Текст книги "Последний успех. Стихи"

Борис Леонидович Левит-Броун
Последний успех. Стихи

Раздел 1
Строфы греховной лирики

Часть 1
Слова

 
Взрыв дня,
                ни облачка…
                                         лишь купол вновь решает
наивной человеческой мечтой
загадку неба.
Хвоями качает
                                        прибрежный сад.
 
 
Я – времени: «Постой!
Дай вновь пожить отрадою смятений!
Дай захлебнуться зеленью надежд!
 
 
Пускай скорбят отверженные тени,
пускай из-под состарившихся вежд
не слёзы…
огнь себя извергнет властно,
сжигая обветшалости мосты!
Пусть то придёт, о чём молил напрасно,
чего так ждал и так боялся ты!»
 

 
Сентябрь преступный
вздрогнул влажным телом…
толкнул меня в мучительный простор.
 
 
И вот я вновь клятвопреступник… вор
на капище, давно осиротелом.
 
 
Кинжалов жертвенных знакомая семья
семь «я» безжалостных
мне снова в грудь всадила,
уснувший маятник – чугунное кадило —
качнулся, семигрешием дымя.
 
 
И сам себя в презренной немоте,
увы!
я слишком узнаю былого,
как будто дни опять вернулись те,
где – грешник – я мечтал о красоте!..
Там казнью жизнь была,
а избавленьем – слово.
 

 
О, эта осень! Санта Кроче!
Твоё несчастное лицо…
Казалась жизнь кивка короче,
а стала вечной, как кольцо.
 
 
Её края соединились
щекой, коснувшейся руки.
А может, мы себе приснились —
рассудку… воле вопреки?
 
 
Но эта осень!.. Санта Кроче!
Меня уносит, как река,
и солнце, что тоску пророчит,
и влажная твоя рука.
 
 
Иду на свет! В нём властью страшной
разверзлись тело и душа,
и новой молодости брашна
зовут, агонией дыша.
 
 
Приди, губительница, смело —
погибнуть или погубить!
 
 
Приди! Ты этого хотела!
Нет благосклонного удела,
ведь гибнуть – это значит жить.
 

 
Я не хотел расстаться с этим днём!
В нём оба мы незрячим упованьем —
одним единственным, ещё слепым касаньем —
повенчаны, как таинства огнём.
 
 
И вся ты там – в заботах и тоске – …
И весь я тут – в горячечном испуге – …
Преступники, мы плачем друг о друге
и таем, словно надпись на песке.
 

 
Ты счастлива была б простым обетованьем,
но что могу тебе, о женщина, я дать?
Терзаний долгий срок?
Короткое свиданье?
Разлучных вёрст железную кровать?
 
 
Но ласки первый снег,
но тихий бред касаний,
но строк моих бездомное тепло…
О, не отвергни же преступный дар желаний!
Пусть станет в них тебе
и страшно и светло!
 
 
Всё свет… всё свет,
                                                     что от любви исходит!
Стенанье гибнущих и то благотворит!
От сердца к сердцу на последнем переходе
блажен наш путь
из раскалённых плит.
 

 
А знаешь, что такое – солнце?
От страхов отрешённая душа,
куда-то отворённое оконце,
в какое-то сиянье, не дыша,
от мира отлетающие тени,
уснувший на перилах воробей,
головки детской яблочное темя
и сердца зов:
«Скорее же, скорей
проснись в твоём качающемся троне
и, бледными ресницами шутя,
приди в мои росистые ладони,
стихом благословенное дитя!»
 

 
«И вдруг как солнце молодое
Любви признанье золотое
Исторглось из груди ея,
И новый мир увидел я!..»
 

Ф. Тютчев

 
Рассыпана, разобрана, смешна
всех невозможных прелестей обитель!
Ты не жилец…
                                          теперь ты только зритель —
голодный зверь, очнувшийся от сна.
 
 
Тристановым туманом от низин
невозмутимо дремлющей берлоги
ты встал,
                        как хищник страшен,
глух, как боги,
своей несытой доли властелин.
 
 
И жизнь – искательница невозбранных воль —
рабынею поверглась благодарно.
И Арно всхлипывал, и причащался Арно,
а женственность счастливо и угарно
тебе вручала участь, смысл и боль.
 

 
Провинившийся сын, на жену, как на мать,
я взираю, горя от стыда и желаний.
Ни себя не простить, ни судьбы не унять —
нету дерзости алчной моей оправданий.
 
 
И в покое твоём, и в усталых глазах
я листаю греха обгорелую книгу.
Ты тверда, а меня жжёт огонь, гложет страх
за бездумную преданность сладкому мигу.
 
 
Ты простишь (может быть?) мне паденье моё
и любовью укроешь казнённое тело,
но во мне будет жить остриё,
остриё
тёмных жажд, что и старость смирить не сумела.
 

 
Вместить любовь, вместить вину
и этот листопад надрывный…
Вослед за солнцем грянут ливни,
ты снова взвоешь на Луну.
 
 
Разочарован сам собой
и очарован заблужденьем,
ты весь сочишься нетерпеньем —
незнаньем, страхами, бедой.
 
 
Кому – беда… тебе – стихи
и язва совести напрасной.
Италия челом прекрасным
твои напутствует грехи.
 

 
Плещет вода
площадь светла
трудно года
выжечь дотла
 
 
Жизнь – чародей
долгих затей
много смертей
много гвоздей
 
 
Ныне вот ты
жало мечты
день красоты
сень наготы
 
 
Чопорен я
сердце ж змея
тронув края
яд излия
 
 
в чистый фонтан
в девственность ран
крест что мне дан
лют как Коран
 
 
 Сникни постой
 под наготой
 и на постой
 в собственный зной
 
 
 Лёд остудить
 совесть забыть
 что-то любить
 кем-то не быть
 

 
Отчаянье – плохой советчик
и утешитель никакой.
Боль тела злей, разлука метче,
непризрачен надежды зной.
 
 
В разомкнутости ожиданий,
казнящей вспышками звонков,
ты будто червь в распухшей ране,
ржавелый гвоздь – в крови стихов.
 
 
Неперерубленного нерва
пульсирующая юдоль —
единственный, последне-первый —
                  ты боль…
                  ты гнев…
                  ты грех…
                  ты ноль.
 
 
Кусок изжаренного мяса
в аду сухой сковороды,
ты ждёшь решительного часа,
как охлаждающей воды.
 

 
Опять из туч ненастие сочится,
и речки плесневелые глаза
вновь не хотят на мне остановиться.
Бьет колокол,
и разума гроза
опять сечёт нагое тело чувства,
там – за холмами – свившего гнездо.
Заложник ожиданья и искусства,
я бесполезно множу сто на сто.
 
 
Ты мне была обещана судьбою,
священного безумия раба!
Так что ж теперь вдруг сделалось с тобою
у трезвости позорного столба?
 
 
Желтеющие набережных косы
и горечь молодого ноября…
ведь это не вопросы,
не вопросы —
скорей ответы, брошенные зря.
 

 
Не будь ни смелой, ни трусливой.
Останься честною собой —
весенней яблонею, ивой
над рифмы гордой головой.
 
 
Останься правдою перрона,
блаженной мукой ясных глаз,
склонись тому, чему ты склонна —
грозой ли, грёзою ль на час.
 
 
И краток путь и мутны слёзы,
тебе застлавшие портрет
того, в ком нет ни капли прозы
и состраданья тоже нет.
 
 
Очнись в самой себе тоскою
и, жизнь невольно прокляня,
признай, как признают без бою
конец войны —
                                                признай меня.
 
 
Разоблачись от небыванья,
в окне накрененном узри
не только шёпот: «До свиданья!»,
но две навстречные зари.
 
 
  Останься ты хоть недотрогой,
  меня хоть бесом назови —
  из не́были твоей убогой
  я требую тебя к любви.
 

 
Рвани сорочку нетерпенья
на задохнувшейся груди!
Исторгни крика песнопенье,
к обетованью припади.
 
 
Пускай опять во младость боли
с зубов посыплется эмаль!
Ты, презирающий юдоли,
тебе ль покоя станет жаль?
 
 
О чём жалеть ты можешь, лютый?
Кому – смиренно сострадать?
Когда в гортани – желчь минуты,
а в сердце – гордости печать.
 

 
Совсем туман, совсем не видно неба.
О, женственность, где мужество твоё?
Каких расчётов сумрачная треба
в тебе тупит желанья остриё?
 
 
В каком ты гаснешь необетованье?
Какою прозой сломлены крыла?
Иль это должное моё страданье,
что ты была – как будто не была?
 
 
Из тёмных дней слагаются недели,
а дни – из чёрной осыпи минут,
и гаснет жизнь в необожжённом теле,
и кажется, что даже слёзы лгут.
 
 
И только глаз, влюблённых и бессонных,
дрожат лучи сквозь комканый перрон,
…но ритм дорожных шпал…
…но перестук вагонный…
«Чего ты ждал?» – хохочет жизнь вдогон.
 

 
«Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу».
 

Данте

 
Обычный день, день осени случайный,
но всё необычайно в этом дне.
В нём есть глаза твои,
в нём есть касанье тайны,
ножом желания прорезанной по мне.
 
 
И именем твоим скупое обещанье,
которое шутя произношу,
и тот перрон немого расставанья,
чей близкий ужас в памяти ношу.
 
 
И тихий лепет твой в ночном кануне
последнего непрожитого дня,
и шорох ласк, перегоревших втуне,
лишь тёплым ветром дунувших в меня.
 
 
Всё в этом дне: и рук твоих пожатья,
и общих фраз загадочный язык,
и то, чего не смею даже знать я,
чего ты не сказала напрямик.
 
 
 Ты не смогла – нет женскому исхода!
 Ты не смогла – я не посмел спросить!
 За пять секунд до моего ухода
 звенела, как струна, молчанья нить.
 
 
 И размоталась вязь тончайшей стали
 между мечтой моей и Азией твоей.
 Мы оба на местах —
 мы оба промолчали.
 День осени томится у дверей.
 
 
 Томится и молчит,
 сияньем истекая,
 лишь обнажив звенящую струну.
 Наш жребий равен – есть судьба такая
 принадлежать несбывшемуся сну.
 

 
Сегодня я верю – ты снова придёшь!
Сегодня мне солнце на пальцах гадает,
и селезнем сердце над речкой порхает,
крылами студя неуёмности дрожь.
 
 
Но, может быть, тщетно я солнечным лётом
себя уповаю и радость ловлю?
Но, может быть, грешное слово «Люблю!»
уже схоронила под гиблым расчётом
 
 
преступная дева, чужая жена,
которую я за наперсницу принял,
которой вручил это сладкое имя,
не чая подвохов, не ведая дна?
 
 
И падает камнем в лицо подозренью
ожившего чувства минутный остов,
и страшно, как смерть, упований паренье
над городом грёз и несчётных мостов.
 

 
Эта осень дымилась как сердце моё,
синевой неиспитой казня и венчая:
сладких пыток искус, тёмных правд остриё
и клубящийся зов из-за холмного края.
 
 
Город пел!
Лил фонтан свой хрустальный напев,
и струи обожали сквозящую ласку
всемогущего солнца лукавых лучей.
Жизнь бесстыдно роняла отчаянья маску.
 
 
Свиристел от восторгов железный вольер
равнодушного птичника.
Визги и трели —
словно клеток не зная – свободой звенели.
Счастью не было уз…
жаждам не было мер…
 
 
В эту осень мечтами я смел исходить,
беззаконную ласку на сердце лелея,
и преступно желать,
и преступно любить…
и строку оживлять ремеслом чародея.
 

 
Ужас не в том, что водой по песку
боль пробегает, смывая надежду.
Ужас не в том, что кольчуги одежду
телу не снесть,
что приставлен к виску
ствол безрасчётно упавшего слова
в пороховой непроглядности дня,
 
 
ужас во мне – он как жизни основа
впрыснут под кожу, ожогом звеня.
 
 
В нём догорит и рассыплется гарью
замок молчаний – непрочная крепь.
В нём безотрадною склизкою тварью
«завтра» вползает в безвременья степь.
 
 
В ужасе этом предчувствия море
бледным обманным мерцаньем дрожит.
 
 
Ужасом этим, как плаканным горем,
сердце и мается и дорожит.
 

 
Твой голос не нашёл меня в распаде
дыханьем прерываемых гудков.
Судьба твоя опять стояла сзади
тупым конвойным.
В лагерной ограде
не смели мы и думать о пощаде,
не смели звать… не находили слов.
 
 
И что же губы молвили твои?
И что они, запнувшись, подавили?
Какой навстречной пламенной струи
не дождался твой рот в казённой были
обычного нетрудного звонка?
 
 
И где был я (или, быть может, не был?) —
тоскою меряя пространства злую небыль
и думая: «О, как ты далека!»
 

 
«То, что было обещано мне,
То, в чём Бог не сдержал обещанья».
 

Г. Иванов

 
Устанешь от сладкой неволи —
на женщин вокруг погляди,
а то хоть на девушек, что ли —
на старость, что ждёт впереди.
 
 
Склонись к начертанию ели
на гаснущем пыльном окне
и произнеси еле-еле:
«То было обещано мне…»
 
 
Она за окном не качнётся,
судьбой позабытая ель.
В тебе ничего не очнётся,
и обетованных земель
увы!..
не всплывут очертанья
в глазах безлукавых твоих,
и будет тебе обещаньем
лишь этот полуденный стих.
 

 
«Не дай пропасть в неведенье. Скажи…»
 

В. Шекспир

 
От какой тебя – от завтрашней иль вечной —
жду, как дара, страсти острия?
Демоном ли… эльфом ли беспечным
посетишь ты грешного меня?
 
 
Пропоёшь ли надо мной осанну
или сокрушишь, как старый дуб?
тихим ли блаженником я стану
или захлебнусь волною губ?
 
 
Может быть, ни то и ни другое?
Может быть, любовью укорив,
ты смиришь прохладною рукою
этого отчаянья прилив?
 
 
Что бы ни было, разоблачи загадку!
Пелены молчания порви!
Ангельским крылом иль кожей гладкой
к ожиданью прикоснись украдкой —
оживи меня иль отрави!
 

 
Сегодня мне хочется плакать!
На сердце не мука – печаль…
Но легче мне было терзание мрака,
чем эта щемящая даль.
 

 
Теку расплавленным металлом
по равнодушной мостовой.
Вокруг кривляется устало
всё, что погублено тобой.
 
 
Где ж ты была, когда воззваньем
последних сил напряжена,
во мне задушенным рыданьем
рвалась и порвалась струна?
 
 
Теперь по незвучащей скрипке
сухой ладонью проведи
и вспомни, что не по ошибке
зияет пустота в груди.
 

 
Люди, бледные пасынки страха,
незаконные чада любви —
как гнетёт вас смирений рубаха,
сколько желчи сомнений в груди.
 
 
И какое же надобно чудо,
чтобы яму бессветной возни
отворить,
чтоб извлечь вас оттуда —
вас, прикованных там искони!
 
 
Я робею пред этой печалью,
перед каменным вашим лицом
и скрываю глаза под вуалью,
примирясь с неизбежным концом.
 

 
Ты помнишь силу пожиманья
и влагу робкую руки,
сквозившую сердечным знаньем,
расчётам рабским вопреки?
 
 
То жизнь была,
она пыталась…
и в вечность светлую звала.
Ты на перроне дней осталась —
ты не взошла,
ты не смогла.
 

 
Из-за шторы гляжу
на блаженную пьяццу,
и себя уж не тщусь
ни понять, ни забыть.
Я устал уставать
я не в силах бояться,
я измаялся не́ быть,
отчаялся быть.
 
 
В золотом осияньи
ноябрьского «лета»
непокорною прелестью дышит душа.
В отворённости вен
ищет тело ответа,
время циркулем чертит круги, не спеша.
 
 
Ровно, страшно горит
этой осени пламя,
и горгоны-судьбы неподвижны зрачки.
 
 
Можно б – сном или снами…
но что это с нами?
Это жизнь или смерть
пишет книгу стихами?
Это ад или…
небо коснулось руки?
 

 
Ещё зелена на газонах трава,
и травы безжалостно скошенной неги
ещё беззаботно пускают побеги —
не тонут надежды, не стынут слова.
 
 
Я весь в лепетаниях лаковых губ,
в речах твоих смятых, наивных и страстных,
в глазах покрасневших – больных и прекрасных —
в зеркальном зрачке, что широк и голуб.
 
 
Я весь в новизне наступившего дня,
наследника несостоявшейся ночи,
и сердцу смиреньем уняться нет мочи —
несбыточность всё ещё манит меня.
 
 
Найдись же в отливе житейской волны!
Пусть грех наш запишут под цифрою «восемь»,
пусть лето отменит несчастную осень…
пусть Там нас простят, где Прощеньем вольны!
 

 
Раздай любовь свою собакам,
ведь больше некого любить.
О жизни можно только плакать,
и жизнью можно только быть.
 
 
Быть нераскаянною пыткой
в огне обугленной руки,
и бесполезною попыткой
любить,
рассудку вопреки.
 

 
Но я ещё верил
я думал, что двери,
а не бесконечного бреда стена,
всё это молчанье,
всё это незнанье,
«ничто» и «нигде» беспробудного сна.
 
 
Ноябрьские шали
провидеть мешали
судьбы незатейливый грустный чертёж.
Аорта цедила
сердечную силу,
и время вершило свой тихий грабёж.
 
 
А может быть где-то
сквозь жаркое лето
души, разбросавшей надежды цветы —
навстречу желанью
дрожащею ланью
как тень полуденная двигалась ты?
 
 
Кружилась Верона
что в небе – ворона,
и сажею перьев скребла синеву.
Я жил обещаньем,
а ты – расстояньем…
так что ж это, если не бред наяву?
 

 
Не знаю, что в твоей душе.
не знаю, что тебя неволит.
Ты – кукла из папье-маше?
Ты – сок любви, что в землю пролит?
 
 
Голубоокая печаль
нераспелёнутого чувства —
ты жертва трезвости искусства?..
в запретах гаснущая даль?
 
 
Светло ль тебе в твоём дому
под «купиной неопалимой»?
Ты отдана ль ещё тому,
кто называл тебя любимой?
 
 
Иль в зрячем омуте ночей
ты дали гаснущей повинна?
Виновна ты или невинна
в судьбе истёртой и ничьей?
 
 
Стихи надеждою пишу,
не требую тебя к ответу,
не порицаю, не ропщу…
но как бесценную монету
в пыли отчаянья ищу.
 

 
В жилище солнца кличут чайки
твою судьбу… мою судьбу —
что обронила невзначай ты,
что успокоил я в гробу.
 
 
Но этот ветер!.. этот ветер
пылит в незрячие глаза.
Весь мир зажмурившийся светел,
как голубая стрекоза.
 
 
И только свет, и только зовы,
и обещаний ворожба…
Что ж мы попрятались, как совы —
я непреклонен, ты слаба?
 
 
Гордыня – слабости подруга —
кругами ада водит нас,
и каждого немого круга
заточен сталью каждый час.
 
 
А ветер вертит, вертит днями,
разыгрывает вальса тур…
Как будто тешится над нами —
шалит мечтой, сорит стихами,
гоняет чаек, точно кур.
 

 
Молчи, молчи —
но сердце не молчит.
Его не выключить,
не погасить, как лампу.
Вся жизнь сродни истлевшему эстампу
весь мир вокруг – глухой палеолит.
 
 
И только муки сладкий огонёк
в пустыне первобытной зябко тлеет.
Единственный, он жизнь ещё лелеет,
но каменному веку невдомёк,
 
 
о чём в кафе нелепом горько плачет
случайный… непристойный саксофон,
какую непосильную задачу
решает тот,
что сердцу обречён.
 
 
Вся жизнь сродни истлевшему эстампу.
Весь мир вокруг – глухой палеолит.
Не выключить… не погасить, как лампу…
молчи!..
молчи!..
                      но сердце не молчит.
 

 
Развенчанный вечер вчерашней печали
висит надо мною в дымах сигаретных.
Мы словно бы вдох друг у друга украли —
всё слишком понятно, всё слишком конкретно.
 
 
«А может, не стоит?» – культёю повисло,
и вздохи напрасны, и страхи ненужны.
Ты жизнь разменяешь на мелкие нужды.
Раз время проходит —
ни в чём нету смысла.
 

 
Волшебница без волшебства,
тебя готов предать проклятью!
Но в узах нежного родства
не смею на тебя поднять я
нож казни.
 
 
Мне не отрубить
полуживое от живого!
От дня надежд до дня иного
я вынужден тебя любить.
 
 
Любить и знать – настанет день,
день безнадежности великой:
ты не окажешься двуликой,
а просто канет в Лету тень
 
 
минутной неги и разлуки,
и небо отразивших глаз.
Но я ещё успею руки
к ним протянуть в последний раз.
 

 
Жизнь улыбается,
жизнь снова улыбается,
но как-то криво,
как-то сквозь слезу.
Как будто сожаленьем
сердце мается,
вдруг замерев
у счастья на весу.
 
 
Как в сновиденьи
грустно-неуверенном,
в молчаньи незапамятном бреду,
и вопреки путям,
давно отмеренным,
дороги новой терпеливо жду.
 
 
Кем предан, кем забыт, а кем незнаем,
спасительных одежд разоблачён,
над острым краем жизни нависаем,
я сам в себе —
клубящий небо сон.
 

 
Дрожишь ли ты, как я дрожу, —
раба испуга и молчанья?
Ты знаешь ли, как дорожу
я этим призраком желанья?
 
 
Тебе знакома ль мука дней,
часов, минут, секунд… и боле —
дыханья высохший репей
и лязг цепей глухой неволи?
 
 
Свобода знать… свобода звать —
какое чаянье пустое!
Не можем мы располагать
ни кровью нашею густою,
 
 
ни честной волей честно жить,
ни словом данных обещаний —
всё может лопнуть вмиг, как нить,
раздранная чумой желаний.
 

 
Прозрачным жемчугом нечаянно
с надежд надорванной канвы
посыпалось моё отчаянье
горошьим шумом,
и увы!..
 
 
ничто меня не успокоило
в садах невыплаканных слёз.
Ты, может быть, тех слёз не стоила,
но я не знал… я жил всерьёз.
 
 
Тосканской выдумкой нескомканной,
воображеньем зажжена,
ты мне являлась незнакомкою,
запретной прелести жена:
 
 
ладоней влага, стан отточенный
и наклонений красота,
и нежности, навек отсроченной,
всё ещё ждущие уста…
 
 
Я жил всерьёз! И сны недужные
с надежд надорванной канвы
жемчужно падали, ненужные…
уже ненужные,
увы.
 

 
Растаять вместе с чувствами моими
и в горечь перелиться до конца.
Чтоб даже не угадывалось имя,
чтоб черт не сохранилось от лица.
 
 
Смешаться с чередой времён текучих,
забыть обман, предательство забыть,
проплыть далёким маревом, как тучи,
желавшие и плакать, и любить.
 
 
А той последней – нежной и бессильной —
оставить влагу в ветреном глазу,
да в глубине зрачка – фисташку сини,
да краткий гром, что примет за грозу.
 

 
Последние поленья с треском рушатся,
горевшие, не зная как… зачем…
Ты должен был предчувствия послушаться,
не мастерить волшебных диадем,
не водружать на голову тяжёлую
меркуриев обманнокрылый шлем,
не плоть желанную ласкать, а правду голую!
 
 
Ты должен был остаться глух и нем.
 
 
Ты должен был пресечь очарование,
штыком сознанья выколоть глаза
чудовищу беззубого желания,
жевавшему сомнений тормоза.
 
 
«Ты должен был!..»
Но ты посмел ослушаться?
Решился быть созвучьем «вечных тем»?
Смотри ж и слушай,
как поленья с треском рушатся,
сгоревшие —
кто знает как?
зачем?
 

 
Опять с тобой – сиречь один —
скорблю в кафе над чашкой чая,
и ни себе своих седин,
ни дню унынья не прощаю.
 
 
Тебе же всё прощаю я:
и долгий путь твоей неволи,
и сердца сдавленные боли,
и всю изнанку бытия.
Что – долгий путь?
Что – сердца боль?
Что – бытие?
Одна изнанка…
Привычна мне судьба подранка!
А что тебе твоя юдоль?
 
 
Знакомый берег? суета? самозабвение минуты?
Какую избрала судьбу ты —
молчанья?
трусости?
креста?
 
 
Зачем я здесь?
Зачем ты там?
Любовь не понимает дали.
 
 
Что мы с тобой друг другу дали,
то наше.
Остальное – хлам.
 
 
Опять один – с тобой сиречь —
пишу стихи тупою болью,
и верность нашему бездолью
ещё пытаюсь уберечь.
 

 
Жизнь твоя легка
в азбуке стиха
если бурелом
значит поделом
 
 
Если свет вдали
значит корабли
рифм и слёз стоят
мачтами в закат
 
 
Если красота
значит на уста
капнул жажды яд
будь отраве рад
 
 
Если же в судьбе
вечное «нигде»
значит кровью вброд
смерть твоя идёт