Текст книги "Человеческий фактор"

Краковец закусывал, уступая гостеприимным приглашениям хозяйки, и кивком соглашался с ее мужем, что это, конечно, было правильное решение – начинать жизнь с самого начала, не боясь трудностей.

– Как Максим Горький, – сказала Света, и Краковец философски подумал, что эта милая провинциальная девушка все время живет мыслями в мире литературы.

– Конечно, это был решительный шаг – из центра уехать, – продолжал Валерий. – Это каждый понимает. Вы видели, как спецбуфетчица с нами? Потому что она знает, кто за кем и как. Но в чем она заблуждается, так это в том, что думает, будто знает обстановку и дух времени: сегодня и не такие тузы летят, а места их не могут простаивать, это факт.

– Между прочим, можно поставить Аллу Пугачеву, – сказала Валерия. – Хотя я не знаю… Может, теперь уже другие в моде.

– У одного нашего читателя есть пластинка «Аквариум», – тихо сказала Света. – Поэт Андрей Вознесенский писал, что это просто замечательная поэзия. А что сейчас пишет Андрей Вознесенский?

Краковец понял, что вопрос этот может относиться только к нему, хотя Света и не смотрела на него, а смотрела в свою селедку. Краковец перестал закусывать и сказал, что поэт Вознесенский поехал сейчас за границу, где он набирается новых впечатлений. Он не знал точно, поехал ли сейчас Вознесенский за границу или, наоборот, только что вернулся оттуда, но он знал, что может сказать так, не совершая большой ошибки. Сообщение его произвело на всех серьезное впечатление, хотя, конечно, и не было ничего особенного в том, что человек куда-то поехал.

– У нас тоже была путевка через «Спутник», – сказала Валерия. – В Румынию. Но нам еще надо сперва шифоньер брать, а потом уж про заграницу думать…

– Я была в Народной Болгарии, – сказала Света. – Нас принимали очень хорошо. Но не так дружелюбно, как мы ждали.

– Как волка ни корми… – сказала Валерия.

– Ты бы, голубушка, в Эстонию съездила, – сказал Валерий. – Тебя бы еще не так приняли. – Он обернулся к Краковцу. – Мы там были на союзном семинаре, так, поверите, ты им русским языком что-нибудь говоришь, а они морду воротят.

– Да, много у нас еще недостатков, – вздохнула Валерия.

– Вернее сказать, пережитков в сознании, – уточнил Валерий.

Краковец хотел сказать, что это отрыжка прошлого, но подумал, что это нехорошо прозвучит за столом. В общем они славно посидели, и Валерий это сам подытожил, когда они уже прощались у двери, – что у нас так, в нашей стране, стучи в любую дверь, так сказать, сумка, полная сердец. Валерий был уже сильно раздет по причине хорошего отопления в квартире, и Краковец стал уговаривать его не провожать, на что Валерий легко соглашался.

– Свету провожу сам, – сказал Краковец, почти что твердо шагнув к двери.

– Ну да, ну да. Дорогу Света покажет, она там рядом живет. Тем более третий лишний.

Жена шлепнула Валерия по спине, чтоб не болтал лишнего, и закрыла за ними дверь.

Краковцу пришлось, впрочем, не только взять Свету под руку, как того требовал джентльменский долг, но и опираться на нее по необходимости, потому что несовершенная дорога таила немало опасностей, к тому же в условиях недостаточного освещения. Света благополучно довела Краковца до его гостиницы, и тогда он в свою очередь вызвался проводить ее до блочного дома, где она занимала однокомнатную квартиру пополам с другой работницей отдела культуры. Дорогой они делились впечатлениями о том, какие симпатичные люди Валерий и его жена Валерия.

– Мы с ними вместе кончали пединститут, – сказала Света, – и тоже дружили. Раньше, конечно, Валера больше увлекалась литературой, а теперь уж, конечно, увлекается бытом, и вообще раз семья, что поделаешь…

Краковец согласился с тем, что семья, конечно, отнимает время, однако не сообщил при этом никаких сведений о своем семейном положении, которое, впрочем, ему и самому представлялось пока не вполне ясным. Возле Светиного дома они стали обстоятельно и долго прощаться, благодаря друг друга за приятно проведенный вечер, и даже зашли в подъезд, чтобы спрятаться от морозного ветра, потому что оба уже продрогли. Света извинилась, что она даже не может пригласить Краковца на чашечку кофе, потому что у них с подругой, с которой они жили вдвоем в однокомнатной квартире, так было заведено, что можно или остаться дома, по очереди, или уйти, освободив на вечер помещение, так что сегодня уж оставалась подруга и зайти было не совсем удобно, мало чего.

– Зато насчет завтрашнего дня я уже с ней договорилась, так что завтра я могу вас пригласить, если, конечно, у вас есть время и желание… – сказала Света. Она вгляделась в темноту лестницы и воскликнула радостно: – А вот как раз и свободно.

Они поднялись еще на полтора этажа и встали в уголке на площадке возле батареи водяного отопления, где было тепло, хотя и не было света, потому что лампочка не горела.

– Тут у нас бывает всегда занято, – объяснила Света, – а сегодня – счастливый случай.

Краковец помог Свете расстегнуться и обнял ее под пальто и под кофточкой. Он отметил, что она гладкая и мягкая, и она рада была его наблюдательности.

– У меня кожа очень нежная, – признала она с достоинством.

Обнимая ее, Краковец думал про свою судьбу бродяги, флибустьера, а также авантюриста, которого забросило в такой вот дальний угол страны, куда-то на темную лестницу, где тоже, как выясняется, живут наши добрые, гладкие и нежные советские люди, и ничего себе, живут не скучают, следят за процессами родной литературы. Конечно, им не всегда легко здесь оставаться на уровне, потому что книги, как толково объяснила ему Света в перерыве между их поцелуями, поступают с большими перебоями даже в библиотеки, так как их разбирают знающие люди еще в бибколлекторах и даже еще в книготорге. Однако оба они согласились, что это как раз и свидетельствует о большом интересе нашего народа к чтению, а также к собиранию книг, но что, конечно, уже не за горами тот день, когда наш народ справится с недостатком бумаги и с другими недостатками и тогда уж книг будет хватать всем. Так они порассуждали еще часа два или три, обнимая друг друга в промежутках, и оба они очень сильно разогрелись при этом. Однако дальше разогреваться им было уж некуда, потому что в доме, несмотря на поздний час, многие жильцы не спали, а некоторые даже пели громкими голосами в одиночку или хором различные песни на слова советских поэтов, а иногда также и классику, например «Хасбулат удалой», так что в любую минуту мог кто-нибудь выйти из двери, и хороши б они были тогда оба, Света как городской работник культуры, а Краковец и того хуже… Так что в конце концов им пришлось расстаться, и Краковец заснул у себя в холодном номере с чувством морального неудовлетворения собой, которое сохранялось до самого утра и которому Краковец, уже проснувшись, однако не желая еще выбираться на холод из-под чахлого одеяла, пытался немедленно отыскать причину, ибо и без знания фрейдизма известно, что, коль скоро такая причина найдена, можно будет счесть ее малозначительной и недостойной рефлексии (чаще всего она ведь именно такой и бывает, ибо всякий человек имеет право быть доволен собой или на худой конец прощать себе какие-нибудь недостатки, если только, конечно, это психически уравновешенный человек, который трудится на благо общества и семьи). Вначале Краковцу показалось, что его могло что-нибудь расстроить в их вчерашней культурной беседе. Например, упоминание литераторов, которые жили в одном с Краковцом городе, однако достигли такой вот всесоюзной, от Москвы до самых до окраин, известности. Однако это соображение Краковец отверг и даже попутно успокоил себя, вызвав в памяти, каким причудливым путем приходит слава, чаще всего незаслуженно, а также с большим опозданием. Позднее ему припомнились их трудовые планы на сегодняшний день, и тогда он понял, что ему просто-напросто неохота тащиться в общежитие строителей, где придется снова мучить вопросами этих ни в чем не повинных и замызганных девушек, из которых так трудно извлечь человеческий фактор. Однако они уже договорились об этом визите с Валерием, который должен был вот-вот объявиться, так что надо было все же вставать и одеваться. Удручаемый своим еще не изжитым ночным неудовольствием, Краковец вскочил, второпях напялил на себя всю наличную одежду и в ожиданье Валерия стал прохаживаться для согрева по коврам своего обширного номера. Очень хотелось горячего чая, но взять его было негде, а Валерий все не появлялся, так что Краковец в конце концов выскочил на заснеженную улицу и бегом добежал до «Гастронома», где уже выстроилась предварительная очередь за водкой, а в отделах безалкогольного питания имелись в наличии детская мука, ненадежные по части сроков бычки в томате, а также «завтрак туриста», заготовленный, скорей всего, еще в те далекие годы, когда и сам Краковец увлекался туризмом. Таков был гастрономический пейзаж в прославленном городке Стрешневске в десять утра в субботу, и, конечно, вид этих временных трудностей нисколько не удивил московского гостя, с детства не избалованного родною столицей, однако и настроение его этот пейзаж тоже, можно сказать, не поднял.

Выходя из магазина, Краковец нос к носу столкнулся с улыбчивым Валерием, который успел, наверно, неплохо закусить дома и даже побриться.

– Здесь нам ничего не обломится, – бодро сказал Валерий. – Но тут парень из орготдела нас на завтрак звал, там бы мы заодно и здоровье поправили…

При этом невинном напоминании о вчерашней выпивке Краковец и понял, что им было упущено в утренней попытке самоанализа – тяжелый психологический осадок местной, черт знает из каких сортов нефти приготовленной, водки. Воспоминание это только усилило сейчас раздражение, вследствие которого он ответил на предложение добродушного Валерия с несвойственной для него обычно этакой столичной надменностью:

– Звучит, конечно, заманчиво. Однако я все же не за этим сюда ехал. Мы, кажется, собрались в общежитие?

– Можно и в общагу, – сказал неунывающий Валерий. – Я туда, кстати, тоже просигнализировал, так что парни уже подсуетились с вечера.

Краковец никак не прореагировал на эту идиотическую информацию и угрюмо пошел рядом с Валерием, погруженный в свои собственные мысли. Он думал о том, что Валерий держится сегодня как-то слишком фамильярно и даже, можно сказать, панибратски, что, вероятно, явилось результатом его, Краковца, вчерашнего попустительства и совместной выпивки. Может, сам этот факт и не произвел бы на него столь тягостного впечатления, если б к этому не присовокупились жжение в организме и предстоящее интервью в общежитии. Эти две причины усиливали в Краковце недовольство собой и окружающей его действительностью, которая не то чтоб, конечно, была особенно соблазнительна, однако все же представляла собой не что иное, как реальность, данную нам в ощущении наших чувств (если верить ленинской теории отражения), в данном случае – реальность созревшего и вполне реального социализма.

Оторвав наконец взгляд от промерзлой, присыпанной первым снегом грунтовой дороги, Краковец увидел за домами огромное поле, заставленное миниатюрными белыми, а также зелеными вагончиками, снятыми с колес и отчасти уже погруженными в снег и мерзлую землю. Их было много, и они уходили вдаль, как выразился бы стилист более тонкий, чем автор этого скромного повествования, – насколько хватал глаз…

– Это еще что? – спросил Краковец тоном генерала, проводящего инспекторскую проверку (просто удивительно, откуда только всплывает столько генеральского в любом даже вполне приличном на вид и незначительном человеке, стоит ему очутиться хотя бы на подполковничьем уровне!).

– Обиталище, – отозвался еще не унывающий (однако все же слегка присмиревший) Валерий. – Так сказать, лежбище. Четвертый жилмассив.

– Это я непременно должен увидеть, – сказал Краковец твердо. В нем пробудился литератор и путешественник, грозный журналист, сеющий пером разумное, доброе, вечное в надежде на сердечное спасибо соотечественников, – все, как издавна повелось на Руси.

Валерий впервые за эти дни проявил признаки беспокойства. В конце концов, он затем и был приставлен к Краковцу, для того и терял время (не какое-то там, конечно, драгоценное или даже деньгам равноценное время, как у заокеанских рабов доллара, но все же личное время), чтобы этот московский хмырь не написал чего-нибудь не то со зла или сдуру. До нынешнего утра все шло как по писаному, и вдруг – нате вам, вожжа ему под хвост, что ли, попала. А может, Света ему вчера не дала, хотя это все же сомнительно, с чего бы?

– Ничего интересного, – засуетился Валерий. – Я вам все расскажу дорогой. Тем более что там завтрак уже, наверно, у ребят в комнате стынет.

– Вы завтракайте, а я… – сказал Краковец таким чужим и холодным тоном, как будто и не было у них вчера такого милого, почти семейного застолья, а также взаимного, казалось бы, понимания хороших людей. – Идите, мне так даже удобнее – одному. Дорогу я найду сам. Вон в тот барак, что ли?

– Да, вон тот, серый… – растерянно сказал Валерий, думая с обидой, что как-то нехорошо все получается, вот и слова полезли какие-то не те – барак, а не корпус общежития. Если честно говорить, он, конечно, барак и есть, а все же корпусом назвать как-то лучше, более по-людски, не говорил же вчера про столовую «тошниловка», жрал что дают, пил, а сегодня, видишь, – барак. И стоило вставать в такую рань в свою кровную субботу, чтоб потом так жидко обосра… В общем, не по-людски.

– Хорошо, – жалобно сказал Валерий, – я вас там в коридоре буду ждать, у входа.

– Что ж. Ждите, – сухо сказал Краковец. И свернул с дороги.

Приближаясь к вагончикам, он отметил, что вокруг них копошится множество людей с лопатами. Люди эти долбили мерзлую землю, смешанную со снегом, а потом по самую крышу (и даже поверх крыши) забрасывали этой землей вагончики. Краковец остановился на краю поля у первого вагона, возле которого трудились еще нестарые, однако весьма старообразные мужчина и женщина.

– Бог помощь! – сказал Краковец, невольно впадая в тон эдакого доброхота-народника, заранее обреченного на выдачу местным властям. Впрочем, народ, похоже, был рад предлогу разогнуть спину, потому отвечали Краковцу вполне охотно и дружелюбно:

– Здравствуйте, коли не шутите.

– Что это вы тут делаете? – спросил Краковец, вполне натурально оставаясь в своей роли заезжего городского дурачка.

– Тут, видишь, какое дело, зима ударила без времени, – охотно объяснил мужчина.

А женщина только улыбнулась застенчиво, показав целый набор железных зубов. Было ей едва за сорок в свете этой металлической улыбки, но на первый взгляд тянула она за полсотни. И то сказать, телогрейка и резиновые сапоги ее, конечно, не красили.

– Кто поумнее, еще летом засыпали, – сказал мужчина. – А дураки вот – в первый выходной очухались…

– Значит, вот тут вы и живете, – сказал Краковец догадливо. И поежился, глядя на промерзлое поле.

– Тут и живем помаленечку, – сказал мужик. – Да вы заходите, погрейтесь. Тоня, зови в дом. Может, чаю хотите?

– Не отказался б, – сказал Краковец. – Я в гостинице живу, а там не топят, да еще и буфет закрыт. Зато все под дуб разделали.

– Красивая гостиница, – сказал мужчина с гордостью. – Мы туда коммуникации тянули… Там у нас кто только не жил, в этой гостинице. Говорят, даже певец Мулерман жил.

– Кобзон, – поправила жена, – Осип Кобзон… Ну чего тут, право, стоять, пошли и мы чайку попьем – все же как-никак суббота.

Краковец первым вошел в вагончик и сразу уперся животом в стол. Вагончик был крошечный. Посреди него стоял стол, по бокам, впритык к столу и к стенкам, две узкие кровати, позади стола еще швейная машина, а сбоку у входа – печурка. За столом на одной из кроватей сидели мальчик лет восьми и старушка. Мальчик что-то писал, наклонив голову, а старушка шила.

– Чайник горячий, сейчас новый чай заварю, – сказала хозяйка. – А вы пролезайте за стол, чего у двери стоять. Тут у нас такая техника молодежи – надо с ногами на кровать встать, а потом ноги спустить под стол, иначе никак не пролезешь.

– Вас четверо? – растерянно сказал Краковец.

– Ну. Только четверо и есть, – кивнул хозяин. – Куда нам еще детей разводить? И так тесно.

Женщина подала чай в чашках. После третьей ложки сахару подняла взгляд, спросила у Краковца:

– Еще? Сами кладите сколько надо, не стесняйтесь.

– Спасибо… А квартиру что? Не обещают?

– Как не обещают? – спокойно сказал мужчина. – Мы на очереди. Седьмой год как стоим. Как сюда приехали – сразу и встали. Но тут теперь замедлилось строительство, трасса ушла, фондов мало, а главное дело – строителей у нас нехватка. Мы обои с ней на очереди, каждый у себя на производстве. Однако у нее, видать, быстрее подойдет, она истопником трудится в котельной, там у них всего пять человек на очереди. А у нас-то в гараже ой-ей-ей.

– Так что, уже скоро? – сказал Краковец, бодрясь.

– Теперь скоро, – согласилась женщина. – Нам на котельную больше квартиры в год не дают, конечно, так что, все же лет пять подождать придется…

– Где же вы тут спите?

– Вот где вы сидите… Пацан с бабушкой на той койке, а мы с женой на этой.

– А если взять да уехать куда?

– Уехать можно, конечно, мы много ездили, – сказал мужчина задумчиво. – Тут весь народ такой – уехал, приехал, особенное дело холостяки. Однако у нас так обстоятельства теперь складываются, что через пять лет можно будет и пенсию сразу получить, и квартиру. А ездить что ж? Оно хорошо – где нас нет.

– Когда мы приехали, тут еще в ту пору трасса была, – сказала женщина. – Тут снабжение было, и колбаску завозили, и маслице… Теперь, конечно, былая слава, никому мы больше не нужны.

– А все же большой город, – сказал Краковец, чувствуя отчего-то неловкость.

– Тыщ уже пятнадцать. Клуб, гостиница красивая. – Мужчина подумал, что еще, но не вспомнил. – Есть временные трудности, однако.

«Временные, как наша жизнь, – думал Краковец, прихлебывая чай. – Все пройдет – и наши временные трудности, и временные радости…»

– Ешьте конфеты, – сказала женщина, пододвигая к нему вазочку. – Из области. Сестра приезжала в гости.

«Еще ездят сюда в гости, в этот вагон, гостят, возят друг другу конфеты… – думал Краковец. – Жизнь продолжается…»

Сказал понятливо:

– С кондитерскими у вас, стало быть, перебои.

– Сахар почти что всегда есть. Конфеты что-то в последние года уже редко. И с макаронными изделиями перебой, а так грех жаловаться. Мяса и масла, конечно, как везде. Нет.

Как везде, нет. Краковец кивнул, соглашаясь, что жаловаться нам не на что и некуда. Конечно, перебои с макаронами, с кондитерскими, с мясными, молочными и всеми вообразимыми продуктами давно стали бесперебойными, однако жаловаться пока грех. Пусть эти разные греки и венгерцы жалуются, у которых всего, люди говорят, до усеру. Словно прочитав мысленно и одобрив эту благородную мысль Краковца, хозяин сказал с чувством:

– Лишь бы не было войны.

Краковцу тоже захотелось сказать что-нибудь утешительное, и он сказал, расстегивая молнию на куртке:

– Тепло тут, наверное, зимой, в вагончике.

Молчавшая до сих пор бабушка поддержала беседу:

– Тепло, милок, тепло. Так набздено – не продохнешь. Хоть топор вешай.

Хозяева радостно засмеялись, и мужчина подтвердил, что верно, тепло:

– Мы сейчас все землей закидаем, потом еще снегом сверху, и один останется колидор до двери, как блиндаж будет. По колидорам этим только вход и найдешь. Спьяну иной раз свой колидор ищешь-ищешь…

Напоминание о земляных работах Краковец воспринял как знак и стал прощаться. Его и так заждался небось Валерий в бараке женского общежития, куда он бодро добежал, даже не застегнув куртку. И напрасно, потому что никакого тепла в бараке не предвиделось. Валерия он нашел по шуму, долетавшему в коридор из комнатки в конце коридора. Мужчины затеяли сабантуй по поводу субботы, а также как бы и в честь приезжего, однако, заглянув в эту комнату, Краковец тут же ретировался в коридор, потому что мужчины в ожидании гостей уже успели сильно разогреться. Это подтвердил и Валерий, вышедший за Краковцом в коридор.

– Да, вам-то уж их не догнать, они спозаранку начали… А Валентина-бригадирша в шестой комнате, там они обе. Мне с вами пойти?

– Нет, нет, не надо, я сам, – сказал Краковец. – Завершайте свои дела.

Он постучал в шестую комнату. Валентина, поднявшись со стула, пожала ему руку, а Зиночка, закутанная в шаль, стояла у окна, не оборачиваясь, и только сказала «Здрасьте» тихим голосом. Краковец огляделся. Комната была довольно просторная, не меньше как метров пятнадцать. Может, она казалась такой просторной оттого, что мебели в ней почти не было – узкая кровать, тумбочка в углу и крошечный столик с двумя стульями. В углу ярко светилась электрическая плитка, которой было все же не под силу обогреть дырявую барачную комнату.

– Так вот мы и живем, – бодро сказала Валентина.

– Вы тут что, обе живете? – спросил Краковец.

– Ну, – отозвалась Валентина. – Поскольку я бригадир и староста общежития, мне положено. В других комнатах, конечно, и по четыре, и по пять…

– Я не о том, – сказал Краковец. – Просто мебели маловато… И койка одна…

– А-а… – сказала Валентина. – На что она, мебель? Вдвоем даже теплей. Тут вона холодрыга…

– Да-да, это конечно… – сказал Краковец растерянно.

Он лихорадочно искал, о чем бы еще таком их спросить. Но спрашивать ни о чем не хотелось. Он зачарованно следил, с какой покровительственной нежностью смотрела плечистая Валентина на свою щуплую, закутанную в шаль подружку…

– Хорошо, если лежат двое, а одному как согреться? – сказал Краковец.

– Это что же, стихи такие? – спросила Зиночка, оборачиваясь.

– Это из Библии, – сказал Краковец. – Из Книги Екклесиаста.

– Значит, и правда есть такая книга – Библия? – удивилась Зина. – А я думала, это все поповские выдумки.

– Есть, – подтвердил Краковец – Я даже брал ее как-то почитать у товарища. Всю не прочел.

– Гляди… – сказала Зина. И вздохнула. – В столице все, конечно, можно достать…

– Хватит тебе и здесь чтения, – сказала Валентина ревниво. – Она обернулась к Краковцу: – Я ее в этом квартале на три журнала подписала, все три дефицит – на «Работницу», на «Юность» и «Литературное обозрение», пусть обозревает, что делается.

– Это правда. Подписала, – подтвердила Зина.

Она улыбнулась подруге и снова отвернулась к окну. И тут Краковца осенило: это была любовь. Он стал торопливо прощаться. Если столько любви в этой голой, убогой комнатке, какой еще нужен, к черту, человеческий фактор?…

Он постучал туда, где был Валера, и пьяные мужики заставили его зайти выпить рюмашку. На закуску они подсунули ему специально для него сбереженный шматок колбасы, синей от таинственных наполнителей. Один из парней, уже почти не вязавший лыка, хотел непременно задать Краковцу какой-то важный политический вопрос, но так и не смог вспомнить, какой именно. Другой домогался, вышло ли у него нынче чего-нибудь с Зинкою или с Валькой по этой самой части. Услышав, что не вышло, он с торжеством подтвердил:

– Дохлый номер! Это, я вам точно говорю, дохлый номер. Сам сколько разов пробовал…

Тут Валерий проявил решительность и, поблагодарив всех за угощение и за традиционное русское гостеприимство, вытащил Краковца из комнаты.

– Еще пару минут, и у них там драка начнется, – сказал он, отдышавшись. – Лихой народ.

Он спросил, удачно ли Краковец побеседовал с девушками, и Краковец сказал, что спасибо, вполне удачно. Он добавил, что теперь хорошо было бы наскоро пообедать в столовой и отправиться в гостиницу отдохнуть, потому что вечером у него еще дела. А на утро было бы неплохо заказать ему обратный билет на самолет. Валерий кивнул с пониманием и сказал, что с билетом никаких трудностей не будет, лишь бы погода, а в столовую он уже позвонил заранее, предупредил кого надо. После этого Краковец торопливо, хотя и вполне вежливо простился со своим провожатым, потому что хотел теперь остаться один, чтобы подумать над человеческим фактором, который открылся ему вдруг в убогой нетопленой комнатке общежития строителей. У него было чувство, что он оказался свидетелем чего-то очень важного, чему не каждый посторонний (во всяком случае, не каждый корреспондент) становится свидетелем – тайным свидетелем любви. И теперь он был переполнен этою тайной. А поскольку ему не с кем было ею поделиться, то ему захотелось просто как можно скорей остаться одному и самому во всем разобраться. Не стоит и говорить, что поначалу наш герой, как настоящий советский человек, выросший в пору моральных чисток и стопроцентной двуполой любви, был шокирован и даже потрясен своим открытием. Чтоб такое, да еще здесь, на передовой стройке, на фоне жилищного строительства, неуклонного перевыполнения плана при помощи липовых нарядов, всеобщего энтузиазма и лирических песен Кобзона… Ладно, случилось бы это где-нибудь в дебрях Большого театра или Московской консерватории имени П. И. Чайковского, но чтоб здесь… Мало-помалу сознание грандиозности увиденного вытеснило из его сознания все двусмысленные анекдоты и жеманные гримасы его собственной брезгливой гетеросексуальности. Это ведь была настоящая любовь, а настоящую любовь не ставили никогда под сомнение даже самые высокие моральные инстанции. Любовь прославляло сладостное пение прославленного хора. Ее славили аскетические надписи на крашенных масляною краской стенах баптистской молельни. Любовь стала предметом столь редким и столь щепетильным, что о ней теперь стеснялись говорить в постели, даже тогда, когда «занимались любовью». Только очень сентиментальные дамы и очень юные девушки еще говорили о ней в минуту доверительной нежности. И вот она предстала здесь перед ним в самой неподходящей, казалось бы, и самой неожиданной обстановке. Точно Дух Божий, который веет где хочет. Там, где сочтет нужным. А если хорошенько подумать, то где ж ей предстать, как не здесь – в холодной комнатке грязного барака, под мужицкие ослиные крики за тонкой перегородкой, под песни, пахнущие водярой? Где ж, как не здесь – в сиянии подвига, и греха, и муки?.. Любовь, она ведь одна, наверное, и может распорядиться этой жизнью – чего сами мы делать не вправе…

Краковцу хотелось спрятаться в холодном, инкрустированном номере жлобской гостиницы и выплакать там свою жалость, свои собственные любовные неудачи, свое неумение любить, возвыситься до прощения, до молитвы… Но он не сразу пошел в гостиницу. Он поплелся сперва в шумный, грязный (и тоже, конечно, холодный) столовский зал, где глотал непонятного состава омерзительную на вкус пищу, употребление которой обрекло бы правоверного мусульманина или иудея на адские муки, а современного язычника обрекало лишь на ранний катар желудка.

Когда же Краковец уединился наконец в своем холодном номере, он уже больше ни о чем не мог думать, кроме капустной отрыжки во всем его грешном организме, да еще о непрестанном жжении в глотке. Он не стал звонить Свете, как условились. Он просто лег, не раздеваясь, на свое дубовое ложе и принял страдание как нечто им заслуженное. Мысль о завтрашнем отъезде приносила ему минутное утешение, однако он тут же вспоминал, что и дальше ведь у него ничего не будет… Ну, будет облцентр, Москва, а что там делать, в Москве? Зачем жить в Москве? Чтоб веселиться? Чтоб мучиться? Чтоб умереть?

За окном стемнело. Он не зажигал свет, он не знал, который теперь час, – время потеряло смысл…

На огромном столе, едва темневшем у окна, словно катафалк («доступ к телу круглосуточно», интересно, кто будет регулировать доступ?), вдруг резко зазвонил телефон. Краковец, обтянув плечи покрывалом, брел к телефону, волоча за собой по полу проштампованную гостиничную материю. Звонил Валерий. Голос его, как всегда, звучал бодро. Что ж, он ведь бодр, этот рядовой солдат партии, нет, впрочем, уже сержант – и разве не справедливо, что он получает за службу свое вполне скромное сержантское довольствие (сапоги яловые, отрез шерстяной хаки, белье летнее нательное х/б, мундир выходной, ремень кожаный, белье теплое нательное, фуражка…).

– Я уж думал, что-нибудь с вами случилось. Давайте к нам. Валера как раз макароны пожарила. Сегодня макароны давали в заказе. Ну и по маленькой надо на прощанье. Света, между прочим, у нас. Тоже беспокоится.

«И Света ни в чем не виновата, – думал Краковец, вытягивая из-под кровати ботинки, заляпанные грязью. – И Валерия я этого обхамил утром ни за что ни про что. Человек хотел как лучше. Хотел как положено. А что он не знает того-сего… Я что, знаю? Я что, знаю, как лучше? Как должно быть?»

Вопрос был лукавый. Краковец не намерен был сейчас поступать как лучше и не искал путей добра. Он поступал как легче, искал облегчения и приятности в этом мире, так мало оборудованном для веселья. Убегая от своих сомнений, он быстро накинул куртку и спустился в вестибюль, украшенный величественными панно из разных сортов дерева.

Валерий увидел его посиневшее от холода лицо и сказал понятливо:

– Идем скорей, тут только этих вымораживать…

Он тактично не уточнял кого – вшей или мандавошек. Вообще он был настоящий гуманист, как и положено работнику грядущего масштаба. С человеческим лицом…

Быстрым шагом они преодолели грязно-замороженное пространство, замкнутое блочными пятиэтажками, которые треснули по всем своим блокам, однако еще как-то сохраняли внутри человеческое тепло. Потом с облегчением нырнули в подъезд. От двери им ударил в нос запах жарящихся макарон, которыми занимались в тесной кухоньке Валерия и Света, явно обрадованные их приходом.

– Я говорю, беги, Валерка, – сказала Валерия. – Чего ж там человек пропадает на холоде…

А Света только потупилась и умолчала, какие были ее собственные высказывания по этому поводу. Важно было, что, не дождавшись его звонка, она пошла к подруге, вместо того чтоб заполнить кем-нибудь вечер в освободившейся квартире. И это было приятно Краковцу, так что вечеринка их взяла быстрый разгон после первой же рюмки, которую они закусили хрустящими макаронами.

– Характерно, что это итальянцы изобрели макароны, – сказал Валерий. – И что странно – у них, говорят, нет такого обычая, чтоб макароны жарить. Как же так? Они же ведь слипаются, если нежареные…

– У них своя техника, – отозвался Краковец с хрустом. – Я читал, что они их едят с сыром.

– Это у Пушкина есть, – сказала Света, – «С пармазаном макарони…» Это он описывал своему другу в стихах, где что можно поесть в поездке…

– Да, в командировке не больно отъешься, это правда, – сказал Валерий. – В Москве, например, весь день как собака голодный бегаешь, и поесть негде. А все же кой чего привезешь из Москвы. Кой-чего выбрасывают.