Текст книги "Держи голову выше: тактики мышления от величайших спортсменов мира"

Глава 5
Проблема и неизбежная смерть стигматизации

– Я бы хотел, чтобы весь мир мог увидеть то, что вижу я, – сказал человек, стоявший на границе космоса.

Это было 14 октября 2012 года, а проект Red Bull назывался Stratos. Его миссия: прыжок человека из космоса, с такой высоты, откуда ни один человек прежде не прыгал, с преодолением звукового барьера по пути, развитием сверхзвуковой скорости и дальнейшим благополучным приземлением. Облаченный в скафандр Феликс Баумгартнер – австрийский парашютист ростом 5 футов 7 дюймов, бейсджампер и готовый на всё сорвиголова по кличке Бесстрашный Феликс – стоял на высоте 128 100 футов над Землей. А это 24 мили[12]12
  128 100 футов = 39,04 километра.


[Закрыть]. Он просто подошел к краю маленькой капсулы, которая за несколько часов до этого поднялась в воздух с плацдарма розуэллского международного воздушного центра в Нью-Мексико при помощи массивного шара с гелием.

Несколько камер, закрепленных на капсуле и в шлеме Феликса, показывали в прямом эфире всё происходящее, транслируя картинку на весь мир. На одном только сервисе YouTube прямую трансляцию смотрело восемь миллионов человек. Отчасти все эти люди могли видеть то, что видел он: планету целиком, огромную и круглую, этот гигантский шар жизни, кажущийся чем-то невозможным на фоне непроглядной черноты космоса.

– Иногда, – продолжал Баумгартнер, глядя на планету сверху вниз, – нужно забраться очень высоко, чтобы понять, насколько ты мал. Теперь я возвращаюсь домой.

Потом он прыгнул.

Баумгартнер падал почти четыре с половиной минуты и разогнался до скорости в 843,6 мили в час[13]13
  1357,64 км/ч.


[Закрыть]. Он преодолел звуковой барьер. Ни одному человеку прежде не удавалось это сделать без помощи двигателя.

Но где-то там, в стратосфере, где воздух слишком разрежен, чтобы поддерживать падающий объект в стабильном состоянии, Баумгартнера начало крутить. Пятьюдесятью тремя годами ранее, в 1959 году, то же физическое явление едва не прикончило другого человека, рискнувшего исполнить нечто подобное, – полковника Воздушных сил Джо Киттингера, прыгнувшего с высоты в 19 миль[14]14
  30,58 километра.


[Закрыть]. В 1966 году Ник Пиантанида пытался побить рекорд Киттингера и погиб. Так что причины, по которым этот рекорд держался так долго, определенно были.

Если бы Баумгартнер не сумел вовремя выйти из вращения, он мог бы потерять контроль и начал бы вращаться с такой скоростью, что кровь попросту отлилась бы от центра его тела; если бы он летел слишком быстро, то единственной точкой выхода крови из тела стали бы его глаза, а это наверняка оборвало бы его жизнь.

Он боролся с вращением. Не паниковал. Он выпрямил себя. Спустя несколько мгновений парашют сработал безошибочно, и он стал парить на нем к Земле, а после приземлился, пробежал легкой трусцой, упал на колени и победоносно поднял руки.

Я был в числе восьми миллионов человек, смотревших прямой эфир на YouTube в тот день, и увиденное стало одной из самых волнующих вещей, которые я когда-либо видел. В прыжке человека из космоса было что-то глубинное, первобытное. Но более удивительным было то, что я вычитал о Баумгартнере, пока он поднимался на высоту. Тогда-то я осознал, что, каким бы потрясающим ни был его прыжок из космоса, величайшим достижением Баумгартнера был не он, а тот факт, что он вообще добрался до космоса.

Red Bull не анонсировал проект Stratos вплоть до начала 2010 года, но компания планировала его уже какое-то время. От начала работы над проектом и до его завершения прошло около пяти лет.

Баумгартнер сделал себе репутацию настоящего сорвиголовы, занимаясь бейсджампингом: он прыгал с самых высоких зданий мира и часто делал это незаконно. Он перелетел Ла-Манш на одном крыле из волокнистого углепластика. Заработал себе прозвище Бесстрашный Феликс. Но когда Red Bull запустил проект Stratos и стал закачивать в него 18 миллионов долларов, Баумгартнеру было 43 года. Он начал тренировки, готовясь к прыжку, и внезапно сорвался. Позже он рассказал журналисту Дональду Макрею из Guardian: «Ты и я знаем, что Бесстрашного Феликса не существует. Он, может, и кажется крутым парнем, но ему пришлось вступить в настоящую психологическую битву. Выиграть ее оказалось гораздо сложнее, чем прыгнуть из космоса».

Баумгартнер не боялся самого прыжка или всех тех неприятностей, которые могли произойти во время полета. Его не пугал тот факт, что Пиантанида погиб, пытаясь исполнить такой же прыжок около пятидесяти лет назад. Прыжок из самолета, с крыши здания или верхушки громадного утеса был для него сродни непринужденной прогулке в парке – он занимался этим на протяжении двадцати пяти лет, – но он делал это в удобной, легкой одежде. Скафандр же пугал его. «Когда я прыгаю с парашютом – говорил он, – даже зимой, я надеваю очень тонкие перчатки. Я хочу быть гибким, хочу быстро реагировать».

Однако скафандр был настоящим чудовищем – абсолютно негибкий, с толстыми перчатками, вдвое тяжелее всего, к чему Феликс привык. Он не мог толком крутить головой. Совершая обычный прыжок с парашютом, к примеру, он мог поднять голову при его раскрытии, чтобы понять, сработал ли он, но в скафандре этого сделать было нельзя, шлем не позволял. Ему пришлось нацепить на перчатки два зеркальца, чтобы иметь возможность проверять парашют. Он даже не мог чувствовать воздух собственным телом, а это значило, что он мог упустить время, если бы было необходимо совершить какие-то корректировки в полете, и понял бы это уже после того, как сделал ошибку.

Его первый тестовый прыжок в скафандре, совершенный с высоты в тридцать тысяч футов[15]15
  9,14 километра.


[Закрыть] (он прыгнул с борта самолета), по его словам «ощущался как первый прыжок в жизни. Тот же страх двадцатипятилетней давности вернулся вновь».

На земле он мог выдержать в скафандре примерно час. Однако стоило ему провести в костюме чуть больше времени, как его сковывала клаустрофобия. Это было большой трудностью, поскольку один только подъем в космос на шаре с гелием должен был занять три с половиной часа. Вместе со временем на подготовку, подъемом и собственно прыжком его ждало минимум пять часов пребывания в скафандре.

Во время подготовительных тренировок Баумгартнер находился в таком стрессе, что не мог спать. Его тошнило от запаха резины, исходившего от костюма. Множество людей пытались помочь ему, в том числе и человек, чей рекорд он пытался побить: сам Джо Киттингер, которому тогда было 84 года, – он стал главным советником проекта. Даже Майк Тодд, инженер, отвечавший за обеспечение жизненно важных функций организма Баумгартнера, не мог ему помочь, а ведь его Баумгартнер считал своим вторым отцом. Феликс впервые в жизни обратился к психологу, и не к кому-нибудь, а к Майклу Джервейсу. Реакция Баумгартнера на то, что ему вдруг потребовалась помощь подобного рода, была такой же, какой она обычно бывает практически у всех людей: «Это было так неловко».

В одну из недель в середине 2010 года, когда Баумгартнер должен был пройти тест на выносливость в космическом скафандре, он решил не ехать на испытание и вместо этого сбежал из страны. Он вернулся в Австрию и заперся в своем доме в Зальцбурге. Он решил, что с него хватит. Позже в том же году, в сентябре 2010-го, он был арестован за то, что на дороге в приступе ярости ударил водителя такси и скрылся, оставив таксиста истекать кровью.

Тем временем проект Stratos не останавливался. Его целью было нечто большее, чем просто крутой трюк с прыжком. Участники команды работали с медицинским директором проекта, доктором Джонатаном Кларком, занимавшимся вопросами медицинских потребностей членов экипажей шаттлов NASA. Вместе они должны были испытывать различные вспомогательные инструменты для астронавтов, такие как скафандры, системы аварийного покидания и протоколы лечения на случай потери давления на экстремальной высоте.

Спустя примерно шесть месяцев после своего ухода из проекта Stratos Баумгартнер наткнулся на видео, на котором Red Bull тестировал один из своих скафандров. Когда Феликс увидел, как его костюм надевает другой человек, его охватила зависть. Ты не должен носить мой скафандр.

Майк Джервейс вылетел в Австрию и провел с ним какое-то время. Чтобы утопить страх Феликса, они проделали массу глубинной работы: Баумгартнер вел внутренний диалог с самим собой, познавал дыхательные техники и метод под названием «погружение», также известный как «систематическая десенсибилизация». Джервейс также заставил Баумгартнера вести разговор с воображаемым сыном и рассказывать ему, что с ним происходит. По словам Баумгартнера, всё это вновь показалось ему «неловким», но он всё же вернулся в Америку. Также в интервью Guardian он сказал, что раскрыл ключевой аспект своей клаустрофобии: «Это не моя вина. Просто таков мой разум».

Но даже тогда ему всё еще предстояло убедить команду Red Bull в своей способности осуществить прыжок. Все сомневались в нем, что лишь сильнее подрывало его уверенность. «Я никогда не мог и подумать, что Майк [Тодд] будет сомневаться во мне, – говорил Баумгартнер. – Он был мне как отец… Никто в меня больше не верил».

Но Баумгартнер научился направлять свою тревожность в продуктивное русло. Вместо того чтобы концентрироваться на ужасах пребывания в костюме или беспокойстве близких ему людей, он сосредоточился на том, что было вне рамок своего страха, на своей главной цели: после прыжка из капсулы он хотел преодолеть звуковой барьер.

Когда настало время запуска, Баумгартнеру помогала команда из трехсот человек, координировавшая его действия из командного центра в духе NASA. Среди них было свыше семидесяти инженеров, ученых и докторов. Последним человеком, которого он увидел перед тем, как шагнуть в капсулу, был его близкий друг Майк Тодд.

– Ладно, – сказал Тодд, улыбаясь. – Увидимся на земле, приятель.

По пути в космос лицевое стекло шлема Баумгартнера запотело, и какое-то время команда полагала, что Феликсу придется прыгать наполовину незрячим. Командный центр едва не отменил всю операцию. Был риск того, что клаустрофобия Баумгартнера вновь проявит себя.

Но Феликс ответил «нет».

С запотевшим стеклом разобрались.

После прыжка Баумгартнер знал, что с ним всё будет в порядке. Он преодолел звуковой барьер, став первым человеком, которому удалось сделать это без двигателя. А когда он приземлился, он увидел улыбающегося Майка Тодда.

«Скафандр был моим злейшим врагом, – рассказывал он позже. – Но стал моим другом. Потому что чем выше ты поднимаешься, тем сильнее твоя потребность в костюме. Он – твой единственный способ выжить. Там я научился любить его».

Не у каждого в жизни есть столь же чрезвычайные задачи, как необходимость выжить при попытке преодолеть звуковой барьер во время свободного падения к Земле с высоты 24 мили, но ощущаются они так же остро.

Трудность заключается в том, что, как только речь заходит о чем-то, связанном с ментальными аспектами существования личности, особенно в большом спорте, дискуссии не получается: здесь господствуют молчание и секретность. Подобные разговоры окружает аура табуированности, удушающая, как токсичный смог.

Или как скафандр.

Прежде чем человек начнет предпринимать что-то для улучшения ситуации со своим разумом, ему придется взглянуть на состояние дел и признать существование помех. Слишком много людей приходит к этому только после долгого и тяжелого падения.

ЗДЕСЬ ГОСПОДСТВУЮТ МОЛЧАНИЕ И СЕКРЕТНОСТЬ. ПОДОБНЫЕ РАЗГОВОРЫ ОКРУЖАЕТ АУРА ТАБУИРОВАННОСТИ, УДУШАЮЩАЯ, КАК ТОКСИЧНЫЙ СМОГ.

Мысль о том, чтобы во всеуслышание объявить: «Мне нужна помощь», была невыносимой настолько, что казалось, будто мое собственное сердце готово встать мне поперек горла, лишь бы не дать мне произнести этих слов. Меня пугало то, что меня могут считать слабым или сумасшедшим. Но правда в том, что, цитируя доктора Дэниела Чао, основателя Halo Sport, «сейчас проще признаться в том, что ты гей, чем сказать, что регулярно наведываешься к психологу. Мы все знаем, что Джейсон Коллинз – гей, но при этом мы не можем говорить о том факте, что практически любой спортсмен элитного уровня каждую неделю ходит к психотерапевту».

И правда – пожалуй, самая важная, отрезвляющая правда – состоит в том, что какими бы драматичными ни казались мне мои собственные затруднения, они на самом деле очень распространены и многим людям приходится куда хуже, чем мне. Примерно у 60 миллионов американцев в возрасте от 18 лет диагностированы психические расстройства, а по миру эта цифра составляет два миллиарда. Это в 138 раз больше числа людей, больных раком. Страдает почти 25 % человеческой популяции, каждый четвертый из нас. И как минимум половина из всех этих людей никогда не обращается за помощью.

И это мы говорим об обычных людях.

Среди спортсменов ситуация еще хуже.

В 2012 году доктор Линетт Хьюз, старший научный руководитель Compass Research and Policy, и доктор Джерард Ливи, директор по разработкам Compass Research, опубликовали статью в British Journal of Psychiatry, в которой говорилось, что спортсмены всех возрастных групп и полов страдают от психических заболеваний куда чаще, чем среднестатистические граждане.

В октябре 2016 года главный медицинский руководитель NCAA Брайан Хейнлайн сказал мне: «Сотрясение мозга можно назвать основным, но при этом игнорируемым диагнозом, однако самым важным вопросом здоровья и безопасности, с которым сталкиваются наши студенты-спортсмены, является психическое здоровье».

СЕЙЧАС ПРОЩЕ ПРИЗНАТЬСЯ В ТОМ, ЧТО ТЫ ГЕЙ, ЧЕМ СКАЗАТЬ, ЧТО РЕГУЛЯРНО НАВЕДЫВАЕШЬСЯ К ПСИХОЛОГУ.

В январе 2016 года в докладе, опубликованном в British Journal of Sports Medicine, сообщалось, что примерно у четверти всех молодых спортсменов, занимающихся спортом в колледже, выявлены симптомы депрессии. По оценкам, отклонения от нормы психического здоровья есть примерно у трети всех профессиональных футболистов.

Разумеется, важную роль в этом играют сотрясения и любые другие повреждения мозга. В 2014 году исследователи из Бостонского университета провели вскрытие мозга 79 умерших экс-игроков NFL и обнаружили, что у 76 из них были признаки хронической травматической энцефалопатии, или CTE. И хотя причиной ее возникновения могут быть тяжелые удары в голову, приводящие к сотрясению мозга, ее также могут вызывать более мелкие и частые столкновения, которые футболистам приходится сносить на всем протяжении карьеры. Люди с СТЕ часто страдают от потери памяти, помутнения сознания и депрессии. Также они мучаются от ужасной боли как физического, так и эмоционального плана, приводящей к вспышкам ярости и даже суициду. Одним из самых ужасающих последствий СТЕ был случай Йована Белчера, лайнбекера «Канзас-Сити Чифс», в 2012 году застрелившего сначала свою подругу, а потом и себя. Страдают от СТЕ не только профессиональные футболисты: в 2016 году легендарный участник BMX[16]16
  BMX (Bicycle Moto Xtream) – экстремальный велоспорт.


[Закрыть] Дэйв Мирра, отобедав со своими друзьями, пошел к своему грузовику, вытащил из него пистолет и застрелился. Один из худших аспектов СТЕ состоит в том, что диагностировать его можно только посредством вскрытия мозга, а это значит, что страдающие от недуга люди никогда толком и не узнают, что он у них есть.

Хьюз и Ливи назвали и другую важную причину, по которой у атлетов бывают такие отклонения в психическом здоровье, помимо травм и повреждений мозга, а именно – стремление к образу жизни элитного спортсмена. Их мир требует от них колоссальных временны́х и ресурсных инвестиций и часто лишает их не только свободного времени, но и осознания собственного «я». В краткосрочной перспективе такая жизнь сулит огромные выгоды – но мы с вами говорим о том, что спортсмены, часто даже не осознавая этого, утрачивают всякое чувство собственной идентичности, оказываясь вне рамок своего спорта. Все их существование подчинено нуждам их команды и их спорта, и зачастую им говорят, что нужно делать, и они оказываются беспомощны, вместо того чтобы жить с полной свободой выбора.

Это приводит их в состояние, которое Хьюз и Ливи называют «отвержением идентичности», суть которой раскрывается в названии: у страдающих этим недугом спортсменов нет собственной идентичности за пределами их вида спорта.

Доктор Майкл Джервейс соглашается с ними в том, что это одна из самых широко распространенных психологических ловушек для спортсменов. Они забывают о том, что они – человеческие существа, которым нужна жизнь вне рамок спорта, у которых тоже должна быть личность. Он называет это «слиянием личности человека с его выступлениями в спорте».

Я спросил у Джервейса, как этот процесс физически отражается в мозге, и он ответил мне, что мы пока еще не знаем этого. Однако можно сделать обоснованное предположение и представить, что это как-то связано со слишком активной реакцией в духе дерись-или-убегай в ситуациях, когда человеку брошен вызов или когда он начинает испытывать трудности в спорте. В мозге человека, путающего свою деятельность с собственной идентичностью, возникает логическая цепочка: угроза успешному выступлению есть угроза жизни.

Одним из сложнейших факторов сохранения психического здоровья спортсменов является двойственность такой ситуации. Когда спортсмен ошибочно путает свою идентичность с собственной профессиональной деятельностью, он поначалу может добиваться впечатляющих результатов в этой деятельности. Для меня и для тех, кто страдает от схожих симптомов, «спортивные выступления» = «жизнь», и поэтому мы усердно трудимся. Такое восприятие генерирует сильный эмоциональный запал и формирует рабочую этику, которой восторгаются многие люди – более того, складывается впечатление, что в современной американской культуре это стремление жертвовать жизнью ради работы возведено в культ.

И какое-то время это стремление может приносить плоды. В моем случае оно приводило к одержимой работе над каждым аспектом игры, от попыток улучшить замах битой до прокачки силы и всего остального. Оно может сделать тебя глубоко небезразличным к делу и привести к фантастическим результатам.

– Впрочем, на каком-то этапе оно начинает истощать, – замечает Джервейс.

Когда истощение начинает проявляться (а это неизбежно случается), оно заявляет о своем приходе через эмоциональное выгорание, травмы, бессонницу, хроническую усталость. Спортсмены – как мужчины, так и женщины – сильно подвержены также расстройствам пищевого поведения и дисморфофобии[17]17
  Чрезмерная озабоченность незначительными дефектами или особенностями своего тела.


[Закрыть]. (Даже имея вес 220 фунтов[18]18
  100 килограммов.


[Закрыть] при 7 % жира в организме я, глядя на себя в зеркало, чувствовал себя пухлым и дряблым.)

Пожалуй, одним из самых наглядных проявлений того, как спортсмены компенсируют подобный дисбаланс, является их чрезмерное стремление рисковать по-крупному. Безудержные тусовки. Много выпивки. Езда в нетрезвом виде. Незащищенный секс с незнакомцами. И так далее. Некоторые люди утверждают, что опасное поведение спортсменов есть следствие их личностных недостатков или того, что «их неправильно воспитали», или даже оправдывают его, говоря «мальчишки просто ведут себя как мальчишки». И хотя перечисленное может являться составляющими расстройства, всё это отнюдь не так часто является подлинной причиной происходящего, как хочется думать людям. Хьюз и Ливи в своей статье для BJP от февраля 2012-го убедительно показывают, что рискованное и/или агрессивное поведение в людях, склонных к нему изначально, становится куда более выраженным на элитном уровне спорта по причине чрезвычайной конкуренции в нем.

У лучших атлетов мира буквально каждый аспект их жизни в той или иной степени распланирован и подчинен стремлению добиться максимальных результатов… в игре. И в процессе этого, когда они тренируются и когда выходят на соревнования, они погружаются в самые глубины самих себя, чтобы выйти на предел своих возможностей.

Чтобы добиться этого, спортсмен должен обладать определенной силой воли и уметь настраивать себя на интенсивный ритм работы, и зачастую, как поняла Керри Уолш Дженнингс, эти свойства характера не так-то просто «включить» и «выключить». Для того чтобы понять, что разум выходит из-под контроля, обычно требуется сначала перебороть себя, и часто эта борьба предполагает какие-либо потери и ущерб в жизни этого человека – всё это вместе накладывается друг на друга и оборачивается неимоверным, неестественным стрессом. Этот стресс, в свою очередь, способен легко генерировать рискованные, агрессивные и мощные импульсы, которые в случае отсутствия лечения могут разрастись до чего-то еще более опасного.

РИСКОВАННОЕ И/ИЛИ АГРЕССИВНОЕ ПОВЕДЕНИЕ В ЛЮДЯХ, СКЛОННЫХ К НЕМУ ИЗНАЧАЛЬНО, СТАНОВИТСЯ КУДА БОЛЕЕ ВЫРАЖЕННЫМ НА ЭЛИТНОМ УРОВНЕ СПОРТА ПО ПРИЧИНЕ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОНКУРЕНЦИИ В НЕМ.

Если вкратце, то спорт способен усугублять наихудшие импульсы в поведении атлетов – при условии, что они не трудятся над собственным разумом не покладая рук.

Проясним: спорт как таковой не является причиной неприятностей спортсменов с их психическим здоровьем. Корнем этих бед стало исторически сложившееся в спорте положение, при котором ментальные потребности человека замалчивались и даже демонизировались, их рассматривали как приобретенную слабость, тогда как на деле они являются лишь трудностями, которые терапия вполне в состоянии разрешить. Хьюз и Ливи пишут: «Несмотря на большое число срывов и трагедий среди спортсменов высочайшего уровня, в деятельности организаций, управляющих спортом и их официальных лиц, прослеживается тенденция принижать или игнорировать полностью важность психиатрических симптомов у атлетов».

Они развивают мысль, утверждая, что существующий в современном спорте подход к психическому здоровью атлетов «сопряжен со стигматизацией, отказом в признании наличия симптомов и дихотомической парадигмой восприятия болезней «психологическая против физической», что является неточным и неправильным, и лишает спортсменов эффективной, действенной помощи».

Отчасти причины видятся им в природе «искаженных или вовсе отсутствующих» взаимоотношений между спортсменами и врачами команды: «Доктора, работающие в спорте, зачастую находятся под колоссальным давлением управляющих, менеджера, тренеров и агентов, стремящихся поднять планку выступлений в краткосрочной перспективе, и по этой причине врачи ежедневно сталкиваются с мириадами дилемм этического характера, компромиссы в которых негативно влияют на здоровье и лечение атлета».

Психиатр Джанет Тейлор недавно рассказала колумнисту New York Times Уильяму С. Родену: «Профессиональные спортсмены привыкли видеть себя воинами, способными вынести многочисленные физические трудности, которым удалось пробиться на следующий уровень за счет своей физической и психологической крепости. Теперь же их может вывести из строя враг, которого они даже не в состоянии увидеть: их собственный разум».

Не каждый спортсмен, страдающий от отвержения идентичности, также страдает от нарциссизма, но первое может вызывать и зачастую вызывает второе в мире спорта.

Эксперты определили три типа нарциссизма. Первый, самый «типичный» тип: помпезный, хвастливый человек, открыто алчущий всеобщего внимания. Второй, «скрытый» нарцисс: такой, каким был я (и каким до сих пор оказываюсь в некоторых жизненных ситуациях) – полным иррационального страха и тревоги о том, как я выгляжу, занятым постоянными попытками побороть страх, сознательно или бессознательно. И есть еще «коллективный» нарцисс, укрепляющий свою репутацию посредством поступков «для других», тогда как на самом деле истинная цель его стараний даже подсознательно – произвести определенное впечатление.

Вот почему порой суперталантливые ребята могут стушеваться в критические минуты – они либо сознательно, либо подсознательно переживают о том, как их неудачи отразятся на них, потому что они больше озабочены собой и тем, какими они предстают, нежели собственно результатом. Разумеется, некоторое беспокойство о себе вполне естественно и даже является признаком здорового организма. Неприятности начинаются, когда в этом беспокойстве обнаруживается дисбаланс. К примеру, людей, излишне озабоченных собой, могут подкосить тревожные размышления о том, как неудача скажется на них, которые активируют часть мозга, ответственную за наше «я», после чего уже она пускает под откос всё остальное.

В довершение ко всему этому на спортсменов всегда давит извечно преследующий их призрак катастрофической травмы, неудачи или Бог знает чего еще такого, что могло бы стоить им их работы. Учитывая, что жизни этих мужчин и женщин и смысл их существования завязаны на стремлении выступать на пике своих возможностей, подобные страхи могут стать внушительным ментальным грузом. Спортсмены обычно реагируют на травмы с той же эмоциональной тоской и горечью, с какой большинство людей реагирует на новости о смерти близких людей; двадцати процентам травмированных спортсменов требуется клиническое вмешательство психологов, в том числе по причине риска суицида.

Горнолыжница Пикабо Стрит выиграла супергигантский слалом на зимней Олимпиаде 1998 года и по ходу выступлений показала свой смелый, лихой характер, покоривший сердца многих болельщиков во всем мире. Позже в том же году она разбилась во время катания на лыжах в Швейцарии. Травмы были ужасающие – она сломала себе левую ногу и выбила правое колено. В последующие месяцы, как она позже рассказала New York Times, она «прошла весь путь до самого дна»: запиралась в спальне родительского дома, закрывала шторы и отказывалась с кем-либо видеться или отвечать на телефонные звонки. Она просто лежала одна в темноте – в прямом и переносном смысле. Она даже телевизор не смотрела. «Я прошла путь от физически крепкого человека, очень сильного и способного атлета, до такого состояния, в котором едва могла найти силы на то, чтобы дойти из комнаты на кухню, – рассказывала она. – Чувствовала себя так, словно глубоко увязла, и не могла делать то, что делала обычно, и из-за этого сходила с ума».

ДВАДЦАТИ ПРОЦЕНТАМ ТРАВМИРОВАННЫХ СПОРТСМЕНОВ ТРЕБУЕТСЯ КЛИНИЧЕСКОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО ПСИХОЛОГОВ, В ТОМ ЧИСЛЕ ПО ПРИЧИНЕ РИСКА СУИЦИДА.

Восстановление, как от физических повреждений, так и от ментальных ран, заняло у нее почти два года.

А еще на долю спортсменов выпадает немало страданий, когда их профессиональные карьеры, наконец, завершаются. Журналист Джон Фейнштейн однажды написал: «Спортсмены умирают дважды». Он повторил эти слова в 2012 году во время радиоинтервью, в ходе которого обсуждалась недавнее самоубийство Джуниора Сио. Этот лайнбекер, двенадцатикратный участник Пробоула, десять раз попадавший в команду лучших игроков сезона All-Pro, завершил карьеру после сезона 2009 года, а в мае 2012-го покончил с собой.

Кончина карьеры атлета, будь он членом команды «Всех Звезд» или ролевиком, или студентом колледжа, так никогда не блеснувшим на взрослом уровне, всегда воспринимается как трагедия, как утрата человеком целого мира. Без понимания происходящего и без крепкой системы поддержки последствия такой трагедии могут быть катастрофическими. Атлеты знают, что в мире есть и более важные вещи, но попробуйте сказать это сердцу.

«У спортсменов идентичность завязана на том, что ты сделал за карьеру. Она – твоя платформа, – говорил репортерам ESPN трехкратный победитель NASCAR Winston Cup Даррелл Уолтрип после смерти Сио. – Поэтому когда тебя ее лишают, ты начинаешь немного нервничать, бояться, спрашивать себя «И куда мне идти дальше?»

Брэд Догерти, бывший первым пиком на драфте NBA 1986 года, говорил: «Ты теряешь эту идентичность, она исчезает, как только ты слышишь слово «бывший». Это слово больно жалит. Поэтому когда видишь, что происходит с такими ребятами, как Джуниор Сио… Мне досадно и неприятно признавать это, но какая-то маленькая часть меня понимает его поступок. Это немного пугает меня».

И всё же несмотря на все психологические ловушки и опасности, подстерегающие спортсменов, им, как показывает практика, еще труднее решиться поговорить с кем-то о своих психических расстройствах, чем обычному человеку. В начале 2015 года игрок женской баскетбольной команды университета Дьюк Одера Чидом рассказала Fox Sports о том, что в кругу спортсменов-студентов обращение за профессиональной помощью по вопросам психического здоровья рассматривается как «признак слабости»: «Никто не хочет признавать, что с ним не всё в порядке, до тех пор, пока не становится слишком поздно». Штатный сотрудник ESPN Тим Киоун, десятилетиями освещавший жизнь элитных спортсменов, недавно написал: «Психические расстройства остаются огромным, неизученным и непризнанным аспектом жизни общества в целом и спорта в частности. Этот аспект не признаёт социальных, расовых и экономических барьеров, но его понимают настолько неверно, что определенная часть населения ставит под сомнение не только его влияние на личность, но и сам факт его существования».

Уэс Клэпп, сооснователь базирующейся в Кембридже, штат Массачусетс, компании NeuroScouting, сказал мне: «Когда ты рвешь себе переднюю крестообразную связку, никто не говорит: Чувак, да тебе надо к доктору! Потому что это и так очевидно. И точно так же должно быть, когда ты говоришь: «Со мной либо творится что-то неладное, и я хочу проверить, либо я просто перестраховываюсь». Или даже так: «Я мог бы потратить больше времени на улучшение самочувствия. Я провожу столько же часов в спортзале – и должен пытаться улучшить в себе и всё прочее, без осуждения и позорных ярлыков». Но стоит кому-то обратиться за психиатрической помощью, окружающие сразу начинают спрашивать: «Ой, а зачем тебе идти туда? Почему ты хочешь с ними поговорить?» Люди видят в этом проявление слабости, которую никто почему-то не ассоциирует с любой другой медицинской помощью».

Давайте сразу проясним: подобное отношение распространено не везде, и сдвиги в этом направлении действительно есть. Медленно и тихо, как будто речь идет о чем-то секретном, но сдвиги происходят. Майкл Джервейс говорит, что атлеты, с которыми он работает, удивительно легко идут на контакт с ним и охотно рассказывают о своих психологических потребностях. Несколько человек рассказали мне, что лучшие спортсмены планеты в большинстве своем регулярно общаются со спортивными психологами или терапевтами вроде Джервейса, просто мы об этом не знаем.

За последние годы на дремучем поприще психического здоровья спортсменов появилось несколько светлых пятен. В 2009 году Джоуи Вотто, первый бейсмен «Цинциннати Редс» и участник команды «Всех Звезд», на три недели попал в список травмированных игроков, а после возвращения поведал журналистам, что страдает от жестокой депрессии и тревожности в связи со смертью своего отца, случившейся годом ранее. «Я думал, что схожу с ума», – признавался он. Ситуация была настолько серьезной, что его дважды госпитализировали. «Я и правда не осознавал того, насколько важно делиться тяжелыми мыслями, которые тяготили меня изнутри и с которыми я пытался справиться сам», – говорил он в июне того года изданию Associated Press.