Текст книги "Между классом и дискурсом. Левые интеллектуалы на страже капитализма"

Выходя на рынок труда в качестве неквалифицированной и часто нелегальной рабочей силы, представители новой миграционной волны вступают прежде всего в конкуренцию с теми, кто находится на низших ступенях социальной иерархии. Неудивительно поэтому, что столичные интеллектуалы, университетские профессора и высокооплачиваемые журналисты не испытывают особых проблем с миграцией, а потому возмущаются «расистскими предрассудками» социальных низов, которые с подобной конкуренцией сталкиваются. Но в действительности столкновение на рынке труда ничего общего с расовым конфликтом не имеет, поскольку в первую очередь «новые мигранты» теснят «старых иммигрантов», тех кто переселился и легализовался раньше. В итоге возникает парадоксальная, на первый взгляд, но совершенно закономерная ситуация, когда именно среди этнических меньшинств получает поддержку требование ограничить миграцию. Чего же удивляться после этого, что не только традиционный рабочий класс повсеместно переходит к правым радикалам, но и сами иммигранты массово начинают голосовать во Франции за Национальный фронт.

Добросовестные левые социологи признают, что нелегальные иммигранты «потихоньку интегрируются в рынок труда, превращаясь в жестко эксплуатируемую и легко замещаемую неформальную рабочую силу»[23]23
  International Socialism. 2015. Autumn. №. 148. Р. 69.


[Закрыть]. Однако никаких политических выводов отсюда не делается. Описывая ситуацию с наплывом беженцев в Европу зимой 2016 г., «Socialist Review» не предложил никакого решения, кроме призыва «Open the borders and let them in» («Открыть границы и всех впустить»)[24]24
  Socialist Review. 2016. Feb. №. 410. Р. 10.


[Закрыть]. Тут не ставится не только вопрос о том, что будет происходить с рынком труда или рынком жилья, но авторы даже не проявляют ни малейшего интереса к тому, что случится с самими беженцами после того, как они переберутся через границу. Лидеры немецкой Левой партии (Die Linke) Сара Вагенкнехт и Дитмар Бартш, осмелившиеся всего лишь задать подобные вопросы, подверглись яростным нападкам со стороны радикальной интеллигенции. После чего левые публицисты, заявляющие о недопустимости подобных дискуссий, растерянно констатировали: «At the moment everything is moving to the right» («Сейчас все смещается вправо»), призывая в ответ на ухудшающуюся политическую и социальную ситуацию более активно «бороться с расистскими аргументами и создавать антирасистское движение»[25]25
  Ibid. Р. 11.


[Закрыть]. Никто не задался вопросом о том, почему аналогичные предшествующие усилия не принесли ожидаемого результата и даже дали обратный эффект.

Недопустимо обвинять конкретных мигрантов в неприятностях, которые обрушиваются на головы местных рабочих (включая в первую очередь представителей предшествующей волны иммиграции). Также неверно было бы считать массовую иммиграцию единственной или даже основной причиной ослабления позиций наемных работников на рынке труда. Но утверждать, будто никакой связи между притоком мигрантов и слабостью рабочего движения не существует вообще, значит отрицать очевидное. Точно так же сочувствие бедам отдельных людей, вынужденных перебираться из более бедных стран в более богатые, не отменяет того факта, что рабочее движение практически всех европейских стран, включая Россию, а также США, объективно заинтересовано в изменении иммиграционной политики, которая превратилась в инструмент, с помощью которого буржуазия переформатирует рынок труда в своих интересах.

В таких условиях «антирасистская» пропаганда левых не только оказывается совершенно неэффективной, но своей явной неадекватностью еще и стимулирует рост правых, ксенофобских настроений в обществе, особенно – в рабочем классе, на собственной шкуре обнаруживающем неадекватность политкорректного дискурса. В свою очередь, объявляя «расистом», «ксенофобом» или «фашистом» всякого, кто задает неудобные вопросы относительно миграции, блокируя серьезную дискуссию о путях и масштабах интеграции, левые не только уступают поле крайне правым, но и легитимируют настоящий фашизм и расизм, поскольку в рамках леволиберального подхода нет никакой разницы между агрессивным погромщиком и мирным обывателем, сомневающимся в необходимости отдавать школу, где учились его дети, под общежитие для беженцев. Отказываясь слушать подобных людей, не признавая не только законности их сомнений, но даже их права задавать вопросы и предлагать взаимоудобное компромиссное решение, леволиберальная общественность толкает обывателей в объятия правых радикалов, которые остаются единственными, кто готов говорить на подобные темы.

Впрочем, в плане расистских предрассудков у самих левых тоже далеко не все в порядке.

Отношение либеральных левых к мигрантам и беженцам можно определить как compassionate racism – покровительственно-сочувственный расизм, подогреваемый признанием вины за прошлые преступления и несправедливости собственной нации. Это никак не относится ни к классовому анализу, ни к социально-историческому и критическому мышлению. В соответствии с общей логикой политкорректного дискурса беженцы и мигранты предстают как однородная обезличенная страдающая масса, не имеющая вообще никаких других характеристик – индивидуальных, социальных, культурных, психологических. У них нет никаких проблем, кроме тех, что спровоцированы недостаточно сочувственным и недостаточно покровительственным отношением государства и местного общества. Тот факт, что это масса, пусть и вынужденно, но деклассированная, не только полностью исчезает из поля зрения либеральных гуманистов, но и не подлежит фиксации или осмыслению.

Увы, лишив людей каких-либо человеческих и социальных качеств, мы не только не можем понять мотивы их действий и происходящие с ними процессы, но не можем и эффективно помочь им, не в состоянии выработать практическую стратегию интеграции и адаптации для миллионов людей, перебравшихся в Европу на протяжении первых двух десятилетий XXI в. Что, впрочем, и не входит в задачу левых либералов. Рассуждая о помощи беженцам, они на самом деле пытаются помочь самим себе, решая собственные моральные и психологические проблемы.

Ответ на кризис, разумеется, состоит не в том, чтобы по совету правых закрыть границы и выдворить из Европы уже находящихся там мигрантов. Но реальная помощь приезжающим людям технически невозможна, если процесс никак не регулируется, если не проводится соответствующая социальная и культурная политика, которая должна быть обеспечена ресурсами и кадрами, что, в свою очередь, означает необходимость ограничения потока, распределения приезжих по группам, подчинения их определенным требованиям, нормам и дисциплине. Данные ограничения необходимы в интересах самих прибывающих людей, которым должны быть созданы реально работающие каналы социальной интеграции.

Альтернативой расизму в условиях капитализма является не борьба за специфические «права мигрантов», а работа по интеграции новоприбывших в существующие рабочие организации, борьба за предоставление им равной оплаты и равных прав в качестве наемных работников, а главное – за создание для них хороших рабочих мест, предполагающих не только приличную оплату, но и высокие требования, а также жесткую производственную дисциплину. Точно так же надо не защищать «права нелегалов», а добиваться общей и полной легализации всего присутствующего на территории населения, если надо, то и принудительной. Такие действия, в случае успеха, резко сократят заинтересованность капитала в наращивании миграционных потоков, а это, в свою очередь, приведет к тому, что и сами эти потоки сократятся до масштабов объективно определяемых политической ситуацией на местах[26]26
  Примером обратного может быть ситуация с «сирийскими беженцами» в 2016 г., когда в Западную Европу хлынул поток людей из самых разных стран, никак не затронутых войной. Значительная часть самих прибывших в Европу сирийцев приезжала из районов, не пострадавших от военных действий. Одним из последствий стал постепенно разворачивающийся конфликт между «настоящими» и «ненастоящими» сирийцами. Принципиальный отказ от фильтрации прибывающих беженцев способствовал тому, что средства были потрачены на людей, не имеющих оснований требовать помощи, а те, кто действительно нуждался в ней, не получили поддержку в достаточных масштабах.


[Закрыть].

Необходима не абстрактно-бессодержательная «антирасистская пропаганда», а борьба за изменение миграционной и социальной политики. Необходимо положить конец той социально-экономической ситуации, которая предопределила миграционный кризис. Коль скоро перемещение больших масс людей из страны в страну уже является фактом, невозможно решить проблему, не прибегая к активному социально-культурному регулированию, не создавая новых рабочих мест, не разворачивая программ по строительству жилья, детских дошкольных учреждений, школ, институтов профессиональной подготовки, без целенаправленного (и если надо, принудительного) трудового распределения. В этом смысле может быть полезен советский опыт планового хозяйства и социального планирования, весьма успешно обеспечивавшего «переплавку» огромных масс вчерашних крестьян, представителей разных народностей и культур в более или менее однородную массу городского населения.

Советский подход будет несомненно отвергнут либеральной интеллигенцией как авторитарный, но он является гораздо более гуманистическим по своей сути, чем доброжелательное попустительство, ведущее к разрушению общества и росту стихийного насилия снизу.

Новое качество жизни и культурно-социальную интеграцию обеспечивала не только всеобщая занятость. Параллельно с заводами и фабриками в СССР открывались кинотеатры и клубы, библиотеки, детские спортивные и образовательные кружки. Все это стоило государству денег, но давало обществу грандиозный социальный эффект, одновременно обеспечивая промышленность и науку дисциплинированной и мотивированной рабочей силой. Совершенно иную картину мы наблюдаем сегодня на Западе и в крупных городах России. В условиях полного безразличия либерального общества к судьбе сотен тысяч прибывающих издалека переселенцев не удивительно, что чуть ли ни единственным фактором социализации для них оказывается поход в мечеть или собрание представителей землячества, контролируемого патриархальными и коррумпированными лидерами (нередко тесно связанными с либеральными неправительственными организациями).

Без механизмов, органических для индустриального развития, массовое превращение вчерашних крестьян в городских жителей невозможно. Индустриализм авторитарен, однако это необходимая цена прогресса, которую надо признавать и осмысливать, но невозможно отвергнуть. «Постиндустриальное» общество в принципе не имеет механизмов адаптации массовых миграционных потоков, поскольку таковым является именно индустриальная система (причем в целом, включая массовую школу, призывную армию и прочие институты). Социально-историческая задача индустриализма в масштабах планеты, увы, далеко не решена, а следовательно, невозможно и надеяться, будто постиндустриальные утопии заменят нам практические шаги, требующие решений, адекватных стоящим перед нами задачам.

Без индустриального развития и восстановления механизмов классовой солидаризации решить культурную проблему миграции в массовом масштабе невозможно. Не помогут никакие курсы по изучению языка и культуры принимающей страны, никакие репрессии и угрозы. Интеграция «новых граждан» должна идти рука об руку с экономическим развитием, с созданием новых рабочих мест, ориентированных на коллективный и совместный труд. Нет никаких объективных причин, по которым такие рабочие места в старых индустриальных странах не могут быть созданы, но этому препятствует все та же экономическая логика неолиберализма, делающая подобное развитие невыгодным – более выгодной для краткосрочных интересов инвесторов оказывается эксплуатация дешевой и неорганизованной, не солидаризированной рабочей силы в странах периферии и уже в самой Европе и Америке.

Найти гуманистическое решение проблем, порожденных массовой миграцией, можно. Но для того чтобы выработать такие решения, прежде всего надо перестать отрицать наличие самих проблем. Победить расистскую и антииммигрантскую пропаганду удастся лишь в том случае, если люди не только осознают объективный смысл происходящего, не сводимый к соперничеству различных групп работников на рынке труда и перераспределению средств в рамках постоянно сокращающихся социальных программ, но и увидят альтернативу – программу конструктивного разрешения противоречий. А эта программа будет работать как идеологически мобилизующая и солидаризирующая различные общественные группы лишь в том случае, если она будет учитывать реальные интересы различных групп, создавая условия для практического компромисса, а не воображаемого преодоления или замалчивания конфликтов. Более того, любые практические шаги окажутся небезупречными и небеспроблемными. Бесконфликтное развитие существует лишь в воображении плохо знающих социальные науки либеральных идеалистов.

В конечном счете масштабная экспансия экономики и расширение социального государства, создающие массу новых рабочих мест и новые общие каналы социальной мобильности для всех без исключения социальных и культурных групп, может изменить ситуацию, смягчив, а потом и сделав неактуальным соперничество между ними, радикально размыв границы между этими группами, интегрировав их в единое классово-национальное сообщество.

Реиндустриализация развитых стран – единственный эффективный механизм интеграции нового населения. Она является не просто стратегией экономического развития, но и единственным цивилизационным спасением для «старых» стран Европы, Северной Америки и России в том числе.

Раскол левых

Победа леволиберальных идеологов над другими тенденциями левой мысли не была ни тотальной, ни повсеместно признаваемой. Им постоянно возражали, с ними спорили, их осуждали. Однако противостоявшие им силы все более оказывались маргинальными – не только по отношению к обществу в целом, но и по отношению к самой же левой среде.

Подобное положение дел невозможно объяснить одними лишь политическими обстоятельствами, включая даже такое значительное событие, как крушение советской системы в 1989–1991 гг. Более того, к началу XXI в. левое движение явно начало восстанавливаться после шока, вызванного событиями в Восточной Европе и в СССР. Выступления антиглобалистов свидетельствовали о том, что ситуация меняется и на сцену выходит новое поколение, готовое не только к восприятию радикальных лозунгов, но и к радикальным действиям. Тем не менее очередной подъем левого движения, начавшийся в новом столетии, обернулся серией позорных неудач и отступлений, а левые быстро стали терять только что отвоеванные позиции, уступая их различным популистам правого толка.

Показательно, что эти неудачи происходили на фоне обострившегося кризиса той самой неолиберальной модели капитализма, которую социалисты так убедительно критиковали. Иными словами, негативная политическая конъюнктура подкосила левых, но позитивное изменение ситуации не только не привело их к успеху, но в в чем-то даже усугубило кризис.

Причины такого положения дел лежат как в объективных процессах трансформации капиталистического общества, так и в эволюции самих левых организаций и институтов, включая и институты политико-идеологические.

Ключевая идея неолиберализма была выражена в формуле Маргарет Тэтчер общества не существует. Это не просто афоризм, а практический принцип реорганизации институтов. Общественного интереса нет, есть только группы интересов. Фрагментация общества является отнюдь не выдумкой постмодернистских социологов, она порождена социальной логикой неолиберализма – другое дело, что этот процесс приводит к постепенному ослаблению и разрушению всех общественных связей, в том числе необходимых для воспроизводства самого же неолиберализма и капитализма. Система, утрачивая сдерживающие элементы, начинает пожирать сама себя – в этом не в последнюю очередь и проявляется ее кризис.

Транснациональный финансовый капитал – это тоже одна из групп интересов во фрагментированном обществе, но обладающая монополией на принятие экономических решений. В рамках данной логики эту монополию невозможно оспорить не только и не столько по факту, сколько идеологически (ее можно оспорить лишь от имени общества в целом, что невозможно в условиях фрагментации). Правящий класс оказывается, таким образом, единственным более или менее консолидированным и практически функционирующим классом в обществе.

Технологические и социально-экономические изменения, произошедшие в конце XX и в начале XXI в., отнюдь не привели к исчезновению противоречия между трудом и капиталом, но резко изменили социальную организацию труда. Классические формы индустриального производства ушли в прошлое не потому, что промышленность якобы исчезла, а потому что радикально изменились ее структура, организация, технологии. Начиная с 1990-х годов промышленность оказывается все менее сосредоточенной и сконцентрированной географически и технически. Рассредоточение производства меняет образ жизни наемных работников. Одновременно растет значение различных форм неиндустриальной занятости, от сферы услуг до научных исследований. Мир труда не столько становится все более разнообразным и неоднородным (он всегда был таковым), сколько утрачивает организующее ядро традиционного промышленного пролетариата, вокруг которого раньше сравнительно легко могли сплотиться другие слои и группы работников, от посудомоек до университетских преподавателей. Соответственно ослабевает доминирующая культура, идеология.

Утратив консолидацию, рабочий класс вновь размывается, превращаясь в «народ», «массу», имеющую объективно общие интересы, но не имеющую ни общей организации, ни общего образа жизни, ни единой культуры. Парадоксальным образом, именно такая эволюция трудящихся классов повышает значение политического пространства, в рамках которого как раз и должна произойти «встреча» различных групп. Общий интерес не просто должен быть заново осознан и артикулирован через политическое действие, но он и объективно складывается через совместную практику, поскольку социальные группы на первых порах размыты, границы между ними подвижны, и именно опыт общественной борьбы позволяет им по-новому оформиться. В XIX в. Маркс говорил о «классе в себе», который через борьбу с другими классами должен стать «классом для себя». В XXI в. этот процесс должен быть повторен на новом уровне.

Однако институты левого движения казались не только не готовы к решению этой задачи, но, напротив, отстраивались таким образом, чтобы сделать невозможным ее решение. Сохранялись структуры «старой левой», которые воспроизводили политическую культуру, методы и идеологии традиционного индустриального периода, видя в любой попытке приспособиться к новым условиям угрозу разрушения своей идентичности. Подобные группы, по большей части, обращаются к марксистским и коммунистическим традициям, но видят в марксизме набор готовых ответов, а не методологию поисков истины, позволяющую формулировать вопросы, адекватные реальным противоречиям общества. Они пытаются применить к деклассированному и разобщенному обществу «политические технологии», разработанные для общества, состоящего из консолидированных классовых сил, а потому обречены терпеть поражение всякий раз, когда пытаются выйти из ниши, в которой им удается сохранить себя.

Одновременно формируется множество движений, организаций и течений «новой левой», воспроизводящих господствующий дискурс неолиберальной эпохи – защиту меньшинств, феминизм, политкорректность, мультикультурализм и т. д. Зачастую, правда, возникают гибридные образования, когда дискурс политкорректности и классовой ортодоксии механически соединяются. Однако доминирующими по отношению к политической практике оказываются по большей части именно «новые» идеи. Механическое соединение «старых» и «новых» лозунгов, формул и терминов (класса и гендера, защиты меньшинств и трудовой солидарности) не является проблемой для сторонников этих тенденций, поскольку эклектицизм превращается для них в своего рода идеологическую норму. И дело тут не в том, что подобные идеи и формулы вообще никак не могут быть соединены, а в том, что никто вообще не задумывается ни о возникающих по ходу дела противоречиях, ни о том, на какой основе и через какие практические шаги может быть достигнут компромисс интересов или преодолен конфликт. Любые программы превращаются в бессмысленный набор слов, а любая дискуссия сводится к механическому повторению готовых формул.

«Игнорирование проблем – не самый лучший способ их разрешения, – писали исследователи современного марксизма Андрей Коряковцев и Сергей Вискунов. – Вместо того чтобы осмыслить назревшие социально-философские проблемы и тем самым хотя бы теоретически нащупать путь выхода из кризиса антикапиталистического движения, подавляющее большинство левых (даже в лице наиболее образованных и авторитетных теоретиков) упражняются в изобретении способов заболтать этот кризис»[27]27
  Коряковцев А., Вискунов C. Марксизм и полифония разумов. Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2016. C. 29.


[Закрыть].

Подобный подход при всем разнообразии вариантов не только враждебен классовой политике на содержательном уровне. В его основе лежит заинтересованность в воспроизводстве запущенного неолиберализмом процесса общественной фрагментации, поскольку именно в рамках этого процесса они могут эффективно применять свои идеи и практики – не для изменения общества, а для сохранения и даже расширения занимаемой ими социокультурной ниши. Подобная позиция чаще всего является неосознанной, стихийной, но это лишь усугубляет дело.

Тем самым, однако, левые оказываются заинтересованы не в радикальном преобразовании, а в воспроизводстве сложившейся системы отношений, частью чего является их деятельность. Проблема в том, что сама эта система находится в глубочайшем кризисе и разлагается. Это заставляет левых обоих сортов вынужденно выходить из своих ниш, принимать решения и совершать действия, выходящие за рамки привычных практик. Однако эти решения являются, в силу самой природы подобных групп и организаций, неадекватными новой ситуации и, по сути, консервативными.

«Многочисленные “левые интеллектуалы” с блестящим университетским образованием, как отечественные, так и западные, в XX и в начале XXI в., – продолжают Коряковцев и Вискунов, – пребывают в состоянии внутренней идейной непроговоренности и противоречивости, продемонстрировав полную неспособность к внутренней критической работе мысли, которой всегда отличалась европейская культура. Они променяли ее на психоделические переживания и адреналин, полученный от очередного “прямого революционного действия”, такого приятного, но практически и теоретически бесплодного»[28]28
  Там же. C. 29–30.


[Закрыть].

В конечном счете сложившиеся в 1990–2000-е годы институты и идеологии левого движения являются таким же препятствием для попыток преодоления неолиберализма, как и открыто неолиберальные институты, созданные буржуазией. И неудивительно, что каждый раз, когда в обществе возникал институциональный кризис (будь то ситуация с возможным выходом Греции из зоны евро, борьба вокруг членства Британии в Евросоюзе или начавшееся разрушение двухпартийной системы в США), значительная часть левых выбирала сотрудничество с консервативным истеблишментом.

Таким образом, преобразование самого же левого движения является важнейшим условием превращения его в эффективную силу общественных перемен. Но это преобразование закономерно сопровождается разрушением уже сложившихся институтов и организаций. Неминуемые на этом пути расколы и конфликты тактически могут рассматриваться как ослабляющие левый фланг общества. Но в исторической перспективе это единственно возможный путь.

Раскол социалистического движения в начале XX в. интерпретировался В. Лениным и Розой Люксембург как противостояние реформистов и революционеров, классовой пролетарской политики и мелкобуржуазного оппортунизма. Однако границы между реформистской и революционной практикой исторически оказались очень подвижны, а реформизм социал-демократических партий имел не менее (а часто и более) прочную классовую основу, чем революционная деятельность коммунистов. Противоречие между краткосрочными текущими потребностями класса и его стратегическими, историческими интересами существует вполне объективно, давая основание для серьезных расхождений. Это противоречие между потребностями текущего дня и стратегическими перспективами движения может быть разрешено в рамках общей политической практики, но из него исторически выросло другое, куда более значительное противоречие, принципиально неразрешимое в рамках единой организации и диктующее необходимость раскола. Его можно определить как противостояние между политикой, ориентирующейся на практическое преобразование общества, и политикой приспособления к реальности. При этом не так важно, какие именно ценности провозглашаются той или иной группой, принципиальное значение имеет то, насколько она ориентируется на проведение практической политики, преобразующей логику воспроизводства общества.

Приспособленческая или, говоря словами Ленина, оппортунистическая политика вовсе не чужда пафосу преобразования, но она адресуется не к системным, а к второстепенным общественным вопросам, откладывая более масштабные перемены на будущее. При этом сама по себе политика приспособления к капитализму на протяжении XX и XXI вв. имела тенденцию постоянно деградировать. В XIX в. подобный подход называли оппортунизмом или поссибилизмом, но в XXI в. мы наблюдаем уже деградацию поссибилизма. Если на первых порах речь шла о решении практических, хоть и второстепенных социально-экономических вопросов, то впоследствии они все более заменялись вопросами культурными, символическими, псевдовопросами, вроде административного требования запретить мужчинам во Франции называть молодых девушек «мадмуазель» вместо «мадам». От политики малых дел мы переходим к культурной критике капитализма, а от культурной критики – к формированию альтернативного дискурса в рамках этой системы. Затем левый дискурс превращается в одну из принятых, навязываемых массмедиа версий буржуазного дискурса.

Принятие логики фрагментации делает любую социалистическую концепцию бессмысленной, сводя ее в лучшем случае к утопическим мечтаниям о неком «ином мире», никак не вырастающем из противоречий нынешнего мира, а противостоящем ему в виде абстрактного «внешнего» идеала. Однако левые не только не добиваются преодоления фрагментации, но, напротив, принимая эту логику, пытаются придать ей как можно более радикальную форму. Такой подход превращает их в культурный авангард неолиберализма. Если первейшим принципом левого либерализма явилась защита меньшинств, то закономерным следующим шагом становится постоянное конструирование все новых и новых меньшинств, каждое из которых непременно нуждается в институциональном оформлении, без чего невозможно ни практическое проведение политики позитивной дискриминации, ни воспроизводство клиентел.

Неудивительно, что возникают конкурентные отношения между плодящимися группами в рамках позитивной дискриминации. Представители этнических меньшинств оказываются все более склонны к гомофобии, борцы с гомофобией на каждом шагу оказываются исламофобами и т. д. Ранее обыватель мог вообще не знать о существовании однополых пар, не думать о них, пока позитивная дискриминация не создала практический конфликт, затрагивающий его интересы. Точно так же ксенофобские настроения, присутствующие в любом обществе и усугубляемые массовым притоком мигрантов, не преодолеваются, а усиливаются на фоне постоянно проводимых левыми и либералами кампаний.

Межличностные конфликты и противоречия становятся непосредственно общественными, вовлекая в свою сферу всех окружающих – в рамках логики институционализированной конкуренции. Различия, разделяющие людей и противопоставляющие их друг другу, всячески культивируются и подчеркиваются, поскольку в ином случае устойчивое воспроизводство клиентел было бы невозможным. Но чем стабильнее и многочисленнее клиентелы, тем слабее общество. Распад общества происходит уже реально, подрывая условия социального воспроизводства.

Идеология Тэтчер предполагала, что равновесие между группами интересов будет поддерживаться и восстанавливаться рынком. Однако несмотря на то что процесс институционально-культурной фрагментации социума непосредственно связан с рыночными реформами, он создает новые противоречия и диспропорции, разрешить которые с помощью рынка невозможно, ибо субъекты не являются рыночными агентами. В этом смысле классовый корпоративизм, представленный, например, рабочими профсоюзами XX в., вполне мог вписываться в капиталистическое общество, трансформируя, но не разрушая его, тогда как организованный групповой эгоизм социокультурных сообществ общество разрушает, не трансформируя. Эти отношения, порожденные рынком, но дезорганизующие его, неминуемо становятся сами объектом культурной критики справа. Подобная критика, вдохновляющаяся очевидными примерами абсурдной политкорректности (вроде изъятия из школьной программы «неправильных» классических текстов, отражающих реально неполноправное положение женщин в XIX в.), в свою очередь, лишь закрепляет тупиковый характер дискуссии – ни та ни другая сторона не готовы обсуждать классовый характер противоречий, порождающих общественные диспропорции и межгрупповую конкуренцию. Более того, неопатриархальная утопия является не менее абстрактной и потусторонней по отношению к реальному миру, чем утопия леворадикальная, ибо никакой практической возможности механически вернуться к прежней культурно-этнической однородности, к традиционным семейным ценностям, предполагающим подчиненное положение женщин, просто не существует. Но для левых либералов само появление нового консерватизма является спасительным обоснованием необходимости продолжения борьбы с новым врагом, ими же самими порожденным.

Основным объектом критики левых оказывается теперь уже не буржуазия, не государственная бюрократия, а «белые мужчины», воплощающие в себе все консервативные и патриархальные ценности. Поскольку буржуазия очень быстро освоила и сама же всячески продвигала политкорректность, то образцовым представителем отсталых «белых мужчин» стали рабочие, не вовлеченные в культурные игры продвинутого среднего класса и не подпадающие под программы позитивной дискриминации, а потому не испытывающие к ним особой симпатии. Это, кстати, очень хорошо понимают марксисты в странах глобального Юга, менее поддающиеся на политкорректные уловки европейских и американских левых либералов. «Ужасно наблюдать, как лидеры левых не желают считаться со страхами и тревогами рабочих людей, именно тех, кто непосредственно связан с производством, – писал индийский марксист Дайан Джайатиллека. – В странах Запада давно уже существует свой собственный третий мир, и это отнюдь не только люди других рас, но и множество обнищавших белых»[29]29
  Jayatilleka D. The Great Gramsci: Imagining an Alt-Left Project // Global-e. 2017. Vol. 10. March 2. Iss. 14. <http://www.21global.ucsb.edu/ global-e/march-2017/great-gramsci-imagining-alt-left-project>.


[Закрыть].

В рамках идейной борьбы конца XX в. «белые мужчины» стали образом, идеально подходящим для дискурсивной дискредитации традиционного рабочего движения и подрыва классовой солидарности. На практике примерно половину этих «белых мужчин» составляют женщины, а никак не меньше трети из них – представители совершенно других, небелых рас. Но для либерального дискурса это не имеет значения. Логика объединения ради общих, единых задач и целей изображается в этом дискурсе как попытка «белых мужчин» подчинить себе и дискриминировать меньшинства с их специальными, особыми, частными интересами. То, что эти частные интересы не только ведут к дискриминации большинства, но и порождают войну всех против всех, жертвами которой в конечном счете станут те же меньшинства, не имеет значения. Цель такой политики состоит не в защите меньшинств, а в том, чтобы фрагментировать общество, одновременно предоставляя привилегии либеральной элите, которая управляет перераспределением ресурсов между меньшинствами, превращающимися в ее клиентелы.