Текст книги "За Русское Дело на сербских фронтах"

– Это – ЭнЗэ, – торжественно и угрожающе объяснил я как-то сникшему Артёму. Странно, но никаких комментариев на этот раз от него я не услышал. Возможно, «заело» пластинку с опостылевшим «и чего я с тобой поехал…». Возможно, мой единственный собеседник копил силы и для более мощного выхлопа своего агрессивного нытья.

* * *

Пока приобретали нехитрую снедь к завтраку, пока покупали хлеб, которому была уготована отдающая чем-то недобрым участь «НЗ» (Неприкосновенный запас. – Прим. ред.), обратили внимание, как прибавилось народа в белградских магазинах. Прибавилось настолько, что появились очереди. Сперва покупались упаковки питьевой воды, батарейки, консервы. Про себя подумал: вот он, символ времени, ведь буквально несколько десятков лет назад в подобных ситуациях повышенным спросом пользовались спички, соль, мыло.

Всматривался в лица, пытался поймать обрывки разговоров, старался уловить настроение людей, с которыми встречался в магазинах, на улицах, в скверах. Ничего похожего на панику и отчаяние! Правда, не обнаруживалось там и пафосного героизма. Скорее, сдержанное терпеливое мужество. Как тут не вспомнить многовековое турецкое ярмо, жестокие войны, кровопролитные распри и прочие составляющие трагической сербской истории. Как всё аукается, переплетается, дополняется, а то и просто банально повторяется!

Видели несколько митингов, пикетов, демонстраций. Антиамериканские, антинатовские плакаты, призывы, лозунги. Правда, очень массовыми, что называется всенародными, эти мероприятия не назовёшь. Участники – в основном, люди более чем зрелого возраста, молодёжи откровенно мало. Впрочем, всё это не социологические «замеры», а частные, очень личные впечатления. Наверное, это тот самый случай, когда во многом очень хотелось бы ошибаться.

* * *

Какой длинный день! Кажется, не считанные часы, а, по крайней мере, неделю мы меряем шагами улицы, переулки, площади и скверы Белграда. Разумеется, в первую очередь об этом напоминают гудящие ноги, давно ставшие единым целым с нашими ботинками (это оттого, что мы не снимали обуви почти двое суток).

Кажется, мы уже неплохо изучили центр столицы Югославии (во всяком случае, теперь очень точно представляем, где расположено посольство России). Кажется, ещё немного и мы начнём по обрывкам разговоров понимать, о чём говорят сербы. Нисколько не удивлюсь, если окажется, что в этих разговорах звучит уже до боли знакомая тема почти мифического комплекса С-300.

Поразительно, но лично меня пока совершенно не беспокоит чувство голода. Наверное, на слово «пока» надо поставить жирное ударение.

Ещё более странно, что пока помалкивает и мой спутник. Опять же слово «пока» надо обвести жирным кружком. Впрочем, он, вроде как «при деле». Это после того, как, с настойчивостью известной птицы, я долго внушал ему, что из любой, даже незавидной, как наша, ситуации надо извлекать максимальную пользу. В данном случае надо, как можно больше, снимать. Рано или поздно эти снимки непременно будут востребованы!

Вот и ходит Артём по Белграду, обвешанный фотоаппаратурой, и клацает то и дело затвором камеры. Как-никак всё, что происходит сейчас в этом городе – события мировой важности. Очень может быть, что украсят его снимки «с переднего плана» первые полосы серьёзных газет и журналов. Возможно, он даже и прилично заработает на этом. Говорил об этом Артёму много раз. Не знаю, насколько убедительно при этом звучал мой голос. Потому как отчётливо понимаю, что прежде чем превратить эти снимки в товар, пусть, трижды качественный и запредельно конкурентоспособный, из этого города …надо выбраться. С этим сложнее. Точнее, пока вовсе никак. А это значит ближайшая ночь – опять на лавочке в белградском скверике. Повезло, что сейчас здесь всё-таки тепло. В Москве в конце марта ночлег в подобных условиях даже представить себе трудно.

* * *

Комплименты в адрес тёплой белградской весны были преждевременны. Уже через пару часов ночной холод столкнул нас со скамейки. Чтобы согреться пришлось вышагивать по белградским мостовым. Сами собой ноги вынесли к красивому зданию. Колонны, скульптуры на фасаде, ещё какие-то архитектурно-декоративные изыски. Пышно! Солидно! Богато! Кажется, мне даже попадали в руки открытки с изображением этого строения. Стоп! Да это же вокзал! Вокзал! Белградский вокзал! Вок-зал! Железнодорожный вокзал! Место, откуда из Белграда отходят (конечно, они туда и приходят, но об этом раньше совершенно не думалось), именно отходят поезда в другие города, в том числе, непременно, и в Москву.

Неужели всего-то за сутки можно было так отупеть, неужели всего-то за сутки можно было напрочь забыть, что кроме самолётов существуют и поезда. Конечно, лезли в голову всякие нелепые предположения и откровенно глупые вопросы типа: «Вдруг железнодорожный вокзал, как и аэропорт, разбомбили», «Вдруг поезд до Москвы отменили», «Вдруг чего-то ещё, что помешает…» Только всё это было уже на ходу, точнее, на бегу.

Считанных минут хватило, чтобы выяснить: вокзал работает, поезда на Москву отправляются, билеты на этот рейс имеются в наличии. Заодно и пришлось вспомнить простенькую и в нынешней ситуации откровенно подленькую деталь: эти билеты …продаются за деньги.

Не знаю, что в этот момент показали бы медицинские аппараты, призванные измерять мои пульс, давление и прочие параметры состояния. Очень может быть, их бы просто зашкалило. Тем не менее я дышал, ходил, что-то спрашивал у случайно попадавшихся сербов и …даже думал. Результатом последнего стало …пронзительное понимание ситуации.

Короче… Билеты в кассе вокзала продавались исключительно на динары. Вот только моих личных «заначенных» трёхсот долларов, если их поменять в любом из официальных обменников, на два билета до Москвы… не хватало. Не хватало совершенно пустячной суммы, эквивалентной 20–30 долларам. С грустью вспомнил американский «полтинник», обращённый в динары в день прилёта в Югославию (что ушёл на пиво, кофе и прочие пустяки в Косово), с ненавистью посмотрел на сумку, в которой лежал хлеб, купленный на остатки этих денег.

Слава Богу, эмоции владели мной совсем недолго. В нынешней ситуации куда важнее было действовать, хотя бы, просто думать. Ну, и… додумался. Вспомнил, что почти во всякой стране, помимо официального курса покупки и продажи валюты, существует курс неофициальный, так называемый, «чёрный курс», всегда превосходящий официальный. Разве могла быть Югославия исключением? Очень к месту вспомнилось: почти у каждого обменника в центре Белграда непременно маячили сомнительные личности, что-то шепчущие про доллар, марку и динар. Тут же, на вокзале у словоохотливых сербов удалось узнать приблизительный «чёрный» курс доллара. Выходило, что моих трёхсот долларов, обменных на динары по такому курсу, вполне хватало, чтобы купить два билета до Москвы. Кажется, одной ногой мы уже стояли на подножке поезда, призванного доставить нас на Родину!

Правда, те же сербы предупредили, что среди промышляющих незаконными валютными сделками много откровенных жуликов. Бывает, что вместо денег подсовывают «куклу», бывает, при обмене обманывают, бывает, желающих менять или покупать валюту просто грабят. Знакомые «штучки»! Выходило, что арсенал белградских «кидал» так похож на арсенал «кидал» московских (верно замечено, что криминальный опыт интернационален). Значит, при обмене надо быть очень внимательным, не иметь дела с откровенно подозрительными дельцами, избегать глухих подворотен и тёмных подъездов и, вообще, лучше осуществлять подобную операцию в светлое время суток. Потому и всем этим будем заниматься только завтра.

Обо всём этом я размышлял вслух. Рисковал при этом показаться сумасшедшим, так как разговаривал, по сути, сам с собою. Артём настороженно отмалчивался. По тому, как он суетливо курил, шумно вздыхал, нервно жмурился, было видно, что его мысли были заняты чем-то очень важным. Возможно, он просто переваривал вдруг ставшую реальной перспективу возвращения домой.

Остаток ночи провели на уже хорошо знакомой лавочке в сквере, примостив под головы дорожные сумки. Прежде чем заснуть, ощупал потайной карман в джинсах с тремя заветными купюрами. Показалось, что от них исходит… доброе тепло. Вот тебе и символы главного на сегодня недоброжелателя России. Кстати, на это же государство ложится и главная ответственность за теперешние варварские бомбардировки Сербии. За те самые бомбы и ракеты, что каждый день сейчас почти на наших глазах падают на Белград. Тем не менее три денежных знака с государственными символами США – самого главного на сегодня агрессора …грели. Парадокс? Да никакого парадокса! Просто три этих зелёных бумажки были единственным символом самой возможности нашего возвращения домой. Потому и совершенно неважно, что на них изображено, и в каком государстве они напечатаны. Короче, «хоть горшком назови…»

* * *

Та же лавочка в белградском сквере, тот же блокнот, при-строенный на коленях, тот же нервно курящий, слава Богу, помалкивающий, Артём рядом… только сутками позднее. Совсем недавно проревела сирена воздушной тревоги, чуть позднее другой рёв – самолётный, потом грохот взрыва, которому предшествовал столб очень густого и очень чёрно-го почему-то с вкраплениями жёлтого дыма. Громыхнуло где-то рядом, кажется, даже в горле от этого странного дыма запершило.

И это всё вместо того, чтобы поглядывать из окошка поезда на тронутые приметами весеннего обновления просторы (сейчас, наверное, ехали бы по Украине, а там степи, сады, поля – красота!), пить чай, а ещё лучше что-нибудь покрепче. Впрочем, обо всём – по порядку.

Вчерашний день начинался согласно ночным прикидкам. Прежде всего, планировалось поменять деньги (те самые заветные три стодолларовые купюры). Сербы, с кем довелось поговорить на ночном белградском вокзале, рекомендовали поменять доллары у таксистов. У них, вроде как, и курс лучше, и среди них откровенные «кидалы» куда реже встречаются. Те же сербы советовали сделать это на площади, что примыкает к вокзалу. Туда мы и решили направиться. Шли неспешно, то и дело останавливались. Артём продолжал снимать, составляя уникальную на стенах и заборах. Не сомневаюсь, с учётом уровня мастерства Артёма, это были достойные кадры.

В очередной раз остановились у какого-то солидного безукоризненной архитектуры здания. Вывески на нём не было, но и без вывески было понятно: учреждение серьёзное. Здание гармонично вписывалось в прилегающий городской пейзаж, здо́рово смотрелось на фоне высокого весеннего неба.

– Минуточку… Сейчас… Пару кадров… – успел сказать Артём, наводя фотокамеру в сторону обратившего внимания объекта.

Сказать успел, сделать ничего не успел, потому что в тот же миг какие-то, будто выросшие из-под земли, крепкие мужики в гражданской, но неприметной одежде, резко вывернули нам руки и пригнули к земле. Я очень близко увидел носки собственных башмаков, увидел ботинки Артёма, увидел много чужой обуви, увидел, как чьи-то проворные руки подхватили наши сумки. Нас… арестовали.

На мгновение показалось, что кто-то отключил разом все звуки кругом, потом звуки включили. Оказалось, что этих звуков много: шарканье ног по асфальту, чьё-то сопение, писк рации, обрывки фраз на сербском. Потом был звук подъехавшей машины, хлопки открываемых дверей, опять шарканье и новый поток обрывков сербских фраз. Теперь в ограниченное поле моего зрения (многое ли увидишь, когда всем телом напоминаешь букву «Г») попало много ног в уже военных ботинках.

Нас отвели в сторону, не больно, но решительно подталкивая, посадили в машину, куда-то, судя по времени пути, совсем недалеко, отвезли.

Чуть позднее выяснилось, что «солидное, безукоризненной архитектуры» здание, которое мы собирались запечатлеть для истории, – это здание Генерального штаба Югославской Народной Армии, и по законам военного времени подобные объекты пользуются ныне особым статусом. Стоит ли добавлять, что, опять же по законам военного времени, фотографирование таких объектов приравнивается чуть ли не к их… минированию. Короче, вляпались.

Мне показалось, что с этого момента я гораздо лучше стал понимать сербский язык. Больше того, я был почти уверен, что этот язык стал абсолютно понятен Артёму. Без переводчика, не сговариваясь, ничего не уточняя друг у друга, мы чётко уяснили, что задержали нас представители какой-то серьёзной спецслужбы, что в тот же миг была вызвана военная полиция, сотрудники которой и отвезли нас в ближайшее, совсем рядом расположенное, отделение обычной белградской полиции. Здесь после заполнения каких-то бумаг (хватило ума не подписывать ни одну из них) предстояло дожидаться… судью. Предстоял полноценный суд, призванный определить нам наказание за наше… преступление. В том, что мы преступники, полицейские, заполнявшие бумаги, нисколько не сомневались. Больше того, я уловил что-то похожее на самодовольные улыбки в тот момент, когда они разглядывали наши паспорта.

– И что теперь будет? – не удержался я от лобового вопроса.

Старший из полицейских многозначительно пожал плечами. Из того, что он в этот момент пробурчал себе под нос, я чётко услышал единственное слово «затвор» (Тюрьма по-сербски. – Б.З.) М не показалось, что при этом улыбки на лицах полицейских стали шире. Ни сколько не удивился, если бы кто-то из них поднял бы тему комплексов С-300. Тема не прозвучала. Вместо этого нас попросили снять ремни, шнурки. «Значит, в камеру», – решил про себя и не ошибся.

* * *

Вспоминая сейчас в подробностях и деталях события суточной давности, с удивлением отмечаю: перенёс всё это очень спокойно. Будто давно был обо всём предупреждён и проинструктирован, соответственно вооружён, соответственно подготовился и т. д. При всём при этом – ни грамма героизма, скорее, тупой автоматизм и какая-то очень глубокая уверенность в том, что всё кончится благополучно, как бы плохо не начиналось. Мистика? Или ощущение особого свойства сербской земли, с которой лично у меня уже столько связано? Если последний фактор, как говорится, «имеет место быть», тогда, хотя бы отчасти, понятно поведение моего спутника. Едва за нами лязгнула дверь камеры, с ним началась форменная, совсем не мужская истерика. Его колотило, он рыдал, он кричал, размазывая грязные слёзы по небритым щекам. К уже хорошо мне знакомым причитаниям типа «зачем я с тобой поехал…», «сдалась мне эта Югославия…» прибавилась свежая тема:

– Со мной аппаратуры казённой на пятнадцать тысяч долларов… Кто мне это вернёт… Что я скажу Борису Матвеевичу (Борис Матвеевич Кауфман на тот момент – заместитель главного редактора «Независимой газеты», заведующий отделом фотоиллюстраций. – Б.З.) …

Очень хотелось привести Артёма в чувство известным способом – хорошенько врезать ему. Велик был соблазн заехать ему в тот самый подбородок, по которому сейчас сбегали не по-мужски обильные грязные слёзы. В сё-таки удержался. Встряхнул, уже было поднятым для самосуда, кулаком. Заменил рукоприкладство на отрезвляющее замечание:

– Прежде чем с Борисом Матвеевичем объясняться, нам ещё в Москву вернуться надо… И тебе здесь стараться не меньше, чем мне, придётся…

Не уверен, постиг ли Артём смысл услышанного, но рыдания прекратились. Мы вместе начали изучать наше новое жизненное пространство. Ничего примечательного в этом пространстве не было. Камера как камера. Небольшое зарешеченное окно. Окно на высоте, ближе к потолку, заглянуть в него невозможно. Помост из толстых досок, на нём можно и сидеть, и лежать. В углу едва отделённое невысокой деревянной перегородкой «удобство», предназначенное для отправления естественных надобностей. Вряд ли «кутузки» при милицейских и полицейских отделениях в социалистических странах в эпоху расцвета народной демократии строили по единому проекту. Однако камеры в советских райотделах милиции, где доводилось бывать в пору бурной и не всегда законопослушной молодости, выглядели так же.

* * *

Не только «форма», но и «содержание», точнее «содержимое» югославской «кутузки» имело много общего с российскими аналогами. Нашими соседями по территории неволи оказались несколько непонятного возраста небритых и нетрезвых личностей, громадных объёмов всем улыбающийся золотозубый лохматый цыган и ещё кто-то, лежащий в углу с натянутой на голову курткой. Последний, судя по запаху, имел очень своеобразные представления о личных санитарных нормах (бомжи всех стран пахнут одинаково), но бессонницей не страдал, спал крепко, храпел с присвистом.

– Чего теперь будет? – тревожным шепотом, всё ещё всхлипывая, спросил Артём.

– Приедет судья, зачитает приговор, и нас… расстреляют! – я почему-то решил блеснуть уже совсем чёрным юмором.

– А моя аппаратура? – то ли не расслышав, то ли не переварив услышанное, продолжал шептать мой спутник.

– Аппаратура тебе уже не нужна будет… Совсем не нужна…

Сначала мне показалось, что я сильно перестарался с чёрным юмором, откровенно пожалел об этом, даже внутренне приготовился к отражению второй волны истерики своего теперь уже, похоже, подельника. Ошибся! Истерики не грянуло, не зазвучали даже привычные сетования на тему «и зачем я с тобой поехал…» Вместо этого Артём с любопытством продолжал разглядывать новые «декорации», даже пытался заговорить с кем-то из небритых и нетрезвых соседей. О совсем недавней и совсем немужской истерике напоминали только грязные разводы от уже высохших слёз на его лице. Возможно, освоился. Хотя, скорее, просто не понимал всей серьёзности ситуации.

* * *

Действительно, перенёс всё случившееся очень спокойно. Даже страха, похоже, не было. Где-то на донышке души была даже уверенность, что всё обойдётся, что всё сложится так, как надо. Тем не менее в голове настырно крутилось: «Что будет? Что будет? Что будет?» С очень разной интонацией. То очень вкрадчиво, почти интимно. То угрожающе грубо.

Действительно, что будет? Что может быть? На самом деле может быть всё что угодно. Могут и выпустить с какими-то дежурными казёнными извинениями. Могут и «загрузить» по полной программе. Без всяких скидок на Славянское братство, единые корни, общую Веру. Только не хватало в более чем зрелом возрасте вляпаться в уголовщину, да ещё за тридевять земель от Отечества. Неужели посадят? Неужели собственной шкурой придётся платить за эти самые неполученные Сербией комплексы С-300, тема которых, как оказалось, красной нитью проходит через всю эту командировку? Только причём здесь моя шкура, когда речь идёт о вопросе, что должен решаться на совсем другом, очень далёком, отсюда просто заоблачном, государственном уровне?

Конечно, совсем некстати вспоминается расхожий, насквозь пропагандистский, голливудский сюжет, как на помощь попавшему в беду американскому гражданину непременно приходит Государство. Да ещё, без преувеличения, в глобальном масштабе: то эскадру миноносцев, то до зубов вооружённую роту спецназа на вертолётах, то дипломатов с угрожающими нотами присылает.

Ну так это, во-первых, в кино, во-вторых, в треклятой Америке. Кстати, сейчас вполне можно предположить, что в белградской заплёванной и вонючей кутузке никакой Америки не существует вовсе. И вообще ничего не существует. Весь мир свернулся до мини-масштаба этой камеры с грязным полом, драными стенами, подслеповатым, затянутым решёткой окошком. Не существует Америки? А кто же бомбит тот город, в котором мы сейчас оказались волею судьбы? И результаты этой бомбёжки налицо, до них считанные минуты ходьбы отсюда. Правда, пока отсюда никакой ходьбы быть не может, и, вообще, пока отсюда никуда и никак…

Сюрреализм какой-то. Кафка отдыхает. Может быть, всё это снится, может быть, ущипнуть себя сильнее и вернётся добрая и счастливая реальность? Ну, ущипнул… Скрутил пальцами правой руки кожу на запястье левой, надавил. Вот оно, и покраснение и припухлость налицо. А всё остальное – без перемен: и грязные полы, и драные стены, и окошко, что размером с форточку, с решёткой. И мой незадачливый напарник по командировке, фотокор «Независимой газеты» Артём Ж., как самое вопиющее воплощение жёсткой действительности, вот, он – рядом с так хорошо заметными на грязном лице следами совсем недавних слёз.

Кстати, реальность, о которой упомянул, того гляди, может обернуться ещё более серьёзными осложнениями, если, не сказать, катастрофой. Всё равно надо собраться, сосредоточиться, вспомнить любимое выражение, скорее даже девиз собственной жизни: «Прорвёмся!» Вот только куда прорываться? Повязали с поличным, разумеется, со свидетелями, за тем, что в понимании всех стран и народов во все времена называлось шпионажем. Шпионаж – преступление из категории особо тяжких. Плюс надо учитывать, что случилось всё это в военное время. Хотя, какие мы шпионы?

Тем не менее Кафка снова нервно докуривает в сторонке, пряча бычок в рукаве. Шпионы? Бред! Наваждение! Трижды бред и наваждение! Следует всё-таки помнить, что мы являемся гражданами государства, которое в нынешний момент вовсе не дружественно стране, на территории которой мы арестованы. И те же пресловутые комплексы С-300 наше государство этой стране не предоставило, поставив себя тем самым в один ряд с проклятой Америкой и прочими странами, чьи самолёты сыплют бомбы и ракеты на соседние улицы и площади. Неужели теперь в этот ряд судьба пинками запихивает и двух российских журналистов, пожелавших сделать фотографию здания, о предназначении которого они не имели ни малейшего представления?

* * *

Тем не менее ситуация разрешилась.

Был бы атеистом, сказал бы «сама по себе». Только «сами по себе» даже для неверующих такие ситуации не решаются. Уверен, в этот миг рядом с нами оказался Ангел. Невидимый, невесомый, но деятельный и всемогущий. Настолько всемогущий, что попросту схватил нас обоих за шиворот, выдернул из уже сгущавшейся для нас беды, и… перенёс в совершенно безопасное место. После этого мгновенно исчез, не оставив ни телефона, ни адреса. Разве что обдал напоследок волной ладана или ещё чего-то восхитительного и волшебного, чем пахнет настоящее чудо.

Между тем, дело было так.

Когда пошёл третий час нашей белградской неволи, громыхнула дверь камеры. В проёме показался старший из смены полицейских. Тот самый, что первым с ехидной гримасой озвучил в этих недобрых стенах зловещее слово «затвор». За ним маячил кто-то ещё, незнакомый, в штатском.

«Ну вот и судья приехал… По наши души…», – только и успел подумать. Незнакомец, повторяю, был в штатском костюме, но выправка у него была заметна, а ещё заметно было, что полицейский сильно лебезил перед ним: и дверь услужливо открыл, и говорил что-то подобострастно, и стоял почти «на полусогнутых», холуйски склонив голову.

Меня в этот самый момент как будто горячей волной обдало, и как будто кто-то очень вкрадчиво в самое ухо шепнул: «Вот от этого человека сейчас зависит судьба, и твоя, и твоего незадачливого коллеги…» А дальше, словно не менее горячая пружина распрямилась внутри. Уже через долю мгновения, бесцеремонно отодвинув полицейского, я не просто стоял рядом с незнакомцем в штатском, но и крепко держал его за локоть и… говорил. Говорил громко и быстро, зная, что в любой момент могут оборвать. Говорил, где только можно вставляя немногие сербские слова, которые знал. Говорил, разумеется, о нерушимости русско-сербской дружбы, напомнил о том, что дружба эта полита кровью, и уже откровенно проорал, что лично я имею к этому более чем конкретное отношение.

На той же высокой, если не сказать истеричной (похоже, сказался пример недавней нервной слабости Артёма) ноте я сообщил человеку в штатском о том, что делал в окрестностях сербского города Вышеграда ровно шесть лет назад.

Последняя деталь насторожила и озадачила человека (про себя я уже окрестил его югославским чекистом, похоже, не ошибся). Не без труда высвободив свой локоть из моей пятерни (похоже, всё время своего короткого монолога я что есть силы сжимал его руку), он отступил назад и поманил меня за собой. Мы оказались в «предбаннике» камеры, что служил рабочим местом того полицейского, что пророчил нам с Артёмом «скорый затвор». Здесь на одной из стен висела карта ещё той, не распавшейся Югославии, имевшей полное гордое право называться державой южных славян. Именно к ней и подтолкнул меня белградский чекист.

Потирая с гримасой только что освобождённую от моего «братского» захвата руку, с трудом подбирая русские слова, он, почему-то, попросил показать, где я был весной 1993 года. Труда мне это не составило. Повинуясь какому-то инстинкту, я назвал в придачу ещё несколько имён сербских полевых командиров, с кем доводилось пересекаться шесть лет назад, заодно вспомнил названия пары главенствующих высот на подступах к тому же Вышеграду.

Дальнейшее вспоминается почему-то с великим трудом. Кажется, чекист куда-то звонил с телефона, стоявшего на столе полицейского. Кажется, он куда-то ненадолго выходил. Кажется, он вертел в руках наши паспорта, и снова говорил с кем-то по телефону.

Всё это время я стоял там же, где оставил меня человек в штатском – у карты ещё не распавшейся Югославии. Всё это время рядом стоял откровенно ошалевший полицейский. Всё это время дверь в камеру оставалась открытой, и все её обитатели, за исключением спящего с натянутой на голову курткой, с откровенным любопытством наблюдали за тем, что происходит в «предбаннике».

И уже совсем в зыбких контурах осталось в памяти, как белградский чекист сделал зовущий жест в адрес Артёма, всё ещё сидевшего на помосте в камере, как вторым жестом ткнул в сторону наших сумок, как третьим жестом указал на дверь.

Почему-то не запомнил, что говорил нам напоследок незнакомец в штатском. Не помню, поблагодарил ли я нашего сербского спасителя. Как-то вовсе не вспоминается, говорил ли кто-то что-то вообще в последние мгновения пребывания в белградской «кутузке». Точно помню, что даже имени белградского чекиста я не спросил, за что по-человечески стыдно.

* * *

Удивительно, но свои приключения мы пережили почти без потерь. Целы все вещи, цела вся дорогостоящая аппаратура Артёма, цел мой блокнот с косовскими и белградскими записями, цел диктофон с наговорёнными кассетами, целы мои заветные три стодолларовые бумажки – единственный гарант нашего возвращения домой. Верно, полицейские, что задерживали нас, засветили наполовину отснятую плёнку, которая была заряжена в аппарат Артёма. Зато целы все плёнки, что он отснял до этого. Короче, потерь, по сути, нет. Отличный показатель!

Ещё один повод для сдержанного удивления: Артём воспринял наше освобождение как должное. Разве что спросил на второй или третьей минуте нашей свободы:

– Ты что, правда, что ли, воевал здесь?

Спросил очень буднично, как будто, между прочим. Словно речь шла о недавней поездке по линии профсоюзного обмена.

Мой кивок в качестве ответа его вполне удовлетворил. Больше он ни о чём не спрашивал.

Было чему удивляться и в более глобальном масштабе. Наше освобождение стало для меня трижды главным событием последнего времени. Куда-то в сторону ушёл весь масштаб катастрофы, что разворачивалась на наших глазах в столице братского государства, совсем не вспоминалось о судьбах славянского мира, даже зловещее дыхание чудовища Мирового порядка не ощущалось. Обретение личной (при этом весьма относительной) свободы затмило и превзошло всё. От этого откровения за версту разит букетом гордыни, индивидуализма и рядовой махровой трусости. Неужели так слаб человек? Пусть эту ситуацию оценивают социологи и психиатры. При единственном, правда, условии: только после того, как сами переживут то, что пережили мы.

* * *

Глубоко верующий человек поймёт меня с полуслова. Атеист насмешливо скривит губы. До последнего нет никакого дела, потому что… Показалось, что на выходе из полицейского околотка, откуда мы не выходили, а вылетали, не касаясь подошвами и каблуками земли, я увидел Матронушку. Матронушку Московскую, Матронушку Тульскую. Великую Православную святую. Увидел на долю секунды не в виде строгой и торжественной иконы, а в мирском, человеческом, проще сказать, образе. Такой, как запечатлела великую подвижницу чуть ли не единственная сделанная при её многострадальной жизни фотография. Матронушка меня не перекрестила, а кивнула и махнула рукой. Не обречённо, скорее, напутственно, почти торжественно. Ещё, кажется, Матронушка улыбнулась. Очень сдержанно, снисходительно, очень тепло. Хотя… Разве могут святые улыбаться?

Значит, никакая не судьба, никакая не случайность, даже не Ангел вытащили нас из той беды, к которой мы были почти приговорены. Значит, благодарить и поклоны бить надо Великой Матронушке.

Что-то очень похожее случилось шесть лет назад, 12 апреля 1993 года, сразу после боя у высоты Заглавок, что прикрывала подступы к сербскому городу Вышеграду. Уже перед посадкой в грузовик, что должен был доставить нас в казарму, подошёл ко мне однополчанин и земляк (как и я, уроженец Тульской земли) Максим М. Какое-то время молча курил, потом спросил:

– А ты знаешь, кто нам сегодня помог?

При слове «нам» он сделал движение головой, будто очертил круг, в который вошли я, он и Андрей Х., также земляк-туляк, занимавший в бою позицию чуть левее меня.

Немного выждав, будто проговаривая про себя всё, что нужно сказать вслух, Максим пояснил:

– Нас Матронушка сберегла… Как земляков… Как тех, кто за правое дело, за Веру Православную…

Тогда я откровенно опешил от услышанного. Про Матронушку я, конечно, слышал. Знал, что она – русская святая, блаженная старица, уроженка родной для меня Тульской земли. Знал, что слепая от рождения, она обладала даром прозорливости, уникальным духовным зрением, видела через годы и километры, помогала даже после смерти своей многим людям в разрешении больших и малых бед.

Тогда, после слов Максима, мне стало стыдно, что я так мало знаю о великой подвижнице, что на её могилке был всего раз и не в качестве паломника, а скорее как праздный ротозей. Тогда я пообещал сам себе, что по возвращении обязательно займусь православным самообразованием, узнаю как можно больше о знаменитой блаженной старице.

Грешен, закрутили тогда мирская суета, как-то забылись те обещания. Теперь Матронушка сама о себе напомнила. Да что там напомнила! Помогла в, казалось бы, безнадёжной ситуации. Помогла и мне, и моему незадачливому напарнику в этой непростой командировке. Вернусь, обязательно доберусь до могилы её, низко поклонюсь. И за 12 апреля 1993 года, и за вчерашнее, не менее чудесное и счастливое, избавление от большой беды. Передам привет от Православной, в скорбях и печалях изнемогающей, Сербии.

* * *

Менее суток прошло с момента нашего освобождения. По сути, считанные часы, а сколько событий, новостей, эмоций и перемен!