Текст книги "Шуты Господа. История Франциска Ассизского и его товарищей"

– Да, так, – согласился третий старик. – Продолжаю. Завидев дракона, они смело бросились на него – и спасли девушку…

– Какую девушку? – всплеснул руками первый старик. – Ты не рассказывал, что там была еще и девушка.

– Да, была, – ответил вместо третьего второй старик. – Ох, какая это была девушка! До сих пор вспоминаю ее и плачу; вот на ком мне надо было жениться, а не на моей теперешней жене, будь она неладна! Но откуда вы узнали?..

Первый старик в упор посмотрел на него и затем, обернувшись к третьему, спросил:

– Какая девушка? Кого спас Франческо?

– Ну как – кого? Принцессу, конечно. Ведь ее-то и хотел сожрать дракон, – отвечал третий старик. – Но теперь с ней все в порядке: она вышла замуж за датского короля и родила ему двенадцать детей. А вот Джакомо погиб, да и Клеменцио не повезло – дракон откусил ему левую руку… Были они молодые, здоровые, – и нате вам! – вздохнул старик. – Хорошо хоть Франческо не пострадал.

– А дракон? – спросил первый старик.

– Убит, – ответил третий. – Уж на что был крепкий, сильный, но помер от удара копья Франческо. Слышал, что из его шкуры делают пояса и продают на базарах по целых десять монет за штуку.

– Из Франческо делают пояса? – изумился второй старик. – Какое зверство! Значит, Франческо умер?

– Не волнуйся, Франческо жив! – прокричал ему на ухо первый старик. – Нет, ты не прав, – сказал он третьему. – Я слышал, что погиб не Джеронимо, а Клементино, и произошло это в бою с сарацинами в Испании. Но об этом я расскажу как-нибудь в другой раз, а сейчас давайте выпьем за здоровье Франческо.

– За здоровье, – вздохнул третий старик.

– Пусть все будут здоровы! – поднял свой стакан и второй старик…

* * *

Пьетро Бернардоне был недоволен. Ему порядком надоело, что его называли в Ассизи «мужем Сороки», а теперь стали звать еще и «отцом Франческо». Во-вторых, он по-прежнему лелеял мечту, что Франческо пойдет по его стопам, и со временем откроет собственное дело в Париже. То что сын решил заделаться рыцарем, Пьетро объяснял дурным влиянием жены: это она сбила Франческо с толку, чертова женщина!

Поэтому-то, возвращаясь из конторы, Пьетро угрюмо отвечал на расспросы горожан о Франческо – по большой части коротким «не знаю», или «никаких новостей». Дома он молча обедал, принципиально не ввязываясь в разговоры с женой, и невольно присматривался к Анджело, младшему сыну, пытаясь определить, – сможет ли он стать наследником и продолжателем их семейного предприятия. Увы, Анджело не отличался ни умом, ни смекалкой, ни живостью старшего брата; пожалуй, он был хитер, но и только. К тому же, Пьетро замечал, что Анджело черной завистью завидует Франческо, а это тоже не сулило ничего хорошего в будущем. Было отчего прийти в уныние; единственная надежда оставалась на то, что Франческо все же образумится и вновь станет помощником отца.

Однажды Пьетро получил известие, которое приободрило его: рыцарь Гвалтьеро де Бриенне не был принят на службу святейшим папой, а у императора хватало своих рыцарей. Ходили слухи, что де Бриенне находится где-то на севере Италии, предлагая свою помощь тамошним городам, но тоже без особого успеха. Стало быть, Франческо вряд ли скоро добьется воинской славы, и рыцарского звания ему также не скоро добиться.

В этот день, впервые за много месяцев Пьетро снизошел до обстоятельного разговора с Джованной.

– Как я понял, ты ходила к Верекундию? – спросил он для начала.

– Да, я была в монастыре, – сдержанно ответила Джованна.

– Нет, я тебя не осуждаю, не подумай так, – сказал Пьетро. – Я – добрый католик, вопреки болтовне разных пустобрехов. Я воспитан в католической вере и предан нашей матери, святой апостолической церкви. Если я и ругаю иногда каких-нибудь монахов или попов за жадность, тупость, за желание всюду сунуть свой нос, за дурацкие наставления, которым они сами не верят, за правила, которые они нам навязывают, но сами нарушают на каждом шагу, за вранье, которым они нас постоянно потчуют, – это не значит, что выступаю против Церкви. Упаси Боже, я не еретик! Я выполняю все, что от меня требуется и никогда не нарушаю церковных предписаний, – ну разве что в дальних поездках, когда трудно бывает придерживаться всех обрядов, или за множеством дел иной раз и позабуду кое-чего, что требуется от правоверного христианина, или нарушу какие-то заповеди во имя успеха в торговле, – но это же не со зла, а просто жизнь устроена так, что приходится грешить. Все люди грешат, не этому ли учат нас священники: Богу дорог тот, кто, согрешив, покаялся, а не тот, кто считает себя безгрешным. А мужчине вообще трудно не грешить: ему надо пробить себе дорогу в жизни, обеспечить свою семью, позаботиться о жене, детях и стариках-родителях. Попробуй-ка сделать все это, не согрешив ни одного разочка и ни в чем не отступив от учения Церкви! Женщине проще, от нее требуется немного: будь хорошей женой и матерью, – что еще нужно?

– Это еще какой муж попадется, – поджав губы, заметила Джованна.

– А какой бы ни был! – отрезал Пьетро. – Если муж плохой, то это даже лучше для женщины: с плохим мужем она быстрее научится кротости, смирению, всепрощению и всему прочему, чему учат нас в церкви. Плохой муж открывает для жены ворота в рай, если она, конечно, заранее запасется ключами… Я что хочу сказать: женщине с Церковью проще, чем мужчине, и Церкви с женщиной проще, чем с мужчиной. Посмотри, кого больше в храме на службах и во время праздников? Женщин или мужчин?.. Молчишь? То-то!.. Мне думается, что даже внутреннее убранство церквей больше рассчитано на женщин, чем на мужчин; в моей конторе сказали бы так: женщины – главные клиенты Церкви, – улыбнулся Пьетро.

– Не богохульствуй, – Джованна начала раздражаться.

– Я не богохульствую. Подумай сама: мне, что ли, нужно все это золото, все эти картины, статуи, витражи, сотни свечей в роскошных канделябрах, – одним словом, все, что мы видим в церквах? – спросил Пьетро. – Да мне это на дух не надо! Я мог бы послушать молитвы в простых крашеных стенах, – попы сами говорят, что Бог одинаково пребывает и в богатстве, и в бедности, – а когда я вижу всю эту роскошь, я невольно прикидываю, сколько это стоит, и сколько денег растрачено таким образом напрасно. Богатство Церкви меня смущает и отвлекает от Бога.

– Я и не сомневалась, – вставила Джованна.

– А вот на женщин это действует безотказно, – невозмутимо продолжал Пьетро. – Ваша сестра любит всяческие финтифлюшки, а уж если они золотые, если они блестят, то вы приходите в восторг. А тут еще пение, а тут еще проповедь, трогающая душу, на которую попы, надо признать, мастера, – что еще нужно женщине? Разве что поболтать о том, о сем, почесать языком, – так и это она находит в церкви: где же еще и поболтать, как не здесь, – со священником или с прихожанками?.. Нет, говори, что хочешь, но Церковь – преимущественно дело женское.

– Лучше бы ты молчал, чем затеял этот разговор, – в сердцах сказала Джованна.

– Я затеял его вот для чего: я хотел сказать, что по отношению к Церкви мужчина и женщина сильно отличаются друг от друга. И женщина не должна навязывать мужчине то, что ему не свойственно, – твердо и спокойно сказал Пьетро, по-прежнему не обращая внимания на раздражение жены.

– А, так ты не можешь простить мне, что Франческо решил стать рыцарем! – догадалась Джованна. – Так вот, к чему ты ведешь: ты хочешь, чтобы Франчо вернулся в твою контору. Но этого тебе не добиться: он будет рыцарем, а не торговцем!

– Как знать, судьба и случай совершают удивительные вещи, – все так же спокойно произнес Пьетро. – Я прошу тебя запомнить следующее: твое религиозное рвение я уважаю, я никогда не мешал тебе и не собираюсь мешать впредь. Но Франческо ты не трогай, достаточно ты забила ему голову своими бреднями. Если он вернется домой, если он откажется от глупой затеи стать рыцарем…

– Он не вернется и не откажется, – не надейся! – вскричала Джованна.

– Если он вернется домой, отказавшись стать рыцарем, ты больше никогда не будешь сбивать его с толку своими рассказами о святых, мучениках, отшельниках и прочих божьих людях, – внушительно, с расстановкой, не сводя с жены тяжелого взгляда, проговорил Пьетро. – У него талант к торговому делу, он будет наследником и продолжателем нашего семейного предприятия, он прославит его на весь христианский мир, а может быть, и не только на христианский… Запомни мои слова, женщина, – если ты будешь сбивать Франческо с толку, я отправлю саму тебя в монастырь, и ты там проведешь остаток твоей жизни. Поверь мне, я сумею это сделать.

– От тебя всего можно ожидать! – со слезами на глазах воскликнула Джованна.

– Хорошо, что ты это понимаешь, – невозмутимо сказал Пьетро. – А насчет возвращения Франческо ты ошибаешься. Я буду не я, если мы не увидим его дома еще до Рождества.

– Но почему… – хотела спросить Джованна, но Пьетро подал ей знак, чтобы она замолчала, на цыпочках подкрался к дверям и резко открыл их. На пороге стоял Анджело, который, по-видимому, подслушивал разговор родителей.

– Что вам надо, молодой человек? – с насмешкой спросил Пьетро.

– Анджело, сынок, что ты? – ласково сказала Джованна.

– Я принес тебе счета из конторы, – ответил Анджело как ни в чем ни бывало, протягивая отцу бумаги. – Приказчики просили тебе передать.

– Я ушел из конторы меньше часа назад и был последним, кто покинул ее. Как же ты мог встретиться там с приказчиками? – возразил Пьетро, принимая бумаги. – О, да они лежат у тебя со вчерашнего дня!

– А я не говорил, что пришел из конторы только что, – немедленно нашелся Анджело. – Я просто сказал, что принес тебе счета из конторы.

– Эх, если бы у тебя был ум такой же, как хитрость, – пробурчал Пьетро. – Одной хитрости недостаточно, чтобы схватить за хвост птицу удачи; схватить-то, пожалуй, можно, а удержать – не получится… Вот тебе еще одна причина, почему лишь Франческо сможет возглавить наше торговое дело после меня, – сказал он, обращаясь к жене.

Джованна вздернула голову и пожала плечами, а на лице Анджело промелькнула злобная и завистливая гримаса.

* * *

Гвалтьеро де Бриенне не терпел неповиновения, он требовал четкого и неукоснительного выполнения всех своих приказов. Рыцарское звание, которого он добился долгой службой в оруженосцах, предоставило ему право командовать над людьми, и он наслаждался этим правом. В глубине души он презирал те нелепые ограничения, которые накладывались на рыцаря по кодексу чести: Гвалтьеро считал, что времена, когда рыцари защищали слабых и обездоленных, боролись с несправедливостью, а сами при этом терпели лишения, давно прошли. Рыцарь являл собой грозное и страшное орудие боя: такое орудие дорого стоило, значит, надо было найти того, кто мог заплатить надлежащую цену, а все остальное не имело никакого значения.

Люди, пришедшие в его отряд, тоже шли сюда не для того, чтобы защищать слабых и обездоленных, а во имя славы и денег. Гвалтьеро знал, как этого добиться, – знал он и другое: большая часть пришедших к нему должна погибнуть для того, чтобы остальные, – и прежде всего, он сам, – получили желаемое. Кому погибнуть, кому остаться в живых, зависело от Господа Бога, однако Бог был на небе, а Гвалтьеро де Бриенне – на земле, и для своих солдат он был верховным командиром.

Для того чтобы ни у кого не возникало никаких сомнений на этот счет, Гвалтьеро сразу же взял новобранцев в ежовые рукавицы; он, рыцарь и дворянин, мог легко распоряжаться теми, кто не имел ни рыцарского звания, ни дворянского происхождения, а если прибавить к этому богатый опыт Гвалтьеро де Бриенне, его железную волю и упрямый характер, то понятно, что у прибывших к нему юнцов не было ни малейшей возможности ослушаться своего командира.

Для начала он подверг их испытаниям, которые были наиважнейшими для воинов, имеющих желание служить в его отряде, и эти испытания были мало похожи на предначертанные в старом рыцарском кодексе. Как известно, человек, стремящийся к рыцарскому званию, должен был доказать свое душевное благородство, отсутствие пороков и низменных наклонностей. В кодексе было сказано, что об этих качествах следует судить не по словам, ибо слова нередко бывают лживыми, и не по роскоши одеяний, ибо роскошное платье подчас скрывает жалкую и подлую душонку, обиталище низости и лжи, – но если ищешь душевное благородство, то ищи его в вере, надежде, милосердии, справедливости, отваге, преданности и иных добродетелях.

Испытывая человека на пригодность к рыцарству, говорилось далее, надлежит справляться о его нравах и обычаях; ибо если бы рыцарство не пополнялось теми, кто безупречен в отношении чести, кто дорожит ею и о ней печется, то оно бы погрязло в пороках и не смогло бы заново воссиять во славе. Человек, алчущий рыцарства, должен знать о грузе ответственности, с рыцарством сопряженном, и о тех опасностях, которым подвергаются вознамерившиеся стать рыцарями. Не столько смерти должен бояться рыцарь, сколько позора, и не столько голод, жажда, жара, холод или любые иные тяготы и мучения должны страшить его, сколько бесчестье.

Человек, обуреваемый гордыней, необразованный, речи которого столь же грязны, как и его одежды, пьяница, чревоугодник и клятвопреступник, жестокосердый, корыстолюбивый, лживый, вероломный, ленивый, вспыльчивый и сластолюбивый или погрязший в иных пороках, не должен быть рыцарем. В противном же случае, если бы в рыцарский орден вступали те, кто ему чужд, получалось бы, что нет разницы между хаосом и гармонией. Отсюда следует, что, поскольку рыцарство – это приведенная в гармонию отвага, каждый оруженосец, прежде чем быть принятым в рыцарство, должен быть подвергнут испытанию.

Наконец, в кодексе говорилось, что горбун, толстяк, равно как и тот, кто имеет какой-либо иной телесный изъян, не должен вступать в рыцарский орден, ибо было бы большой ошибкой принимать в рыцари хилых, худосочных и непригодных к ратному делу.

Из всего этого Гвалтьеро был согласен только с последним правилом, поэтому он сразу же отказал двум юношам из числа приехавших к нему: первый был слишком толст, а второй – сухорук. Для прочих началось первое испытание – на выносливость, выдержку и силу. С утра до вечера Гвалтьеро заставлял новобранцев бегать, носить тяжести, бороться друг с другом, метать копья, размахивать мечами в течение долгого времени – и совершать иные упражнения, нелегкие для тела, но необходимые для закалки будущего рыцаря.

В ходе первого испытания несколько человек сбежало из лагеря; Гвалтьеро был доволен, что избавился от слабаков, он использовал их пример для назидания остальным новобранцам. Упомянув слабость и трусость как черты, недостойные истинного солдата, Гвалтьеро пообещал, что тот, кто сбежит в бою, будет пойман и немедленно повешен. Суровый вид рыцаря не оставлял сомнений, что это обещание будет выполнено.

Второе испытание, собственно, и заключалось в проверке послушания будущих воинов. Оно проходило одновременно с первым: Гвалтьеро специально отдавал такие приказы, которые не могли не вызвать отторжения, и, к тому же, был чрезвычайно груб с новобранцами. Один из них попытался возмутиться, тогда Гвалтьеро попросту избил его и вышвырнул из лагеря; еще четверо сбежали той же ночью. «Вы пришли ко мне, чтобы стать настоящими солдатами, и я сделаю из вас настоящих солдат», – сказал Гвалтьеро тем, кто по-прежнему оставался верен ему.

Портрет мужчины в доспехах. Художник Лодовико Карраччи

Третье испытание было, по его мнению, самым серьезным: оно касалось душевных качеств новобранцев. Гвалтьеро не мог спокойно вспоминать фразу из кодекса о том, что «рыцарство – это приведенная в гармонию отвага»; эта фраза приводила его в бешенство. Он терпеть не мог умников, рассуждающих об отвлеченных предметах, а также идеалистов, вечно скулящих о чем-то возвышенном. Вопреки рыцарскому кодексу, Гвалтьеро был убежден, что именно те, кто одержим тщеславием, алчностью, жадностью и завистью, – и есть лучшие, самые надежные воины. С такими всегда было просто, ибо было ясно, чего они хотят, чего требовать от них, и как с ними себя вести.

Таким образом, третье испытание заключалось в выявлении умников и идеалистов с целью избавиться от них. Это испытание началось вскоре после того, как и Папа, и император отказались принять Гвалтьеро де Бриенне на службу, и он должен был действовать самостоятельно, предлагая свою помощь то одному, то другому свободному городу на севере Италии. Предложение помощи заключалось в том, что Гвалтьеро начинал разорять селения, принадлежащие городу: сжигать дома поселян, угонять скот и уничтожать посевы. Когда возмущенные городские власти спрашивали у рыцаря, на каком основании он это делает, Гвалтьеро отвечал, что вынужден так поступить, ибо не имеет средств для содержания себя и своего отряда. Тогда власти данного города предлагали Гвалтьеро откупные с тем, чтобы он перестал вести военные действия в городских владениях, и приступали к переговорам с рыцарем о привлечении его на службу, то есть соглашались платить ему за охрану своей территории примерно столько же, сколько он получал, разоряя ее.

На самом деле, такие переговоры велись лишь для видимости, потому что каждый крупный город имел собственные воинские силы для своей защиты, и надо было только выиграть время, чтобы собрать их, а небольшие города пользовались покровительством влиятельных синьоров или крупных городов, значит, тоже не нуждались в услугах Гвалтьеро. Он это отлично понимал и не надеялся на выгодное предложение до начала настоящей большой войны между городами, или между городами и императором, или между городами и святейшим папой, а пока довольствовался тем, что есть.

Узнав о приближении сильного воинского отряда, посланного очередным городом для борьбы с ним, Гвалтьеро быстро уходил в другую местность и там продолжал игру в кошки-мышки с новой жертвой. Поселяне стонали от постоянных грабежей рыцаря и всячески проклинали его, но он не обращал на это ни малейшего внимания; глупое мужичье совершенно не понимало военной тактики, а с точки зрения людей, сведущих в воинском деле, действия Гвалтьеро де Бриенне были безупречны. Единственно, что омрачало настроение рыцаря, это невозможность захватить чей-нибудь замок, дабы потребовать достойный выкуп с его обитателей за их освобождение. К сожалению, синьоры на севере Италии были привычны к постоянным войнам и хорошо укрепились в своих родовых гнездах, так что Гвалтьеро не мог подступиться к ним, но и без этого он получал достаточно средств и надеялся продержаться в Италии до ближайшей большой войны.

Выбранная Гвалтьеро военная тактика позволяла ему наилучшим образом провести третье испытание новобранцев. Что могло быть удобнее для выявления умников и идеалистов, чем разорение мирных сельских поселений? Одно дело, – сразиться в бою с сильным противником, подвергая свою жизнь опасности, и другое, – отнять у беззащитного крестьянина последнюю рубаху, надругаться над его женой, сжечь его дом, угнать коз и овец, вытоптать посевы и разорить виноградники.

Человек, непрестанно взывающий к Богу, имеющий в душе нелепые представления о благородстве и милосердии, не мог, конечно же, исполнять такие приказы и поэтому неминуемо должен был покинуть отряд Гвалтьеро, чего и добивался этот рыцарь, готовящий из своих людей идеальных воинов, но не идеалистов.

* * *

Франческо, Джеронимо и Клементино сидели у костра на берегу реки и ели похлебку из котелка. Их кони, мокрые от осеннего непрекращающегося дождя, бродили по лугу и щипали пожухшую траву. Спутанные гривы коней вяло развевались под порывами ветра; огонь под котелком вспыхивал и угасал, обдавая трех друзей едким дымом.

– Да, хорошо бы сейчас оказаться дома перед очагом, погреться, поесть настоящей еды, выпить молодого вина, – мечтательно произнес Джеронимо. – А еще лучше, – пойти к мадонне Лие, посмотреть на ее чудесное лицо, послушать ее медовый голосок, насладиться пением и стихами… А, Франческо? Хотел бы ты сейчас оказаться у мадонны Лии?

Франческо, задумчиво глядя на костер, ничего не ответил.

– Мадонна Лия божественна, – подхватил Клементино, – она королева нашего города. Я готов был выполнить любое ее желание.

– Ты и так выполнял, – заметил Джеронимо. – Помнишь, как ранним утром ты бегал за персиками для мадонны?

– А ты изображал по ее желанию осла. Мне говорили, что это было очень смешно, – сказал Клементино. – Или забыл?

– Не осла, а ослика, – возразил Джеронимо.

– Какая разница? – удивился Клементино.

– Большая! – отрезал Джеронимо.

– Никакой разницы, – что осел, что ослик! – заспорил Клементино.

– Это только для тебя! – не соглашался Джеронимо.

– Ну уж! – возмутился Клементино. – А ты как считаешь, Франческо? – он толкнул его в бок.

Франческо очнулся от своих мыслей и вопросительно посмотрел на приятелей.

– Ты слышал, о чем мы говорили? – сказал Клементино. – Опять витал в облаках? О чем ты все время думаешь?

Франческо вздохнул, покачал головой и нехотя ответил:

– Не дает мне покоя наша служба рыцарю Гвалтьеро. Разве это то, чего мы хотели?

– Э, брат, да ты опять за свое, – протянул Джеронимо. – В который раз начинаешь этот разговор.

– Но вы всегда отмахиваетесь от него, – возразил Франческо. – Нет, вы не морщитесь, давайте, все-таки, поговорим, – решительно сказал он, – потому что нам пора сделать окончательный выбор: останемся ли мы с рыцарем Гвалтьеро, или уйдем от него.

– Уйдем?! – разом удивились Джеронимо и Клементино. – С какой стати? Для чего же мы вытерпели столько? Тут тебе и грубость, и работа до изнеможения, и жажда, и голод, и холод, и еще сколько всего! Для чего мы терпели все это?

– Вот я и спрашиваю вас – для чего? – Франческо с невеселой усмешкой взглянул на них.

– Будто ты сам не знаешь: мы пришли к рыцарю, чтобы выучится воинскому делу, сражаться с врагами веры Христовой и добыть себе славу, – сказал Джеронимо.

– А также рыцарское звание, – прибавил Клементино.

– Сражаться с врагами веры Христовой, добыть себе славу и рыцарское звание, – повторил Франческо. – Да, это так. Но есть ли это в отряде Гвалтьеро? Нет, вы не спорьте, подождите! Возьмем наше сегодняшнее задание: для чего мы сидим здесь, на берегу реки?

– Чего притворяешься? Забыл, что ли? – пробурчали Джеронимо и Клементино. – Мы должны разведать броды и найти незаметный путь к селению Сан-Стефано.

– Правильно, – кивнул Франческо. – А что будет дальше? Гвалтьеро разорит это селение, как разорил другие такие же. А во имя чего? Где вы видите тут битву с врагами веры Христовой, воинскую славу, рыцарское благородство? Разве об этом мы мечтали? – Франческо поворошил хворост в костре, и огонь вспыхнул с новой силой. – Вспомните, отправляясь в отряд Гвалтьеро, мы пели старинную рыцарскую песню:

 
Увы! Любовь, зачем ты мне велела
В последний раз переступить порог
Прекраснейшей, которая умела
Так много лет держать меня у ног!
Но вот настал разлуки нашей срок…
Что говорю? Уходит только тело,
Его призвал к себе на службу Бог,
А сердце ей принадлежит всецело.
 
 
Скорбя о ней душой осиротелой,
В Святую Землю еду на Восток,
Не то Спаситель горшему уделу
Предаст того, кто Богу не помог.
Пусть знают все, что мы даем зарок:
Свершить святое рыцарское дело
И взор любви, и ангельский чертог,
И славы блеск стяжать победой смелой!
 
 
Господь сидит на царственном престоле,
Любовь к нему отвагой подтвердят
Все те, кого от горестной юдоли
Он спас, прияв жестокий смерти хлад.
Простит он тех, кто немощью объят,
Кто в бедности томится иль в неволе,
Но все, кто молод, волен, и богат,
Не смеют дома оставаться в холе.
 

– И что теперь? С чем мы вернемся домой? – продолжал он. – Смогут ли наши родные гордиться нами? Не проклянут ли они на нас за насилие и бесчестие, которые мы творили? – Франческо подбросил сухие ветки в огонь, они весело затрещали и языки пламени взвились к самому небу. – А мадонна Лия? Не отвергнет ли она с презрением наше служение ей, не сочтет ли нас недостойными ее милости? Даме сердца приятно, когда во имя ее совершаются подвиги, но есть ли на свете хоть одна дама, которая будет радоваться низости своего возлюбленного? – сказал Франческо.

– Возлюбленного? – Джеронимо быстро глянул на него.

– Ну или рыцаря, – смущенно ответил Франческо. – Наконец, вы забываете о главном, – о служении Господу! – с чувством воскликнул он. – Разве грабежи и насилие могут быть угодны Богу? Христос учит нас доброте и милости, Он принял крестные муки из-за любви к людям, а мы сотворяем им зло!.. Когда я был в плену в Перуджи…

– Проклятые перуджинцы! Нет гнуснее народца во всем мире! – вскричали Джеронимо и Клементино.

– Они не лучше и не хуже других, – возразил Франческо.

– Да что ты! Перуджинцы ядовитее гадюк, хитрее лисиц и подлее хорьков! Всем это известно, – не согласились Джеронимо и Клементино.

– …Когда я был у них в плену, – терпеливо продолжал Франческо, – я каждый день рассказывал своим товарищам по несчастью истории о святых мучениках, которые слышал в детстве от мамы. Сперва меня слушали хорошо, затем я заметил, что начинаю надоедать, а после в меня стали кидать чем попало, лишь бы я замолчал. Но я продолжал свои рассказы, и тогда было решено, что я тронулся умом. Я не сдавался и со временем увидел, что меня слушают уже не просто так, для развлечения, а с большим вниманием и сочувствием к делам Господним, к пострадавшим за Него. В результате, выйдя из заточения, мои товарищи прониклись благочестием, они сделались лучше, чем были прежде. Меня даже уговаривали принять священнический сан, чтобы читать проповеди в церкви.

– А чего, у тебя получилось бы! – воскликнул Джеронимо.

– Еще бы! – поддержал его Клементино.

– Я хочу сказать, – продолжал Франческо, – что каждый из нас, каждый из людей является образцом для остальных. Мы смотрим друг на друга и делаем так, как поступают и говорят те, кто нас окружает. И если кто-нибудь, хотя бы один человек творит добро, то другой человек тоже захочет творить добро по его примеру; а если кто-нибудь сотворит зло, то найдется и другой, кто захочет сотворить зло. От нас зависит – следовать плохому примеру или хорошему, или быть плохим примером или хорошим. Так неужели мы станем плохим примером для людей? В Писании сказано: «Этот мир не может прожить без зла, но горе тому, через кого оно входит в мир». Остановимся, пока не поздно. Поедем домой, пока мы не запятнали себя злодеяниями, – Франческо замолчал, ожидая, что ответят его друзья.

Джеронимо потер нос, а Клементино почесал затылок.

– А что же, пожалуй, ты прав, – сказал Джеронимо.

– Конечно, он прав, – кивнул Клементино.

– Где оно, это рыцарское служение? Заслужим ли мы рыцарское звание таким служением? – покачал головой Джеронимо.

– А вот головы можем потерять. Если нас захватят за разбоем, тут темницей не отделаешься, – подхватил Клементино. – Не говорю уже о побоях: помните, как мужики отдубасили любимчиков Гвалтьеро, когда те грабили деревню Сан-Себастьяно? – засмеялся он. – Народ там был смелый и, видать, привычный к нападениям, – как они задали нашим воякам! Да и сам Гвалтьеро едва ноги унес.

– Точно, было такое, – засмеялся вслед за ним Джеронимо.

– Значит, решено? Домой? – спросил Франческо.

– Домой! Домой! – отозвались его друзья. – Вот сейчас похлебку доедим и сразу отправимся.

– Доедайте, я сыт, – Франческо убрал ложку за голенище сапога, поднялся и пошел на луг, где паслись лошади.

– Сарацин! Сарацин! Иди ко мне! – подозвал он своего коня. Послушный, как верная собака, Сарацин подбежал к Франческо и ткнулся губами в его лоб.

– Сарацин, мой Сарацин, – Франческо погладил коня и дал ему хлеба. – Дай я тебя оседлаю, и поедем в Ассизи. Не быть нам рыцарскими оруженосцами, – да и ладно! Авось, послужим другому господину, повыше, – загадочно произнес он, а потом, сняв шляпу, помахал ей куда-то вдаль: – Прощай, славный рыцарь Гвалтьеро де Бриенне!