Текст книги "Русский XX век на кладбище под Парижем"

ПАВЛОВ П. А., артист МХТ, 23.02.1885 – 22.04.1974

В начале 20-х годов актер Московского Художественного театра Поликарп Арсеньевич Павлов остался во время гастролей с частью труппы в Праге, позднее вместе с женой – актрисой Верой Матильдовной Греч и всей Пражской группой МХТ гастролировал в Европе, а после 1925 года осел в Париже. Знаменитые супруги играли во многих театрах мира, преподавали в британском Кембридже, где у них была своя актерская студия, немало занимались с русской молодежью в Париже.

ПАЛЬМИН ОЛИМП ИОАННОВИЧ, протоиерей, 1888 – 1956

Олимп Иоаннович Пальмин был сибиряк и, судя по всему, вышел из семьи духовного звания. Он окончил Тобольскую семинарию, а оказавшись в изгнании, жил в парижском северном пригороде Клиши, где был председателем церковного объединения, а позднее и священником. Митрополит Евлогий целую страницу своих мемуаров посвятил «личности священника» Олимпа Пальмина: «После рукоположения я послал его в Братиславу (Чехословакия) к игумену Никону в помощники, но о. Пальмин, человек энергичный, до кипучести, самостоятельный по темпераменту общественный деятель, на вторые роли в Братиславе не годился, что-то там у него не сладилось – и я перевел его в Бордо. Приход при нем сразу ожил. Разброд сменился объединением. Раздоры смолкли. Достигнуть умиротворения и объединения было нелегко. Русская колония в Бордо малая, а организаций множество (скауты, витязи, «Трудовое движение», младороссы). Постепенно наладилась и созидательная работа. Сняли новое помещение для церкви… Приход в Бордо у меня на хорошем счету. Он может быть показательным и поучительным примером важного значения, которое имеет для прихода личность священника».

ПАНИН ДМИТРИЙ МИХАЙЛОВИЧ, 11.02.1911 – 18.11.1987

Здесь похоронен человек нелегкой судьбы, человек ищущей, неутомимой мысли, ученый, философ, правозащитник, мученик сталинских лагерей. При этом, как мне показалось при встрече с ним в Париже, он был человек смиренный, скромный, терпимый…

Дмитрий Панин родился в Москве, мать его принадлежала к старинному дворянскому роду, так что после Октябрьского переворота он оказался в числе проклятых режимом «лишенцев» (тех, кто были лишены человеческих прав по причине неугодного большевикам «происхождения»). Окончив техникум, юный Панин поступает рабочим на цементный завод, чтоб заслужить право на высшее образование. Перед войной он окончил Институт химического машиностроения и аспирантуру, но перед самой защитой его как «врага народа» арестовывают по навету и отправляют на пять лет в тюрьму, а потом в лагерь. Через 5 лет ему добавляют еще 10 за «организацию вооруженного восстания» и ссылают на вечное поселение. Заключенному Панину довелось работать в Марфинской «шарашке» КГБ (вместе с Л. Копелевым и Солженицыным), и в романе А. И. Солженицына «В круге первом» Панин выведен под именем Дмитрия Сологдина. Панин и сам описал «первый» и другие свои круги лагерного ада в книге «Записки Сологдина», которая в России вышла под названием «Лубянка – Экибастуз. Лагерные записки. Т. 1». На второй том записок у Панина не хватило духу, однако работать, и писать тоже, он еще продолжал долго…

В 1956 году Панин был реабилитирован, вернулся в Москву и до выхода на пенсию работал в одном из московских НИИ главным конструктором проекта. В 1972 году Д. М. Панин вместе с супругой эмигрирует на Запад. Он участвует здесь в научных конгрессах по биоматематике, физике и эпистемологии, пишет научные статьи и книги, читает лекции по философии и политэкономии в разных городах Европы, в Кингстонском университете в Канаде. В своих натурфилософских трудах он утверждает, что именно законы природы доказывают существование Творца Вселенной. Обоснованию этого посвящены такие труды Панина, как его основополагающая «Теория густот», как работы «Механика на квантовом уровне», «О природе времени», «Постулаты марксизма и законы природы», «Осциллирующий мир»…

Политический темперамент «зека» побуждает Панина искать независимой, стойкой Церкви. Перед отъездом из России такой показалось ему Католическая Церковь (пример стойкости давала ему гонимая церковь Литвы). По приезде на Запад Панин был принят папой Павлом VI. Вскоре Панина постигает разочарование: «несокрушимая крепость» католицизма оказалась разъедаемой марксизмом, фрейдизмом, левой «теологией освобождения». Панин возвращается в лоно Православной Церкви…

Перед смертью, в стенах своей парижской квартирки этот неуемный человек «занимался реконструкцией «легкого» лазера, луч которого действует на огромных расстояниях, основываясь на сгущении протонов меньшем, чем плотность нуклонов в ядрах» (Р. Южаков).

Н. А. Струве так вспоминал о Дмитрии Панине: «Рыцарское, дон-кихотское начало в нем преобладало. Он жил страстью (побороть мировой коммунизм), отвлеченной наукой и навязчивой идеей: соединить физику и метафизику, научную истину и богословскую, перестроить всю общественность на незыблемых началах. Рьяный противник коммунистической злой утопии, он сам заразился утопическими взглядами…»

Хотя уже много лет существует в Европе ассоциация «Друзья Дмитрия Панина», научное и натурфилософское наследие этого русского ученого до сих пор по-настоящему не исследовано…

ПАНТЕЛЕЙМОНОВ БОРИС ГРИГОРЬЕВИЧ, 1888 – 1950

Писатель, химик и предприниматель Борис Пантелеймонов был человек талантливый и таинственный. Свою тайну (или тайны) он, как выражаются, «унес с собой в могилу». Одной из тех его тайн, что нам отчасти знакомы (хотя и не разгаданы полностью), была заметка в горьковском альманахе «День мира» (вышедшем уже после смерти Горького, в 1937 году). В ней со ссылкой на бейрутскую газету сообщалось о самоубийстве русского инженера Пантелеймонова, который расплатился с долгами, выпил вина, разбросал по комнате цветы, лег и принял яд. В том же 1937 году, когда в Москве вышел «День мира», покойник Пантелеймонов, по сообщению А. М. Ремизова, объявился в Париже. Вскоре он увел из милюковской газеты машинистку Тамару Ивановну (свою будущую жену), а потом исчез с ней куда-то на все годы войны и оккупации. Предполагают, что в 1937 году в Бейруте Пантелеймонов «инсценировал самоубийство». Думается, проще было «протолкнуть» заметку о самоубийстве в арабскую газету (а потом самому отослать ее в издание Горького, с которым он и раньше сотрудничал), чем ложиться на пол среди цветов и изображать мертвеца в присутствии неведомых корреспондентов. Вот только для чего была предпринята эта «инсценировка»? Чтобы замести следы? Или чтобы произвести впечатление на бросившую его жестокую красавицу-жену?..

Заинтригованный этой историей, русский диссидент-эмигрант Михаил Агурский напечатал подробный очерк о Пантелеймонове – в котором он дает романтическое объяснение истории с самоубийством. Молодая красавица-жена Зинаида Крумбах, за которой Пантелеймонов последовал из Палестины в Бейрут, предпочла не слишком уже молодому тогда Пантелеймонову другого, и тогда химик, журналист (и поэт вдобавок) Пантелеймонов решил исчезнуть… Прослеживая любовную линию в прозе Пантелеймонова, Агурский в одном из его рассказов (показавшихся Агурскому автобиографическими) находит намек на то, что эта юная возлюбленная героя была чьим-то «агентом»… Это, по мнению Агурского, «бросает на всю историю мнимого самоубийства Пантелеймонова какой-то политический оттенок». Слово произнесено, но только чьим могла быть юная Зинаида «агентом» в тогдашней Палестине? Вот если б речь шла (в порядке «перенесения») о самом герое рассказа (или его прототипе, о самом авторе), который лет на 30 постарше героини (а Пантелеймонов ведь еще и до русской революции успел возглавить департамент в Министерстве сельского хозяйства, после же Октябрьского переворота он сотрудничал с новой властью, был послан в Германию, откуда не вернулся, потом работал в Палестине, преуспевал, богател, переписывался с Горьким, писал стихи анонимно…), – такой герой мог оказаться кем угодно… Вероятно, добросовестный писатель М. Агурский, почувствовавший тайный «политический оттенок», выяснил бы все до конца, но в августе 1991 года этот диссидент-советолог (автор вполне обидной для Москвы и вполне ныне актуальной книжки о национал-большевизме) полетел из Израиля на Конгресс соотечественников в Москву и, как сообщает одно израильское издание, там «скоропостижно умер при не до конца выясненных обстоятельствах», не доведя до конца выяснение тайны своего любимого героя-сибиряка…

Известно, что, объявившись после войны в Париже, Пантелеймонов уже был ярым советским патриотом и вовсю сотрудничал в нескольких сомнительного (или несомненного) характера советских изданиях, где добросовестно пересказывал сообщения советских газет о счастливой жизни в СССР («Над океаном русского крестьянства уже горит заря свободной жизни»), к тому же за свой (или за чей?) счет издавал свою просоветскую полемику с Бердяевым, а также имел лабораторию по производству косметики. Не исключено, что он и сам верил в какие-то из своих газетных выдумок, а может, он просто старался «заслужить» право на возвращение в Россию. Именно этот глагол употребляет в своей мемуарной байке, в явно придуманном им диалоге с Карсавиной талантливый и лукавый мемуарист А. Вертинский:

« – Как Вы думаете, Саша, вернемся мы когда-нибудь на родину?

… – Если заслужим, – сказал я».

Вертинский перед возвращением на родину тоже печатал «заслуживающе»-лукавые статейки о загнивающем Западе, но он-то еще был вдобавок всеми любимый певец, а Пантелеймонов не пел. При всей своей горячей симпатии к Б. Пантелеймонову Агурский счел необходимым упомянуть в своем очерке парижские слухи о том, «что Пантелеймонов якобы правая рука советского посла в Париже Александра Богомолова и спаивает по его заданию Бунина и Тэффи» (которые, кстати сказать, пили с ним весьма охотно и очень оба его любили). Намек на это мы находим и в недобрых мемуарах Берберовой. Еще резче о том же сказано в «Биографическом справочнике», приложенном Берберовой к ее мемуарам, в ее заметке о Сергее Маковском, который «пытался провести в правление Союза поэтов некоего Б. Пантелеймонова, человека подозрительного, который был забаллотирован после того, как я потребовала тайного голосования». Более точно (без работы во все еще закрытых архивах) нам это выяснить нынче не у кого, потому я и упомянул о «тайне», унесенной в мирную могилу на Сент-Женевьев.

Впрочем, самым поразительным в бурной жизни Б. Пантелеймонова было другое. В 60 лет (по другим источникам, ему было уже 65 или 68) Пантелеймонов вдруг начал писать прозу. «Литература как-то ошеломила Пантелеймонова, – сообщает Тэффи. – Он ушел в нее с головой, забросил свою большую химическую лабораторию. За четыре года выпустил три книги и приготовил четвертую. И уже за день до смерти нацарапал еле понятными буквами начало нового рассказа…»

Писал Пантелеймонов о дореволюционной деревенской жизни, писал в традициях старой русской прозы XIX века, и критика находила, что он очень талантлив… Однако писательская жизнь его была недолгой: он умер от рака горла в сентябре 1950 года. Да упокоится его прах…

Жена его Тамара Ивановна, маленькая, тихая машинистка из «Последних новостей», ставшая после войны скульптором, похоронена рядом с ним.

ПАРИС (PARIS) ВИКТОР ВИКТОРОВИЧ, 3.12.1887 – 20.05.1942
ПАРИС (PARIS, урожд. АЗАРЬЕВА-СТЕПАНОВА) ЕВДОКИЯ ПАВЛОВНА, 1.03.1890 – 11.06.1943

Похоронив весной 1942 года любимого мужа. парижского адвоката, 52-летняя Евдокия Павловна Парис часто ходила на его могилу. Встретив там однажды, в конце зимы, о. Бориса Старка, она сделала грустное предсказание, столь точное, что кладбищенский священник не мог забыть ее слов до самой смерти (настигшей его сравнительно недавно в городе Ярославле):

«…она часто посещала могилу, была еще совсем не старой и прекрасно выглядела. Как-то раз она мне сказала: «Иду к врачу. Скоро будете меня хоронить!» – «Что такое?» – «Третий день боли в желудке…» Ну, я посмеялся, говорю, если хоронить каждую, у кого боли в желудке, то и времени не хватит. А на следующий день она была у врача, сделала срочную операцию, а через неделю я ее хоронил… (рак)».

ПАШЕННЫЙ НИКОЛАЙ ЛЕОНТЬЕВИЧ, 12.01.1896 – 16.01.1972

Один из сыновей члена Государственного совета Л. Н. Пашенного Николай Леонтьевич Пашенный закончил знаменитое Императорское училище правоведения и был женат на Мелитине Владимировне Троцкой (сестре фрейлины императрицы), происходившей из знатной семьи Троцких, к которой большевистский псевдоним Льва Троцкого (Бронштейна) не имел касательства.

ПАШУТИНСКИЙ ЕВГЕНИЙ, 1897 – 1971

В конце 20-х – в начале 30-х годов три брата-таксиста Пашутинских (родом из Киева) жили в северном парижском пригороде Клиши. Все трое трудились за баранкой знаменитого такси G-7. Их соседом в Клиши был веселый американец по имени Генри Миллер, живший на авеню Анатоля Франса и часто в ту пору испытывавший материальные затруднения. Так что он не раз появлялся у братьев Пашутинских, чтобы перехватить «пару копеек». Из троих братьев он ближе всех сошелся с молодым Евгением, который вел почти такой же разгульный образ жизни, как и сам Миллер. Шли разговоры о том, что во время одной из их эскапад веселый Женя спас жизнь веселому Генри. Потом у себя на родине этот Миллер стал знаменитым писателем и описал свою тогдашнюю жизнь в романе «Спокойная жизнь в Клиши». А после войны Генри Миллер решил разыскать русских друзей своей бурной юности. Это было не так просто, и свои поиски Генри Миллер описал в рассказе про апельсины Иеронима Босха. Позднее французская печать опубликовала фотографию, запечатлевшую встречу двух постаревших друзей…

Племянница Евгения Пашутинского Элен Менегальдо, которая ныне преподает русскую литературу в университете города Пуатье, посвятила в своей новой книге о русской эмиграции целую главу русским таксистам, которых было тогда в Париже и его пригородах больше трех тысяч. Автор перечисляет там типовые шоферские байки (о встречах с богатыми и бедными родственниками, о знакомстве с богатыми невестами, о состязаниях с полицией, о клиентах, которые любят прокатиться на халяву, о забытых в такси чемоданах, о славном таксисте-жулике по кличке Вовка Золотой Зуб…). Кое-какие из этих легенд вошли в свое время в очерки Андрея Седых, Зинаиды Шаховской и Нины Берберовой, в романы Бориса Поплавского. Еще больше было забыто, а жаль…

Французская молва представляла чуть не всех русских таксистов великими князьями, которые еще недавно секли крестьян в своих поместьях, а нынче вот… И хотя чаще все же шоферили молодые поручики и есаулы, князья с генералами и впрямь попадались за рулем тоже. Шоферили начальник I отдела РОВС генерал Иван Эрдели и адмирал Старк, шофером такси был бывший кавалергард из древнего русского рода князь Юрий Ширинский-Шихматов. Шоферская жизнь хоть и предоставляла минимальную свободу, которой лишен был работяга у заводского конвейера, чревата была также трудностями и унижениями. Недаром именно в головах двух интеллигентных таксистов – Ширинского-Шихматова и Казем-Бека – зародились столь сходные экстремистские, профашистские и прокоммунистические идеи протеста, которые в 1923 году привели к созданию «младоросской» партии. Юрий Ширинский-Шихматов погиб в войну в нацистском лагере, зато Александр Казем-Бек, не сумев договориться с нацистами, нашел приют у их конкурентов – у советских разведчиков. Иные же из таксистов попроще (вроде Вадима Кондратьева) и без теорий стали советскими агентами.

Профессор Элен Менегальдо приводит в своей книге воспоминания своей матери, Дианы Пашутинской, жены парижского таксиста:

«Компания G-7 и еще одна (у которой были желтые такси) высоко ценили русских: они всегда сдавали в бюро находок что найдут в машине, и никогда на них не было жалоб; и еще они умели писать, чему не все французы в ту пору были обучены. Клиенты тоже предпочитали русских, воспитанных, честных работяг, не вымогавших чаевые. За рулем можно было видеть бывших адвокатов, прокуроров и врачей. Наш друг Саша Градов в человеческом плане был просто персонаж замечательный, бывший военный атташе русского посольства в Париже. Он говорил на пяти языках, был очень образованный, а сидел за рулем, как все. Когда он умер, французское правительство о нем вспомнило, послали на его похороны какого-то министра, а до того его жена весь Париж обегала, искала больницу, куда б его приняли. Но большинство таксистов были все же офицеры. И совсем не все были бывшие аристократы, как утверждают, было много казаков, но среди них были и их офицеры, из их собственных полков.

…В то время почти не было частных машин. Богатые дамы делали все закупки на такси, потом вечерние выходы тоже на такси – в театр, в кино, в ресторан, тогда ведь даже друзей приглашали на аперитив – в большие кафе на бульварах. Квартиры были маленькие, так что все не дома. Вечером из театра возвращались на такси. А потом стало труднее, перестали брать. И еще много было «халявщиков», скажут подвезти к магазину и подождать, а сами удерут через пассажи… 1934 – 36 годы были ужасные. Была забастовка, которая продолжалась целый месяц (кажется, в 1936), чтоб был твердый аванс. А при Блюме стоимость жизни упала, райское было время, для тех, у кого была работа, конечно… Часто бывали споры с французскими шоферами… И простые французы в массе были настроены против таксистов. «Белые русские». А рабочие были на сто процентов коммунисты, они были очень враждебно настроены».

ПЕВЗНЕР АНТОН БОРИСОВИЧ, artiste-peintre et sculpteur, 18.01.1884 – 12.04.1962

Не так уж много на этом кладбище основоположников художественного авангарда и вдобавок не так уж много крещеных евреев (З. Пешков, Ю. Мандельштам, А. Галич, М. Лосская…), чтобы нам пройти мимо, не остановившись у этой могилы. Ибо Антон (он же Антуан, он же Натан) Борисович (он же Беркович, он же Абрамович) Певзнер, как и младший брат его Наум (он же Нехамия) Габо (он же Певзнер), были воистину корифеями авангарда в скульптуре, хотя и не стали слишком известными у себя на родине, в скромных Климовичах (бывшей Могилевской губернии), где они родились в многодетной еврейской, однако не вполне ортодоксальной (Антон, как и его матушка, был крещен в православие) семье. Антона, рано проявившего художественные наклонности, послали учиться в Киевское художественное училище, откуда он поехал в петербургскую Академию художеств. И в Киеве, и в Петербурге Антону было скучно – только в частных московских галереях Щукина и Морозова, да на выставках «Бубнового валета» его бунтарская натура воспаряла. Естественно, что поиски самого что ни на есть современного искусства привели его в Париж, где новые друзья, Архипенко и Модильяни, познакомили его с кубистами. После революции оба брата – Антон и Наум – возвращаются в Россию (Наум за истекшие годы успел поучиться в Мюнхене медицине, биологии, потом физике, химии, инженерным наукам и в конце концов стал художником). Братья полны надежд на освободительную революцию, равенство, братство, свободу и полный переворот в русском искусстве. И казалось, есть основания верить, что все нынче пойдет на Запад из России – как супрематизм Малевича, как контррельефы Татлина… В оркестровой яме театра на Тверском бульваре в Москве 1920 года открылась выставка братьев Певзнеров (один из них уже стал к тому времени Габо), сопровождаемая их «Реалистическим манифестом», который даже на тогдашнем вполне несдержанном фоне показался не слабым. Там было сказано, что и кубизм и футуризм – это вчерашний день. Братья Певзнеры «утверждали линию только как направление скрытых телестатических сил и их ритмов… утверждали… кинетические ритмы как основные формы» своих «ощущений реального времени». Они затеяли знаменитую дискуссию о пространстве и форме, и, хотя людишек в России большевики уже стреляли почем зря, и вешали, и морили голодом, жизнь представлялась молодым художникам полной надежд. Однако со знаменитой заграничной, устроенной Наркомпросом, русской выставки авангарда в 1922 году оба брата в Россию не вернулись: они уже ощутили, вероятно, что «социальный заказ», выйдя из стадии эксперимента, будет требовать в ближайшем будущем меньше манифестов и новаций, но больше крови.

В Париже в 1929 году братья оформляют у Дягилева балет «Кошка», в котором стояла на сцене вполне обобщенная статуя богини, а потом художественные пути братьев расходятся – они оказались очень разными, хотя оба до предела авангардными. У Наума превалируют легкость форм и полет, у Антона – «внутреннее движение и энергия тяжкой массы». На все это был тогда непреходящий спрос… Тех, кто еще не понял, о чем идет речь, отсылаю к мнению крупных специалистов:

«Каждый по-своему, Габо и Певзнер своими произведениями вносили гармоническую меру, подобную «золотому сечению», в «порядок» окружения человека. В этом их вклад в мировое искусство XX века».