Текст книги "Возвращение в Михайловское"

Рот Алены пахнул пережаренными семечками, прелыми травинками, сгрызанными на ходу, и безбожной молодостью.

– Ой, укусите! – сказала Алена, целуясь легко и привычно.

Он стал неумело разбирать плат на ее груди – плат пал сам собой – и начал стягивать с нее блузку.

– Да сама я, сама! – шептала Алена. Она умела сбрасывать блузку рывком – а юбку… так, наверное, вообще никто не умел. Перекрещивала ноги – сводя большие пальцы под подолом и, зацепляя его пальцами, тянула юбку книзу – пока та не слетала сама собой. Эрмитажный Рубенс возник пред влажным взглядом барина. Он уткнулся в ее груди, как младенец… пытаясь языком разделить их надвое, чтоб после – млека, млека… из безумных сосцов!

– Щекотно! – сказала Алена! – и потянулась рукой к его брюкам. С мужиками было проще – порты и все. Она старалась.

– Минутку! – он попытался помочь ей, – и все боялся, боялся… «Я желал бы быть сучочком, – Чтобы тысячам девочкам…» – Все-таки, прав Александр. Ужасное это ударение у Державина! Дево́чкам! (он никогда не знает меры, Державин!) – а сам стал робко опускать руку куда-то… Река в кисельных берегах! Его нисколько не смущало, что в эту реку прежде входил его младший сын, еще многие. Они были одно целое. Ау, ау!.. Сейчас он войдет в живую воду жизни – и омолодится. Он молод, молод!.. Он повалил ее на скамью – еще не вовсе высохшую, и деревянный храм любви сомкнулся над ним.

– Божество! – шептал он этой девке. – Божество!.. – и так жадно, самозабвенно шептал, что она позабыла на миг свое вечное: «Ой, что вы!»(кокетство то есть) – ей так никто не говорил! Сучки и задоринки. Сучок и задоринка! Ох-ти, где ты? «Никогда б я не сгибался, – Вечно б ими любовался…»

Согнулся! – сволочь!.. В самый момент! Опал. Паруса отпарусили – будто не стало ветра. Не познаша тя, не познаша!.. Перед самым входом в святилище… Молочная река в кисельных берегах!

– Ништяк, ништяк, – шептала Алена. – Не боись! Слишком прытки! Торопыжка вы у нас, торопыжка!.. – и пыталась поправить дело. Но пальцы ее крестьянские были грубы – в отличие от прочего. И выходило еще хуже. Он, как-никак, был барин – нежный человек.

– Сейчас, – суетилась она. Сейчас!.. – знала свою силу. С ней такого не бывало, чтоб… Мертвого с одра подымет, мертвого! А вот, Сергей Львовича…

– Ладно, ступай! – сказал Сергей Львович после долгой возни – и махнул рукой, как приговоренный.

– Это я виновата, я… Надо было поддрочить сперва! Я еще не доспела. А вы – как броситесь!.. – она пыталась пригнуть его голову к себе, прижать, успокоить. Но он отстранился… Барин был, как-никак. Гордый, стал-быть.

– Ну, какой вы, барин, право! Со всеми бывает!.. – Поцеловала, как маленького – впрочем, бесстрастно. – Тут было один случился… такой весь богатырь – куды там… прихватился – а поди ж! Тоже никак! Зато в другой раз!.. – бормотала она без стеснения. Он, вроде не слышал.

– У меня и с сынком вашим Львом Сергеичем как-то не вышло! А уж он – какой молодой! Баба крепкая – вот и страх!..

– Иди, иди! – поторопил он, отвернувшись. Хотелось плакать. – В другой раз!.. – успокаивала она, быстро натягивая юбку и блузку. – В другой раз!..

Добрая была девка – не скажешь! Чего-чего – а доброты ей хватало! Она потом шла и шла, опустив очи долу и чувствуя себя виноватой. Осенние травинки – не иссохшие еще совсем, только мокрые – стлались перед ней на ходу.

– Я виновата! – думала она, – я виновата! – Что скажет Арина? (Арины она, как все девки – боялась больше всего.) – Старики – с ними беда! Надо было поддрочить – да он как бросится!

Сергей Львович меж тем сидел почти голый, не чувствуя, как остывает скамья… «Никогда б я не сгибался…» Согнулся, сволочь! Жизнь прошла. Небо деревенской бани из косых досок набранное – медленно опускалось ему на голову. Он вспомнил жену – утром, в папильотках. Тоскливые груди – почти прижатые к ребрам. Алену он не вспоминал. Не было Алены. Он накинул на плечи шлафрок, в котором пришел сюда – а так остался голый. Сидел – слегка раздвинув круглые ляжки в красных веточках. Мокро, холодно… Камни, верно, уже совсем остыли. Никого не видеть! Ни жену, ни сыновей!.. Он уныло оглядел себя. Один! Только обвисший книзу – никому не нужный foutre!

Ночью, в постели – он заплакал, – и жена утешала его, как могла. Она что-то знала или догадалась… или не догадалась, но знала. Чутье женское?

– Зачем вы так? ты? – шептала она, переходя с «вы» на «ты» и обратно. – Мы прожили с тобой хорошую жизнь! Не совсем плохую жизнь!

…и прижимала его голову к пустой груди, и целовала его в голову, и принималась всхлипывать вместе – или в такт ему. Все равно – у нее не могло быть лучшего мужа! Он так и уснул в слезах – в ее объятиях.

Утром от слез не осталось и следа – но поднялся он странный. Будто понял что-то такое для себя… не сразу скажется! Он ходил из комнаты в комнату в каком-то мрачном ритме, останавливался у одного столика, у другого, у старого бюро Ганнибалов (все было не его, не по нему!) – и принимался постукивать пальцем. Выстукивать. Один и тот же ритм. И за завтраком почти не ел – и тоже постукивал по столу – так, что Надежда Осиповна даже спросила: – Что с вами?

Он не ответил. Он глядел на Александра. Искоса – но все равно было заметно. Он понял – что стряслось. Он был взволнован последнее время. Волновался много. Все врачи вам скажут – все дело в волненье! В волненье же его ввел Александр своими делишками – там, на юге. Что грозило всей семье. Увы, я отвечаю не только за себя!.. О себе я не думаю… Разве дело во мне?.. Зашлют куда-нибудь всей семьей – и што-с?.. Бедный Лев, бедная Ольга!

Молочная река в кисельных берегах…

А на следующий день – или через день – пришло письмо от Липранди…

Схолия

Следует отметить особо значение судьбы старших в романе «Евгений Онегин» и ее влияние на судьбу молодых героев, особенно Татьяны. Косвенно – на судьбы всех. Поездка Онегина к умирающему дяде, несмотря на длинное биографическое отступление о герое между началом и завершением ее (в Первой главе), приводит к тому, что первым фактически эпизодом романной фабулы является смерть – что редко отмечается пушкинистами. Меж тем, это еще один ключ к роману. Как то, что другой герой – Ленский, «своим пенатам возвращенный» – так же сперва приходит на кладбище, а потом идет двукратное описание могилы Ленского – в двух поздних главах» Онегина» – Шестой и Седьмой.

XII

Липранди писал ему:

Дорогой Александр!

Чаю, вы не позабыли меня в вашем далеке – надеюсь, оно прекрасно, – и что встреча с родными после столь долгой разлуки вознаградила вас за некоторые страдания, какие вам причинили здесь. Юг очарователен, вам известно, но быстро приедается, как все сладкое, тем более, что осень надвинулась незаметно, пляжи пустеют, милых фигурок на них становится все меньше – и их часто закрывают от наших взоров – то тоскливый дождь, то унылые зонты. Зато балов становится все больше, однако вам известно, я до них не охотник. Вы просили меня быть здесь вашими глазами и ушами – и я, кажется, понял, в каком смысле, – только боюсь не справиться со столь почетной и таинственной задачей. Возможно, мой нюх полицейской ищейки, который вы отмечали во мне в странном сочетании с моим либерализмом – наблюдение, кое, признаюсь, льстило мне, – начинает мне изменять. Я ничего не вижу того, что вас занимает и о чем мог бы поведать с уверенностию. Семейство, чья жизнь как-то беспокоила вас, по-моему, в полном порядке. Месье, как всегда деятелен, хотя никто не знает – чего более в его деятельности – смысла или интриг; мадам обворожительна, в свете бывает нечасто, ее постоянно видят с ее кузеном, который, кажется, и ваш друг. Печать нежной меланхолии в ее лице, как обычно, небесного свойства. Девочка здорова и прекрасна, как все дети. Что еще? На этот счет только Вигель Филипп Фиппович, наш общий знакомый, несколько беспокоит меня своими смутными намеками. (Помнится, вы говорили, что он интересен лишь в первой части разговора: пока не переходит к теме мужеложества, у него этот переход, как бы, естествен, а нам, людям обычных страстей – порой трудно понять.) Вам ведома его классическая фраза: «Как ужасны эти смешанные браки!» – когда речь идет о связи гетерической, восходящей к Афродите-Пандемос. На днях он произнес ее в виду особы, о которой речь – причем месье, супруг данной особы, был где-то далеко, а мадам была в обществе своего кузена Раевского. Я был удивлен, пытался потребовать объясниться – но это было все одно, что вызвать на откровенность сфинкса. Вы знаете, как почтенный Вигель умеет почти одновременно и возводить очи горе, и опускать их долу – и не отвечать на прямые вопросы. (Странное свойство!) Надеюсь, фраза сия не несла в себе ничего особенного, кроме, разве, самого желания Ф. Ф. казаться владетелем тайны. Впрочем, он, кажется, сам собирается писать к Вам. – Он мне об этом говорил. Недавно был в Кишиневе, там все Вас помнят, и разговоры о Вас скрашивают любую беседу.

Пишите и ко мне – ежли Вам не скучно!

С сердечным уважением – Ваш И. Липранди[17]17
  Письмо не сохранилось. «Обширная переписка Пушкина с Липранди до нас не дошла». – Л. А. Черейский. Пушкин и его окружение. Л., «Наука», 1976. С. 224.
  Липранди Иван Петрович – короткий приятель Пушкина по Кишиневу, потом Одессе (где служил чиновником особых поручений при Воронцове). В те поры – пылкий либералист. Поздней – тайный агент правительства и деятельный чиновник Министерства внутренних дел, кому мы обязаны лично – так называемым «делом петрашевцев». Не кем иным, как Липранди был заслан в кружок Петрашевского агент Антонелли, благодаря чему, в итоге, вместе с другими угодил на эшафот, а после надолго – в Мертвый дом, на каторгу – автор, среди прочего, знаменитой в будущем речи о Пушкине – инженер-поручик Федор Достоевский. Люди меняются еще быстрей Времени.


[Закрыть]

– По-моему, Александр, вы вчера получили письмо! – сказал Сергей Львович за завтраком. (Нужно бы сперва отереть губы салфеткой – на нижней, явно – след яичного желтка – он чувствовал. С испачканной губой все могло прозвучать не так весомо.)

– Да, – сказал Александр, не ожидая подвоха. – Из Одессы, от приятеля!.. Тон был беспечный. На самом деле, он все время думал о письме. Ее все время видят с ее кузеном… Печать нежной меланхолии…

– Я бы желал ознакомиться с ним, – сказал отец почти торжественно.

– То есть, как? – спросил Александр с растерянной улыбкой.

– Как отец и наставник! – сказал Сергей Львович, тоном, каким, верно, было произнесено некогда: «Солдаты! сорок веков взирают на вас с высоты пирамид!» Александр поежился.

– Ничего не понимаю! – сказал он… Он вырос в Лицее, где никто не стал бы читать чужие письма. Да и дома ничего подобного не водилось. Его письма – это были его письма!

– Я хотел бы знать, какие дела творятся… м-м… или задумываются… под кровлей моего дома! – продолжил отец еще торжественней. (Тверже, тверже!.. Надо сломить. Это упрямство сына, эту его таинственность… да и вообще – дети… пора явить всем, кто в доме хозяин!)

– Papa! – да это ж частное письмо! – вступилась наивная Оленька.

– Мадемуазель Пушкина! – обратил свой взор отец. – Вы хорошо сделаете, ежли постигнете науку помолчать во время. Думаю, ваш будущий супруг будет признателен мне за этот совет!..

– Ничего не понимаю, – повторил Александр. (…И этот Вигель. Что он хотел этим сказать? «Смешанные браки»!)

– … мы все живем в жизни частной… но потом, потом… она почему-то оказывается общественной! – продолжал напирать отец.

– Берегитесь! – вмешался Лев. – Когда я уеду в Петербург – я засыплю вас письмами! Я собираюсь начать свой епистолярий!..

– Да, – сказала Ольга. – А Зизи Вульф мечтает – завести с кем-нибудь переписку. Бедная! Она завидует старшим сестрам, которые получают письма поклонников.

Брат с сестрой, как могли, выручали его.

– Конечно! Вы не понимаете, милостивый государь! Вы не понимаете! А я-с? Я должен? У меня на руках семья, дети… путь коих только еще начался… и что-с? Вы вляпываетесь в какие-то политические дела, не думая о том, что…

– Я не вляпывался! И ни в какие дела! – вставил Александр, мрачнея все боле.

– У меня сейчас начнется мигрень, ей-богу! – сказала Надежда Осиповна, впрочем, не слишком уверенно. Ее смущал слишком твердый тон мужа.

– Не начнется! – возвестил Сергей Львович. – Не начнется! Все-с! Больше в этом доме не будет – никаких мигреней!

– Как-так – не будет? – спросила Надежда Осиповна, уже негромко и в полной растерянности. Вчера еще он плакал в ее объятиях. Ужасно переменчивый чело век!

– Что теперь – все письма будем читать? Вслух? За столом? – спросил Лев шутовским тоном. – Я как раз на дни получил письмо от приятеля. Уморительно смешно! Из Гродненского полку, что стоит на Новгородчине… ну, вы знаете! Сказать, кто у них заправляет полком? Дама! Полковничиха. Офицеры смеются меж собой: «Полк в беде! – Наш полковник сидит на биде!»

– Фи, как неприлично! – сказала мать.

– Молчать! – сказал отец.

– Ах, да!.. тут дамы. Простите! Но я ж – про Гродненский гусарский…

– Нет никакого Гродненского гусарского! – вспылил отец. – Ничего нет!..

– Как-так, нет? – попытался вставить Лев, но все напрасно!

– В православной стране составляется – что бы вы думали? – заговор афеистов! И кто играет в нем, так сказать, чуть не главную роль? Извольте видеть. Мой сын. Пушкин, Александр Сергеевич! Без него не обошлось!

Сергей Львович пережимал. Он возвышался над наглым сыном. – Как не смог (увы!) возвыситься над могучими чреслами дворовой девки Алены. Он брал реванш, он торжествовал – он упивался своим торжеством. Река в кисельных берегах… Все пропало! Как грустно!..

– Я не составлял и никакого заговора. Паче – афеистов! – сказал сын, все же, в растерянности.

– … И это в то время, когда государь вынужден воспретить даже масонские ложи, к коим когда-то и сам питал симпатии.

– При чем тут ложи? Вы сами, между прочим, напомню – тоже, по-моему, были масоном!

– Был! И что ж?.. Многие были. И возмущались даже – считали этот запрет чем-то кощунственным. Насилием над личностью. Но после убедились, что в том была государственная необходимость.

– Что? – переспросил Александр.

– Государственная необходимость! – повторил отец. – Вам, конечно, это не понятно!

– Жаль, я не успел побывать масоном! – сказал брат Лев – он все еще надеялся утишить скандал.

– Если мое мнение значит что-нибудь, – сказала Надежда Осиповна. – Я просила бы вас прекратить все это! Всех!.. – чуть смягчила она. – Прекратить!

– Я боюсь не за себя! Ты подумал, что станется – со мной, с матерью – если тебя сошлют в рудники? (Про себя-то Сергей Львович думал, как раз в первую голову о себе… что, если и ему придется ехать в Сибирь? С семьей? Какой обоз надо везти! А сборы! А решения – что брать, что оставлять? В какой-нибудь Березов…)

– Нет! – Сергей Львович повернулся непосредственно к старшему. – Ты объясни мне! Почему повсюду, где опасно или как-то нечисто, или… где можно вляпаться… ты оказываешься тут как тут? Почему? Сперва порочные стихи… потом…

– Я не писал, учтите! И никаких порочных стихов!

– Еще бы! тебя отправляют на юг… на юг, заметь! – что вовсе не так плохо, за тебя хлопочут – почтенные люди – так мысля, что ты образумишься… что слабые надежды, которые ты возбудил в обществе своими юношескими опытами…

Александр улыбнулся.

– Считайте, что не было! И никаких надежд! Все надежды на меня были напрасны!

Он резко отодвинул стул.

– Вы нынче раздражены, papa! Объяснимся после!..

И вышел…

Он прошел к себе в комнату – и прежде всего собрал письма. Последние. – Чтоб не оставлять их здесь, в доме: немного, всего несколько, спрятал их на груди… Потом переоделся в платье для выхода, накинул плащ. Минут через пятнадцать он был уже в седле и ехал в Тригорское…

– Я обеспокоена вами! – сказала Прасковья Александровна, даже как-то неприязненно – почти не взглянув, когда он вошел. – Что там у вас стряслось?..

О том, как именно слухи перекатываются из Михайловское в Тригорское и обратно – можно было только догадываться. Пошел один дворовый по мелкому делу в имение к соседу – и слух готов. Но тут прошло слишком мало времени, и… Хозяйка была одна за столом – девчонки при появлении Александра тотчас рассыпались по комнатам наводить красоту, ибо он застал всех врасплох, в конце завтрака, и все были по-домашнему… Алексис Вульф хотел было утащить его к себе, но мать сказала: – Дай ему отдышаться, – и Алексис не настаивал. (Перо автора почему-то сопротивляется: не хотелось бы раньше времени вводить в действие Вульфа: у него свое место в повествовании, и это место еще впереди. Беда, когда автор исторический начинает слишком зависеть от «правды жизни» – и от того, как все было на самом деле. За столом какое-то время побыла еще младшая девочка – Мария… это могло быть интересно – не забудьте, она – втайне, по-детски – влюблена в Александра, – но здесь опять-таки не время развивать эту линию… придумайте сами – что она могла или хотела сказать, и решим, что она незаметно выскользнула из-за стола и отправилась за старшими сестрами.)

– Хотите кофию? Я велю подать!..

– Нет. Благодарю!..

– А чаю?

– Пожалуй! Только не вчерашнего.

Они улыбнулись – оба одновременно.

– Не дразнитесь! Вам прекрасно известно, что чай в этом доме всегда свежий. Караванный. И хранится в мешках… Нынче это мало кто делает! Я разоряюсь всегда – на эти колониальные товары! – и положила руку ему на руку. Он пригнулся неловко, поцеловал руку. Рука была опять – необыкновенно мягкая и чуточку влажная.

– Ну, сознавайтесь – что там творится у вас!..

– Ничего. Приходит письмо, до меня касающееся… – он вкратце и, перескакивая детали, поведал происшедшее.

Прасковья Александровна покачала головой.

– Ваш отец – человек старого закала! Он чувствует ответственность.

– Перед кем, позвольте?

– Не знаю. Перед вами, перед семьей!.. Перед властями, наконец!

– При чем тут – власти? Что вы хотите сказать? Что мой отец зависит как-то от распоряжений властей?

– Ну, зачем так строго! Распоряжения! – Может, пожелания… Вы безнадежно молоды, друг мой! Хотя по возрасту и пережитому – могли б и повзрослеть.

– Но что, собственно?..

– Просто вам не понять! Ваши отцы слишком долго ощущали подлость в жилах – что касаемо властей. Она посейчас растекается у них – вместе с утренним кофием! (улыбнулась неловко). А вы… ваше поколение… вы развращены, простите! вас развратили надежды, связанные с началом настоящего царствования. Наш бедный государь как-то сам собой, какой он есть – умудрился возбудить много надежд – особенно у юношества – и теперь уж, верно, сам не рад! И всполошил много умов. Боюсь, мы еще не заплатили за это. То есть – полновесной монетой.

– Вы бесконечно умны, как всегда, вы – учитель жизни, но…

– Оставьте! Может, я вовсе не хочу учить вас жизни!

– Ну, ладно! Сдаюсь! Вы остановились…

– Не больше, не меньше – как на Александре. Императоре.

Самое интересное – что он во все это верил! Сам. До времени. В эти иллюзии… Покуда не понял, что имеет дело с Россией. И что в его собственных жилах все сопротивляется тому. В нем течет кровь не самых либеральных предков. Он испугался. Одновременно и нас, и себя… своих собственных предначертаний, и как они скажутся на всех… (Она помолчала).

– А что касается любезного Сергей Львовича…

Вы рассказывали мне о вашем визите к губернатору с отцом. Вы там присутствовали при всей беседе?

– Да. То есть, нет. Сперва был общий разговор – а потом я их оставил, и пошел бродить по Пскову. Верней, так. Губернатор сказал, что ему еще надо о чем-то перемолвиться с отцом. Я и откланялся.

– Вот! Возможно, самое интересное – вы пропустили! Я – тоже местная помещица и знаю почтенного Бориса Антоновича. Не самый плохой человек. Но педант, педант. Это – немецкое. И… не храбрец – прям скажем! Совсем не храбрец. Он испугался вашей истории – больше вашего отца. И, может, в том разговоре – в той части, что вы пропустили…

– Вы чудо, ей-богу! – Александр схватил ее руку, лежавшую на столе, и жадно поцеловал. Сперва с тыльной стороны, потом перевернул – и ладонь. Она забрала руку, чуть не вытянула – из-под его губ.

– Никогда не делайте так, слышите? – но голос был не властный, робкий, почти просительный. Потом наклонилась и поцеловала его кудрявую голову в затылок – ну, где-то там, куда попало.

– Выкиньте из головы! – заговорила она, едва коснувшись устами этой неспокойной головы. Пытаясь вновь обрести тон старшей и опытной. – Раз уж вы вынуждены пока жить под одной крышей… А письма… что ж, письма… Передайте вашим корреспондентам – пусть пишут на мой адрес! Если станет совсем дурно – вы какое-то время сможете побыть у нас!

– Пейте, пейте! (Чай к этому времени был подан на стол.) И не огорчайтесь! Вы когда-нибудь с отцом, быть может, посмеетесь вместе – над этими глупостями!

Дальше они уже не были одни. Вернулись девицы, вошел Алексис – надменный и насмешливый, как всегда, начались всякие фарсы, какие на время отвлекли Александра от неприятных буден. Письмо Липранди вновь воротилось к нему и стало испытывать его понятливость. Что хотел сказать – старый бардашник Вигель?.. «Но Вигель, пощади мой зад!..» – он сочинил когда-то – еще в Кишиневе и пустил по кругу, как водится… друзья ругали его, боялись, Вигель обидится. Не обиделся. Или сделал вид?.. За Александром водилось это свойство – сперва высказаться – а уж потом подумать… лезть куда ни попадя – лишь бы слово звучало… Но он ничего не мог поделать с собой. Что может знать Вигель? Он с Воронцовым достаточно короток, и…

Но бесшабашный дом Тригорского шумел, как обычно – и ни одной путной мысли было не додумать. Он ждал сестру Ольгу – может, придет? (все спрашивали здесь про нее) – или брат Лев? и он узнает тогда, что творится в доме…

Но никто из Михайловского не явился. Обедать – несмотря на уговоры – он не остался и уехал…

XIII

Было сравнительно рано – дневной час, но небо начинало темнеть еще засветло: дождя не было, но воздух томился дождем… По дороге – редкие желтые листы, покрытые патиной мокрой грязи, тянулись к нему с обездоленных веток, и крупные капли влаги свисали с каждой ветки – такие полновесные, как капельки поту на носу какой-нибудь дворовой девки. Вечер, пал туман на долы… Неужели отец и впрямь дал согласье губернатору следить за ним? Чушь какая! Он дворянин – и никак не мог… Это не вяжется! И не может один дворянин потребовать такого одолжения у другого. А впрочем… А милорд Уоронцов? А злосчастное письмо? А наша свинская почта? Если почта распечатывает частные письма… Александр думал сперва помотаться по полю, заглянуть в лес, но вдруг поворотил коня и устремился домой – да так резво… Чего он ждал? Он не знал. Уже у конюшни, отдавая повод конюху – он понял, что все зря и из разговора с отцом ничего не выйдет. Но мы так устроены, что желание доказать свою правду – а иногда просто высказать ее – сильнее голоса разума. Нам вечно чудится – мы еще способны что-то договорить, досказать – в самых неблагоприятных для нас обстоятельствах. Во всяком случае, он вошел к отцу – стараясь быть сдержанным и даже искательным – по возможности.

– Я хотел бы объясниться! – сказал он.

– А-а… – сказал отец. – А зачем это тебе? Ты ведь так убежден в своей правоте, что чувства других вряд ли обременяют твою совесть!

– При чем тут совесть? – сказал Александр – но осекся и добавил даже неожиданно для себя: – Я понимаю ваше беспокойство, но…

– А что ты понимаешь? Вы молоды, я стар. Вы – другое поколение, вы мне все время это доказываете!

Отец говорил как-то вяло – будто то, что по-настоящему надо сказать – ему было не решиться. Да и зачем? Он был спокоен, почти спокоен…

– Во всяком случае, – добавил Александр, – я готов просить прощения – ежли чем-то нечаянно…

– Вон как? – воззрился Сергей Львович, – он, кажется, впервые глянул в его сторону. – А как же – с письмом?

У Александра было несколько секунд, чтоб размыслить и ответить достойно. И если можно – сдержанней…

– Это – частное письмо, papa, ей-богу! Клянусь вам! Оно не заслуживает такого внимания!

– Ну, тогда… все остается таким же, как нынче за столом. Я не вижу про должения – у этого разговора.

– Отец! – простите! но когда – и в каком обществе – даже отец мог позволить себе читать переписку сына – двадцати пяти лет? Что за домашняя цензура?..

И, конечно, зря вырвалось это слово: цензура. Как во всякой стране, где она властвует – на Руси искони она была чем-то ругательным – даже среди тех, кто насаждал ее.

– А когда ты нуждаешься в деньгах, мой сын… и отец беспрепятственно их дает тебе – ты даже полагаешь, что он это обязан делать… – ты не задумываешься, что и он может пожелать что-то получить взамен, как-то контролировать твои поступки? Тем более… ежли ты доказываешь своей жизнью, что не вполне способен поступать разумно!

Он лгал. (Но это было так очевидно, что трудно было спорить.) Денег старшему он всегда давал в обрез, старался лучше не давать. Оттого и поместил, кстати, в Лицей – чтоб не слишком тратиться на его образование. И в Одессе Александр вечно занимал деньги… зато Льву отец давал почти без счету, и Александр не завидовал даже: младший есть младший. Только иногда ругался про себя – когда совсем уж сидел на бобах и должен был одалживать у Инзова. Или кого-нибудь другого… Он привык быть в семье нелюбимым сыном. Но все же…

– Помилуйте, рара… я стараюсь зарабатывать себе на жизнь. До отставки был чиновником. А теперь – литература…

– Напомню… На Руси еще никто не зарабатывал себе на жизнь литературой. Поэзия – не профессия, мой друг, и не поприще общественное. Она только – услада душ. К сожалению.

– Ну, значит, я буду первый на Руси, кто сделает ее поприщем и станет кормиться из ее рук. Когда-то ж надо открывать новую страницу? А у вас прошу денег исключительно из надобности. Стараюсь не просить. Но… я не какой-то там – приживал в семье, я – старший сын и дворянин, как вы сами… И согласно общим правилам…

– Благодарю! Вот мы и вспомнили – про общие правила! Конечно, ты мой сын, и я не понимаю, почему – всякая попытка оградить тебя от ошибок – какие вы все готовы совершить по молодости и по глупости, от тебя самого в конце концов – это вмешательство в твою личную жизнь. Цензура! Да-с, если хотите знать, милостивый государь! Цензура! Я бдительно слежу за своей семьей – как отец. Прекрасно понимая, сколько в этом мире дурных соблазнов для юношества!

Он стал в позу и добавил торжественно: – Я не хочу, к примеру, чтоб мой младший сын брал у тебя уроки отвратительного афеизма!

– По-моему, покуда он берет уроки только на сеновале, и правильно делает – в его возрасте. Можно только позавидовать. Видит Бог – есть ли мне дело до того, чтоб напутствовать его хотя бы на этом поприще! А уж на каком-то другом… Но… извольте сами судить – есть ли в этом занятии его – божественное начало и связано ли оно – с существованием или отрицанием Господа!

Глаза Сергея Львовича на секунду стали тоскливы – такой собачьей тоской. Река в кисельных берегах утекла и пропала в мертвом поле. Он был стар.

– Писатель, – сказал он грустно. – Писатель! Погоди – пока другие тебя сочтут писателем. Покуда… они не считают тебя таковым. Увы!

– Кто это – они?.. – спросил Александр, уже почти зло.

– Не знаю. Власти. Губернатор юга, губернатор севера… Государь, наконец. Кто-нибудь! Кто назначает у нас кумиры – или ниспровергает…

– Кумиров назначает толпа. Люди. Читающая публика. Она тоже не без грешна, но… Властям, увы, приходится считаться с ее выбором!

– Ты слишком самонадеян!

– Простите, papa! И сочтите сказанное лишь знаком сыновнего почтения… (Он помедлил.) Я не знаю, кто понудил вас… м-м… предложив шпионить за родным сыном. – Даже если сын ваш – и в чем-то виноват!.. Барон Адеркас, г-н Пещуров? сам государь?.. не знаю… (Мы живем – как в лесу – чем дале, тем страшней, вон на почте письма распечатывают!) Но только… Убежден, склоняя вас к сему – он выказал высшее неуважение к вам… как дворянину с шестьсотлетним дворянством!

– Бездарность! – сказал отец негромко и почти с ненавистью. – Бездарность! Ни на грош таланту – одно самомнение!

– Может быть, – сказал Александр как-то вяло – и понял, что попал в точку.

Тут все и сорвалось. Никто не сообразил, только… Барин Сергей Львович выбежал из комнаты – и побежал по дому, крича: – Спасите! Спасите! Убивают!.. – а из комнат и со двора – один за другим, кто в домашней затрапезе, кто в мокром армяке, – стали сбегаться люди – растерянные дворовые. (Где-то в дверях мелькнула насмерть перепуганная Арина.) И набралось их сразу столько, что, даже захоти Александр – исчезнуть, раствориться, – все равно б не удалось. Выскочивший вослед отцу из комнаты, он торчал посреди залы как очевидный виновник происшедшего…

– Что с вами, papa? – мелькнула на ходу испуганная Оленька.

– Твой братец! (бросил ей Сергей Львович и снова закричал): – Караул! – Караул! Убивают!

– Отец, что с вами?.. – Ах, этот Лев, подлец, всегда-то его нет на месте, во-время… Опять валялся с кем-то на сеновале, весь в соломенном опереньи. Да, осень уже, осень!.. Можно зад отстудить…

– Лев Сергеич, – вскричал отец торжественно – и впервые остановился. – Ваш отец оскорблен – до глубины души!

– Что, кто? – спрашивал Лев озабоченным тоном – то ли в самом деле, не поняв ничего – то ли поняв все…

– Я требую от вас – никогда… не общаться с этим монстром! с этим выродком-сыном… Проклинаю! – кричал он куда-то в пустоту, полную людей… – Проклинаю!

– Да что случилось, наконец? – не выдержал Лев.

– Он поднял руку на отца! ударил… замахнулся, то есть… Хотел прибить!

– Ничего не понимаю, – сказал Лев добродушно. В его светлых кудрях посверкивали соломенные нити… И неизвестно, чем бы все кончилось, если б на пороге спальни не выросла Надежда Осиповна с огромной мокрой повязкой на лбу… (такой мигрени у меня еще не было! о, моя голова! о!..) – и почти силком не втянула мужа в комнату.

– Что с вами? – спросила она мрачно. – Кто вас убивает?

– Александр, – сказал Сергей Львович, вдруг потеряв весь свой тон – ставши сразу жалким и робким.

– Ну, тогда это не страшно. Я думала… кто-нибудь… Чего вы кричите? И так – жизни нет! Вы мне надоели! (И легла на постель, отвернувшись.)

– Если б вы знали – до чего вы мне надоели!..

Спустя немного времени Ольга проскользнула к Александру и принялась плакать.

– Ты не знаешь, почему… ну, почему? наша семья не может жить, как все! Попробуй выйди замуж… Это те Пушкины, у которых сын с отцом дерутся?

– Да не трогал я его, не трогал! Можешь успокоиться!

– Знаю… – сказала Ольга и продолжала плакать. – Знаю. А что теперь делать?

– Понятия не имею. Мало мне обвинений политических – так еще и уголовное! Хорошенькое дело!

– Да, успокойся ты, успокойся! Никуда он не пойдет! Никто не узнает!

– Еще бы! Ты с ума сошла! Молва сейчас пойдет по всей округе, дай волю! Все мои враги будут рады уцепиться!..

– Да что ты сказал ему?

– Сказал – что сказал! Что грех брать на себя обязанность шпионить за родным сыном. А разве – не грех?

– Грех! – согласилась Ольга. – Не знаю сама – какая вожжа ему попала…

– Была, стал-быть, вожжа! – сказал Александр, лежа на постели и почти отвернувшись от нее.

Чуть погодя заглянул Лев. Покашлял в кулак, похихикал…

– Вас с отцом нельзя подпускать друг к другу – ей-богу!

– Спасибо! Это все одно, что сказать, что в пытошной палача и жертву надо как-то развести по разным углам!