Текст книги "Площадь Революции: Книга зимы (сборник)"

– Нас Степан Романыч просил за порядком приглянуть, хоть и не его территория, а все ж таки – смежная, – тихо-мирно ступил вперед второй аэросанщик. – А то лосей почем зря у соседей валят. Да и кабанчиков тоже. И лес воруют…

Тут на панели ближних к Андрею и Воле аэросаней запела рация. Передний аэросанщик как-то боком, до конца от них не отворачиваясь, наклонился ответить. Андрею почудилось: огоньки с панели управления просветили шлем насквозь. Под шлемом, внутри него оказала себя острая, едва ли не собачья морда. Заметилась рыжинка, и звериная волохатость на тонкой борзой шее проступила.

Андрей на миг зажмурился.

– Так поедете? – наклонявшийся над аэросанями теперь подошел ближе, снял мотоциклетные очки.

Лицо его оказалось по-собачьи добрым, усталым. Рыжий локон мягко спадал с виска. Лицо это Андрею сразу кого-то напомнило: приязненного, по-родственному близкого. После сурл и рылец Козлобородькиной команды на незнакомца было приятно смотреть.

Тут же незнакомец снял и шлем.

Декабрь под Москвой стоял теплый, малоснежный. Правда, в лесу было холодно, да и снегу порядочно. Однако незнакомец из аэросаней снегу, видно, не боялся. Лукаво улыбаясь (горящие фары теперь хорошо его освещали), он ладонью придавил рыжевато-каштановые волосы. Волосы его удерживала тонкая сеточка.

– Вот, – сказал еще шире улыбаясь незнакомец, – решил на старости лет укладку сделать. По моде! Как говорят парикмахеры, дал перманенту. А то девушки, – тут незнакомец отвесил легкий полупоклон в сторону Воли, стоявшей чуть позади Андрея, – совсем замечать перестали. Ну, поехали? Заблудитесь ведь к чертовой матери, замерзнете! Здесь уже замерз один. Не знали? Из местных же. Толя Морлов. Ну? Музыкант из Пустого Рождества. Даже не музыкант – композитор. Все через лес через этот ходил. На работу – с работы, в Москву – назад. Вот и замерз, бедолага.

– Какой это композитор? – спросила, вздрогнув, Воля.

– Да такой вот. Композитор он был как раз ничего себе. А вот мужик – не годящийся: сутяга, склочник.

– Если сутяга – музыки не будет, – сказала начинающая мерзнуть Воля.

Но тут же она из разговора и выпала.

Померещились ей какие-то тени, вспомнился снова Евстигней Фомин. Заиграл, запел – даже не в мозгу, во всем, казалось естестве, а потом в лесу и дальше, в холодных полях – рожок евстигнеева «Орфея».

«“Замерзший Орфей”, конечно! – охнула про себя Воля. – Вот оно – верное определение. Потому что – так вот все и кончается: сперва – музыка, концертные залы, пюпитры и свечи, а потом – лес, овражина, удар о корягу, кровь…

Может, Толя этот Морлов, тоже в лесу мелодию искал? Ту самую: великую, всех оживляющую! И р-раз… зацепился, полетел вниз, в овраг. Тут, конечно, сразу – губы стынут, пальцы горят, нос от холода обламывается. И тьмища, и мороз все крепче! Вот тебе и получился “Замерзший Орфей”. Вот и получилось “искусство современной России”, со снежком кровавым… Да еще обязательно где-нибудь рядом – лисы или собаки одичалые!»

– Так едем? А то, глядишь, как тот композитор, раз-два – и в ледышку!

Воля подняла голову, чтобы сказать: «поедем, а то и впрямь холодает…»

Но ничего не сказала, потому что ее испугала перемена, произошедшая с людьми из аэросаней. Лица их стали злобными, от злобы даже сузились, вытянулись. Передний из аэросанщиков в сердцах сорвал с головы и запихнул в карман сеточку для волос, резко нахлобучил на голову шлем…

– Мы не из Пустого Рождества, из Москвы мы. Толю Морлова не знали. Да только мы не замерзнем. Пошли, Воля Васильевна.

– Ах вот оно как! Не из Пустого, значит? – крикнул сдавленно второй, не снимавший очков аэросанщик. Голос его от крика стал хрипло-лающим, даже с подвываньем. – А если не местные, то чего по лесам шляться? Лес воровать? Браконьерствовать? – хриплый голос наполнился ледяной злобой, стал угрожающим, опасным.

– Да что мы за браконьеры? Для браконьерства ружья, как минимум, потребны. Для леса – электропила. Пошли, Воля.

Андрей развернулся к шумящей дороге сам, развернул Волю, толкнул ее в спину, тихо крикнул: «Бежим!»

– А вот счас мы вас куда надо и доставим!

– Чего и доставлять, решим тут, на месте! А ну, стой!

Воля побежала что есть сил, упала лицом вниз, тут же с полным ртом снега подхватилась, побежала дальше.

Вспышка и грохнувший за спиной выстрел только раззадорили ее. Стало веселей, потом совсем радостно. Она набрала воздуху, чтобы крикнуть Андрею: «мы успеем, успеем!», полуобернулась и увидела – Андрей, корчась, лежит на животе, голова набок, по спине его и рядом шарит луч с аэросаней.

– Как мы его! Ах-ха-ха! – стрелявший дробно заржал, сбил карабин с колена, распрямился. – С первой прикидки! А?

Волю повело назад, затем дернуло в сторону и вбок, она неловко подвернула ногу и во второй раз кряду упала лицом в снег.

Часть II

22 ч. 46 мин.

Уже стоя на ступеньках бегущей вниз лестницы, она внезапно вспомнила: на завтра обещали снег.

Москва, до краев заваленная снегом, Москва, до малого заулка снегами высветленная, была любимым ее зрелищем. Теперь – не увидит. Себя было не жаль. Жаль было Москву. Даже подумалось: если все будут глядеть на Москву зло и требовательно, то кто ж ее, сердешную, любить станет? Будут и дальше пепелить взглядами, жечь словами. И снег от этого станет сероватым, потом – черно-серым, потом превратится в слякоть, в грязь. Брр…

Она незаметно поправила пояс. Пояс был нетяжелый, килограмма на три.

Еще раз поправившись, сделала движение, словно вынимающее ее самое из всех этих проволочек и начинок и, не удержавшись, тихо прыснула. Представила, как, расстегнув меховой, с воротничком, очень широкий плащ, она входит к себе в контору. Все, что вокруг пояса, – тротиловые шашки, детонаторы, – все наружу. Конторские, конечно, под стол. Но она милостиво плащ запахивает, лишь требует: проекты двух последних лет – в корзину, а лучше – сжечь! Весь гадкий пиар – с дисков долой!

Она глянула на часы. Еще шаг – и зал!

«Площадь Революции», как всегда, затаенно сверкала грузной сталинской бронзой.

«Надо спокойно пройти по залу. Пока идешь – кое-что и вспомнится. Это хорошо, что воспоминания стали объемными, безразмерными. В секунду вмещаются час, два, полсуток, сутки…»

А у нее ведь не секунды, у нее – пятнадцать минут. Надо идти по залу, не думать о предстоящем, а вспоминать, вспоминать…

… идти по залу и пережить заново всю боль и все посрамления последних дней. Идти по залу и чувствовать: приближается – небывалое! Идти по залу и приближать то, что лучше самой жизни: быстрее, нежней, обморочней ее…

«Вспоминай, дура толстоухая, чего уж», – разрешила она себе.

22 ч. 47 мин.

Вспоминать было что…

Очнулась она в аэросанях.

Все лицо – лоб, губы, кончик носа – жег не до конца стряхнувшийся снег. Сани шли плавно, ходко.

Воля попробовала оглянуться: где Андрей? Но оглянуться ей не удалось: она поняла, что накрепко – и вдоль и поперек – привязана к задней спинке саней.

Еще раз попыталась повернуться. Тут, с нарастающим визгом, мимо нее прошли другие сани.

В слюдяных отблесках вызвездившего к морозцу неба она увидела: Андрей приарканен за ноги ко вторым саням и волочится по снегу.

Волочили Андрея не так, как он упал. Теперь он был перевернут на спину. Засветился металлическими зубами грубо раззявленный рот, выкатился диковато – одним белком – правый глаз.

– Трупака твого мигом домчим! – крикнул радостно, полуобернувшись к ней, водитель убегающих вперед аэросаней.

Воля сплющила веки, и тут же все звуки, все крики пропали: канули в темноту, в снег.

Очнулась она на каком-то диване в плохо освещенном доме.

Горел ночник, рядом никого не было.

Воля попыталась встать – и встала. Ничего не болело, только пылали и ныли большие пальцы ног.

«Отморозила, что ли?»

Быстренько скинув ботинки, она стала растирать и разминать пальцы… И тут вспомнила про Андрея, про то, как его волокли за ноги по снегу.

Прямо в колготках подбежала она к двери, тихонько – не рассчитывая, что открыто, – толкнула ее.

Дверь сразу поддалась. Воля попала в длинный каменный коридор со шкафами и полками по стенам. На невысоких полках были аккуратно расставлены модели самолетов, с одного из шкафов лопастью винта свисал снятый откуда-то настоящий пропеллер.

Пробежав на носках весь коридор, Воля ткнулась носом в роскошную, дорогим деревом отделанную дверь. Та тоже оказалась незапертой. В глубине комнаты – вполоборота к столу – сидел небольшого роста, совсем еще не старый, едва ли и сорокалетний, худенький авиатор. Так, во всяком разе, спервоначалу показалось. Был он все в тех же, что и аэросанщики, очках, голое и нежное острозатылочное его темечко отливало лимоном. В руках авиатор вертел крохотную модель самолета. В комнате стоял запах нашатыря, ацетона, еще какой-то гадости.

– Только что такой же вот дуре нюхать давали.

– Какой дуре? – спросила Воля и враз ощутила ступнями холодящий паркетный пол.

– Да такой же.

– Куда меня привезли? – крикнула Воля, заводясь и с каждым словом все больше вскипая. – Что с Андреем?

– Так этого козла Андреем звали? Ну-ну. Курить желаете? – Бритый наголо почесал востренький сизый нос, подтолкнул к краю стола пачку сигарет.

– Почему это «звали»? – похолодела Воля. – Ему врача надо! А вы тут расселись!

– Какого врача, милая? Никакой врач ему теперь не нужен. Да я и сам доктор. И с прискорбием вам сообщаю: убит ваш сообщник при попытке к бегству. Ну… или почти убит.

– Как это… почти?

– А уж это теперь от вас зависит. Станете себя правильно вести – вылечим его. А нет… Ну, будет, разболтался я с вами, милая. А вас ведь сюда не для болтовни везли.

Квелый авиатор (про врача Воля не поверила) нажал какую-то кнопку на столе.

Появилась женщина в синем атласном халате с кистями. Полголовы у женщина было начисто выбрито. Половина сияла новенькой химзавивкой.

– Старинный, знаете ли, способ, – сказал квелый. – И помогает образцово. Ни одна женщина никуда с такой прической не сбежит. Правда, Никта?

Вместо ответа Никта вынула из кармана пачку «Беломорканала», прикурила от зажигалки и два раза подряд порывисто затянулась.

– Да я и не думала, – хрипло и с вызовом сказала она. – Мне и здеся нравится, Демыч.

– Нравится, не нравится – спи, моя красавица, – подытожил в рифму названный Демычем и уже грубей приказал: – Спусти-ка ты мне эту новую в подпол, пусть денек-другой там покукует.

– А Андрей? Андрей как же?

– Сказал же: будешь слушаться – так и быть, подлечу его, прохвоста. Ишь выдумал: бегать от нас.

– А вы… вы кто?

– Скоро узнаешь.

Волю спустили в подпол. Там было светло, удобно. Мешал только какой-то звук, непрерывно и тихо терзавший нервы. В поисках источника звука Воля обшарила все подполье. Везде было чисто, без сору: отхожее место запиралось изнутри на маленький никелированный, какой-то нерусский, но очень удобный замок, в кране была холодная и теплая вода.

Целый день (а может, это была ночь?) ее никто не тревожил. Воля прилегла на узкую козетку, заснула. Сколько проспала – определить было нельзя: часы ее остановились еще в Пустом Рождестве.

Разбудила Волю полуобритая Никта.

– Вставай, подруга, попьем кофейку, покалякаем.

– Я кофе не пью, – дернула щекой Воля.

– Ладно, счас чаю принесу.

За чаем Никта сказала:

– Ты меня не опасайся. Я сама из таких же. В лесу отловленных. Но уже попривыкла. Те партийные козлы, что тебя в Пустом Рождестве муштровали, – дети. Мы их как детей сделали. А мы – мы настоящие террики. И отсюда у тебя два пути: либо сразу на небеса, либо на спецзадание, а потом на заслуженный отдых. Тебя Волей зовут?

Воля нехотя кивнула.

– Ну имечко, ну имечко. Совок и квит! Но и у меня не лучше. Это меня Антипа Демьяныч только Никтой кличет. Говорит – ближе к античности, что ли. А на самом деле я – Манефа. А? Тоже мне имечко! Вот ему и не нравится. А братки московские меня Манькой звали. Ну а лярвы с Тверской, с переулку Козихинского – те Фенечкой. За Уралом-то, где раньше жила, в городишке у нас, почитай кажда втора – Манефа. Так че-то любили называть девчушек у нас. А ему, козлу, вишь, не нравится. Никта – и квит.

– Никта? Может – Ника?

– Не. Никта. Старое это и редкое имечко. Было такое у одной греческой богини. Ночная богиня была и ужасная. Ужас кругом себя наводила. Вот Демычу и нравится. Да ты пей чай-то. С блюдечком бери!

Воля машинально подняла блюдечко. К нему приклеилась салфетка. На салфетке было накарябано: «Если чего надо – пиши. Здесь все слушают!»

«И смотрят за всем», – сказала про себя Воля, глянув на камеру слежения, ловко прикрытую какими-то дощечками у самых верхов лестницы. Она отрицательно мотнула головой: нет, мол, ничего не надо.

– Где Андрей? – Допив чай, Воля решила все поставить на свои места.

– Да жив он, вроде. Только ранили его, спецлечение счас проходит. Куда это вы с ним намылились? От нас не сбежишь, подруга. Демыч тебе не Натанчик и не Козлобородько вшивый. Вжик – и на небо! Скоро сама узнаешь.

И Воля узнала.

Часа через два в подполье спустились двое в шлемах и в мотоциклетных очках. Ни слова не говоря, один заломил Воле руки, связал ноги, а второй быстро обрезал по самый затылок мягкие и роскошные Волины волосы. Тут же была выбрита и половина головы.

– Волосы – главный враг ума человеческого. А уж для женщины волосы – непреодолимое препятствие в великих делах, – сказал, спускаясь в подпол, Демыч. – Где надо – в платочке ходить будете. Якобы вы крестьянка… Да, хочу представить: мой ближайший сподвижник – господин Аблесим. Петр Павлович, спускайтесь сюда! Вы не глядите, что он монгол, да еще немой. Котелок у него ого-го как варит!

В подвал спустился похожий больше на японца, но очень крупного, Петр Павлович Аблесим. Первым делом он назвался:

– П. П. Аблесим, немой монгол.

– Немой, а говорите, – горьковато улыбнулась Воля.

– А это уже не ваше дело, милая. Где надо – он немой. Шустрый такой и немой! Молчит и бегает. Бегает и молчит. Ох и лют он за кем надо бегать! Так, Петр Павлович?

На этот раз немой монгол – огромный, желтолобый, но уже не бритый, а естественным образом лысеющий, с черноватыми висками и черноватым кончиком носа, говорить не стал, стал изображать пальцами: мол, немой я и смирный монгол, но тебе, Воля залетная, нос твой любопытный мигом отверчу!

– Итак, начнем. – Квелый Демыч сонно зевнул. Немой монгол Аблесим уставился мечтательно в сияние ламп. – Ваша легенда, милочка, нет, теперь даже ваша суть – «человек подвала». Не «женщина подвала», заметьте. А «человек подвала». Бесполый, безобразный, на все готовый… Что делает «человек подвала», покинув свой затхлый уголок? Устав нюхать клей и облизывать нечистоты, – что он предпринимает? А начинает он, милая, все крушить и рушить. Все ему не так, все не по нраву. Высвобождается грозная и пока мало исследованная – назовем условно – подвальная энергия. Ее-то мы как раз и хотим использовать. Э-э, да вы не слушаете, милая. Граф Хвостов, пинцет!

Один из людей в шлеме и в очках, как-то с присядочкой ступая, подал изящный пинцет. Затем ухватил Волю за руки, ботинком наступил ей на обе ноги сразу. Демыч покрутил пинцетом у обездвиженной Воли перед носом, потом неожиданно защемил ей ухо.

Было больно, но Воля заставила себя не кричать. Демыч все сильней сжимал ухо, тихо нудил разговорами. Вскоре ощутилась мягкая теплота: по шее бежала кровь.

Тут квелый Демыч захрипел, затрясся и кровь с шеи слизнул.

«Ах вот оно как, – шумнуло в голове у Воли. – Загнали в подпол… Будут кровь пить… Вурдалаки!»

Она закрыла глаза и почти сразу услышала смех квелого Демыча.

– Обманули дурака на четыре кулака! Обманули дуру, как лысую куру! Вы, конечно, милая, подумали: подвал, пинцет, кровь… Вампиры и насильники, вы подумали! И ошиблись! Верней, мы просто провоцировали и проверяли вас. Даже и не думайте, даже не воображайте! Никакого вампиризма. Никаких половых излишеств и извращений. Так, иногда разве, по праздникам…

Демыч болтал про ерунду и про важное вперемешку, убеждал в бренности и абсолютной ненужности земного бытия, изредка давал затрещины, задавал вопросы, Воля впопад и невпопад отвечала.

Но не было уже ее в чисто-гнусном дачном подвале! И ухватить, и поймать на лету ее душу, влекомую тихо отсчитывающей золотые часы и минуты жизнью воображения, – было нельзя, невозможно!

Мысленно вскочила она в аэросани. Так и не обув ботиночки, в одних колготках («босиком почти!») домчала до все той же опушки, где их с Андреем остановили. Здесь! Именно здесь эта скотина безмозглая в шлеме, что-то важнейшее сболтнула…

«… уже замерз тут один. Музыкант. Даже, блин, не музыкант – композитор. Толя Морлов его звали…»

Ну конечно, – «Замерзающий Орфей»! Вот как надо переназвать либретто будущей оперы!

Воля стала старый текст в мыслях опять кроить, менять куски местами.

Она кромсала собственное либретто и припоминала выученные за два года почти назубок куски поразительных Евстигнеевых опер: вполне европейских по форме, однако ж пропитанных от начала и до конца духом русских песен. Она выстраивала кусочки музыки и кусочки жизни новым порядком, вытягивала новой линией, чередовала без конца местами: музыка – жизнь, жизнь – музыка…

При этом вместо Евстигнея в глаза ей без конца лез– судя по звуку имени – мешковатый, суетливый, губошлепистый, с тихо шевелящимися рачьими глазами Толя Морлов.

Толя шел по лесу. Шел со станции в деревню Пустое Рождество. И вполпьяна мурлыкал какую-то все не дававшуюся ему мелодию. Постепенно шаги его становились медленней, следы, оставляемые на снегу, петляли. Вдруг Толя спотыкался, падал, съезжал на спине в неглубокий овраг, сладко в снегу засыпал.

Мелодия бессмертия, утерянная греком Орфеем, искомая и не найденная Евстигнеем, не обнаруженная и другими сочинителями музыки, шаталась близ него, как пьяненькое эхо! Мелодия резвилась у губ, была почти под пальцами. Но ни губы, ни пальцы взять ее уже не могли: лицо и руки медленно схватывались морозцем, обрастали инеем, становились белей, совсем белыми, превращались в ледышки, в камень.

Что-то похожее могло произойти и с Евстигнеем.

«После неуспешного оперного спектакля, на каковом никто из Императорской фамилии быть не изволил, – отъехал господин Евстигней Фомин за город, вышел из наемного возка, стал замерзать. Вспомнилась ему покойная Матушка-Екатерина, его не признавшая, вспомнились другие неудачи и беды. Вспомнил он и свою – наипаче любимую публикой – оперу “Орфей и Эвридика”. Вспомнил и стал еще раз обмысливать ее сюжет, всегда влекущий за собой музыку. И почудилось Евстигнею: проступили за персонажами оперы – как тени – некие новые (при написании оперы умом не ухваченные) символы и аллегории.

Хозяин Аида – это, конечно, нынешний Император Павел Петрович: как смертушка грозный, курносый! – думал со страхом Евстигней.

Пляска фурий – тряс и метушня неприятных обстоятельств придворной жизни и его собственных невзгод петербургских.

Эвридика – это уже не только Орфеева, это и его, Евстигнея, любовь. Да еще надобно знать про ту Эвридику: она – сама есть мелодия. Мелодия, не имеющая во плоти своей ни тоски, ни упадка, ни смерти».

Так из простенькой мелодрамы делалась его прежняя опера высокой трагедией. И он, при конце жизни, хорошо понимал это.

«Всю сумятицу столиц и всю летающую вкруг сумятицы этой новую музыку – надобно переплавить в трагедию! А освобождать сия музыкальная трагедия будет от грядущих бед, кои все в сегодняшней мелкоте как раз и гнездятся!»

Воля перевела дыхание. Потом – опять же из-за Евстигнея – разозлилась на Императрицу. С самого первого чтения ей не понравилось либретто Екатерины, на которое положил Евстигней одну из своих ранних опер.

«И ему либретто это не нравилось. Потому так вольно и обошелся он с матушкиным “Боеслаевичем”. Искромсал, дописал, куски местами переставил. И за это, конечно, – опала! А теперь – уже по моей собственной прихоти – безвинно на морозе стынет. Но ведь Евстигней Фомин кое в чем самому Моцарту не уступит! Да и сходства у них немало. Оба не дожили до сорока. (Фомин всего-то на пять лет Моцарта младше, в 1761 родился.) Оба счастья не знали, оба травимы при жизни были. Детско-наивное, а в то же время мудрей мудрого, осознание мира – обоим присуще. У Моцарта – народные зингшпили. У Евстигнея в операх – сплошь народные песни. Там тайная тяга к просторечию музыкальных фраз, к неаристократичности арий. И здесь то же самое. Да и некоторые из современников сходно об этих двоих мыслили. Потому-то и не любили Евстигнея. Потому – сжить со свету пытались. Моцарту, правда, тоже досталось. В общей могиле зарыт ведь… Ну а возвращаясь к Фомину… Моцарта все от мала до велика знают! А Евстигнея…

Хоть и не говорят этого прямо биографы-зануды, – именно Евстигней был в то время первым композитором России, ее Орфеем. Но не Орфеем, спускающимся в ад, а Орфеем, замерзающим в бедности, в непризнании…

И все ж: в звоне льдинок, в мелко колющем балтийском морозце пытался и пытался он отыскать мелодию, оживляющую мертвых».

– Музыка моя таперишняя – мученье. А надобно музыкой – веселье и лад направлять. Избавлять от недугов и со смертного одра подымать. Смертельную безысходность порушу, – смутно высказался на морозе Евстигней.

Правда, в отличие от Толи Морлова, не споткнулся, не съехал в овражек – повернул из чахлого питерского леска восвояси.

И хоть оставалось ему – по тайному предчувствию – жить всего ничего, до весны, может, до лета, захотел он вновь на своих клавикордах мелодию, лишенную тоски и смерти, отыскать…

Перестав теребить в уме собственное либретто, Воля стала думать про другое.

«Нужно мыслить музыкой и мыслить – о музыке. Нужна, вот именно, музыка мыслесловий! Ведь если искусство музыки-слова не умрет – не умрет и страна. Не политики страну от бунтов и революций спасут. Не партии срано-поганые! Музыкословье – спасет! И вообще: если пронижет мир настоящая, а не поддельная музыка мыслей, – никакого террора, никаких революций новых не жди!»

Воля внезапно выдохлась. Внутренний жар ее, сменявшийся несколько раз внутренним холодом, угас. Тщетность и несбыточность собственных мечтаний – надломила. Тайно преследуемая современной музыкозависимой прозой, она то понимала ее смысл, то опять теряла нить:

«Цель моя – музыка. Но не только музыка мелодий – музыка смыслов. Вот бы книжечки-либреттки начать издавать, как когда-то! И звук будущих опер в них, и смысловая музыка прозы… Вот бы Евстигнея в каждые уши – как наушничек малый – воткнуть. А то – стоит на морозе, не знает, как быть дальше. И мороз, как острым пинцетом, рвет ему губы, уши, нос…»

Она очнулась окончательно. Демыч собирался уходить.

– Завтра, милая, – практическое занятие номер один. А чтобы вы ни о чем сильно не задумывались, я вам на ушко капелькой лекарства капну.

Он бросил пинцет в эмалированную медицинскую ванночку, вынул из кармана какой-то флакончик, надавил на него, капля упала на пораненную мочку.

Порез сразу стал затягиваться, однако само ухо засвербело, зачесалось нестерпимо.

– Вы ухо-то не трожьте. Тогда, глядишь, и заживет до свадьбы. Теперь отдыхайте, милая Воля… Кстати, почему вас так по-дурацки зовут? Родители ваши партработники были, что ли?

– Я дворянского роду. Родители – архитекторы. Прадед, и правда, народоволец был. Но я думаю так, – чтобы перебить ушной зуд, Воля заторопилась словами, – имя есть тайна! Для тайны меня так назвали.

– Но я ведь ваше имя знаю, милая, я его называю. Какая же тут тайна?

– Называть называешь. А настоящего смысла имени не знаешь. Вот тебе и тайна! Осознанное называние имени есть называние тайны. Правда, когда имя лишается внутренней, а не выбалтываемой вслух тайны, оно… Оно… Тайным стержнем бытия оно перестает быть! – выпалила, чуть запнувшись, Воля. – Становится имя просто кличкой. Заметил, сколько кликух собачьих у нас стало?

– Вы дура, Воля Васильевна! – завибрировал, чуть не завыл хрипловато Демыч. – Просто дубина стоеросовая! Какая тайна? Какая тайнозначимость? Отгрыз бы вам ухо – кабы не порвал прежде!