Текст книги "Украденный горизонт. Правда русской неволи"

– Ты бы, Никитос, так не загонялся, у тебя же срока, как у дурака махорки…

Буркнул он в ответ универсальное арестантское «да ладно» и поспешно отошёл в сторону.

Было это за полчаса до отбоя.

Во время ночной проверки, ближе к трём часам утра, мусор-прапорщик, обходивший барак, видел, что «осуждённый Костин находится на своём спальном месте».

Часа за полтора до подъёма, атасники, дежурившие у входа в барак, видели, как Никита Костин в накинутой на плечи телаге с поднятым воротником, вышел в локалку. Он стоял у круглой, вкопанной в землю железяки, служившей курилкой, смотрел в щедрое на звёзды ноябрьское небо. Сигарету изводил торопливо, будто за спиной трое «стрелков» с извечным «оставь покурить» переминались. Потом сидел на лавочке, окружавшей курилку буквой «п».

Арестанты, возвращавшиеся из третьей смены перед самым подъёмом, обратили внимание на фигуру в телаге с поднятым воротником на лавочке в курилке. Окликнули. Не услышав ответа, подошли ближе. Тряхнули за плечо, заглянули в лицо. Всё поняли…

Смерть арестанта на зоне – событие не частое, но обыденное.

Пережил лагерь и эту.

Версии причины кончины Никиты Костина были традиционными.

Одни вспомнили, как рьяно в своё время выбивались из него признания. Решили: перестарались мусора, отбили ливер, вот и аукнулись недавние допросы, отказал у парня какой-то важный внутренний орган.

Другие заговорили про беспредел в его делюге, про громадный, от фонаря начисленный, срок. Рассудили не менее логично: сдало у Никиты надорванное несправедливостью сердце.

По сути, версии друг другу не противоречили. В главном сходились: на мусорской совести ещё одна арестантская душа. Расклад обычный.

Видел перед смертью Никиту Костина и Шурка, что из обиженных. Мыл он в ту ночь отрядный сортир. Мыл, как положено, не жалея хлорки. Закончив работу, вышел в локалку продышаться. Стоял на отведённом для обиженных пятачке. Жадно хватал такой вкусный после хлорной едкой гадости воздух.

Отрядная курилка от него в метрах пяти была.

Потому так отчётливо видел Шурка, как вошёл туда Никита Костин, как курил, стоя, как всматривался куда-то вверх, как опустился потом на скамейку. Так же немного позже отчётливо видел, как поднялось над присевшим арестантом небольшое, с голову ребёнка, белое, чуть светящееся, очень красивое облако. Видел, как повисело это облако несколько секунд в метре над арестантской шапкой и неспешно ушло вверх, туда, куда совсем недавно всматривался Никита Костин.

Видел всё это обиженный Шурка ясно и чётко.

Объяснений увиденному не искал. У обиженных в лагере забот и без того хватает.

По той же причине никому про то, что видел, не говорил.

Да и кто бы ему поверил?

Вшивый фронт

Они всё-таки пришли…

Ко мне.

Точнее, на меня.

Может быть, даже, за мной…

Не сказать, что они застали меня врасплох, что я встретил их с опущенными руками, с парализованной волей.

Тем более, не сказать, что их приход выбил меня из колеи, разрушил уклад жизни, который я сам же и сформулировал, чем уже почти гордился.

И всё-таки я не ожидал их появления.

Они – это вши!

Вечные постояльцы российских тюрем.

Вечные «заклятые друзья» российских арестантов.

Вечные символы беды и российской несвободы.

Знаю, что им посвящена не одна монография с историческими экскурсами, с научными обобщениями, с добротными иллюстрациями. Когда выйду на свободу, ни одну из этих книг я даже в руки не возьму.

Не только по причине отвращения и брезгливости, будто в их переплётах и между страницами копошатся те, о ком эти книги написаны. Просто я уверен, что в любой из этих монографий непременно присутствует абзац, где бесстыдно наврано, будто в нашей стране, благодаря успехам социалистического или демократического строительства (в зависимости от года издания), вши, как наследие проклятого прошлого, почти полностью побеждены.

Для меня это «почти» три дня назад обернулось рыжеватым, размером со спичечную головку пятнышком на левой руке, на внешней стороне, чуть выше запястья.

Лежал, читал, – и вдруг увидел это пятнышко. «Что за фигня?» – подумал, ведь руки после обеда всего час назад мыл более чем основательно.

И вообще, здесь, в тюрьме, руки я мою куда чаще и куда старательнее (вот, появилась в последнее время такая потребность), чем на воле.

Откуда пятнышко?

Конечно, я потрогал его пальцами другой руки. Оно не растёрлось, не уменьшило своих, и без того невеликих, контуров.

Конечно, я ковырнул его ногтём. Потом приблизил руку к глазам. Приблизил, и… сразу отдёрнул: пятнышко оказалось вполне… одушевлённым. Какой-то пучок чуть шевелящихся, угловатых, рыжих проволочек. На касания моего ногтя этот пучок почти не реагировал – слегка отмахивался своими проволочками, но от руки не отцеплялся.

Я сразу всё понял…

Даром что ли, до того, как после приговора попал в Бутырку, шесть месяцев, пока шло следствие, просидел в «пятёрке»[9]9
  «Пятёрка» – московский судебно-следственный изолятор (СИЗО) номер пять, расположенный в районе метро «Водный стадион».


[Закрыть].

Там, в общей «хате»[10]10
  «Хата» (тюремное) – тюремная камера.


[Закрыть] периодически имели место попытки высадки «вшивого десанта», но здоровыми силами населения «хаты» любая из этих попыток безжалостно подавлялась. Обитателя камеры, на теле, в одежде или в постели которого обнаруживались эти насекомые (в «пятёрке» их называли «парашютистами»), сразу брали в оборот.

Во-первых, рекомендовали (по сути, заставляли) обрить голову и все прочие, наделённые волосами, части тела. Во-вторых, обязывали кипятить в концентрированном растворе стирального порошка с добавлением хлорки все вещи. Если эти меры не давали результатов, их повторяли, иногда по нескольку раз.

Бывало, и это не помогало.

Тогда в известность ставились «мусора»[11]11
  «Мусора» – в данном случае сотрудники администрации СИЗО.


[Закрыть]. По их распоряжению уже для всего населения камеры устраивалась «прожарка» – сказать проще, арестанты сдавали свои вещи в специальное помещение с очень высокой, призванной убить всякую заразу, температурой.

Последняя мера была по-настоящему крайней, и для нас вовсе нежелательной, ибо тряпки из «прожарки» возвращались часто сырыми, обувь к дальнейшей носке непригодной. К тому же часть вещей, разумеется, поновей и подороже, просто пропадала. Так что в борьбе с «парашютистами» мы имели все основания стараться обходиться исключительно собственными силами.

Но так было в «пятёрке»… В общей «хате» с деревянными полусгнившими полами, где количество обитателей колеблется от двенадцати до тридцати человек, где каждую неделю кто-то уходил на этап, а кого-то доставляли с воли, в том числе из «бомжиных» берлог, из квартир, давно превратившихся в притоны, просто с вокзалов.

А здесь, в Бутырке… На большом «спецу»[9]9
  «Пятёрка» – московский судебно-следственный изолятор (СИЗО) номер пять, расположенный в районе метро «Водный стадион».


[Закрыть]… В камере с полами из керамической плитки, где всего три постояльца, и состав этот не меняется несколько месяцев! Где вшиво-санитарная логика?

Будто подчеркивая саму несуразность упоминания в этой ситуации какой-то логики, ржавый комочек на моей левой руке продолжал жить своей жизнью, вяло жестикулируя конечностями-проволочками. Я всё-таки исхитрился отцепить его от кожи, зажать между ногтями пальцев обоих рук, с силой сдавить эти ногти. Последовал [12]12
  «Спец» (тюремное) – Большой «Спец», Малый «Спец» – специальные корпуса или блоки камер в СИЗО, выделенные для содержания подозреваемых в совершении особо тяжких преступлений. Санитарные условия там, как правило, лучше, но режим, контроль со стороны администрации гораздо строже, чем в обычных общих камерах.


[Закрыть] сухой щелчок. Мне показалось, что я увидел, как выстрелила в сторону лишь микроскопическая капелька какой-то мутной жидкости.

«На вшивом фронте – первая победа!», – кисло пошутил я про себя.

Всё-таки я надеялся, что обнаруженный и казнённый мной «парашютист» – отчаянный разведчик, «нелегалом» прибывший в камеру на чьей-нибудь одежде, и до поры-до времени хоронившийся в недрах тюремного матраса, которые всегда имеют немало дыр, ибо вечно используются арестантами для хранения «запретов»[13]13
  «Запреты» (тюремное) – предметы и вещи, которые запрещено иметь в тюрьме (заточки, мобильные телефоны и т. д.).


[Закрыть].

Зря надеялся.

Следующее утро я начал, не изменяя традиции, с зарядки.

Занимался босиком, в одних трусах, сняв майку. Проделав положенное количество отжиманий и приседаний, пристроил вывернутую наизнанку майку на самое освещённое в камере место – на пустующую «пальму»[14]14
  «Пальма» (тюремное) – верхнее место двухъярусной арестантской кровати.


[Закрыть]. Сантиметр за сантиметром осмотрел всю площадь ещё не растерявшей тепла моего тела ткани. Обнаружил ещё два комочка из рыжих проволочек. Снова нехитрые манипуляции ногтями, снова гаденькие сухонькие щелчки.

Теперь я уже уверен, что обнаруженные «парашютисты» – не последние, что где-то рядом, в швах, в складках, в потайных тряпичных уголках набираются сил для будущих атак на мою плоть их собратья-однополчане.

Где-то я читал или от кого-то слышал, будто насекомые (так и хочется сказать – животные) эти бывают трёх видов: платяные, лобковые, волосяные. «Мои» – безусловно, платяные, то есть те, кто обитает только в одежде, постельном белье, прочих тряпках. Возможно, этот вид «лучше», предпочтительней, менее хлопотный, чем два прочих. Только симпатичней и родней для меня от этого «мои» насекомые не становятся. Хотя бы потому, питаются они кровью, человеческой кровью, моей кровью.

И в голове по-прежнему не укладывается: как же так – доисторические «животные» в российской, даже не просто Российской, а в московской, столичной, в считанных минутах езды от самого Кремля, тюрьме XXI века!

По большому счёту, мне решительно всё равно, к какой разновидности, к какой породе принадлежат эти, ныне осаждающие меня, твари. Куда важнее, что они всё-таки пришли.

Ко мне.

Точнее, на меня.

Может быть, даже, за мной…

Иногда кажется, что российские острожнотюремные вши – это вовсе что-то надпородное, что-то надвидовое, науке непонятное и недоступное, что это какие-то особые мутанты-гибриды, совместившие в своих генах фантастическую живучесть, хищную агрессивность, невиданную плодовитость, и много чего еще, не сколько вшиво-звериного, сколько… человеческого. И это опять же потому, что питаются они кровью человеческой, а кровь содержит в себе и матрицу характера, и все прочие свойства натуры обладателя этой крови. Потому патологическая злоба может чередоваться здесь с высокой духовностью, праведная аскетичность накладываться на классовую ненависть и национальную неприязнь.

Предки моих «парашютистов» запросто могли «столоваться» на телах протопопа Аввакума и боярыни Морозовой, знали вкус крови Салтычихи и декабристов, а сколько «пламенных революционеров» было отмечено их «упыриным» вниманием!

Вот так и складывался жуткий генно-кровяной коктейль, в котором, не исключено, что-то аукнулось и от Сталина и от Троцкого, и ещё от многих сильных мира сего, имевших в своих биографиях ссыльно-тюремные периоды.

Только мне от этого не легче.

Вспоминается совсем о другом.

Довелось застать в живых на моих глазах бесследно ушедшее и никого взамен не оставившее поколение фронтовиков.

Эти уникальные люди сделали с покушавшимися на мою Родину то же самое, что я сделал полчаса назад с обнаруженными в швах моей майки насекомыми.

Фронтовики рассказывали (очень искренние откровения, ничего подобного ни в художе-ственнои, ни в мемуарной литературе не прочитать), что, по большому счёту, вши – существа мистические. Будто своих жертв они выбирают не абы как, они набрасываются в первую очередь на морально сломленных, судьбе сдавшихся, к сопротивлению уже не способных. Согласно «окопной» правде, эти твари появляются прежде всего на ослабевших, к смерти уже приговорённых.

По сути, вши – знак Судьбы, перст Судьбы, это просто приговор.

Переносить эту логическую схему на мою ситуацию – выходит, и я приговорён. Пусть не к смерти (хотя, кто знает, и это нельзя сбрасывать со счетов, и на это надо смотреть снисходительно), но к чему-то непременно нерадостному и недоброму. И это в придачу к моему, мало сказать, незаслуженному, так ещё и столь долгому приговору.

Кстати… Не слишком ли много для меня этих приговоров? Я – один, а приговоров несколько: от судьи, от судьбы, от тех, кто предал… А тут ещё и эти комочки с проволочками. Многовато, однако. Перебор.

Беспредел!

Конечно, в сознании в связи со всем этим любопытные «картинки» проплывают. Каждая, кажется, вполне самостоятельная, всем прочим чужая и чуждая, но, в целом, все они единым, разумеется, вшивым сюжетом связаны.

Вот и вспомнилось, как когда-то проходили в школе Салтыкова-Щедрина.

В памяти осталось не столько написанное классиком, сколько его внешность: внушительная борода, лоб высоченный, глаза жгущие. Да и написанное здесь нельзя не вспомнить. В одном из его произведений был какой-то чиновник-градоначальник, которого вши… насмерть заели. Конечно, гротеск. Конечно, гипербола. Понятно, классик в девятнадцатом, аж позапрошлом веке жил, давнего времени нравы обличал, только всё равно оптимизма от такого воспоминания не прибавляется.

Ещё одна литературная «картинка» на ту же тему – герой булгаковского «Бега» признаёт почти с уважением, что вошь – животное боевое, военное, вспоминает, как вошь «эскадроном в конном строю» ходит…

Почему вспоминаются подобные вещи? Уж не с ума ли тихо трогаюсь?

Куда актуальней было бы совсем другое вспомнить. Не из литературы, ныне далёкой и почти несуществующей, а из жизни сегодняшней, из того, в чём двадцать четыре часа в сутки барахтаюсь. Как при общих шмонах (когда вся камера тщательно обыскивается) и при личных досмотрах (тот же самый шмон, только для тебя персонально предназначенный) мусора пользуются металлоискателями. С их помощью ищут мобильники, сим-карты, прочие «запреты». Металлоискатели – сверхчувствительные, самые современные. Вот он, прогресс! Вот оно, торжество цивилизации!

Только есть в этом явлении и другая сторона. «Возят» этим достижением прогресса мусора по нашей одежде, а в закоулках той же одежды сидят эти твари, пережившие всё, что только можно представить, и ухмыляются. Потому как понимают даже своим микроскопическим умишком всю комедийность ситуации: на все эти «шмональные» принадлежности в российском тюремном ведомстве, а, значит, и во всём нашем государстве, деньги нашлись, а на борьбу с ними, на элементарные санитарно-гигиенические меры – нет.

Выходит, неправильный тогда в Отечестве нашем этот самый прогресс. Да и можно ли вообще считать такой «прогресс» прогрессом?

В «хате» я не единственный обитатель.

Только я не видел, чтобы кто-то из моих соседей хотя бы чем-то напоминал в своём поведении о том, что вши отметили его своим вниманием. Почему они пришли только ко мне? Неужели – это, действительно, перст Судьбы? Тогда правильней будет говорить, что вши пришли всё-таки за мной. Это не значит, будто я с покорностью ягнёнка пойду за ними, но почему всё-таки они избрали именно меня?

И никого кроме? Значит, всё-таки, перст…

Стоп… Стоп… Стоп… Перст – это палец. Терпеть не могу, когда кто-то грозит мне пальцем, тем более, когда кто-то пытается эти пальцы передо мною гнуть-загибать. Единственное, очень сильное желание в подобных ситуациях – эти пальцы схватить и… сломать. Что-то похожее в своей жизни я уже делал. И… получалось. Наверное, и этот «вшивый» перст Судьбы надо резко хватать мёртвой хваткой, и, налегая всем телом, ломать, не обращая внимания ни на пыточный хруст суставов, ни на вопли того, кому «перст» этот принадлежит.

Только от этого не будет более понятно, почему «парашютисты» выбрали меня, а не моих соседей.

Впрочем, какая разница, есть ли вши у тех, с кем делю ныне пространство.

Пространство Несвободы.

Плевать на это!

Плевать, по-тюремному смачно, с гулким предварительным носоглоточным бульканьем и с утробным харканьем.

Может быть, с этими вшами мои нынешние соседи на воле и не расставались, жили с ними душа в душу, одной кровью сосуществовали, сожительствовали. А, может быть, они вовсе к этим тварям невосприимчивы? Может быть, пот у них такой едкий, что даже насекомые на них не задерживаются?

Только и это неактуально.

Актуально только одно: эти гады есть у меня! Что они пришли…

Ко мне.

Точнее, на меня.

Может быть, даже, за мной…

Выходит, всё-таки знак Судьбы. И знак этот – что-то вроде чёрной метки, что-то близкое опять же к тому самому приговору.

Впрочем, знак – не знак, приговор – не приговор. Всё это эмоции, догадки, предположения, чепуха, которая начинает кроиться в голове человека, у которого очень много времени, очень мало пространства и совсем нет свободы. Проще, проще надо смотреть на ситуацию, тем более, что ситуация эта проста, как тюремное меню.

В ситуации этой есть человек (то есть я), и есть они (вши) – мерзкие и гнусные существа, избравшие этого человека объектом атаки, оккупации, порабощения, потребления. Такой расклад!

Но существует ещё и сознание этого человека, его характер, воля, натура. И всё это вместе взятое, составляющее суть человеческую, подобный расклад как данность принимать безропотно, без сопротивления, словом – глотать – не намерен!

Значит, война!

Значит, фронт!

Вшивый фронт. Фронт, на котором я просто обязан не обороняться, не защищаться, не отбиваться, а наступать, и, непременно, побеждать! Только побеждать! Хотя бы потому, что быть побеждённым, побеждённым вшами…, ну, такое и представить трудно.

Делиться информацией на «вшивую» тему с соседями я не буду, не потому, что стыдно, а потому, что это слишком личное. Потому и союзников в этой войне у меня нет. Значит, ни тылов, ни флангов.

Один фронт!

Фронт слева. Фронт справа. Фронт позади. Фронт впереди. Фронт на все триста шестьдесят градусов.

Один только фронт!

Вшивый фронт!

Да и арсенал мой скуден: шершавый от накипи кипятильник, горсть хлорки (здесь её выделяют время от времени как универсальное дезинфицирующее средство), изрядно измыленный кусок хозяйственного мыла, начатая пачка присланного с воли в передачке стирального порошка. Это – всё моё оружие. Это – все мои боеприпасы. Вот с этим и буду наступать. И наступление это нельзя откладывать.

Первым делом в пластмассовом тесноватом, почти детском ведре я прокипятил в адской смеси из раствора мыла, хлорки и стирального порошка свою одежду. Потом той же процедуре подверг наволочку, простынь и другую простынь, служившую пододеяльником.

Запасная одежда у меня была, что не сказать о постельном белье, так что спал я в ту ночь одетым на пустой подушке и голом матрасе, под кусачим, хотя и насквозь заношенным, одеялом, стараясь не думать о тех, кто спал на всём этом до меня, и насколько здоровы и опрятны были эти люди.

На следующий день я, ещё толком не высушив одежду и бельё, прокипятил всё снова. Для большей уверенности в окончательной победе над «парашютистами» и всеми, ими подобными. Для закрепления то ли достигнутого, то ли предполагаемого успеха. Ещё одна ночь на подушке с торчащими клоками ваты и матраце, похоже помнящим постояльцев эпохи ГУЛАГа.

Утром я осмотрел все прокипяченные накануне вещи. С лица и с изнанки. Самым придирчивым образом. Всё чисто!

Конечно, наволочка и простыни приобрели откровенно желтушный оттенок и до рези в глазах разили хлоркой. Конечно, ткань майки, рубашки и трусов стала мягкой и рыхлой, готовой в любой момент расползтись в самом неожиданном месте. Но в этих вещах никто не ползал, не копошился. Я уже ни с кем не делил площади своей одежды и своего белья!

Удивительно, но на все мои стирально-профилактические хлопоты соседи не обратили внимания. Впрочем, это уже чисто тюремное. С одним человеком здесь можно спать на соседних шконках[15]15
  Шконка (тюремное) – кровать.


[Закрыть], сталкиваться с ним в условиях предельно ограниченного пространства хаты по сотни раз на дню и… не разговаривать месяцами. Обычное дело! Истинный арестант неразговорчив, он готов всегда больше смотреть, слушать, запоминать, чем произносить какие-то слова. Даже дежурные, общечеловеческие – «Доброе утро!» и «Спокойной ночи!» звучат здесь очень редко. В соответствии с обстановкой и традицией! А то, что на мои «вшивые» постирушки никто не обратил внимания – слава Богу! Ни праздного, раздражающего любопытства, ни лишних вопросов, ни глупых советов.

В эту ночь я укладывался спать на ещё сыроватых, едко пахнущих, но абсолютно свободных от всяких постояльцев, простынях. Коснувшись такой же непросохшей и такой же чистой наволочки, произнёс вслух, но очень тихо, обращаясь к самому себе: – «А жизнь-то налаживается!».

Фраза была из анекдота.

Сюжет его прост по форме и глубоко национален по содержанию. Русский мужик, доведённый до отчаяния безденежьем, занудством жены и прочими неурядицами, собрался… вешаться. Приладил петлю, взобрался на табурет, окинул прощальным взглядом утлое жилище. Этот взгляд вдруг цепляется за притаившуюся в уголке (сверху всё видно), едва початую бутылку водки.

«Напоследок очень даже кстати!», – думает решившийся на отчаянный шаг и, отводя в сторону петлю, спускается с табурета. Нагибается за четвертинкой, а по соседству вдруг обнаруживается и надкушенный, но вполне съедобный бутерброд с сыром!

Естественно, мужик с удовольствием выпивает и с не меньшим удовольствием закусывает. Тут же подворачивается и вполне годный для употребления сигаретный бычок. Мужик присаживается на табурет, ещё совсем недавно избранный им самим собственным эшафотом, с наслаждением затягивается, светлеет лицом и вдохновенно изрекает: – «Да жизнь-то налаживается!»…

Очень скоро и фраза и этот анекдот, несмотря на весь свой смысл, и многие подробности событий на вшивом бутырском фронте забылись.

Зато появилась привычка время от времени выворачивать наизнанку и внимательно осматривать всю одежду, что соприкасается с моим телом.

Эту привычку я сохранил весь лагерный период своей биографии и «автоматом» перенёс её в вольную, нескоро наступившую, но всё-таки наступившую жизнь.

Странная, верно, привычка в эпоху инноваций, нанотехнологий и модернизаций.