Текст книги "Рассказы"

Роскошь

Так случается, что не для всякой роскоши необходимы обильные финансовые ресурсы. Я часто кручу в руках маленький металлический кружочек, называемый «денежка», и люблю подробно рассматривать, какая там картинка, как ребриста поверхность краешка; люблю раскрутить ее на столе, и тогда образуется призрачный шар, которого можно коснуться, проникнув в его феерическую сферу, и громко пришлепнуть монетку к столу. Люди уже отходят от монет, заменяют их на пластиковые карточки, а иные и вовсе начинают обходиться без денег – там покушал у знакомых, тут поспал у знакомой, воздух бесплатен – так и деньги, в общем-то, не нужны.

Я тоже как-то жил эдаким аскетом. И все потраты мои сводились к пачке риса, которую я варил в кастрюле, забытой одним соседом по общежитию, которого этой кастрюлей снабдила его жена, вместе с каким-то супом, который потом еще долго, как хамелеон, менял цвета в холодильнике, а мы не смели его трогать, хоть и хронически были голодны; потому что на чужой каравай нас в детстве научили рот разевать только в самом крайнем случае. Крайний случай настал, когда содержимое кастрюльки, несмотря на усердную работу холодильника, стало распространять весьма подозрительные запахи и соседи стали подумывать, не вызвать ли полицию.

Так я стал обладателем очень сносной кастрюльки, испытав истинное наслаждение, что такая полезная и во всех отношениях современная вещь досталась мне абсолютно бесплатно в виде неожиданного наследства от того временного соседа по общежитию, который приезжал на какую-то учебу, был исключительно любвеобилен и поражал формами своих блондинистых подруг со сбивающими с толку длинными голыми ногами.

Сосед, привезший кастрюльку с супом, как Хлестакову из Парижа, через несколько дней бесследно растворился. Кастрюлька досталась мне, длинные ноги тоже больше не появлялись, а еще запомнился непропорционально большой и как-то неестественно черный пистолет соседа. Он никогда с ним не расставался, а поскольку дело было в Иерусалиме во время первой иракской войны, то однажды во время воздушной атаки с первой сиреной сосед в трусах, с девушкой в его рубашке на босо тело и огромным черным пистолетом по-соседски завалился в мою, единственную в квартире комнату, предусмотрительно заклеенную моим братом от газовой атаки в полном соответствии с тогдашними рекомендациями израильского руководства. Мы сидели втроем в черных, германского пошива противогазах, которые впоследствии оказались неисправными, списанными германской армией и приобретенными израильским правительством для всего израильского народа на случай газовой атаки, потому что газовую атаку ожидать было выгоднее, чем негазовую, поскольку негазовую атаку нужно пережидать в бомбоубежище, а под бомбоубежище в Израиле предполагалось использовать подвалы, звонко зовущиеся «миклат», вечно заваленные под завязку всяческим барахлом жителей домов, так что не то что пережидать в них атаку, а даже просто войти в них было бы нельзя. Конечно, потребовать от израильских сограждан привести подвалы в порядок было бы можно, но недовольство масс таким непопулярным решением могло бы свергнуть очередное неустойчивое, как уральская погода, правительство, и правительство решило, что не следует провоцировать народ в такой напряженный для страны момент менять правительство, поскольку и это правительство вполне сойдет. Мы сидели в черных противогазах, в полумраке заклеенной комнаты белели голые ноги, почему-то где-то на полу, и вызывающе чернел беспомощный, но очень внушительный пистолет.

Ракеты «Скады» проносились где-то мимо, а мы были молоды и веселы, и я предчувствовал, что из этой ситуации выгорит для меня нечто выгодное и неожиданное. Так оно и получилось – я стал обладателем практически новой, с черными увесистыми ручками и с плотно прилегающей крышечкой кастрюли, которая стала в моей жизни единственным приобретением, пришедшим ко мне наудачу, и моим первым признаком роскоши, которую я так впоследствии полюбил.

Лучше не знать

Подержанный «ситроен» с рулем с правой стороны, пахнущий сухой пылью и еще чем-то неприличным, но чем именно – невспоминаемо, нес нас по пустынным дорогам восточной Англии. Я сидел спереди на том месте, где в большей части остального мира обычно сидит водитель, и меня не оставляло странное ощущение, что машина катит сама по себе, и отсутствие руля превращало реальность в зыбкий призрачный след той реальности, которую я уже начинал забывать. За рулем помещался неожиданно крупный пожилой англичанин с влажными глазами, лысой башкой, в тонком пуловере. Он часто клал свободную от руля руку себе на грудь, и мне каждый раз казалось, что у него инфаркт. И когда мое сознание рисовало комичные картины, как ему становится плохо и мы таскаемся с ним по больницам, что было бы изысканным развлечением, принимая во внимание, что этот человек был дорого оплаченным нами гидом, – он резко отнимал руку от груди и снова ничего не происходило, и я чувствовал себя в дураках и снова смотрел на зеленые обочины настоящей Англии, периодически задавая несчастному гиду незначительные, назойливые вопросы, законно рассудив, что раз уплачено, чего он молчит.

Это было замечательное путешествие, потому что мы впервые в жизни, пожалуй, знать не знали, где находимся, не заботились о ночлеге, не считали денег. Такую роскошь я позволил себе в компенсацию неприятной встречи, ожидавшей меня в Лондоне. Но пока до нее было еще несколько дней, солнце ясно светило, несмотря на зловредные сводки синоптиков, докладывающих о неслыханных потопах, из-за которых мы даже хотели отменить поездку по Англии, хотя встреча в Лондоне этого нам не позволяла.

Мы носились по каким-то закоулкам, один день вообще проведя исключительно в дороге. И когда под вечер я почувствовал, что гид направляет своего французского механического коня на постоялый двор, я невнятно полюбопытствовал, а куда же мы, собственно, сегодня ездили. Старый англичанин обиженно крякнул, он вообще любил производить совершенно неожиданные звуки, напоминающие то ли кряканье, то ли хрюканье, и явно разочарованно провозгласил: «Я показывал вам холмы Уэльса, сэр!» Так вот для чего мы мотались сегодня по дорогам!

«А!» – сказал я, и мы промолчали весь остаток пути. Вообще молчание наш попутчик ценил, как особую добродетель, многократно мне интеллигентно намекая, что лучше молчания может быть только тишина, прерываемая редкими похрюкиваниями, которые настолько неожиданно проистекали из этого человека, что их приходилось воспринимать, как проявление английской интеллигентности или еще не изученные мной междометия английского языка.

Однажды, проезжая по одной из улиц какого-то городка, он обратил мое внимание на невзрачную пивную типа паб с яркой вывеской: «Обезглавленная женщина». Я порадовался редкой находке удачного английского юмора, практически бесплатно висевшей для всеобщего обозрения на тоскующей по штукатурке стене. Мне сразу представилась страшная история с привидениями, которые столь часто населяют жилплощадь английских домов и являются полноправными подданными Ее Величества, наверняка исправно платят электрические счета, потому что без электрических счетов в Англии даже привидение проживать не может. Во всяком случае, именно электрический счет потребовала у меня негритянского вида, но совсем обританившаяся служащая в английском банке, когда за несколько лет до моей встречи с обезглавленной женщиной я открывал в лондонском банке счет, никак не доверяя банкирам Израиля, в котором я в то время проживал. Я удивленно доказывал, что у меня нет электрического счета. Негритянка с британской пристойностью настаивала, что электрический счет есть у всех и его предъявлением вы доказываете свое место жительства.

– Но я не проживаю в Англии!

– Ну и что! Электрический счет все равно должен у вас быть.

Я не помню, как разрешилась эта ситуация, но с тех пор я зарубил себе на носу, что в Англии у всякого должен быть электрический счет, будь ты женщина с головой или без.

Итак, я представил себе положительного вида безголовое английское привидение с электрическим счетом в руках, стучащее по ночам пустыми кружками и ворующее мелочь из кассы. Вообще английская мелочь настолько привлекательна, что ее трудно не украсть. Это вам не какой-нибудь рубль, нерасторопный цент, который не разбежится как следует звякнуть, когда бросаешь его на стол. Маленький, но полновесный фунт очень увлекательная монета – она толстенькая, и у меня всегда текут слюнки, когда я ее вижу, а особенно когда пересчитываю ее ценность в любую из мировых валют.

Поскольку у безголового привидения слюнки течь не могли, оно, наверное, просто тихо тырило фунты из кассы, чтобы достойно и в срок оплатить свой электрический счет.

Внезапно мои фантазии улетучились, как только мой английский проводник с видимым удовольствием сообщил, что это название паб получил от английской пословицы «Женщина может молчать, только если она обезглавлена» (простите за вольный перевод) и что этот паб как бы завлекает завсегдатаев тем, что к ним не будут приставать с лишними разговорами.

Жаль, что эта английская привычка к молчанию не привилась у их дальних потомков, населяющих мою канадскую окрестность. Там в очередной раз, когда какая-нибудь раздатчица на кассе задаст мне ошеломительный своей неожиданностью вопрос: «Готов ли я к Рождеству?» или «Хорошо ли я провожу время в отпуске?» (хотя я тут не в отпуске – я тут живу и встречаюсь с ней почти каждый день уже четыре года), мне хочется, чтобы она была обезглавлена, причем добровольно и окончательно. А электрический счет я ей, так и быть, оплачу, поскольку как раз любовь к предъявлению электрических счетов, как это ни удивительно, канадцы унаследовали у англичан без излишней модификации.

Итак, в очередной поездке, часто прерываемой моими всегда неуместными вопросами, мы прибыли в ясно освещаемый солнцем какой-то городок в Линкольншире. То ли Стэнфорд, то ли еще какой – их названия у меня давно смешались с липовыми канадскими названиями, звучащими так же, но имеющими под собой одну дыру хуже другой.

Проводник наш имел особенно торжественный вид, какой он всегда имел, когда собирался нам показать что-нибудь значительное, с его утонченной точки зрения знатока, но чаще всего нам казавшееся непримечательной блеклой захолустностью, как весьма подержанный паб в лондонских доках, которому было то ли пятьсот, то ли шестьсот лет. Пить и есть там было нечего, однако дух истории заставлял воспрянуть наши потрепанные молью путешествия души, и мы сидели и смотрели на воду в Темзе и говорили о чем-то вечном и успокоительном.

Перед нашим проводником вообще стояла сложная задача – развлекать нас чуть ли не в течение пяти дней, тогда как он специлизировался на четырехчасовых турах по Лондону для американцев. Сначала он старательно читал путеводитель накануне посещения очередной достопримечательности, чтобы нам с наивысшей профессиональностью всё пояснить, но не тут-то было! Потому что я тоже дисциплинированно читал накануне путеводитель, а все путеводители как две капли воды наперебой толкуют об одном и том же. Так, в один из первых дней мы посещали курортный город Бат и мистер Уорбойз – так, кажется, звали гида, – торжественно собирался сообщить о целебном источнике, в котором какой-то король… Я не дал ему закончить и, как заправский выскочка в четвертом классе, отчеканил: «Такой-то король купался в грязи со свиньями и излечился от золотухи». Я торжествовал, но мистер Уорбойз с подчеркнутой корректностью произнес: «Да, я вижу, вы недурно осведомлены о местных достопримечательностях». Сначала я подумал, что это комплимент, и даже загордился, но потом я понял, что нет ничего страшнее и неприличнее для джентльмена, чем показать свои знания перед другим джентльменом, тем более его перебивая. Я вспомнил какую-то статью, с сарказмом описывающую нескольких англичан за столом, обсуждающих какие-то дела в одной африканской стране. Все участники разговора долго делали вид, что не помнят ее название. Один из них – немец – встрял: «Так это же Занзибар!» Все англичане за столом торжествовали – вот нашелся невежа – сразу видно, никакого воспитания. «Да, пожалуй, Занзибар», – неуверенно согласился один из собравшихся, хотя все за столом знали, что он проработал послом в Занзибаре десять лет. Так и я обзанзибарился в тот злополучный момент, когда показал свои неуместные знания о короле, свиньях и золотухе. Больше мистер Уорбойз ничего нам не рассказал до конца дня. Я понял свою ошибку и не стал больше читать накануне путеводитель, но следующий день показал, что наш проводник тоже решил не читать путеводитель, раз уж мы его и так читаем. Таким образом, и другой день прошел без особых объяснений, и я, чтобы как-то компенсировать потраченные деньги, докучал мистеру Уорбойзу вопросами и соображениями на темы от битвы при Гастингсе до Маргарет Тэтчер.

Итак, мы прибыли в очередной городок, где гид изготовился показать нам какой-то собор. Мы были пообедавшими и, казалось, ничто не препятствовало продолжению путешествия. Но вдруг я заметил вывеску на пабе, что там подают пирог с линкольнширской колбасой, линкольнширский пирог, короче. Я решительно потребовал остановить. Гид был удивлен, недоволен, но остановился. Он уже привык к странности нашей парочки требовать непосредственно после обеда в дорогом месте остановить на каком-нибудь полустанке на трассе, где я заказывал индийское карри, которое с виду меня почему-то привлекло, хотя после его потребления весь остаток дня и часть ночи организм искренне раскаивался и трепетно обещал больше никогда не есть всякую гадость. Но на следующий день всё повторялось, потому что моя страсть вечно нажираться чем ни попадя сопутствует мне с детства и, боюсь, до добра не доведет. «А как же собор?» – спросил гид меня, уже выходящего из машины. «Собор подождет», – сказал я по-наполеоновски, командным шагом направляясь к пабу. Я вообще падок на рекламу в лоб – написано пирог, давай сюда пирог. И в такие моменты мало что может меня остановить.

За скрипучей дверью паба было на удивление много народа. В пабе обычно можно заказать, расплатившись у стойки, два-три блюда – видимо, то, что остается от семейного стола содержателей заведения. Мы потребовали, нас было двое, поскольку гид, конечно же, остался проветриваться в машине, две порции пирога, но тут я неожиданно для себя потребовал еще и сосиску с бобами.

– Так вас трое? – удивилась владелица паба.

– Нет, двое, – настаивал я.

– Так значит, вы хотите пирог и сосиску?

– Нет, мы хотим два пирога и сосиску.

Владелица паба почему-то была на грани нервного истощения, повторив еще раз:

– Так значит, вас трое?

– Хорошо, трое, – соврал я.

И нам принесли три обеденных прибора, и я, пользуясь многолюдностью в пабе, скрытно съел сначала свою сосиску, потом вполне законно поглотил свой линкольнширский пирог с колбасой, а потом съел и второй пирог, потому что аппетит, похоже, разыгрался только у меня. Далее, поскольку в баре было прокурено, я затянулся гигантской новокупленной сигарой, что привело к такому клубу дыма, что курильщики за соседним столом закашлялись. Так отметив свою индивидуальность и пребывая в прекрасном покушавшем настроении, я водрузил себя назад в «ситроен».

Гид спросил:

– Ну, как вам понравился линкольнширский пирог?

Чувствовалось, что в старом британце заигривилось лукавство его древних предков, то ли англов, то ли саксов, а то ли, еще хуже, ютов.

– Очень замечательный пирог, – ответил я. – Поедем в гостиницу. На сегодня хватит – пора отдыхать.

Гид не мог скрыть своего разочарования и, собрав в себе последние крохи разговорчивости, вопросил:

– А как же собор?

– Не надо собора. Хватит мне и пирога.

Мистер Уорбойз хрюкнул как-то особенно язвительно:

– А не желаете ли вы знать, из чего этот пирог делают?

– Нет, спасибо, – ответил я. – Лучше не знать, лучше не знать…

Запах соли

У соли нет запаха. Я поднес несколько белых кристалликов к самому носу и втянул воздух – не пахнет. Обыкновенная поваренная соль. Как та, что была насыпана вместо снега в нашем краеведческом музее, где проживали разнокалиберные тушки испуганных чучел каких-то оленеподобных и волкообразных, а также два медведя – один белый, стоящий на задних лапах, с яростным оскалом, всегда напоминавшим мне улыбку, другой – бурый, естественно, поменьше, выражение лица которого не отпечатали в себе нейроны моей блеклой памяти.

Я помню и другую соль на берегах неявственного сероподобного моря, на котором лежишь, как на водяном матрасе, покачиваясь в обманчиво-влажных, но жестких, как терка, мертвоморских волнах.

Это место – как Марс, на который вернулась вода, а я помню, как шелестели листья на тенистых улицах Содома, как вечерело, пахло хлебом и освежающие грозы несли мутные воды по каменным ступеням, как по фарватерам холодных рек.

Дело было на Марсе, задолго до того, как он стал необитаем и попал на страничку журнала «Юный астроном». У меня была зеленая кожа и третий, внутренний глаз на лбу. Я шел по улице своего городка, ничем не примечательного. Идти было легко, и шаги мои гулко раздавались в кружевах марсианских построек. Марсианские комары незлобиво жужжали над моими треугольными ушами и доверчиво заглядывали в мой протертый спросонья внутренний глаз. В этот день на Марсе выдавали получку, и мои собратья-марсиане пропали из города, потому что закапывали свои сбережения в близлежащих холмах. Я не получал ничего, потому что нигде не работал, был свободен, как завиток вихря песчаной бури, и поэтому никуда не спешил.

На тонкой простынке вечереющего неба блекло проступали пятнышки лун, а я возвращался домой, взбегая легко по проросшим ступенькам, и входил в тесную, родную прихожую. Войдя домой, я зашел в ванную комнату, чтобы умыть лицо, марсианская пыль першила в горле и хотелось прыснуть на себя водой, как радужным зонтиком влажного всплеска. Я глянул на себя в зеркало и увидел удивительную картину – на меня смотрело существо с загорелой кожей, черной бородкой и всего двумя маслиноподобными, чуть мутными глазами.

«А я человек», подумал я. И мне показалось, что мне эта мысль когда-то приходила.

«Значит, это не Марс», рассудил я, не расстраиваясь. Я вытер лицо полотенцем, и оно приятно бархатило мою человеческую наружность. Я вышел из ванной и подобрал с пола брошенную вечернюю газету. «Вечерний Содомск», – прочел я и вздохнул, потому что никогда не был в восторге от названия моего родного города. В дверь постучали. Я открыл. На пороге стояли несколько путников. Я предложил им выпить холодной кока-колы и пригласил пройти в дом. Я достал лепешки, небольшой горшочек с темными оливками и немного вина. Путники, выпив кока-колы, расположились у меня на кухне. Один из них, пожилой с плоским доверчивым лицом, спросил разрешения закурить, и все закурили. Я подсел к ним и начал типичный в подобном случае расспрос – откуда да куда. Мы долго говорили о дури народа, жадности властей и, как всегда, закончили всё обменом анекдотами.

Путникам не нравился Содом. Хотя и соседняя Гоморра, откуда они приехали на рейсовом автобусе, им тоже не нравилась. Пожилой путник сказал, что зря мы поощряем однополые браки и что добром это не кончится. Я сказал, что не имею мнения по этому вопросу, и действительно подумал, что у меня нет никакого мнения, правильно ли это – разрешать мужчинам жениться на мужчинах, бухгалтерам жениться на бухгалтерах, самосвалам жениться на самосвалах. Молодой путник, его звали Ануфрий, занервничал и обкусал край папироски:

– А я считаю, – сказал он, – что пусть люди делают чего хотят, пока это другого не касается.

Пожилой путник, кажется, по имени Аборей, тяжело вздохнул и похлопал молодого по плечу.

– В наши времена, – начал свой рассказ Аборей, – всё было по-другому. Люди знали, куда шли, верили, зачем жили, понимали смысл начала и конца, не теряли время попусту, согласовывали всё со Всевышним, но где оно сейчас, это время? В складках моей седой бороды? В пыли песочных завиточков, рисуемых горячечным ветерком по топленым тротуарам?

Молодой нахмурился и сказал:

– Весь смысл существования – в том, чтобы не искать его смысла.

Третий путник, средних лет, в серой выцветшей футболке с надписью «Всё путем», внезапно встрял в разговор:

– А мне кажется, что времена всегда сменяются в беспорядке и нет никакой последовательности или логики в том, что водка сначала была дешевой, потом стала дорогой, потом стала опять дешевой и теперь опять дорогой. Сколько ни томи себя вопросами почему да откуда – всё одно выходит – наше дело швах.

А я сказал, что мне кажется, что в мире есть скрытый смысл, что вот же пришла ночь и завтра придет день, что часы тикают не потому, что в них механизм, а потому, что время есть налаженная нить порядка, и что оно, время, выстраивает всё по своим ячейкам.

– Ну и где же моя ячейка? – спросил пожилой путник. – Я десять лет рыл катакомбы, потом десять лет их закапывал.

– Ну это уж вам виднее, – ответил почтительно я. – Может быть, время такое было – закапывать.

– А сейчас какое время? – спросил молодой.

– А сейчас время решающее, как и всегда, – вставил свое слово путник средних лет.

Мы стали уставать, и я постелил гостям в своей спальне, а сам прилег на диване, но долго не мог уснуть. Я смотрел на маленькие шахматные фигурки на шахматном столике. Обе армии были готовы идти друг на друга в бой, но не было игроков, потому что была ночь, и оба воинства мирно покоились каждое на своем краю доски. Я пытался заснуть, представляя себя в маленькой комнатке каменного бастиона белой ладьи. Мне было уютно в углу доски; от врагов меня отделял стройный ряд в полной выкладке пешек и много пустых черно-белых полей. Может быть, эти шахматы так никогда и не ринутся в бой, так навсегда простоят друг против друга. Чтобы быть уверенным в этом, я положил между белыми и черными фигурами толстый том библии прямо на доску. Мне показалось, что так будет надежнее, пешки слишком одеревенели, чтобы брать такое препятствие. Только после этого я спокойно заснул и мне снилась зеленая трехглазая марсианка, и я снова видел Деймос и Фобос в вечереющем небе.

На следующий день я проснулся поздно, путников и след простыл. На дворе шумел 21-й век, экзамен был выдержан на славу, я, житель Содома, проявил достаточно гостеприимства, чтобы сохранить свой славный город. Я сонно прошел на кухню. На столе была рассыпана соль. Я поднес несколько кристалликов к самому носу. Соль по-прежнему не пахла.