Текст книги "Площадь Революции: Книга зимы (сборник)"

Нервяк и «белка»

Назавтра, но уже в другой части все того же подвала, практическое занятие номер один и прошло.

– Легенду мы вам меняем, – сказал довольный своей находчивостью Демыч. Он сидел в одном из углов подвала, на специальном возвышении, как на троне. – Вы теперь не существо подвала. Вы – приезжая.

Волю обвязали особым поясом, воткнули за пояс пару гранат, накинули сверху чужой просторный плащ, заставили ходить по линеечке: ровно, весело.

– Ну нет, неправда ваша! – по-киношному кричал квелый Демыч. – И не уговаривайте, милая: фальшиво! Идете, будто стерво какое с кладбища!

Воля прошлась по-другому.

– Теперь – как интеллигентная фифочка. Не то, нет! Вы ведь – в косыночке. Вы – приезжая. Но не издалека – из Владимира, из Костромы. В Москве раньше бывали часто, а теперь – время от времени: денег нет, работа сменная, то, се. Поэтому по сторонам вы чуток и посматриваете, кое-что и вспоминаете, кого-то из старых знакомых (подругу, подругу – не хахаля кавказского!) ждете. Ждете, поглядываете на часы.

– Часы приезжей!

Прямо поверх плаща, на рукав, навесили огромные спортивные, на тонюсеньком ремешке, часы.

– Что за часы? Кто этому поверит? Дайте другие!

Принесли другие часы.

– Теперь кидайте гранату… Ну и бросок! Не в небо, вбок, милая! И не шарахайтесь вы! Она же без начинки. Но сами – присядьте. Для выработки психического автоматизма. Жизнь-то ваша еще не кончена. Кидайте вторую!

Шагах в десяти от Воли, чуть на ходу приседая, похаживал, будто разминался и противно лыбился надевший на нее часы мужик в мотоциклетных очках.

«Граф Хвостов, тот, что пинцет подавал».

Тут же Воле показалось: «граф Хвостов» – тот самый, из аэросаней. Тот, что стрелял в Андрея.

С противоположной стороны широкого бетонированного и в этой части абсолютно голого подвала сидели по стеночке на длинной лавке еще двое. Их Воля не знала.

Выхватив из-за пояса вторую гранату, сорвав чеку – с наслаждением швырнула ее в «графа Хвостова». Сама, как учили еще в школе, кинулась на пол, прикрыла голову руками.

Раздался гадкий хлопок, низко поволокло дымом.

– Кто же так ложится! – крикнул после недолгой паузы, негодуя и досадуя, Демыч. – Как в армии страусов, ей-бо. Голова – внизу, зад – вверху. Но гранату метнули классно. Всю жопу дураку Хвостову порвали… Круто! Круто! Унести это мясо!

Лежа на животе, Воля приоткрыла один глаз. Увидела: только что стоявший Хвостов лежит враскорячку на каменном подвальном полу. Дыма над ним уже нет, зато под ним – небольшая лужица крови. И кровь эта продолжает прибывать, течь…

– Ууу, – не крикнула, глухо завыла Воля. – Зачем? За что?

Она снова уткнулась лицом в каменный пол, хотела закрыть и глаза. Но глаза не повиновались, продолжая даже из неудобного положения следить за тихо выбулькивающей из-под развороченного человека кровью.

– Милая, милая! Вы ведь меня угрохать могли! А вы по этому козлу горюете… Придется для вас еще одну легендочку готовить. Теперь уже – метростроевскую. А она – для вас же и опасней! Опасна, ох опасна она!

Над Волей – на какое-то время все ж таки отключившейся – клонил головку хилый Демыч, уже после разрыва гранаты нацепивший зачем-то мотоциклетные очки.

– Подымайтесь, милая. И я вам сейчас же отвечу на вопрос. Зачем? Да затем, что вы – избранны. Избранны мной, Антипой Костгрызом. Антипой Демьянычем, если хотите. По-дружески – Демычем. И потом, – кого ж было из Козлобородькиной срани избрать? Да у них ни одного настоящего боевика и нету. И быть не может. Выпендриваются, в партии играют… А чтоб воспитать кого, вырастить, как говорится, достойную смену – это дулю с маком!.. Несите, несите его скорей отсюда! – подхлестнул хилый Демыч замешкавшихся перед подвальной лестницей мужиков. – А мы… А я… – продолжал Костогрыз, как-то подстанывая, – я ведь сам издалека, из собачьего угла сюда прибыл. Мне бы – в Москве отдохнуть, погулять, сил набраться. А я на даче этой постылой… Опять учу, снова дрессирую. Устал даже. Но… Настоящее тайное знание, тайное предчувствие, именно у меня – не у вас – в крови! Вот потому-то, милая, я вас еще на «Площади Революции» вычислил. Ну там, где вас Натанчик снял… Ох и гнида этот Натанчик, скажу я вам! Радославлева-банкира – сдал. Козлобородьку-партийца – именно сейчас готовится сдать с потрохами. И вас бы тоже сдал. Так что и не вспоминайте о нем… Так вот. Как проследили вас, милая, наши люди до этого самого Пустого Рождества, как подсмотрели у костерка, как доложили – так я и понял: вы – прирожденная террориздочка! Может, вас при рождении… того… головкой о край стола?… А? Ну так это же радостно и прекрасно! Все, кого головкой о край стола ударяли, – гениальные люди! Конечно, не без придури, даже не без зверства в крови. Вот и вы: ожесточитесь теперь, мир как следует и накажете…

– Дурак ты, Антипа Демьяныч, а не лечишься.

– Ну все. Хватит на сегодня. – Демыч сдернул руку с Волиного плеча. – Поработали – славно. Первую жертву вашего скрытого терроризма только что вперед ногами вынесли. Теперь: дальше, легче, веселее! Но не сегодня. Сегодня – отдых. Так, вечерком кой-какие теоретические выкладки. Возможно – разбор вашей биографии. Мы ведь ею вас шантажировать будем. Для вашей же пользы, милая!

Вечером подташнивало от тоски. Приходила Никта. Вслух, заученно, рассказывала о Волиных проделках трех-пятилетней давности. В другой раз Воля рассвирепела бы от интимных подробностей своей жизни, от рассекречивания своих пиаровских и архитектурных планов. Но сейчас лишь слегка нахмурилась, полушепотом сказала: «Ну Антончик, ну мужичонка болтливый…»

Никта пыталась с Волей подружиться. При этом перешла почему-то на вы. Старалась она изо всех сил, но дружбы не получалось. Хотя кое-что в словах Никты – цепляло.

Так, к примеру, шепнула она Воле на ухо:

– У нас – террор нового типа, так Демыч говорит. Семейный! Ну как раньше был семейный подряд. Он и вас в «семью» определять будет. Понравились вы ему… У вас дети-то есть?

– Нету пока. А у тебя?…

– У меня-то откуда?

– Ну ты же, как-никак, «жрицей любви» была. А где любовь – там дети.

– И, Воля Васильевна. Ничего-то вы про жизнь на Тверской не знаете. Какая любовь! Яма там, яма. И вообще, скажу я вам: больше блядей – меньше детей. Это потому у нас в России детей мало, что блядей стало много…

– Вот уж никогда с такого боку не смотрела… – Воля нехотя усмехнулась.

– Да я не про детей… А просто, если погибнете – останется кто? Нет?

– Одна я. Мужья меня один за другим бросили.

– Это хорошо. Потому как – это я по секрету – пошлют вас, кажется, метро взрывать… А какой вариант применят – неизвестно. Демыч – он хитрый. То ли оставят в живых, то ли нет… Тут наши недавно какое-то чмо из Пустого Рождества, ну из Козлобородькиных, отловили. Через это чмо на вас и вышли. Узнавали и узнали – чего это Козлобородько с Натанчиком в метро «Площадь Революции» вместе со своими партейными крутятся. Узнали и точно поняли: ничего про подземные ходы, что возле станции, партейные не знают. Так, слышали звон, да не знают, где он. А мне… жалко мне вас, Воля Васильевна. Жалко, хоть я и лярва с Тверской… Я ведь тоже – погибшая… Нервяк у меня страшный!

– Чего, чего?

– Эх вы, архитектор. Нервяк, говорю. Так теперь в простом народе шибко нервное состояние зовут. Нервяк – и сё. Нервяк – и кранты. Один сплошной нерв я теперь, понимаете? И нервяк этот уже здесь, на даче, со мной приключился. От одного происшествия. Даже и говорить вам про этот случай боюсь! Нет, не буду!

Никта забила себе в рот кулачок, замолчала.

– Так я, значит, чтоб нервяк этот вылечить, – через минуту-другую, вобрав в себя побольше воздуху, продолжила она, – шибко поддавать стала. Ну и сё! И, конечно, сразу другая напасть: «белка»! Ну, то есть, по-старому белая горячка. Виделось мне тут всякое. Ползали крохотные люди в кухне по полу, и глазки за ними на ниточках волочились. А глазки-то выпученные, рачьи! И сё другое, и сякое-разное виделось! Ну а стала «белка» проходить – вас, Воля Васильевна, сюда притаранили. Уж и не знаю: мнитесь вы мне или не мнитесь…

– Ну все, подружка, – сказала уставшая Воля. – Что мне теперь твои причитания? Нет у меня к тебе жалости. Испарилась. Видела, как я графа Хвостова завалила? Так что – покинь меня, подруга, навечно. Или хотя б до утра.

Прошло два дня.

Комната в каменном доме была куда как лучше каморки в Пустом Рождестве: кресла, кожаный диванчик, торшеры, стол полированный, синенький ноутбук на нем.

Компьютер, впрочем, не работал.

«Для антуражу», – огорчилась Воля, сперва при виде любимой игрушки сильно приободрившаяся.

В тот третий вечер Воля легла на диван не раздеваясь. Но уснуть не могла: ноздри покалывал запах крови, кишки развороченного мужика, подобно змеям, туго извиваясь, ползли назад, пытались втянуться, вобраться в его живот…

Невидимый мужик

22 ч. 51 мин.

Она шла по залу, вспоминала еще ярче, еще подробней.

«Ты пересела в кресло, выключила свет. Да, сперва свет. Но так и не заснула. Ну, помнишь, дура? Еще запах нашатыря и бензина авиационного стоял в комнате островками. Помнишь, подумала: проветрить бы! Да форточки наглухо забиты. А дверь – ту снаружи заперли. Ну и закрыла ты, Волюха, глаза, и села в кресло, уже и не мечтая глотнуть свежего воздуху…»

Форточки были забиты наглухо. Дверь заперли снаружи. Отчаявшись глотнуть хоть чуток свежего воздуха, Воля уселась в кресло, выключила свет.

Тихо дрогнула дверь: кто-то словно налег на нее плечом. Затем медленно щелкнул замок.

«Демыч, собака, – сами собой, от злости, сплющились веки. – Порву пополам, гада».

Дверь дрогнула еще раз. Через минуту кто-то мягко дотронулся до плеча.

Воля приоткрыла один глаз, потом второй.

Рядом, в полутьме, в длинной вязаной кофте и легких валеночках стоял Андрей. Был он виден смутно, но все ж таки достаточно, чтобы определить: точно, он!

– Я валенки нарочно надел. От них шуму – никакого, – тихо смеялся Андрей. – И, представь, не услышали. Демыч и его амбалы наркотой накачались, грезят. Одна Никта фурией по дому летает. Но она тебя боится. Я сперва на чердаке прятался. А потом рраз– и сюда!

– Ну все. Поехала крыша по скату горы. Убили Андрея, или лежит он к койке привязанный, а сюда – является. Ясно, понятно, – частью про себя, частью вслух высказалась Воля.

– Да не убили. Живой я.

«Вот-вот. Будет теперь сюда тенью шастать. Дура ты, дура! Сперва с Натанчиком связалась, думала в революцию поиграть. Потом – Пустое Рождество, костры… Вот тебе и расплата: и мужика стоящего под пулю подвела, и крыша у тебя поехала. Да еще гранату завтра на живот нацепят… Каюк тебе, Волюн, каюк!»

– Пшитть! – как на кошачью тень, шикнула Воля вслух на Андрея.

– Брось, Воля, не трепи нервы. И без тебя растрепали их. Рана-то у меня не тяжелой оказалась. В левую руку, в мякоть плеча, чуть локтя повыше. Да не в ране дело. Ты свет на минуту включи. Все сразу и поймешь. А чего не поймешь – я объясню. Я ведь бывший астрофизик, ядрена вошь, да и с химией знаком неплохо.

Воля с отчаяния дернула торшер за висюльку. Включился красноватый болезненный свет. Но и в таком, не слишком ярком свете, было ясно: Андрея нет.

– Вот так так! – Воля расхохоталась. – Я ж говорила, говорила я… Тоже мне, астрошизик нашелся!

– А ты выключи опять.

Воля, чуть поколебавшись, выключила.

Андрей стоял рядом, в валенках, в деревенской женской кофте, улыбался.

– Ну, теперь понимаешь?

– Что это я должна понимать? – соскочив на всякий случай с кресла, обойдя его сзади, а потом и спрятавшись за ним, спросила все сильней себя жалеющая, разве только вслух не причитающая Воля.

– Вот и видно: в науках ты – ни бум-бум. Ну? Все ведь элементарно, Волюн. Красочкой они меня специальной обрызгали, красочкой! Есть такая красочка. Я о ней еще при конце советских времен слыхал. Тогда среди наших физико-химических тупарей прошел слушок: создали, мол, такую красочку, для нужд армии. Напылил из пульверизатора – и не видно человека. Ну разве слегка только рожки да ножки из воздуха торчат… А ведь так кого хочешь от глаз скрыть можно: и шпиона, и диверсанта, и целый полк. Химики-физики наши тогда шутили еще: на кой хрен эта красочка армии? Капээсэсу сраному она как раз и сгодится: напузырил красочки в баллон пообъемней, брызнул – и ни тебе черноземной деревни вымирающей, ни Чернобыля блядского, никаких страждущих и правды алчущих.

– Чего ж тогда Горбачева этой красочкой не сбрызнули? – не удержалась Воля. – Может, хоть пятно с лысины свели б. А с пятном этим, глядишь, все правители бывшие и нынешние, да вкупе с депутатами обрыдшими, с экранов на фиг свалились бы…

– Не веришь, значит, в красочку? Может, и правильно, что не веришь. Красочку-то изобрели, ингредиенты смешали… Да только наполовину все сделать успели: разгром, распад, крах! Вот и вышло: днем человек (только человек, на предметы и на животных красочка почему-то не действует) не виден. А ночью – пожалуйста, смотри сколько угодно. Ночью этой красочки – как не бывало. Ну, то есть не действует ночью красочка!

Воля включила-выключила свет. Так оно и было.

– Эти нелюди – уж и не знаю точно, как их назвать – красочку откуда-то и уперли. Демыч вчера хвалился. – Андрей огорченно смолк. – Собаку ею при мне брызгали. Одна собака до вчерашнего дня на даче-то оставалась. А слышал я – много их здесь у прежних хозяев было. Остальных Демыч сжил со свету. Не любит он собак. «Мы сами не хуже собак. К чему этот глупый дубляж?» – так варнякает. Ну, мазали они собаку краской, мазали – не действует! Тогда Демыч придумал собаку эту последнюю – гашишем поить. Напоили – она пошаталась-пошаталась по дому, да и сдохла. Потом вот – меня намазали.

– Поцелуешь меня? – спросила неожиданно Воля.

Андрей – это было и в темноте хорошо заметно – вздрогнул.

– Поцелуй. Если ты живой, конечно…

Не дожидаясь, пока Андрей двинется к ней, Воля оббежала кресло, обхватила Андрея обеими руками, не забыла дернуть его тихонько за бороду, убедилась, борода настоящая – колкая, жесткая, – ткнулась ему губами в щеку, охнув, стала раздевать Андрея, потом бросила, вмиг разделась сама…

– Ты мужик, мужик… Невидимый – а мужик! – шептала Воля, подымаясь и опускаясь над вжатым в кресло гостем. – И живой, живой… Ущипни меня за задницу… Сильней, больней. Ну!

– Воля Васильевна, не спите?

Из-за дверей послышалось царапанье, кряхтенье. Никта явно собиралась войти.

Воля мигом дернула висюльку торшера, стоявшего рядом с креслом. Включился свет, Андрей стал невиден. Воля плотней обхватила его ногами.

– Что вы… что вы делаете? – застыла на пороге Никта.

Воля, полуобернувшись, резко зашипела:

– Ну и дура же ты, Никта! Ну Демыч велел мне. Узор на кресле велел изучать до утра.

– Узор? А чего… чего в таком виде?

– Ой, ну Господи! – нетерпеливо и уже по-настоящему раздражаясь (еще, еще – любви! Надо продолжать! Смелей, острей, глубже!) тихо крикнула Воля. – Ну надоели одежки! Ночь же, Никта. Шла бы и ты, детка, баиньки… А то взорву тебя завтра, к чертям собачьим!

– Я пришла… Я как раз хочу отговорить вас от всех этих дел. Бросьте из себя героиню-то корчить. Я таких-то героинь на Тверской повидала. Сегодня она геройствует, сутенера ни во что не ставит, а завтра – труп в подворотне. Выкиньте из головы этот терроризм сучий! Упросите Демыча, чтоб при кухне оставил, вместо Фадеевны. Ну вместо бабы нашей рябой. Да ей давно пора на пенсию, – бубнила и бубнила Никта в спину голой Воле.

– И не подумаю. А тебя, если ныть не прекратишь, ей-богу, рвану завтра. Мне Демыч только спасибо скажет.

Никта, забыв запереть комнату на ключ, ушла.

Воля вскочила с кресла, вывернула ключ из внешней замочной скважины, вставила в скважину внутреннюю, дважды ключ повернула, выключила свет, перетащила Андрея за руку через всю комнату, не раскрывая дивана, легла на живот…

Острое и неповторимое любовное переживание вспороло низы ее тела. Соприродное иному, непознанному бытию, может даже легкой летаргической смерти – оно входило ей в ноздри колеблющимся запахом диванной кожи, разрывало рот тайно зародившимся, тихо позванивающим криком…

Через полчаса Андрей, смертельно хотевший курить и боявшийся дымом привлечь охранников в Волину комнату, чтобы от мыслей про курево отбиться, заговорил:

– Ты думаешь, Демыч выпустил бы меня из лап, так вот красочкой-то измазав? Да ни за что. Но обдурил я его. Сказал – буду им помогать. И как раз по научной части. Он для эксперименту полбаллона краски на меня и вылил. Доверился, так сказать… Я ведь и тебя обещал к помощи склонить.

– Уже склонил… – Воля рассмеялась.

– Будет ржать-то… Так вот, обдурил я его. И как только виден быть перестал, рраз во двор – и на дерево. Видала? Рядом с дачей во дворе растет. Высокое! На дереве отсиделся, потом – на крышу, оттуда на чердак. А уж с чердака через балкон второго этажа – к тебе. Да только ненадежно все это. Надо поскорей отсюда выбираться…

– Погоди пока…

Притянув Андрея поближе, Воля пятерней захватила бороду, свободную руку перекинула ему через плечо, сделала движение, другое, третье…

Но не эти движения и не сладость с болью доставляли ей самое жгучее наслаждение! Впервые за долгие месяцы она словно лишилась неотступного и ненужного счета времени, лишилась забот, выпала из всех своих тревог и мыслей. Даже победно звенящая музыка века восемнадцатого, всюду ее в последние недели сопровождавшая, отступила за плотный, непроницаемый для криков и слов занавес.

К реальности Волю вернул Андрей:

– Я че думаю, – он осторожно покашлял. – Демыч с Аблесимом, ну с монголом этим, помощничком своим, да и все другие здесь на даче… Они под террористов только делаются, маскируются. Только вот зачем? Но ты не бойся… Я средство верное знаю…

От неожиданных этих слов Воля включила ночник около дивана. Андрей снова перестал быть виден. Так, из невидимого состояния, он и продолжил:

– Я, конечно, это еще не до конца понял, а только чую: не то что не террористы – не люди они! Демыч, еще до нашего приезда, где-то отловил дикого кабана, привел на дачу и загрыз. Ей-бо, как волк! Мне Фадеевна, баба рябая – она у них вольнонаемная – шепнула. Да еще философию, гад, при этом разводит, белиберду разную болтает. Я сперва думал – с перекуру. Потом вижу – нет!

Вчера сказал мне: «Вас, русских, не грядущий Хам и не грядущий Китаец победит. Ни-ни. Вас победит человекозверь. Собачий Сын, из нутра вашего вышедший, победит. Тут, говорит, один ваш писатель краем уха про нас что-то такое прослышал. Но изобразил как – умора. Какое-то превращение собаки в человека. Потом снова человека в собаку. Операции, наркоз, то, се… А на черта обычную собаку в человека превращать? Глупос. Да и сделано давно уже. Собака – собака и есть. Ну, когда она обыкновенная собака. А есть – как в сказочке вашей – Иван Собачий Сын. А есть мы – не известные вам, но наилучшие в мире твари! И существуем мы во всех концах земли. Среди любого народа существуем! А вовсе не как выдумка и выраженьице. Просто в последние десятилетия – прятались мы. Везде, во всех странах, прятались. Здесь, в России, к примеру – приезжими прикидывались: мы, мол, не здешние! Мы с Египту приехали! Но лишь подступит заветный час, час надлома и революции – мы тут как тут! Выступим из любого народа – и нате пожалуйста: спровоцируем, подстроим, подсобим!»

– Ты намучился, устал, еще рана эта… Брось про них, про подонков этих. Какие там неизвестные твари! Просто их кавказцы для теракта наняли. Двигайся ко мне. Что там завтра, кто знает…

– Нет. Ты погоди, послушай… Все эти революционеры – и Демыч с ними – они чего хотят? А хотят они абсурдизировать действительность. Хотят доказать: абсурд и смерть правят миром! Абсурд и смерть двигают астрономией, театром, всем остальным. Все абсурдно, а потому террор и революция – законны! И даже – как можно чаще надо теракты повторять, чтоб человечество от скуки само не подохло! Вот как эти мелкие твари, в революцию вместо гигантов и исполинов полезшие, думают! А теперь дальше послушай.

– Не хочу, не буду… Какие сейчас разговоры…

– Ну тогда выключи свет. Понимаешь… Всего несколько часов прошло, – а надоело… Невидимым быть надоело. Мука и глупость эта самая невидимость!

– Эк тебя на болтовню потянуло.

Она выключила свет, Андрей стал видимым, тише еще сказал:

– А ты все-таки послушай. Необычные же ощущения… Для науки сгодятся… Так вот: сначала-то мне жутко понравилось быть невидимым. Свобода, независимость, то да се. Может, потому еще, что отражение свое видеть перестал. Знаешь, как в последнее время бывало? Глянешь случайно в зеркало, а там – ничего хорошего. Ну, сразу мысли в чужую епархию и поехали. А сегодня, когда мимо зеркала прошел, и оно меня не отразило, подумал: «Собственный вид для мужика в России – обуза». Лучше оно, когда ты – «невидимый мужик». Никто не видит, а ты есть! Работу работаешь, кому-то там пособляешь. И не бежишь потом к зеркалу нос задирать. Вот, мол, какой я герой. Но это я только попервоначалу, в первые часы «невидимости» думал. А потом…

– Да ты и пробыл-то без вида телесного – всего ничего.

– А потом понял: человек не должен быть невидимым! Ни мужик, ни баба. Невидимый – значит Никто. Не-человек.

– Тогда, может, – ангел Божий?

– Не говори так, Волюн, брось! Сделали из меня при подмоге наших бывших спецслужб невидимку какого-то. А я не – хочу! Я – субстанция видимая! Я – есмь!

– Тише ты. Хорошо, Никта камеру слежения у меня сломала. Все равно свет сейчас включу, мало ли кто там за дверью…

Воля снова включила свет. Закинула длинную, загорелую, чуть толстоватую в колене, но на ее собственный вкус весьма привлекательную ногу, на спинку дивана.

– Да пойми ты, не могу я этой невидимости! Выключи свет! Сдери с меня эту краску, ну слижи хоть…

– Это я – сейчас, это с радостью… Всю, всю до капли слижу…

Через десять минут Андрей снова завел свое:

– Они тебя взрывать заставят. Это, конечно, на первый взгляд, плохо. И тебе не хочется, я знаю. Но не хочется потому – что мало чего в жизни ты повидала…

– Тебя вот вижу… – вырубила свет Воля.

– Да ты погоди, послушай! Может, я и не прав… А только всякие мысли в последние дни в голову лезут. Понимаешь? Не карнавальная революция, с бархатом, всяким другим тряпьем и масочками нужна. Не козлобородькина подстава. Не гавканье Демыча. Не жалкий взрыв – для понту! Взрыв нужен настоящий, огромный, очищающий все на тысячи верст вокруг! Понимаешь? Взрыв – и чистота! Взрыв – и полное отсутствие гнуси и грязи! А потом, из этого «отсутствия» – глядишь, новая и лучшая жизнь созреет. Так не Воскресение ли, вами, чудаками искомое (пусть мелкое, пусть частное) такой взрыв есть? Ведь и сама Вселенная взрывом творилась и создавалась. Потому-то во всем этом гадком терроре, но конечно не в мелком, не в зверином – есть что-то загадочное и влекущее. Ну, словно бы некоторая святость вновь создаваемого мира в нем ощущается… Да и потом, кто бы Вселенную взрывом не создал: Бог, Макрокосм, Иррационал какой-то – я тебе как астрофизик скажу: взрыв – это рождение… Взрыв – это…

– Не шути так. Кровь, мозги разбрызганные, оторванные пальцы… Какое тут сотворение мира? Ты на тело мое глянь, – она снова включила свет, – разорвет его на куски, и ни спины тебе, ни ног…

– А ты выше, выше ног смотри! Всюду ведь на земле царит планируемая смерть! Человеком планируемая! Божественную смерть – ее в план не вставишь. Она приходит нежданно. Красиво, я бы сказал, приходит! Совсем не то, когда смерть – чисто человеческая, и когда все только этой планируемой смерти подчиняются. Одни крематории! Города и поселки планируемых кладбищ! Естественная убыль, сухая статистика, все такое прочее… Так чем же смерть (и, возможно, новая жизнь) от богоподобного взрыва хуже? Только тем, что вне муниципалитетов, внеплановая?

В глазах у Воли уже стояли слезы.

– Ты отдаешь меня им… Всю, до клеточки… Ладно… Спасибо…

– Ну будет, шучу… Говорил же тебе – намаялся я в жизни, пока из астрофизиков «на землю» садился. Разорили меня кулачки столыпинские, догола местные фермеры колхозные раздели. Так я теперь и не ученый, и не землепашец. От этого и болтаю про взрыв. И брата мне жалко. Сотворит с ним Козлобородько что-то гнусное, чую. Я к нему в Пустое Рождество специально из-за Вальки приходил. Это пешком-то, каждый день! По местам нашим шел, печалился. Не хозяина места эти ищут – раба. А ты говоришь – взрывать не надо.

– Ты местных хорошо знал? – Воля попыталась увести мысли Андреевы в сторону. – Про Толю Морлова, композитора, правду этот, в аэросанях, болтал?

– Знал я Толю. Вздорный был мужчина и гордый. Но музыка у него – ничего себе была. Я разок слыхал: додекафония – жуткая! А сладко, а приятно.

– Погиб, замерз он…

– Знаю, слыхал.

– Как Орфей по лесу он шел. И – пропал, замерз бедолага.

– Как Орфей, говоришь?

– Ну да. Бессмертную мелодию тоже искал, видно. А может, жену будущую высматривал. Это, кстати, одно и то же. Да тебе, астрофизику, не понять, какое там…

– Орфей, ты сказала? Ну это навряд ли…

– А может, Толя, как Евстигней Фомин, новую оперу сочинял… Я, знаешь, либретто про Фомина пишу. Композитор такой гениальный был. Только жизнь его была – тайная, жизнь его – горькая и непонятная была…

– Так ты у нас еще и либреттистка? Ну тогда двигайся ко мне. Сейчас пощупаем, что это такое…