Текст книги "Возвращение в Михайловское"

И Александр чуть не свалился со стула.

– Ой, не могу! – Толстой-Американец?

– М-м… Чур – entre-nous! – мне Бегичев Степан сказывал – он друг Грибоедову. Федор Толстой встретил автора – и просил, без стеснения: «Поменяй, – говорит, – строчку, а? – ну скажи: «в картишки на руку нечист»… А то подумают – я столовые ложки ворую!» Прекрасно, а?..

– И не послал вызов автору? Постарел! – Александр рассмеялся, но оборвал смех.

– Ладно – от меня не уйдет – как только вернусь! Будет драться со мной. Он в долгу передо мной…У меня на сей счет – бухгалтерский порядок!

– А что такое?

– Да врал на меня – еще в двадцатом, будто… Ладно! Хотел вызвать его тогда – но меня услали. Да и теперь я – на привязи. Ты ж знаешь меня – я такого не прощаю!

– Ты с ума сошел! У него на счету – тьма дуэлей. И, говорят, чуть не десяток смертельных.

– Ну и что?.. Значит, судьба!

– Но я боюсь за тебя!

– А ты не бойся!

Мария, Татьяна, Люстдорф… Больше не хочется писать роман! – Александр был развлечен чем-то – и уж явно не Федором Толстым. Они еще подняли по бокалу – отпили немного, и Жанно продолжил. Рукопись в руках у него истончалась быстро… прочитанное он складывал отдельно на стол.

Под занавес чтения Александр весь как-то потух – сидел мрачный. Изгнанье Чацкого напомнило ему себя. – Или Грибоедов изобразил в нем свое крушение? – а я в Ленском – свое? Так и идет…

Финал комедии – монолог героя, в который Жанно вложил весь сочувственный пыл, – раздражил снова. – В чем он корит ее? Что она его не любит? Да, Раевский – не Молчалин! А для любви – какая разница? И зачем он предает ее папеньке-Фамусову? Тот же не был свидетелем – как она вышла к Молчалину!.. Вот вам – наш герой нового времени! – Однако глаза Жанно блестели таким восторгом, что к нему было бесполезно пробиваться. Стена, стена!

– Ну, как? – спросил он, почти победительно – откладывая рукопись. Что звучало не иначе, как: – Ну, что? Как пишут у нас нынче? – пока ты тут прохлаждаешься?

– Погоди, не сразу!..

Они еще выпили немного и, хрупая кислой капустой:

– Ну, что тебе сказать? Признаю. Перед нами первая истинно русская драма! Ну, после Фонвизина. Во всяком случае – первая в стихах! – добавил он с чувством.

– Комедия! – поправил Жанно, почти счастливый. – Комедия!

– Не знаю, может – драма. Русская комедия, а в России все – драма! (улыбнулся.) Мы помешаны на мрачности! У нас любая комедия… Увы! Но… Если б автор сидел сейчас предо мной – я бы поздравил его: возник, наконец, русский диалогический язык. Как Карамзин создал язык прозы. Мы все в пиесах пока речем монологами. Не умеем иначе. Правда, у него был предшест вен ник – Крылов… этот разностопица ямба и протчее… но все равно! Черты настоящего комического гения! И не только комического!

– Вот видишь! (возрадовался Пущин).

– А реплики! Александр процитировал легко: «… мы покровительство находим, где не метим! – Я езжу к женщинам – да только не за этим!» – великолепно!

Пущин смотрел на него в ожидании – сразу видно, когда человек ждет еще чего-то от тебя, а ты не говоришь.

– Вообще, главное в этой пьесе – язык! Половина должна войти в пословицы! (Чуть помолчал.)

– А… то, что так занимает тебя – и, верно, не тебя одного, – монологи героя тут самое слабое! На мой вкус. И, не обессудь – они уж слишком длинны! Мочи нет!

– А по-моему монологи здесь как раз – куда как хороши! Они взывают нас к лучшим нам!

– Но ты ж спрашивал меня?..

Александр глядел рассеянно, он все хотел додумать мысль: зачем Жанно понадо би лось, чтоб он ознакомился с этой пьесой обязательно при нем?..

Он вновь попытался спрятаться за пьесу.

– Само собой, конечно – писателя драматического следует судить по законам, им самим над собою признанным. Не только драматического – любого. Потому не осуждаю – ни плана, ни завязки, ни приличий…

– Господи! А приличия тут при чем?

– Как? Барышня просиживает ночи напролет с любовником – правда, под флейту и фортепиано… а служанка в другой комнате на часах. И это – в завязке!

Жанно поморщился. Так морщатся люди, которые полагают, что их все равно не поймут…

– Нет-нет! Автор хочет так – и я не в претензии! Хотя… Софья начертана неясно – то ли б…, то ли московская кузина. Молчалин, напротив, слишком ясен – но не довольно резко подл… не стоило сделать из него еще и труса? Вот то, что он боится любви хозяйской дочки – это хорошо! Фамусов и Скалозуб превосходны. Репетилов – что это? по-моему, в нем – два, три – десять характеров! Но это смирение, с каким он кается в своих глупостях, совсем ново на театре. Загорец кий – всюду отъявленный и везде принятый – чудо! А что касается главного героя…

– И что герой? – спросил Жанно подозрительно и как-то вытянув шею – а был он, повторим, худ и высок ростом. И Александр вдруг понял все. Сразу, как вспышка: пьеса сама не была политика, – но могла за таковую сойти – для раздраженных умов! Его сызнова – и в который раз! – соблазняли в политику… И кто? Жанно – его первый друг – теперь явился не просто – а в роли Мефистофеля!

Он, Александр, был недавно с юга, и там, слава богу, всего наслушался! Политических мечтаний и прожектов, которые (что хуже всего) сами мечтатели почитали созревшими к действу. Чего только стоили разговоры в Каменке! (И генерал Волконский тоже… Теперь женится на Марии… Бедный Жанно! И он – туда же!..)

Он вспомнил Кишинев… и теперь уж давнюю встречу с одним подполковником. Они провели вместе часа четыре в разговоре политическом, метафизическом, афеистическом – каком угодно. Интересно весьма – но Александр остался в растерянности и с больной головой.

– Конечно… любовь – и тут всякая глупость в строку! – заговорил он снова. Как раз недоверие Чацкого к любви Софьи к Молчалину – прекрасно! и как натурально! Вот на чем могла вертеться вся пьеса. Но… Чацкому надобно, кроме любви – еще изъяснить нам – как дурен наш мир. Зачем? Одни и так знают, другие… Им это знанье не нужно. Да и кому он все это говорит? На бале московским бабушкам? Молчалину? Первый признак умного человека с первого взгляда оценить – с кем дело имеешь – и не метать бисер перед…

– Это и все – что ты услышал? – спросил Жанно печально.

– Брось! – Александр протянул ладонь через стол и погладил его руку. Потом поднял бокал:

– Давай за Грибоедова! Он все ж совершил то, что, кажется, никому не удавалось! Честь и хвала! (они выпили с чувством) – А что такое Чацкий? прости! Пылкий, благородный и добрый малый, вдосталь наговорившийся с ним – и напитавшийся его мыслями и остротами. И только! В поэме сие возможно, но в драме… Тут автор не должен так выказывать себя. Сам сейчас начал сочинять драму и мучаюсь. Как бы не скатиться в меморий… Оставим! Ты хотел поговорить со мной о чем-то? Пьеса – предлог?..

Пущин смутился…

– Я хотел открыться тебе… что поступил в новое служение отечеству.

– Ну да… В судьи уголовного суда в Москве… Мы говорили уже.

– М-м… Не только это. Поступил давно – еще с Лицея. Но не стал привлекать тебя тогда! Почему-то не решился. Ты в та поры и вел себя как-то странно… Свет увлек, что ли? Потом тебя вдруг выслали. До самого твоего отъезда на юг я все хотел и не мог открыться тебе. Как-то встретил твоего отца на улице. Он опасался за тебя – в тогдашних твоих обстоятельствах, – я и снова не рискнул…

– Не тяни! Это, верно, то, что связано с делом маиора Раевского – Владимира? Которого уж несколько лет держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выведать? Так мы были с ним дружны. Это я предупредил его об аресте. При мне Орлова сняли с дивизии…

– Не совсем то! – сказал Пущин с важностью. – В Петербурге и в Москве – свои дела, на юге – свои! (Примолк.)

– Ты зря конспирируешь со мной. Возможно, я не заслужил полного доверия – по многим моим глупостям. Но… я много слышал сам, и я просто знаю. И о тайных обществах в том числе. И только – в недоуменье: кто ж не знает о них – кроме полиции и правительства?.. Он улыбнулся. «Ах, Софья Павловна – вы слишком откровенны!» – как сказал бы твой Молчалин. (Оказалось, он много помнил из пьесы.)

– И как ты смотришь на это?

– Мрачно. Если проиграете – будет плохо всем – вам, конечно, в первую голову – но… Покуда у нас самодержавство сравнительно вялое. Если проиграете – оно отвердеет. А если победите, что маловероятно, – передеретесь меж собой. Как во Франции. И тогда уж приготовь свою шею к гильотине!

– И ты можешь спокойно взирать – как твой народ несвободен?

– Взираю. Неспокойно! Но… Чтоб человек взалкал свободы по-настоящему, его надо сперва воспитать в духе ея. Освободить внутренне… в самих мыслях его!

– А как – не скажешь? освободить?..

– Образовать поначалу – как поступают в цивилизованных странах…

– Вечно эти примеры! Цивилизованных стран! Ты забыл! Рабы не воспринимают – образования!

– … иначе можно нечаянно вздыбить пугачевщину и самим оказаться на дыбе. Россия – не Франция. Вандейцы у нас не будут с дворянами – они пойдут резать дворян!

– Вот мы и пытаемся опередить Пугачева. Покуда терпение народа…

– Ну да, ну да… Терпение народа… Не знаю… Нынешнее царствованье началось с крови. С цареубийства – чуть не с отцеубийства. Плохой урок потомкам! Новое может так же начаться. Потом… разрыв с отцами. Это никому не дается легко. У меня тут было такое, знаешь… по приезде в деревню… Отцы не поймут! И у твоего Грибоедова в пьесе это есть. Может, мне показалось?.. Предостереженье!

– Не знаю, не заметил. Предостереженье? в чем?..

Но мы ж не можем прожить жизнь… сойти со сцены – наше поколение… ничего не содеяв для своего народа? Ничего не свершив и не изменив?..

– А он нас просил о чем-нибудь – наш народ? Так же, как ребенок не просит, чтоб его произвели на свет. Это, брат, – русское самозванство, не боле!..

– И это говоришь ты? Автор «Вольности»? «Деревни»? Стансов на царя?

– А-а… Стансы!.. – он улыбнулся – как улыбаются бесстыдной молодости.

– Чего ты хочешь? Повзрослел!

– Зачем же, мой друг, так быстро взрослеть?..

– Ну, правление моего милого тезки я и впредь готов писать – одним языком Курбского!.. Только… У меня в Кишиневе, еще в начале двадцатых – был один разговор… Пестель! Павел Иванович – может, слышал такого?

Пущин кивнул.

– Вот уж, истинно – «голова у нас, какой в России нету!» Умница! Истинный революционист. Кстати, он был тогда против русского участия в греческих делах, а я кричал на всех углах: «Элеферия! Ипсиланти»[23]23
  Александр Ипсиланти, русский генерал, грек по национальности, из адъютантов Александра I. Возглавил одну из ветвей повстанческой армии греков.


[Закрыть]! – по молодости. Он был прав, как теперь понимаю, – в государственном смысле. Он пришел ко мне, потому что читал в списках мои политические вздоры в стихах – и решил, что я созрел для политической прозы.

– Что ты хочешь сказать?

– Ничего. Я немного растерялся в том разговоре с ним – вот и все. Ничего особенного. Просто растерялся!

– Но Байрон, коему ты подражаешь – отправился воевать за свободу древней Эллады! И погиб за нее!..

– Откуда ты взял, что я подражаю Байрону? Вот – Русь! Кто-то сказал – и все повторяют. Даже ближние.

– А знаешь – что было с Байроном? Он, впрямь, поехал биться за свободу Эллады. Как рисовал ее себе… Но нашел, прости мя господи! – нацию лавочников. Кои продавали друг дружку и сплавляли за деньги оружье туркам. Говорят, в последние дни, он отводил душу – единственно в беседах с турецкими пленными. Те были хотя б солдаты – и боле напоминали собой народ Фермопил! Что ты хочешь? Мир обтачивает человецев – как вода гранит камни на берегу… В Бессарабии было много греческих изгнанников. Я их видел вблизи… Ничтожное зрелище. (Помолчал.)

Пущин поднялся с кресла и стал ходить. Александр был смущен – он явно расстроил друга…

– Что тебя удивляет? Я и из масонов готов был бежать, если б нас не закрыли. Тайны меня отягощают, ритуалы претят…

– Ладно, – сказал он после паузы. – Пойдем посмотрим швей! Арина ими командует. Там, брат, такие девушки!.. Да и Арина будет в обиде – если не зайдешь!

Они вышли в большую прихожую – в зальце, где трудились швеи. Одни за прялками, другие за шитьем и за пяльцами. Арина по-хозяйски расхаживала меж них с чулком в руках, который попутно довязывала. Здесь она была в своем праве. Среди швей была Алена, та самая: Венера Михайловская. Она умела шить неплохо – хоть не слишком старалась. И сей миг как раз – расправляла на столике шитье, оглядывая его… Увидев бар, она зарделась – и стала разглаживать ретивей – уже на публику.

– Вот видишь! – сказал Александр в смущении. – Здесь вся краса сих мест. – И девка по привычке решила, что это о ней. (О ком же еще?) И даже наколола палец в волненье.

– Сударушка хозяина! – подумал Пущин и улыбнулся понимающе. И Александр поймал его мысль и улыбнулся в ответ. Когда мужчину подозревают в грехах, даже не совершенных, – он начинает улыбаться невольно, чтоб показать на всякий случай, что он к ним способен. Она не была его сударушкой – Алена. – Но… Пусть думает – что хочет! – даже приятно! – он имел в виду друга. Аленой, и впрямь, можно было гордиться.

Вернулись в столовую и подняли еще по бокалу.

– За твой возврат к свободомыслию! – сказал Пущин.

– Я разочаровал тебя? Извини!

За окнами уже темнело…

– Почитай лучше стихи! – попросил Жанно.

Наконец-то! Александр вспыхнул – словно только того и ждал. Быстро прошел в свою комнату и вынес целый ворох бумаг – тетради, листочки…

– Не пугайся, не все!

– А хотя бы и все. Я готов!

Александр в волнении что-то долго листал, перелистывал, перекладывал, а Жанно устроился в кресле и глядел на него завороженно. Это был их час. Как прежде. Никакой стены и даже перегородки….

Александр вел себя комично – как всегда при этом… начинал, прерывал, бормотал: – Нет, это не то!.. – принимался сызнова. Прочел из «Цыганов» – одни последние сцены – потом вновь перескочил и стал читать из «Онегина». Из Второй главы…

 
Меж ими все рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло…
 

И рассмеялись оба враз – невольному совпадению. Друг был в восторге, что скрывать.

Александр нахмурился, вырвал какой-то листок из груды и прочел:

 
Почто ж кичится человек?
За то ль, что наг на свет явился,
Что дышит он недолгий век,
Что слаб умрет, как слаб родился…
Но дважды ангел вострубит;
На землю гром небесный грянет:
И брат от брата побежит,
И сын от матери отпрянет.
И все пред бога притекут,
Обезображенные страхом;
И нечестивые падут,
Покрыты пламенем и прахом.
 

– Ну, это неоконченное, – пояснил он.

– А по-моему, вполне завершено! Ты готовишься в пророки?

– Исключительно в кораническом смысле. «Подражания Корану». А так… В пророки не стремлюсь, да и не гожусь… – ибо сие противно самой душе искусства! – И дальше – в открытую, глаза в глаза, с прежней откровенностью меж ними, и почти мечтательно:

– Не хочу! Не хочу сделаться Андреем Шенье русской революции! Увольте! При государях меня хотя бы оставляют в живых. Да еще печатают. И на том спасибо!

– А кем ты хочешь быть?

– Если повезет – со временем – поэтом частной жизни! «Перескажу простые речи – отца иль дяди-старика, – детей условленные встречи – у старых лип, у ручейка…» (Он улыбнулся печально.)

Жанно угадал стих: А-а… И что это, по-твоему? Частная жизнь?..

– Не знаю. Самое интересное! Ибо именно с ней – нам когда-нибудь предстоит расстаться – м-м… и будет тяжелей всего – расставаться!

– Во всяком случае… в Петербурге надеются… что ты теперь на земле, где погибли последние остатки русской вольницы. И что вряд ли Пушкин оставит эту землю без поэмы… – это звучало примирительно.

– Кто? Рылеев говорил?

– Тебе не все ль равно? И Рылеев тоже!

– И этого потянуло в Андреи Шенье? Жаль! Он только было начал сносно писать! (Пожал плечами.) Не знаю. Может!.. А может, и оставлю – без поэмы. Покуда… я начал трагедию. В духе Шекспировом.

– Трагедию? О чем, прости?

– Это секрет! Но только тебе… На один из сюжетов Карамзина!

– А-а… Стало быть, все-таки история? Тогда… как честный историк ты в итоге придешь к тому же, что и мы, не сможешь не прийти.

Жанно вдруг сделалось душно. Он даже полез за ворот сорочки, дабы отдвинуть его от шеи…

– Жарко! Тебе не кажется?..

– Наверное! Арина велела протопить. Обычно топят только в моей комнате. Ну, в одной-двух. Должны ж мы приготовить гостю – теплую постелю?..

– По-моему, пахнет угаром! У меня на это нюх.

– Не топили давно – печи и дымят. Напишешь в мемории: «Я нашел его в дому, в котором экономили на дровах»!

– Рано нам еще с тобой мемории писать!

– Почему рано? Я уже начал… Чего только стоит один наш Лицей! Помнишь государя на открытии? Как мы тогда любили его и как гордились им!

Но любовь к власти проходит. Как всякая другая!

– И то правда! Но, в самом деле – угар!..

– Не беда! Фортки откроем. Ну вот! Быстро выветрится!.. – Александр распахнул форточки – с двух сторон. Пахнуло морозом, снегом… ветер прошел по комнате. И листки со стола – взметнулись, закружились, попадали на пол.

– Ух!

Александр бросился их подбирать. Пущин тоже присел на корточки – пособить. (Он был рад, что успел убрать в портсак список «Горя от ума».) Листки разлетались по комнате и на полу шевелились, как живые…

– Теперь все перепутается! – сказал он сочувственно.

– Не беда. Я сложу!.. (Улыбнулся.) Я знаю эту арию наизусть!..

За сбором бумаг – их руки встретились – столкнулись над полом – и они соединили их – в пожатии. Стена вновь истончилась – и стала, как бумага.

Пущин поднялся. Его движения обрели уверенность и строгость.

– А где Арина? – спросил он.

– Не знаю. Там, наверное. Должно – стелет тебе!.. Ты заночуешь в комнате родителей!.. Не против?

Тот не ответил – вышел быстро, упруго – столкнулся с Ариной и сходу стал выговаривать ей, что Александр Сергеич никак-никак не может жить в таком холоде и нужно отапливать все комнаты, а не только одну… и что в доме, не дай Бог – однажды может всех поразить угар.

Арина кивала согласно – хоть плохо понимала – зачем он все это ей говорит: она все знала сама – но имела определенные указки на сей счет от старшего барина…

Потом Пущин воротился к столу и лихо поболтал в воздухе почти порожней последней бутылкой:

– Разопьем? – и разлил по бокалам.

Они чокнулись.

– За тебя! – сказал Жанно.

– За тебя! – сказал Александр – и понял, что друг уезжает.

– Я, пожалуй, поеду! – сказал Пущин. – Надо торопиться!

Он ничего не мог поделать – ни с другом, ни с собой.

– Сейчас? Ты с ума сошел! И темно уже!

– Не беда! У меня ямщик лихой. И знает эти места…

Александр еще пытался: – Что тебе вдруг взбрело?

– Прости! Я совсем не выношу угара! Ты ж помнишь, Сазонов…

Он помнил. У них была в той части жизни общая память. Как-то Сазонов, их дядька лицейский – забыл на ночь открыть вьюшки. Хорошо, кто-то спохватился – не то не было бы Лицея, господ лицейских – во всяком случае, первокурсных… (Этот Сазонов после вдруг оказался душегубом: шесть или семь убийств было на нем… его вязали – полиция – на их глазах – а они все не понимали: как это? Ведь они думали, что знают его. И лишь после – повзрослев, дошли до мысли – что душегубство – тоже вовсе ни какое тебе не особое ремесло, но может нечаянно проснуться в каждом.)

Александр помолчал, насупясь. И сказал без выражения: – Ладно, пойду и – спрошу Арину – накормили ль твоих? Алексея, ямщика… на дорожку? И как там – твои кони?..

Вскоре они прощались. Арина ткнулась в плечо отъезжающему барину. И перекрестила, и всплакнула, и расцеловала. Провожать и плакать было ее ремесло. Жанно еще напомнил, чтоб проветривали комнаты: он явно стеснялся внезапного отъезда. (Который, он знал – еще долго придется объяснять – не кому-то, себе.) Они обнялися – со всей дружбой. Расцеловались трижды – по-русски, в русской уверенно сти, что следующая встреча не за горами. Долго держались за руки – и руки их были горячи. Слава Богу! Ямщик возжег масляный фонарик наверху над передним ободком кареты, и другой – с другой стороны, и захлопнул дверцу фонаря – и теперь стоял с вожжами сбоку, в нетерпении – как всякий ямщик: дорожный человек.

– Ты будешь мне писать?

– Конечно! – сказал Жанно. Только знаешь, какой я любитель!.. – поулыбались оба. И правда – в век эпистолярий, он был не слишком словоохотлив на письма. Всякому свое!

Александр передавал еще кому-то приветы – кстати, на случай – Грибоедову, хоть не был уверен – помнит ли тот его? (во всяком случае, слышал, наверное – читал, быть может!) – и кони натягивали поводья у крыльца, рвались зачем-то в эту темноту и стынь, и Жанно (непонятно, почему) – тоже рвался. Там лес и дол, видений полны… – Александр стоял без шапки – только шубу на плечи.

Потом были еще какие-то крики – с двух сторон в темноту – и густой скрип полозьев, удаляясь… И на снегу у крыльца остался лишь длинный след – в две нити. Лицейская тропа ушла в темноту. Прощай!

Вернувшись к себе, Александр первым долгом разобрал бумаги… Он не решался спросить себя – почему уехал друг, даже не заночевав. В самом деле, угар?.. Бывают минуты, когда лишнее – спрашивать.

Взял тетрадь – особую, пухлую – куда вписывал свой меморий, что называл «Записками». И занес в нее: «Встреча с П.» Он попытался вспомнить беседу с Жанно – с самого начала. Но смог занести только о потопе. Домишки с Голодая – с утварью, но без обитателей, вмерзшие в лед Маркизовой лужи – застряли в его мозгу.

– Вот-с, ваше величество! – сказал вслух без всякой связи. – Когда-нибудь скажут… первой взбунтовалась вода в гранитных берегах!.. – Все путалось в голове. А вроде – только что было… И чтенье «Чацкого», и его монологи – и их монологи – двоих. Все плотнилось – без деталей. Диалогический язык… Монологический язык…

– Бедный Жанно! Я смутил его сомнением. Сперва он меня, после я – его. Каждый из нас – был к другому Мефистофель! – Он решил эту запись отложить. Или завтра вспомнится? Перелистнул тетрадь. Там нашел:

 
И много нас наследников Варяга
А мудрено тягаться с Годуновым –
Он привязал и страхом, и любовью…
– Он смел – вот все – а мы…
 

Дальше шла запись: «Князья Рюр. Племени: Шуйский, Сицкий, Воротынский, Ростовский, Телятевский…»

И на другой странице: «Феодор царствовал 14 лет. После убийства Димитрия до избрания Годунова 7 лет…»

Потом сказал сам себе – больше некому было:

– Мы с юности все бунтуем. И бунт чудится нам словно вершиной бытия. Покуда не сознаем – что с вершины телега жизни мирно начинает катить под уклон. И тогда оказывается… бунты, войны… наши мечты о величии… (улыбнулся и поморщился одновременно.)

Меж тем, Пущин удалялся во тьму и тоже грустил. Нехорошо, конечно, вышло, но… Пусть идет своим путем – и вдруг на этом пути окажется – мы идем навстречу друг другу!

Никуда не деться было от того, что мысль Александра не поколебала едва прекрасную (и столь оберегаемую им) – ясность мысли его собственной. Снег скрипел под полозьями. В неплотно прилегшее стекло, чуть постукивавшее на ходу в своем желобке – задувало морозцем и снежной пылью. Он выглянул, отодвинув занавеску… Они выехали из лесу и катили вдоль застывших полей. Снег чернел перед ним, в снежном небе звезды смотрелись совсем дальними и мутными!.. Они кружили в мутности вместе со снегом и чудились крупными снежинками. Краса бесконечной жизни!..

Он успокаивал себя, что, если Александр еще застрянет здесь – он непременно снова навестит его! – Мысль была счастливой – и помогла уснуть.

Больше они никогда не виделись.

Схолия

…И вовсе «не выскакивал к нему Александр на мороз в одной рубашке, босой», – а успел накинуть шубу, заслышав колокольчик, и сунуть ноги в сапоги: он сперва просто испугался: кто едет? – январь, и к восьми утра еще не рассвело… И вовсе не в Острове (притом, ночью!), как он пишет, раздобыл Пущин три бутылки клико («вдовы Клико или Моэта – благословен ное вино!»), – а прихватил у сестры, – у которой перед тем гостил три дня… – В Петербурге, где он встречал новый год с отцом, хорошего вина было не найти: подвалы после наводнения еще пустовали.

«Я привез Пушкину в подарок «Горе от ума»; он был очень доволен этою тогда рукописною комедией… После обеда, за чашкой кофе, он начал читать ее вслух… я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение».

И… вовсе не «в подарок» вез Пущин другу комедию Грибоедова. А только дал ознакомиться в своем присутствии. Пушкин после, при составлении своих «замечаний», «уже не мог справиться» с текстом…

Но главное – Пушкин не сам читал комедию! Ему читали ее! Это ж видно прямо – из письма к Александру Бестужеву! «Слушал Чацкого, но только один раз и не с тем вниманием, коего он достоин…» И еще, в другом месте письма: «…слушая… я не критиковал, а наслаждался».

Скорей всего… Пущин в самом деле имел свои резоны на то, чтоб Пушкин ознакомился с комедией при нем…»

Вяземский писал об отношениях Пушкина и «политических сектаторов» двадцатых годов»: «Многие из них были приятелями его, но они не находили в нем готового соумышленника…»[24]24
  Вяземский П. А. Из «Приписок к статье «Цыганы. Поэма Пушкина»».


[Закрыть] Правда, следует помнить, что Вяземский пишет это, когда сам уже давно перестал быть «соумышленником» тех людей…

Странно, как художники, даже великие, могут не понимать друг друга!

Пушкин оскорбительно отозвался о Софии Грибоедова, это грустно! Во всяком случае, он никак не хотел видеть в ней сестру Татьяны. Пусть трудную сестру – но сестру. Любовь Татьяны к Онегину трагична и прекрасна. Любовь Софии к Молчалину трагична и абсурдна – абсурд бытия. Но это и есть то, что отличает – Грибоедова от Пушкина.

II

– Сказать вам, кто вы? Вы – Мефистофель! – сказал Алексей Вульф.

– Почему – Мефистофель? – спросил Александр рассеянно.

Вульф приехал ненадолго из Дерпта – на зимние вакации. Обещался привезти с собой поэта Языкова, тоже дерптского студента, но не привез: тот в последний момент раздумал ехать. Какая-то чухонская фея – или просто беспробудная пьянка помешали ему: он, по слухам, поведением – был типичный бурш. С Языковым Александр пока не был знаком – только понаслышке.

А он успел вымечтать себе – встречу с юным дарованием: беседы и чтение стихов у камелька… гуляния, мечтания – ну и лестное для самолюбия (что греха таить?) – покровительство старшего младшему по цеху.

– Как? Тут все без исключения женщины влюблены в вас. Не говоря уж про сестер. Даже матушка в восторге – а уж ей, видит Бог, никто из нас не мог угодить!

– Право, боюсь уезжать в Дерпт! (добавил он с ехидцей).

Александр улыбнулся деланно. Единственное, за что, в самом деле, боялся Алексис, это за свою паству. Харем. Который он держал здесь на глазах у всех и который состоял наполовину из его кузин: двоюродных и трою родных сестер. Странно, но чуть не все барышни из соседних поместий были влюблены в этого смазливого, гульливого – но, по мнению Александра, – безнадежно среднего молодого человека… Которого даже матушка его назвала как-то – «пирожок с ничем». (И что такого – поэтического – нашел в нем Языков?) Почти со всеми у него был роман: конец или начало романа, чаще – нечто безразмерное… (Он с кем-то вечно объяснялся.) С приездом Александра сюда Вульф стал себя чувствовать на этом пастбище не совсем уж так уверенно…

– Кстати, сколько лет вашей старушке-Лариной?

Александр недавно читал там главу. Вторую – и немного из Третьей…

– Понятия не имею. Не считал. 39, 37…

– Еще моложе maman?..

– А-а!.. вот что он хотел сказать!.. Зря читал там главу. А кому еще читать?..

Он рванулся было уйти в рассуждение о том, что Фауст, мол – вообще не русская тема. (Как легки случайные и необязатель ные мысли!) Мы склонны порой к святотатству, но… договор с дьяволом… и подписывать какие-то бумаги? Педантство, чисто-немецкое!.. – Но не стал говорить. Пред ним как-никак был человек с фамилией Вульф. И потом… Что ему сделали немцы? Немецким было селение Люстдорф, где он был счастлив! – Я несчастлив! Дико, непоправимо несчастлив! (реплика про себя, но побоялся, что вслух – даже взглянул на собеседника. – Но тот взирал по-прежнему только с любопытством – ничего особенного.)

– Не люблю «Фауста»! – соврал Александр с надменностию. Не Гете, разумеется, а саму тему! – Отдаю дань, конечно – но не люблю. И что – без нечистого нельзя соблазнить модистку? Хотите? Я научу.

– Вы – циник! Я скажу maman отказать вам от дома. Вы развращаете недоросля. (И почти без перехода.) В России женщины рано стареются. Или почитают себя старыми. Совсем не то на Западе. 37, 39 – бабье лето! Вспомните Руссо! (Намек на Руссо показался еще более внятным.)

– Не сердитесь, я ж просто так!.. для говоренья!.. (Осклабился – молодым крепким ртом.) И почему б вам не жениться на моей сестре Аннет? она ж, по-моему, без ума от вас!..

– Давайте прекратим этот разговор, а?

– Пожалуйста, пожалуйста! – Но все равно – вы ужасный человек! Мефистофель – одно слово… Мефистофель! И Александр подумал, сколь часто в последнее время, он спотыкается почему-то об имя фаустовского беса.

И отчего ему хотелось, рядом с этим сопляком, выглядеть именно так? Бог знает!

Однажды, после обеда в Тригорском, он случайно заглянул в соседнюю комнату. Софи, младшая – ей уже было шесть, – принимала подружку, дочку соседей – годами двумя старше. Они сидели по-взрослому в креслах, в полутьме, и степенно беседовали.

И соседка спросила, не заметив его: – А кто такой вам Пушкин?..

– Пушкин? – Софи подумала и сказала очень строго: – Сердечный друг наш!

– Чей это наш?

– Как? Мой и maman, – сказано было почти торжественно.

– А что это такое – сердечный друг?

– Ну, знаешь! – ответила девочка. – Если ты этого не понимаешь, так я уж совсем ничего не могу объяснить тебе!

Тут они узрели Александра, и ему пришлось бочком, бочком ретироваться…

Что-то такое носилось в воздухе, не торопясь обозначить себя… Что-то, чему нет названия. Или никто пока не решился назвать?

Больше он не ждал писем с юга. Больше он вообще ничего не ждал – разве что погоды. Сперва зимы (в тот год и она медлила, после отъезда Пущина грянула еще оттепель), потом весны… Зефир устал дуть в его паруса, и сероглазый Борей глянул ему в очи со всей безжалостностью. А под дыханьем Борея бывали счастливы разве только гипербореи! (Да и то… полно! были ли они на самом деле?) Еще надежда робкая, что государь вдруг дарует прощение и даст позволенье ехать – куда-нибудь. Необязательно в столицы, куда-то. (Лучше в чужие края.)

Когда уходит любовь – память еще долго лелеет ее воспоминание… Он знал только, что больше не готов к страданию. Или пока не готов.

В четвертой песни «Онегина» я изображу мою жизнь… Он часто повторял это себе с утра – ложась в ванну со льдом, и вылезая из нее, и с приятством растираясь мохнатым полотенцем (Арина так и не простила ему тот самый полотенец голубой, который он потерял, как сказал ей, по дороге в Тригорское, – «И новые были совсем» – ворчала она как бы на «вы» с утратой – уважительно.) И повторял, играя в два шара сам с собой на небольшом, почерневшем от старости бильярдном столе, в таком же, тронутом тленом, ганнибальском зальце (в этом доме мебель тоже была вся какая-то арапская, темная). Но роман остановился, и неизвестно, когда кончится. Или потому, что Татьяна вышла замуж? Отдельные строфы повисали пред ним и там и сям, будто на веревках, протянутых через залу, на которых Арина сушила белье…