Текст книги "Возвращение в Михайловское"

– Не может быть! – воскликнула Зизи, – еще раз без стеснения обмерила его. При этом полудетский живот ее совсем уперся в него…

– Что – не может быть? – спросил Александр.

– Послушайте! У нас с Пушкиным – тальи одинаковые! – торжественно оповестила она всех.

– Ну, это значит… одно из двух… или у вас талия не совсем молодого мужчины – или у меня – талья молоденькой девушки!.. – Все смеялись.

– В самом деле! – сказала Зизи – и почему-то посерьезнела – так, словно было о чем подумать. Аннет смотрела на них жалобно и тоскливо… Души неопытной мечтанья – Смирив со временем, как знать – По сердцу я нашла бы друга… – Быть может, не нашла бы друга…

– Нашел с кем связываться! Да он же упрям, как кляча – твой Воронцов! В Тильзите его полк должен был охранять меня – так он сказался больным! Видишь ли, потому, что он – англоман и терпеть не может Бонапарта. Не дал себя увлечь даже любопытству! Это – когда многие мои офицеры, тайком от меня – я-то уж знал! – переодеваются в статское – только бы попасть в Тильзит и узреть воочию – властителя полумира!

Как-то перед вечером – или в начале вечера, сидя за общим столом – в зале – среди общего шума – и уверенный, что все сидят за столом – он вышел в другую комнату. Хотелось побыть с собой. Не глядя открыл дверь в соседнюю и… натолкнулся на Прасковью Александровну, примерявшую платье. Она стояла перед зеркалом – и как-то замедленно вертелась перед ним – один бок, другой. Увидела его, чуть смутилась – но не прогнала, только чуть отодвинула от себя шандал со свечами. Став больше силуэтом самой себя… Капора не было. Платка тоже не было. Копна распущенных и все еще пышных волос – упала на плеча. Платье было открытым – может, слишком – по возрасту. Нагие плечи, грудь… И шея – боже мой! Выдвинутая губка Марии-Антуанетты, делавшая ее порой некрасивой – сейчас была полуоткрыта, как для поцелуя. Он вздрогнул.

– Ну как? Мне идет? – спросила она и вновь повернулась к зеркалу.

– Очень! – сказал Александр искренне. – Очень!..

– Вот… а вы все считаете… – не договорила.

– … что я старуха! (слышалось и без слов).

Правду ль говорят, что вся французская революция произошла от ненасытности Марии-Антуанетты? Так рушатся царства!..

Она так и стояла, как он застал ее – прижав ладонями бедра, чуть вытянув руки и несколько приподняв платье.

– Иногда знаете, кажется, что не все потеряно… а иногда…

Она улыбнулась – и протянула ему руку. Подумав – протянула обе. Он поцеловал их по очереди – как целовал руки только нравившихся ему женщин. У него чуть кружилась голова.

– Спасибо! – сказала она. – Спасибо!

Он поклонился и вышел, смущенный… точно подглядел нечаянно то, что не следовало видеть. Старушка Ларина? Два брака – и нет счастья! Боже мой – что это такое – счастье?! Наверно – самая мудреная вещь на свете! Или самая трудная…

В зале девчонки насиловали рояль, грохот ворвался в уши. Он рассердился. Не сильно…

«О, Валери! В то время я с гордостью ощущал биение своего сердца… которое умело так любить тебя!»

…книгу будет трудно возвращать – никто ж не поймет, почему – он так испещрил ее подчерками?.. «Хранили многие страницы – Заметы резкие ногтей…» С тех пор, как он стал писать «Онегина», вся его жизнь, как навоз – сделалась удобрением этому роману. Он все готов был отдать ему, отделивши от себя. Такого еще не было! То, что сперва казалось легким изыском… заигрываньем с читателем – чуть не светской болтовней с ним – становилось природой книги. Его самобытие невольно поселилось в романе. Он сам возник где-то – меж Онегиным и Ленским – пора меж волка и собаки… – и, право, не знал, что делать с собой. Всякий персонаж должен куда-то двигаться. От чего к чему? И куда идет он сам?..

«Вся жизнь моя была залогом – Свиданья нашего с тобой, – Я знаю, ты мне послан Богом…» – он знал, что оно уже написано – это письмо.

«– Я не расстаюсь с вами, мне еще столько нужно вам сказать! – Она закрыла за собой дверь, а я упал в кресла, уничтоженный этим звуком: мне показалось, что вселенная рухнула…

Насколько больше я любил бы тебя, Валери!..»[13]13
  Юлия Крюденер. Валери, или Письма Густава де Линара Эрнесту де Г…. Сер. «Лит. памятники», М., 2000 г.


[Закрыть]

Схолия

* Подробное исследование пушкинских помет на экземпляре романа «Валери» Юлии Крюденер принадлежит Л. И. Вольперт[14]14
  Вольперт Л. И. Пушкин в роли Пушкина. М., 1998. С. 77–85.


[Закрыть]. Здесь использовано это прочтение. Правда, автор книги «Пушкин в роли Пушкина» считает пометы неким слитным «лирическим письмом», составленным из подчеркнутых мест и обращенным к А. П. Керн. Это кажется сомнительным. Адресат вряд ли назван верно (Это станет ясней, когда у нас здесь появится сама Анна Керн.) Весь контекст отношений с Керн лета 1825-го (начиная с заочного этапа – переписка с Родзянко) – в самом деле, отдает «игрой», «игровым поведением», о котором прекрасно говорит автор книги, что как-то не соотносится с тональностью «нежного романа», каким является «Валери». За этими пометами стоит иная, трагическая история любви. И почти несомненно – это история любви к Е. К. Воронцовой.

** Надо сказать, несмотря на более чем полуторастолетнюю историю изучения «Онегина» и обширнейший корпус черновых набросков к роману – сама история создания его до конца не известна по сей день. Начало, и впрямь, наверно, было несколько поспешным и случайным. («Пишу роман, в котором забалтываюсь донельзя…»). Можно утверждать, что плана, как такового, еще не было – во всяком случае, того, по которому после развился роман. Вряд ли Пушкин даже знал, к примеру, начиная его – что Онегин убьет Ленского в дуэли. «Трагедия победы» – по точному выражению Ю. Лотмана – это придет потом… Нужно было пережить серьезнейшую личную – а потом и общественную драму, чтоб роман стал диктовать автору свои законы…

Вставная глава I

Царям живется на свете не легче, чем их подданным. Император Александр, о котором его тезка в Михайловском все чаще думал в последнее время (это ж он его упек в эту дыру за строчку глупого письма, чем привел в великий страх его отца!) – вряд ли помышлял о нем. У Александра-государя были другие дела и заботы. Примерно, в те же дни, что мы описываем здесь, – в первой половине сентября 1824-го, в Царском – он сидел, уединившись с женой-императрицей, Елизаветой Алексеевной, в одной из комнат, примыкавших непосредственно к кабинету, и предавался карточной игре. – Это сделалось частым, с некоторых пор, послеобеденным их времяпрепровождением. Ломберный столик, богато ин крустированный уральскими самоцветами, разделял играющих, мольберт, придви нутый к столу, напротив, был совсем прост, похож на художнический, только с грифельной доской – на ней отписывались фиши. Государь как-то брезговал писать мелом на сукне пред собой: он был сноб…

Игра называлась – «безик». В России вечно норовят сместить французское ударение с последнего слога: вообще-то, «безик», конечно. Бези́к. Бе́зик. Игру он вывез из Франции, из Парижа, как трофей – и она, средь прочего, напоминала о том, что он взял Париж. (Тоже приятно!) Его самого учила играть покойная Жозефина – отставленная жена Бонапарта: с ней Александр сблизился в последние месяцы ее жизни, которая так внезапно оборвалась (с тоски, наверное). – Как с ее дочерью Гортен зией (от первого брака), королевой голландской… (Это было, когда сам Наполеон водворился уже на Эльбе: еще до «ста дней» и Ватерлоо!) – Этот чертов Бонапарт умудрился расплодить по всему свету невесть откуда взявшихся королев и королей – и Александр был чуть не единственный в коалиции противников его – кто стоял на том, что надо, елико возможно, оставить все как есть – если это не мешает интересам общим. (Вообще, семья Бонапарта – и все, что связано с ним, – занимало в его жизни непонятное место… Союзники пугались, приближенные морщились. И пытались объяснить его почти физической неприязнью к Бурбонам, которых он, как называли тогда, сам и «привез в обозе править Францией», хотя обоз был не его, – или политическими соображениями. И все правда – и Бурбонов он не терпел, и политических соображений было хоть отбавляй – начиная с Польши, но…)

Впрочем, безик как игра в России не привилась – во всяком случае, ему не докладывали, чтоб в нее играли. Тут предпочитали «пикет». (А он, как самодер жец, все ж интересовался порой – и тем, во что играют в приличных российских домах: он считал, это входит в круг его обязанностей.)

– Марьяж! – сказала тихо жена, глядя в карты. (У нее уже было четыре взятки, и она была вправе объявлять.) Император галантно прибавил на доске еще двадцатку к ее фишам. Куртуазное действо… Марьяж был некозырный: с ее руки, всего – король и дама одной масти. И сидели визави тоже – дама и король одной масти: оба блондины. Игра ничего не значила для обоих – кроме отрешенья от забот, совместного одиночества и параллельного течения мыслей.

К императору покуда карта не шла. Сейчас он взял в талоне – семерку козырь – и, согласно правил, сменил ею открытый на столе валет червей. Пошло в запись – 10 плюс 10. Он был еще без четырех, объявлять не мог, да и нечего: две десятки и мелочь, годится только сбрасывать. Но зато был валет – стоит поберечь для козырной квинты. Игра шла в две колоды…

Императрица Елизавета Алексеевна – некогда баденская принцесса Луиза – не была уже, конечно, той несравненной европейской красавицей, которая некогда, в ранней юности, – сумела покорить весь дворец Екатерины, привычный к красоте – всех безумно волновали ее открытые легкие платья под антик: не облегающие фигуру, но словно наброшенные небрежно; диадемы, венки и простые цветы в волосах – Психея, Психея! На свадьбе так и говорили: – Психея и Амур (Амур был Александр.) Они в самом деле походили на золотую пару. И лишь отец жениха – великий князь Павел – все еще великий князь – стоял, насупившись, и не разделял общих восторгов. Он был явно зол – конечно, как всегда, на мать-императрицу, но распространялось это решительно на всех – в том числе, на них двоих. (Он вообще не хотел приходить на торжество – его уговорили. Он прекрасно понимал, что Екатерина женит внука так рано, чтоб попытаться вырвать трон из-под тощего зада нелюбимого сына.)

Амур и Психея… Сейчас Элиза сидела, чуть откинувшись – слишком прямая и точеная, но с робостью во взоре, как всегда почти в присутст вии мужа. Она за многое могла считать себя виновной перед ним – хотя и не хотела исчислять свои вины. Так сложилось, так сложилось!.. Даже нынче лишь самый пристрастный взгляд мог сыскать в ее пепельных волосах седые прожилки… Александр же, в последние годы, стал полнеть – был в мундире, чуть расстегнутом по-домашнему, и округ известной лысины («плешивый щеголь») в светлых с рыжинкой прядях седина вовсю светилась.

– Вы нынче смотритесь как богиня! – сказал он с прохладной нежностью.

Она улыбнулась улыбкой несчастливой женщины. Она знала, что выглядит неважно (она преувеличивала). Но муж ее был странный человек, особенно с женщинами – (и странности его давно сделались притчей во языцех при всех европейских дворах) – и именно теперь, когда она постарела и подурнела – уделял ей все больше внимания и откровенно переставал замечать других дам – что, на первых порах вызвало чуть не смятенье при дворе: даже старые величавые рогоносцы, владетели породистых жен, что могли вроде наконец, вздохнуть спокойно – волновались: к тому, прежнему Александру они привыкли – а нынешний? (Всегда не знаешь, чего ждать, когда власть меняет привычки!)

– В свете все больше разговоров про…

…сейчас начнет про Фотия! Не надо! Он сам все знает про Фотия!

– … что будто этот монах…

– … занимает все больше места в моей жизни! – договорил он за нее почти весело. И добавил легко: – В нашей жизни, дорогая, в нашей!

– И что Анна Орлова…

– Графиня Орлова! – любезно поправил он, выбирая карты из талона.

Не кто иной, как эта Анна Орлова – и свела его с Фотием.

– Она – из тех самых Орловых?

– Конечно! Не зря ж она мужеподобна! Пошла в своих дядей! – и улыбнулся знаменитой своей очаровательной улыбкой, которую решительно все, кроме нее, его жены, считали лукавой.

– А вашему свету следовало бы больше заниматься собой! А не мной и моей жизнью. И не вашей тоже. (Тон был элегический.) Отмаливать грехи хотя бы. У них, я полагаю – их не меньше, чем у нас с тобой! – «Ты» они говорили друг другу редко – чаще, когда возникала опаска ссоры. Впрочем, сейчас ею и не пахло – промельк досады и только.

…она знала – что он хочет отмолить (и чем дальше – все больше). Проклятый вечер и ночь, когда они вместе ждали исхода заговора против его отца… Это было ужасно – право, ужасно – но в этом, как раз, в своей жизни – он был повинен меньше всего… Император Павел сошел с ума – все знали, – ходили слухи, что он вот-вот завещает престол племяннику из Германии, а сына-наследника заточит в крепость вместе с матерью-императрицей (которая после так безумно рыдала на его похоронах). И Александру ж было твердо обещано, что отца пощадят – только заставят отречься!.. Но потом, потом… все офицеры, бравшие участие в действе – рассказывали, что, когда вошли в спальню Павла – все предстало в ином свете, и… что сами не поняли – как все произошло… Но это она, Элиза, была с мужем – в тот вечер и ночь. И отирала его слезы, и даже отдавала распоряжения за него. Какие он сам в слезах – не в силах был произнесть. Хотя… она как женщина – и это тоже все знали – в ту пору уже не принадлежала ему.

Потом они немного разогрелись игрой, и он уж был при четырех – и мог объявлять и стал зреть впереди некие комбинации…

– Теперь и у меня – марьяж, дорогая! Ба! да еще марьяж!.. – он с детским удовольствием озирал карты, взятые в талоне.

…она помнит, как он впервые поцеловал ее. Пытался. Было страшно и влажно. А она испугалась, что у нее, верно, слишком прохладные губы. И руки – чистый лед: ей было тринадцать! Она после стыдилась себя, что была слишком холодна – и, совсем уж позор – после долго полоскала рот. Она написала тогда матери:

«Боюсь, ему теперь захочется все время целовать меня. Что делать? «Они еще были только помолвлены…

Она прикрыла рот платочком, покашляла. Он вздрогнул. Он часто слышал прежде такой кашель у Софи… своей дочери от Нарышкиной… А теперь Софи нет… Саму Элизу, похоже, ее кашель – не пугал, только смущал. Он недавно говорил о ней с врачами. Ничего хорошего!

…стеснительная недотрога! (теперь она презирала себя). Она понимала, что ничего не могла ему дать тогда – поначалу. Их оженили слишком рано. Ей было четырнадцать, ему – шестнадцать. Нет, сентябрь – шестнадцати еще не было! Двое детей – заключенных против воли в железные колодки царств и царственных интриг. Выдумка бабки Екатерины. Элиза была девчонка: – Ой, больно! Ой, щекотно!.. Не трогай волосы – они искрят! – А он – мальчишка… которому нужна была женщина. Ему не хватало ни сил, ни терпения – раздувать этот тлеющий костер.

– Вам никогда не вспоминается бедная Криденер? – спросила она, помолчав.

– А почему я должен вспоминать ее?.. – но сдержался и кивнул благо желательно: – Она умерла в Кореизе, в Крыму, весной. Мне докладывали…

– … потому что это вы выгнали ее из Петербурга по наущению Аракчеева и вашего отвратительного Фотия! И отказали в аудиенции, даже тайной – и тем сломили ее!.. – но не произнесла – только подумала…

– Но я – православный государь, дорогая! – потянулся и поцеловал ей руку. За сим шел целый полк несказанного: – И я не мог допустить, чтоб офицеры мои переходили в католичество! Пусть даже экуменического толку. При всей моей симпатии – к мадам Криденер!..

Эти двое были вместе Бог знает сколько лет – все знали друг о друге – или почти все – и могли едва лишь трогать клавиши разговора. Одни аккорды. За которыми прячутся целые мелодии. Он сам клонился некогда к идеям мадам Криденер – но потом, потом…

– Но вы ж писали, как будто, про нее маркизу Паулуччи!.. Вы сами мне рассказывали…

– Писал! – согласился он кротко – уже вслух, и добавил тверже:

– Так в один прекрасный момент у меня могла оказаться под рукой католи ческая армия!..

Его округлый по-женски подбородок с ямочкой – глядящий со всех двор цовых портретов бабки Екатерины, дышал удивительным упрямством! Впрочем, сама Екатерина, верно, тоже была упряма, иначе б…

Маркизу Паулуччи, генерал-губернатору Прибалтики, он, в самом деле, когда-то написал: «Пусть каждый молится, как хочет, лишь бы молился!» (речь шла о Криденер и ее сторонниках в Риге). Что они все понимают? Наши обязанности, наши зависимости – чтоб не сказать – наши грехи…

– Признайтесь, все-таки… ее отличала истинная вера! Не то что…

– Ах, Элиз! Кто знает в этом мире – что истинно, что не истинно?..

– Простите его! Его равнодушие – все простите! Мы – женщины, рождены, чтоб прощать! – Выцветшее личико – складка у губ – словно резцом. Зубов явно нет – или почти нет… Уста, созданные для поцелуев, превратившиеся в узкую щель – в Аид?.. (Ужас, что старость делает с нами – женщинами!) – Варвара Юлиана Криденер, урожденная Фитингоф. Религиозная экзальтантка и автор знаменитого романа. Они встретились в Вене, в четырнадцатом году, во время конгресса (еще до второго пришествия Бонапарта). Прежде Элиза зачитывалась ее романом (там была любовь, какую она ждала всю жизнь) – делала даже выписки в дневнике – и была теперь счастлива встретиться с автором…

…и при всем том – необыкновенно большие глаза. Пламенные взоры. (Кто гасит в нас это пламя?) А волосы слабые, нежные – невьющиеся, лишь слегка подвитые у висков и свисающие комочками из-под капора… У Элизы сей момент ни одного даже марьяжа не складывалось… Она кашлянула и уткнулась в карты.

(У нее самой – волосы были безумные. Сумасшедшие. Вся сила в волосах – как у Самсона. Ими любовался весь двор. Ими захлебывались в стихах. Сам Бог был парикмахером! Пепельное руно. – Их трудно было расчесывать, из них сыпались искры. – К моим волосам нельзя прикасаться! – говорила она. Кошка – которую нельзя рискнуть погладить по голове: в головке обитают молнии с небес.)

Их дружба с Криденер возникла разом – и задышала порывисто, как может задышать только дружба двух женщин. Так было когда-то в юности с молодой Головиной – ее подругой, ее вторым «Я»… Нет, там было другое! – Безумие – почти что адюльтер с женщиной (сейчас стыдно вспомнить). При встрече они кидались друг другу в объятия и целовали друг друга… В шею, в глаза, грудь… Они были почти целое. (Бог мой – если б этого ей хватило тогда! Если бы хватило! Это было еще до – первого ее, Элизы, истинного падения.) Криденер, как старшая – была ее конфиденткой. Исповедником. Первым, кстати, в жизни – кроме матери. У Элизы в ту пору в Вене – были страшные минуты. Муж почти откровенно третировал ее – хоть сам и вызвал ее сюда. Он, кажется, впервые за их жизнь явил ревность – и это было не легче, чем прежнее оскорбительное отсутствие ее… Сам же был постоянным ночным посетителем вдовы Багратион, хоть и не единственным…

– Я много любила, – говорила ей Криденер. – И страсти обуревали меня. Я бросала мужа – человека замечательного, боготворившего меня… ради людей, которые, увы, не стоили его истертых башмаков. И которые оставляли меня – как только добивались своего. Жизнь женщины! Я страдала – и я приносила страдания. И что же? Поняла, в конце концов, что все страсти – несут нам только муки, и единственная любовь на свете, которая стоит своего названия – она небесного происхождения!

– Элиз! Следите за игрой! – сказал он строго, – она взяла лишнюю карту в талоне. – Мне придется штрафовать вас! – он, кажется, увлекся игрой…

– Ах, в самом деле! – смутилась она.

– …смущенная девочка. В пятнадцать была такая – и в сорок. За сорок! – подумал он не то, чтоб злобно – но не сказать – приязненно, и с явной неохотой списал с нее 50 фиш. Игра есть игра! – Из-за этой вечной стеснительности – она проиграла жизнь. И его жизнь тоже! Она покашляла. Раньше кашель Софи рвал ему уши и надрывал душу. Бедная Софи! В восемнадцать лет! На пороге брака. Впрочем… может, это избавило ее от многих разочарований?

…Первым из придворных, который посмел ухаживать за ней, Элизой, всерьез и откровенно, был Платон Зубов… (Была еще жива бабка Екатерина.) Графиня Шувалова не раз приходила к Элизе посланницей от него. Как это по-русски зовется? Сваха… Ее Александр тогда страдал по молодости. – Или делал вид? (После он так легко уступил ее Чарторижскому!) Во всяком случае, историю с Зубовым они переживали еще вместе. В отличие от всех прежних фаворитов и собственных братьев – Платон был невелик ростом. Платоша. Маленький купидон – только и знающий – что метать стрелы. Керубино из пьесы Бомарше. Но только упивающийся своим могуществом. – Дитя порока. Что нашла в нем великая императрица? Наверное, только молодость!

Александр дотронулся до ее руки.

– Вы что-то грустны сегодня?

– Нет-нет! немного болит голова!.. (И кашлянула.)

– А-а… Может, перестанем играть?

– Нет, что вы! Я хочу! Я хочу побыть с вами… с тобой!..

…весь двор следил – когда она сдастся. Сама бабушка-любовница наблюдала с интересом: за Зубова она не боялась – куда он денется? До власти он был сластена – еще больше, чем до женщин. Да и ей было поздно ревновать. Она пыталась ухватить последние радости. А мальчик-внук должен стать, наконец, мужчиной! И мужчине надо уметь справляться – и с такими напастями, как измена жены – или хотя бы призрак измены… Иначе… Старуха хорошо помнила, как все началось у нее…

Атаку Зубова Элиза отбила легко. Не надо путать мужчину с купидоном! Она это понимала, хоть была еще совсем юна. Притом она думала тогда еще, что любит мужа – той самой любовью. О которой не имела, как выяснилось вскоре – ни малейшего представления. И покуда у нее была – Головина…

…Бедная Софи! Этим летом. – Он еще никак не мог прийти в себя. – Он был на смотру, когда получил весть. (Какого полку? Не помню, не имеет значения!) – Он должен был остаться – смотреть прохождение колонн. Это казалось страшно важным. Что такое государь? Это – несвобода. Самый несвободный из всех своих подданных! Глаза слезились. И нужно было притворяться – что это от ветру.

…Он был странный мужчина! Ей мнилось иногда, его волнует именно женщина после кого-то. Почему он так легко уступил ее Чарторижскому?.. (Кстати, тогда – его лучшему другу!) Он продолжал приходить к ней в постель, твердо зная – что она принадлежит другому. И даже настаивал порой с педантством – на своем праве. (Кому он мстил? Ей? Чарторижскому?) – А с Чарторижским в Вене она снова встретилась. Спустя много лет…

– Марьяж! – объявила она, обрадованная, что может, наконец, выразить свою причастность к игре. Он с охотой отписал мелом.

…он и возмутился-то ею – всего один раз. Да и то… смущенно выразил вслух. Не более. Когда родился ее первый ребенок – девочка, – Александр сказал графине Ливен, державшей ребенка: – Вы видели когда-нибудь, чтоб отец с матерью были блондины, а ребенок – брюнет?.. Был самый момент крещения – священник смачивал как раз святой водой безукоризненный выпуклый лобик… Адама Чарторижского – такой же, только маленький! Мари родилась с длинными черными волосиками и черными глазами.

– Детей метит Господь! – ответила графиня строго. Он тоже был молод тогда и еще не понимал, как в жизни все перепутано – и вместе, и врозь… Государь Павел – еще был тогда Павел – тотчас услал Чарторижского за границу. И Александр чуть не плакал – расставаясь с ним. И вернул его тотчас – как сам взошел на престол… А девочка Мари умерла – всего году отроду… (Элизе не хотелось жить.) Сокрылась в небесах. Как после сокрылись все ее дети. В любви ли были зачаты, без любви…

Она взглянула на доску – Александру везло. Впрочем – еще что-то остается!.. (Она не вино вата, что попала в страну, где отец мог казнить сына, жена свергнуть мужа с престола и убить руками любовников, а сын… Не надо об этом! Она выросла в маленьком герцогстве – на берегу волшебного озера. Где никто никого не убивал. Где стоял зачарованный лес, и травы дымились чарами, и чары были воздухом детства. Там колдовали феи и в душах бродили добрые сны. Баденские принцессы – так звали их с сестрой. Она была в самом деле принцессой из сказки. – Покуда не оказалась в России!) – Покашляв, она медленно отвернула голову от мольберта. А он, напротив, остановил на нем свой взгляд. Он немного рисовал в юности, он мог стать худож ником. Руки его были в мелу. (Они оба вспомнили одно и то же – и усмехнулись оба.)

Когда они познакомились и, кажется, она стала нравиться ему – он показал ей свои рисунки. Повел в свой класс, ставил на мольберт перед ней листы и картоны, заглядывал в глаза… Ему хотелось – чтоб ей понравилось. Он хорошо писал лошадей. Лошади были совсем, как живые – люди хуже. И пальцы у него были все в краске. Они посмеялись тогда – двое беспечных детей, не ведающих еще своей участи. На следующий день – или через день – он впервые поцеловал ее. Живопись он любил – но был равнодушен к литературе. Впрочем, кажется, все братья Романовы равнодушны к литературе…

…Он мог стать художником. Пусть даже средним – какая разница? Они бы тут бились, хватая друг друга за грудки – за власть, за царство… а он бы ходил, перепачканный краской – и посмеивался. (Он достал безукоризненный с вензелем платок и отер мел с пальцев.)

…Амур и Психея. Чарторижский научил ее любви. Какая бывает только в романах. Как в «Валери»! Нет, лучше. (Там ведь они даже не коснулись друг друга!) Недаром его звали Адам Адамович… Польская страсть и польская нежность. Амур и Психея, Адам и Ева. Такая любовь бывает только у побежденных! Где победителям – с их высокомерием? У них другие радости. Польская гордость – и польский пиетет перед дамой. Вечный полонез. В постели Адам говорил только по-польски. И был безумен, как все польские восстания. Эскадроны улан с саблями наголо – спускались с холма под русскую картечь… В полях горящие маки вставали над юными безумными головами. В постели он умел думать только о ней – и как даровать ей счастье… Она поняла это много после, когда его уже не было рядом. И когда они встретились снова в Вене – он все еще любил ее! Несмотря на то, что знал про Охотникова.

…И во всех ее грехах был виноват один человек – тот, что сидит сейчас перед ней, ее муж! Тот, который вел ее к алтарю. Который дал клятву перед алтарем… разве только ей? Богу! Что будет любить ее и оберегать. От всего на свете – и даже от нее самой. От ее безумных волос, в которых обитали молнии с небес!..

– Вы невнимательны, милая! – сказал Александр мягко.

– Простите!

Она снова обдернулась – взяла больше карт. Ошибка, ошибка! Он не любит ошибок. Сейчас он с наслаждением спишет с нее еще 50 фиш, но главное, поймет, что мысли ее отвлечены… На самом деле он не умеет прощать. Не умел никогда. Не прощает другим даже свои собственные ошибки. Может, собст венные – более всего! Он всю жизнь ненавидел Кутузова – за Аустерлиц.

– Ах, Элиз! Элиз! В вас больше от любовницы – чем от государыни!.. Королеве ревновать к какой-нибудь Нарышкиной или к мадам Багратион… – Криденер морщилась – шутливо и презрительно. Она звала ее «королевой» – на французский манер, – Элизе это нравилось. Она выросла в маленьком герцогстве, где людей было мало – и оттого люди были близки меж собой. Не то что в России – с ее пространствами и грехами!..

…Он быстро списал ее грехи с доски. Он недавно говорил с врачами. Она – в чахотке. Она не смогла родить ему наследника – а теперь была в чахотке. Смешение чувств: тяжесть, облегчение, смирение, почти неприязнь – и нежность, нежность! Хорошо, что ее юный ami – корнет Охотников – не видит ее сейчас. Слава Богу – нам не дано видеть тех, кто волновал нас в юности – когда они уже не юны и не прельщают! Правду сказать, и сам корнет, сейчас был бы не так молод! (Почему-то Александра эта мысль обрадовала.)

Кто убил его? Александр не знал. Полиция была бессильна – как всякая полиция. Понимал, что могут заподозрить его самого – какие глупости! С тем ли он смирялся? Зависть чья-то убила! Это страшная штука – зависть!

…Как он без прекословий уступил ее Адаму? Что Адам? Лучше он, чем другой. Он рано понял для себя, что другой будет все равно. Адама он любил. Адам был его тайное тщеславие. Наследник русского престола, часами обсуждающий – с кем? с польским изгнанником! – как даровать свободу Польше. Он, конечно, увлекался или красовался слегка. Но эти разговоры смиряли его нелюбовь ко двору, при котором он жил и частью которого он был – хоть и считал это случайностью. Слишком много крови! Обманов, измен… Они все были ему чужды – даже обожавшая его бабка. А свобода Польши – хотя бы разговоры – было то, что отделяло его от них от всех… Только иногда он, не без коварства, улыбался про себя…

…Криденер – единственная, с кем она могла говорить про Охотникова. Мальчик, которого она сгубила. Просто… Адам, вернувшись из ссылки – куда его послал Павел – был уже не тот! И вовсе не полюбил другую женщину, нет – но стал отдаляться от нее. Слишком увлекся своей новой ролью при молодом государе. Министр иностранных дел… Это кого хочешь заставит измениться. Но Адам был особый… он был почти равнодушен к чинам… Просто надеялся в этой роли помочь возрождению Польши… (Бедняга! Как плохо он знал Александра!) И тогда ей захотелось снова – испытать на себе, как нисходит на нас небесный свод! Она больше не хотела быть ученицей в любви. Смиренной, благодарной… Но править бал сама и уроки давать – сама! Она была уже не девочка! Она вновь сосчитала свои шансы в игре. – Муж выигрывал – как всегда! И вовсе неправда, что учила его играть старая Жозефина! – Молодая Гортензия, вот кто! С Гортензией у него был роман! (С кем у нее только не было романов? Гортензия была охоча до этих побед не менее, чем ее отчим – до подвигов военных!)

…Много позже, на пути в Европу, заночевав в Пулавском замке Чарториж ских – он сознал, кажется, – что влекло его к Адаму. Фольварки на холмах, перелески с березами и вербами, поля в колокольчиках, ромашки – все, как в России… только меньше, нежней. Все напоминало Россию… но было Европой! И Адам, в отличье от других вокруг – был чистым европейцем! И когда Александр впервые в восемнадцатом году узнал о заговоре против себя своих офицеров, – и что они ему ставят в вину более всего – именно его пристрастие к Польше, – он почти не рассердился даже, скорей, удивился. Как они прознали? Это была его тайна. Он всю жизнь мечтал проснуться однажды европейским государем! Он любил Адама. И только иногда усмехался невольно… Эти польские аристократы, после раздела осевшие в России на странных ролях: то ли заложников, то ли почетных гостей, то ли просто изгнанников – в постелях русских вельмож, то есть, конечно, их жен! – продолжали свой бой за Польшу.