривался вопрос об исключении из партии, но начальник цеха Г. С. Ильин сумел склонить собрание к более мягкому решению).

Вскоре состоялось заводское партийное собрание, на котором присутствовал инструктор горкома партии Виктор Сергеевич Богонин. После сообщения Загреева о решении цехового собрания председательствующий попросил коммунистов высказываться по существу дела. Зал не откликнулся и после повторного обращения. Наконец, после тягостной для всех паузы, слово взял Н. А. Смирнов. Говорил он больше 20 минут, и только в конце стала понятна его позиция: Максимычев совершил недостойный поступок, но это очень квалифицированный специалист по взрывчатым материалам; кроме того, надо учитывать, что у него двое детей, и его не следует слишком строго наказывать, поскольку в таком случае его придётся уволить.

Я не верил собственным ушам, просто не узнавал Смирнова и не понимал, почему он защищает человека, совершившего такую подлость. В зале воцарилась напряжённая тишина. Наконец, слово взяла рабочая сборочного цеха Смирнова Людмила Ильинична. Она выразила возмущение поступком Максимычева и твёрдо высказалась за исключение его из партии. Снова наступила пауза. После мучительных размышлений, преодолевая сомнения и мгновенно поселившийся в моей душе неприятный холодок, я буквально заставил себя выйти на трибуну. Выразив недоумение позицией Смирнова, я поддержал предложение Людмилы Ильиничны, отметив, что, заботясь о Максимычеве, надо было бы подумать и о водителе спецмашины, на которого, в случае, если бы задуманный «план» удался, наверняка завели бы уголовное дело, а ведь в его семье тоже есть дети!

Вскоре после моего выступления разговор принял совсем другую окраску: Г. С. Ильин, а затем начальник планово-диспетчерского отдела завода Павел Андреевич Рыбалкин (который, кстати сказать, ещё за неделю до собрания откровенно возмущался поступком Максимычева) стали обвинять меня, считая моё предложение по наказанию провинившегося слишком жестоким. Я ожидал, что выскажется и Н. А. Смирнов, но он не стал выступать. Это обрадовало меня, но не потому, что я боялся ещё одного, возможно, самого тяжёлого, упрёка в свой адрес: я понял, что Николай Александрович был в глубине души согласен и со мной, и со своей однофамилицей.

Выработанный президиумом проект решения об объявлении Максимычеву строгого выговора (даже без занесения в учётную карточку!) при первом голосовании не прошёл, но, в конце концов, был принят довольно сомнительно подсчитанным большинством голосов. После этого слово взял инструктор горкома Богонин. Он сказал, что присутствовал при очевидном зажиме критики, о чём доложит в горкоме партии.

Спустя недели две или три бюро горкома отменило постановление партийного собрания завода и единогласным голосованием исключило Максимычева из партии. Удивительно, но никто из тех заводчан, кто пытался смягчить наказание этому человеку, не высказал по поводу такого «несправедливого» решения ни слова…

Через некоторое время поведение Н. А. Смирнова на собрании нашло своё объяснение. Выяснилось, что Максимычев и здесь использовал шантаж. Он узнал, что по просьбе П. А. Рыбалкина в механическом цехе завода для принадлежавших ему и директору завода автомобилей «Волга» были изготовлены выхлопные трубы из теплостойкой легированной стали. За какое-то время до собрания Максимычев изложил этот факт в письме на имя прокурора города, но отправлять его не стал. Упомянутый мною «человек» Максимычева передал копию этого письма Н. А. Смирнову, намекнув, что в случае неблагоприятного для Максимычева исхода партсобрания подлинник письма будет передан прокурору. Это сулило директору большие неприятности…

После этого случая меня долго не покидало беспокойство, и я ожидал для себя серьёзных неприятностей, но опасения мои не оправдались. Более того, Николай Александрович никогда не вспоминал о злополучном собрании и, как мне показалось, не изменил ко мне своего отношения. А весной 1968 года произошло то, чего я совсем не ожидал. Смирнов пригласил меня к себе и предложил 3-комнатную квартиру (о стеснённых жилищных условиях моей семьи он знал). Обескураженный такой неожиданностью, я стал отказываться, говоря о том, что ведь есть более нуждающиеся, но Николай Александрович развеял мои колебания. Он объяснил, что он, как и директор предприятия Ломинский, распоряжается освобождающимися крупногабаритными квартирами без участия профсоюза, и выделяет их хорошо зарекомендовавшим себя специалистам, к числу которых он относит и меня. Я поблагодарил его, хотя невольно возникало и сомнение: а не является ли столь щедрый подарок директора его стремлением избавиться от непростых воспоминаний о случившемся два года назад, и тем самым смягчить переживания от проявленной им слабости?..

Квартира оказалась прекрасной, оставалось только радоваться, ибо бытовые неудобства ушли, наконец, в прошлое. Доволен я был и тем, что уже не заведовал кафедрой: в 1967 году меня сменил недавно приехавший в наш город очень опытный человек кандидат технических наук Владимир Александрович Куликовских…

Запомнилось ещё одно событие, которое несколько раньше произошло в нашем МИФИ. В актовом зале института проходило совещание директоров ВУЗов закрытых городов МСМ и их заместителей, посвящённое воспитательной работе со студентами – своего рода обмен опытом. От нашего института были приглашены также заведующие кафедрами и преподавательский состав. Вёл совещание проректор головного МИФИ, приехал кто-то и из управления кадров и учебных заведений министерства. Всё шло в привычном ключе, в выступлениях звучали практически одни положительные примеры, назывались и «отдельные» недостатки. Размеренные, бесстрастные речи никого не трогали, не вызывали сколько-нибудь значимых размышлений.

Через какое-то время слово взял Сергей Алексеевич Школьников. Хорошо зная его, я подумал, что услышу, наконец, что-то интересное, тем более что оратор он был отменный. Рассказав о работе кафедры общественных наук и её роли в развитии у студентов марксистко-ленинского мировоззрения, он отметил и ту поддержку, которую оказывает кафедре городской комитет партии. В качестве примера Сергей Алексеевич привёл случай со студентом Бужинским, который проявлял «чрезмерный» интерес к отдельным недостаткам в жизни советского общества и почти на каждом семинарском занятии задавал вопросы, демонстрирующие, по словам Школьникова, его политическую незрелость. Бужинского я немного знал, он обращал на себя внимание даже своей внешностью, особенно чёрной клинообразного типа бородкой, но главной его отличительной чертой было нежелание подстраиваться под общепринятое мнение, чем он нередко раздражал своих оппонентов.

Кратко охарактеризовав неординарного студента, Школьников поведал, что, исчерпав свои возможности изменить его поведение, он обратился за советом в городской комитет партии. Его озабоченность была понята, и через какое-то время Бужинского пригласили в отдел пропаганды и агитации. Беседа пошла ему на пользу, студент осознал свои ошибки и перестал задавать острые вопросы.

Я был поражён таким выводом, но никто из выступавших после Школьникова «не заметил» странностей в логике его заключения. Несмотря на некоторые колебания, я не смог промолчать и попросил слово. Своё мнение изложил кратко: у меня нет сомнений, что Бужинский прекратил критические высказывания не потому, что осознал свою неправоту, а потому, что решил избежать дальнейших неприятностей, поэтому приведённый Сергеем Алексеевичем пример нельзя отнести к разряду удачных воспитательных мер. Вернувшись на место, я пребывал некоторое время в напряжении, но никакой реакции на моё «крамольное» выступление не последовало.

После совещания Школьников подошёл ко мне: «Не ожидал от Вас, Борис Михайлович, не ожидал!». Мне было несколько неудобно, но я почувствовал, что сказано это было без особой обиды. Сергей Алексеевич, конечно, прекрасно понимал, что я был прав, но ему, видимо, не понравилось, что я высказался публично. Должен отметить, однако, что этот инцидент никак не повлиял на наши дальнейшие отношения.

Осенью 1967 года меня избрали в заводской комитет профсоюза и назначили ответственным за художественную самодеятельность. Почему кому-то показалось, что именно я окажусь полезным в этой сфере, было непонятно. Я с явной неохотой занялся новым для себя делом, но как-то быстро нашлись помощники, среди которых особенно активен был мало мне знакомый до этого Кравченко, лишь недавно ставший заводчанином. Он был убеждён, что надо начинать с создания эстрадного ансамбля, на базе которого можно было бы организовать и вокальную группу. Идея эта казалась мне невыполнимой, поскольку денег на покупку инструментов у завкома не было, да и умеющих играть – то же. Кравченко сказал, что он сам поёт, играет на трубе и знает неплохого баяниста. Из этой затеи вряд ли бы что-то получилось, если бы мы не догадались обратиться за помощью в профсоюзный комитет предприятия, председателем которого в это время был уже упоминаемый мною В. С. Богонин. Это было удивительно, но Виктор Сергеевич нас сразу поддержал. Деньги нам выделили без долгих проволочек, и вскоре мы закупили инструменты. Заботы по подбору музыкантов взял на себя Кравченко, а я занялся вокалистами. Некоторых подсказала Лилия (Цицилия) Садчикова, работавшая в нашем цехе электриком. Обладая лирическим сопрано чудесного тембра, она уже давно выступала в городских концертах (позднее я узнал, что в 1957 году Лиля пела в составе ансамбля трудовых резервов от Свердловска на Всемирном фестивале молодёжи и студентов в Москве). Вскоре я переговорил с Виктором Скороспешкиным – молодым человеком с приятным голосом, хорошо владевшим гитарным аккомпанементом. Он тоже был заводчанином, как и примкнувший к нам Юрий Шалкин и бас Стас Крапивницкий. Затем меня познакомили с известным на заводе туристом Виктор Петровских – прекрасным тенором.

Решающую роль в создании мужского вокального октета (так было задумано) сыграл мой хороший знакомый Леонид Смирнов, руководивший в это время в ДК «Октябрь» созданным им хором и с большим успехом выступавший на главной городской сцене в качестве солиста. Он работал в то время учителем пения в одной из школ города, хорошо играл на баяне и был отличным организатором. Интересно, что Лёня Смирнов, как он сам рассказывал, был включен в состав самодеятельных солистов для выступления на том же фестивале, что и Садчикова, но в последний момент его решили отправить на Кубу для участия в какой-то программе культурных обменов (правда, я не совсем понял, выезжал ли он туда на самом деле или нет).

Узнав о нашей затее, Лёня вызвался руководить ансамблем и предложил включить в него хорошо известного в городе тенора Геннадия Школу, а также Володю Легонькова, Толю Малышева и Виталия Геннадьева. Я стал было возражать, что в составе нашего коллектива не должно быть людей из других подразделений предприятия, но Лёня сказал, что это не столь важно, поскольку костяк остаётся заводским. Смирнов хорошо знал и мои возможности как баритона, поэтому я тоже попал в его «ведение».

Пока формировался ансамбль, мы с Виктором Скороспешкиным составили вокальный дуэт и несколько раз довольно успешно – судя по реакции зрителей – исполняли популярные в то время песни со сцены клуба «Молодёжный», которым часто пользовались заводчане. Самой любимой и для нас и для наших слушателей была песня «Этого мне только не хватало!» из репертуара замечательного эстрадного исполнителя тех лет Анатолия Королева. Союз со Скороспешкиным образовался как временный выход из положения, поскольку Кравченко так и не удалось найти нужное число музыкантов и все инструменты пришлось отдать в другое подразделение предприятия.

Наш октет освоил несколько песен и начал выступать в ДК «Октябрь». Репертуар расширялся буквально с каждым месяцем, улучшалось постепенно и качество исполнения, и нас стали включать в программы городских концертов. Главная заслуга в быстром росте популярности ансамбля принадлежала, конечно, Смирнову, который отдавал любимому детищу все силы, постоянно заражая нас своей неисчерпаемой энергией и уверенностью. Многому мы научились и от работавших с нами пианисток, которые не просто аккомпанировали, но и помогали нам лучше освоить свои партии.

Наши первые песни – «Усталая подлодка», «Комсомольцы-добровольцы», «Красная гвоздика», «Там, вдали за рекой», «Город детства», «В путь» (из кинофильма «Максим Перепелица»). Затем мы разучили старинные вальсы «Амурские волны» и «На сопках Манчжурии», народную песню «Это было в Ольховке», «Черемшину», «Однозвучно гремит колокольчик» и другие произведения. Особым успехом пользовались «Песня китобоев» из оперетты «Белая акация» и «Калинка», при исполнении которой Витус (так обычно изменяли его имя Виктор) Петровских, как запевала, приводил в восторг не только зал, но и всех нас, участников ансамбля.

А в 1969 году, после настойчивых уговоров Лёни Смирнова, я впервые в жизни солировал с его хором. Я очень волновался, боялся забыть слова, но всё получилось! Тем не менее, в дальнейшем на такие «подвиги» я не решался.

Несмотря на то, что ансамбль приобрёл заметную популярность, его жизнь на сцене оказалась недолгой – всего около двух лет. Основной причиной были появившиеся у некоторых семейные проблемы из-за недовольства жён частым отсутствием своих «половин» и проч. Жаль, что так сложилось, но в праздники и дни рождения мы иногда, всё-таки, собирались (хотя и не полным составом) и отводили соскучившиеся по пению души на полную катушку! Плохо было только, что у некоторых из нас радость от этих встреч омрачалась домашними передрягами. Наверное, тяжелее всех было в то время Лёне Смирнову. Жена его Людмила – красивая, но довольно несдержанная по характеру, доводила его порой чуть не до инфаркта. Свидетелем одной из таких сцен оказался однажды и я, когда Лёня впервые за время нашей дружбы пригласил меня домой. Не было никакого застолья, мы просто разговаривали, когда совершенно неожиданно его благоверная начала ругать мужа за то, что он вместо машины купил мотоцикл. Обращаясь ко мне, она, нисколько не стесняясь, «доказывала», что Лёня, в отличие от других, нормальных, мужиков, не умеет зарабатывать деньги, не ищет более доходную работу и т. д. Мне было не по себе, я пытался как-то снизить накал её страстей, но эту женщину было не остановить.

Лёня тяжело переживал незаслуженные упрёки. Чувствовалось, что подобные сцены продолжались и в дальнейшем, но изменить что-либо было невозможно. Не сразу я заметил, что он стал выпивать, и с какого-то времени внешний вид его заметно изменился: он погрузнел, лицо стало одутловатым, ему труднее стало преодолевать плохое настроение. А однажды я оказался невольным очевидцем срыва, который мог закончиться весьма печально. Леонид выступал в каком-то концерте в ДК, я был в зале и обратил внимание на его нездоровый вид. Он вышел на сцену и начал исполнять песню Оскара Фельцмана «Огонь Прометея». Это была самая любимая его вещь, и пел он её всегда изумительно! Казалось, и на этот раз всё будет как обычно, но вдруг Лёню качнуло, он осёкся на полуслове и едва удержался на ногах. Кто-то выбежал из-за кулис и подхватил его под руки. Больше он не выходил. Я быстро вышел из зала в коридор и увидел Лёню в очень неважном состоянии. Тем не менее, от «скорой» он отказался и постепенно пришёл в себя.

Осенью 1969 года меня избрали секретарём партийного бюро завода. До этого я дважды был заместителем, а секретарями – Александр Иванович Сидоров, а затем Юрий Александрович Шишикин. Оба отличались прекрасными человеческими качествами и не формальным, разумным подходом к порученному делу. С ними у меня сложилось очень хорошее взаимопонимание, так что я представлял себе, что ждёт меня впереди как секретаря бюро. К обязанностям заместителя начальника цеха, которым я был назначен в январе этого года, прибавились новые заботы: теперь я «отвечал» не только за работу партийной организации, но и за общественно-политическую ситуацию на заводе.

Благодаря тому, что я уже неплохо ориентировался в заводских делах и люди меня знали, мне не трудно было освоиться с новыми обязанностями. Кроме того, с самого начала я чувствовал поддержку со стороны горкома партии, которым руководил в это время Владимир Дмитриевич Тарасов. Не знаю почему, но ко мне он относился очень хорошо и всегда откликался на мои просьбы или предложения. Я чувствовал уважение ко мне и Николая Александровича Смирнова. Теперь я регулярно присутствовал у него на еженедельных оперативках, что позволяло постоянно быть в курсе самых актуальных заводских дел. В это время я лучше узнал и самого Николая Александровича. Совещания он проводил очень чётко, без лишних словопрений. Сразу же решал и почти все накопившиеся вопросы, при этом внимательно выслушивал мнение присутствующих. И только в случаях, если кто-то из руководителей проявлял забывчивость в выполнении какого-либо поручения да к тому же пытался как-то оправдаться, директор мог устроить такой разнос провинившемуся, что он никогда в дальнейшем не допускал ничего подобного. Вместе с тем директор не позволял себе каких-либо оскорбительных выражений, унижающих достоинство человека. Характер этих оперативок, их неизменно деловая атмосфера, многому меня научили.

Нравилась мне и демократичность Николая Александровича, доступность для людей. Однажды он завёл даже такую практику: по пятницам, по окончании рабочего дня к нему без предварительного уведомления мог прийти любой работник завода, если у него появилось желание чем-то поделиться или посоветоваться.

Иногда и я заходил в такие дни к Николаю Александровичу, а раза два или три, с его согласия, присутствовал на проводимых им (как и всеми руководителями города) ежемесячных приёмах трудящихся по личным вопросам.

Я уже знал, что он очень внимательно относится к просьбам посетителей, но, как оказалось, мог иногда проявить и неоправданную мягкость. Мне довелось быть свидетелем одного его решения по квартирному вопросу. На приём пришёл рабочий одного из цехов – Чернов, чтобы выяснить, почему квартиру, которую он должен был получить как первый в списке нуждающихся, выделили человеку, который стоял в очереди во втором десятке. Николай Александрович что-то пытался объяснить Чернову, но как-то уж очень невразумительно, потом сказал: «Тот человек меня давно осаждал и очень надоел, и я решил пойти ему навстречу, тем более что его семья тоже очень нуждалась в улучшении жилищных условий. А ты ни разу ко мне не приходил». В конце разговора, итогами которого Чернов – хороший токарь и скромнейший человек – был явно недоволен, директор заверил его, что в следующее распределение он обязательно квартиру получит. Когда мы остались одни, я сказал Смирнову: «Как же так, ведь получается, что квартиру получил тот, кто понахальнее, а человек порядочный может теперь подумать, что это его качество мало что значит?». Я чувствовал, что Николай Александрович сожалеет о своём решении, но в душе моей остался неприятный осадок.

В 1969 году он стал персональным пенсионером союзного значения, а в марте 1970-го, неожиданно для многих заводчан, оставил пост директора, который занимал 15 лет, перейдя на должность старшего инженера-технолога ОГТ. Нередко я видел его в обеденный перерыв за шахматной доской с самыми разными партнёрами: тогда в управлении завода шахматами увлекались многие, тем более что столовая находилась в том же здании, и после обеда всегда оставалось минут двадцать – тридцать свободного времени.

Спустя год Николай Александрович вместе с супругой Марией Александровной уехал в построенную на вложенные им средства кооперативную квартиру в Селятино, в Подмосковье.