Текст книги "Шуты Господа. История Франциска Ассизского и его товарищей"

– Добрые люди, – сказал Франческо, – я не сержусь на вас и охотно прощаю вам насмешки. Но подайте мне, ради Христа, хотя бы кусок хлеба. Вам зачтется ваша доброта.

– Нет, вы слышали, он прощает нас! Ай, спасибо, ай, утешил! – зло засмеялись в толпе. – Ты просишь подаяние? На, получи! – в его руку бросили сухую коровью лепешку: – Ешь на здоровье, это самая подходящая еда для тебя.

– Господи, прости им, – прошептал Франческо. – Они забыли твои слова: «Какой мерой вы мерите, такой и вам отмерится».

– Что он там шепчет? Поминает Господа? – крикнули в толпе. – Конечно, мы для него неподходящие собеседники; куда нам до него: он разговаривает только с Богом. А ну-ка, окрестите этого бродягу поперек спины, – и камнями его, камнями!

От сильного толчка в спину Франческо упал на землю, на него посыпались камни. Он закрыл голову руками:

– Добрые люди, зачем вы это делаете? Чем я провинился перед вами?

– Вот так, будет знать! – продолжали кричать в толпе. – Что, получил милостыню?

Откуда-то прибежали мальчишки; радуясь неожиданной забаве, они бросали в Франческо грязью и сквернословили. Их никто не сдерживал, наоборот, поощряли одобрительными возгласами.

Блудный сын. Художник Иероним Босх

Невольный стон вырвался из груди Франческо.

– Лучше бы мне не видеть всего этого, – выдохнул он.

Внезапно раздался громовой голос:

– Эй, вы! Что, не можете найти себе другого развлечения?! Пошли вон! Пошли вон, сказано вам!

Чья-то мощная рука стала раскидывать сгрудившихся над Франческо людей, как котят, давая им в то же время тумаки и затрещины. Первыми бросились наутек мальчишки, затем разбежались и остальные, потирая ушибы и вопя:

– Ну, ну, полегче! Размахался! Для тебя же старались, решили проучить твоего непутевого сына.

Франческо поднял голову: над ним стоял его отец.

– Жив? – с невеселой усмешкой спросил Пьетро. – Вот до чего тебя довело твое сумасбродство… Вставай и пошли за мной.

Франческо молча повиновался.

– Как ты исхудал, – сказал Пьетро, оглядывая сына. – А почему хромаешь? Что с твоей ногой?

– Пустяки, порезал о камень. Заживет, – с улыбкой ответил Франческо.

– Чему ты радуешься? Оборванный, босой, голодный, пораненный и избитый, – такую жизнь ты выбрал себе? – сурово произнес Пьетро.

– Я доволен своей жизнью, отец, – ответил Франческо. – Господь мой со мною. Всегда со мною, и я счастлив этим.

– Что же он не защитил тебя там, на площади? – возразил Пьетро. – А если бы я не подоспел, что было бы? Кто-то подговорил этих негодяев: не приди я вовремя, они могли бы искалечить тебя.

Франческо невольно вспомнил лицо Анджело, промелькнувшее в толпе, и сказал:

– Нет, никто не подговаривал их. Они напали на меня сами от скуки и от желания поглумиться над кем-то, кто слабее их. Просто жизнь этих людей пуста, они не ведают Бога. Но рано или поздно они придут к нему.

– Рано или поздно, – повторил Пьетро, покачав головой. – Так ты не думаешь возвращаться домой? – спросил он.

– Нет, отец. Прости меня, но то, что я сказал тебе тогда, на суде, останется навсегда, – ответил Франческо. – Я служу Господу. Я служу лишь ему одному, и никому и ничему больше.

– С твоим характером, с твоей волей, с твоим умом ты мог бы подняться так высоко, что трудно даже вообразить, – вздохнул Пьетро.

– Я уже высоко поднялся и надеюсь, что поднимусь еще выше, – с коротким смешком отвечал Франческо.

– Они и видно, – проворчал Пьетро, бросив выразительный взгляд на сына. – Ладно, – сказал он затем, – мы почти пришли, но в мой дом тебе хода нет. Я поклялся, что ты больше никогда не переступишь его порог, и сдержу клятву. Кроме того, я не хочу расстраивать твою мать: каково ей будет увидеть тебя эдаким оборванцем? Она каждый день молится о тебе, – ну, и пусть молится! Сама избрала себе такую жизнь! Сорока – она и есть сорока, – не сдержался Пьетро. – Однако у меня есть долг, который я обязан тебе вернуть, – прибавил он. – Я продал твоего коня, Сарацина, – Пьетро остановился и поглядел на сына. Лицо Франческо окаменело.

– Для твоего брата этот конь – слишком жирный подарок, – после паузы продолжил Пьетро. – К тому же, я не забираю назад то, что подарил. Сарацин – твой, но поскольку ты отказался от всего, что я тебе дал, я продал его. Деньги по праву принадлежат тебе.

– Я понял, отец, – с трудом проговорил Франческо.

– Ты мог бы долго похваляться своим Сарацином, ты мог бы красоваться на нем во многих городах Италии и в городах иных стран. Став во главе нашей компании, ты мог бы купить себе еще десять таких коней, но ты выбрал себе другую участь! – не сдержавшись, воскликнул Пьетро.

– Я знаю, отец, – сказал Франческо.

– Но я не хочу, чтобы про меня говорили, будто я отнял деньги своего сына, пусть и блудного, – с горечью произнес Пьетро. – Стой здесь, я сейчас вернусь, – он зашагал к дому.

– Мой Сарацин, мой бедный Сарацин, Прости меня, и пусть у тебя будет хороший хозяин, – прошептал Франческо. – Тяжело отказываться от прошлого, – прибавил он, – мы оставляем там плохое, но оставляем и то, что было нам дорого.

* * *

В ближайшей деревне Франческо купил хлеб, просо, ячмень, овощи, вяленую рыбу и вдобавок две бутыли сидра, дабы окончательно развеселить своих духовных братьев. Более того, он договорился с крестьянами, что вместе с братьями придет работать на виноградниках: наступал сбор урожая, и крестьянам не хватало рук, чтобы справиться с работой. Правда, вид Франческо несколько насторожил крестьян, но поскольку у этого человека водилась монета, а на разбойника он был не похож, они решили, что перед ними пилигрим, имеющий деньжата, но давший обет воздержания и смирения.

Сложив провизию в тележку, купленную в этой же деревне, Франческо пошел к Кривой речке. Странное дело, пораненная нога, ужасно болевшая в деревне святого Гонория, в монастыре Верекундия и в Ассизи, почти прошла: Франческо тянул тележку в гору, лишь слегка прихрамывая. Птицы вокруг пели пуще прежнего, бабочки порхали и кружились над тропинкой; на солнечной лужайке Франческо заметил любопытного олененка, вышедшего из тени деревьев, чтобы лучше рассмотреть человека, а мать-олениха стояла на опушке леса и тревожно пряла ноздрями. Камень вырвался из-под колес тележки и с грохотом покатился вниз; олененок подпрыгнул на всех четырех ногах и бросился вслед за оленихой в глубь леса. Франческо рассмеялся: «Не бойтесь, милые, я вас не обижу».

«Все мы божьи создания, все мы живем благодаря Богу, – сказал он себе затем. – Как он милостив к нам, так и мы должны быть милостивы друг к другу». Ему вспомнилась старая песня о святом Мартине, которую он слышал в детстве:

 
Рано проснулся, рано встал
Добрый святой Мартин.
Сел на коня и поскакал
Добрый святой Мартин.
 
 
Вдруг видит добрый святой Мартин:
Старик – борода по грудь —
Сидит у дороги и говорит:
«Дай мне хоть что-нибудь».
 
 
Снял с себя рваный, дырявый плащ
Добрый святой Мартин.
«Возьми. Мне больше нечего дать.
Только вот – плащ один».
 
 
И молвит нищий седой старик:
«Ты отдал мне все, что мог.
Но я не старик, святой Мартин,
Увы – я всего лишь Бог».
 

«Добрый святой Мартин», – повторил Франческо, поднатужился и потащил тележку дальше; до лачуги у Кривой речки оставалось всего ничего.

…Уже издали он услышал веселые голоса и громкий хохот. Франческо не поверил своим ушам: он узнал Джеронимо и Клементино.

– А, вот и он! – закричал ему Джеронимо, едва он показался из-за сосен, окружавших хижину. – А мы уж думали, что не дождемся тебя.

– Да, еще немного, и ушли бы. Вот была бы досада! – подхватил Клементино.

– Долгонько же ты ходишь, но, как я погляжу, тебе хорошо подавали, – сказал Джеронимо.

– Ого, полную тележку привез! – воскликнул Клементино. – А мы тоже принесли вам подарки. Хотели вас порадовать.

– Вы нас порадовали, – вмешался Филиппо. – Смотри, Франческо, сколько они нам всего принесли, – он кивнул на два больших мешка, лежавших на земле. – Здесь и хлеб, и крупа, и овощи, и рыба.

– И я также все это купил, – сказал Франческо. – Теперь нам надолго хватит.

– Купил? – удивился жующий что-то Сабатино. – Откуда у тебя деньги? Неужели монахи дали?

– Нет, не монахи. Деньги дал мой отец, – ответил Франческо.

– Что? Твой отец? – на этот раз удивились Джеронимо и Клементино. – Он с тобой помирился?

– Нет, он отдал мне деньги, вырученные за моего коня, – сказал Франческо.

– За Сарацина?! Так он его продал? Ах, какой был конь! – вскричали Джеронимо и Клементино.

Франческо отвернулся и вытер внезапные слезы на глазах.

– А что же монахи? – спросил молчавший до сих пор Паоло.

– Монахи дали мне вот это, – Франческо достал из тележки суму с лепешкой, луковицей и бутыль с похлебкой.

– И это все? – Паоло усмехнулся.

– Не осуждайте, да не осуждаемы будете, – ответил Франческо. – А я ведь был у вас дома, – обратился он к Джеронимо и Клементино.

– Да? Значит, мы разминулись. Мы пошли сюда, к тебе, – сказали они.

– Ничего, – сказал Франческо, – я просто хотел, чтобы вы знали, и у вас не было неприятностей из-за меня.

– Представляю, как принял тебя мой дядя, – протянул Джеронимо.

– Мою тетю удар хватил, наверное, – хмыкнул Клементино.

– Не осуждайте, – повторил Франческо.

– Да-а-а, – снова сказал Джеронимо, разглядывая хижину, – А скажи мне, Франческо, как вы собираетесь жить?

– Да, объясни нам толком, что у вас будет такое: новый монастырь, что ли? – спросил Клементино.

– Братство для служения Господу, – вроде рыцарского ордена, но мирное, – ответил Филиппо вместо Франческо.

– Духовная божеская обитель, – согласился с ним Паоло.

– Да, обитель, вроде братства, – прибавил Сабатино.

– Нам не нужен монастырь, – с вздохом сказал Франческо, – ибо каждый монастырь имеет постройки, хозяйство и прочее, что якобы нужно для монашеской жизни. В результате, монахи заботятся больше о мирском внешнем, чем о божественном внутреннем мире. Мы же будем жить в бедности и в молитвах: только так можно отбросить от себя все земное и очистить душу для восприятия откровения от Господа. Мы откроем ставни, которыми закрыта душа от божественного света, а самые крепкие, самые глухие ставни, закрывающие душу – это богатство.

Разве не про то говорил святой Иероним: «Нет никакой пользы в деньгах, когда бедна душа. Что пользы для богача в обладании всеми благами, когда он не обладает Богом – высочайшим благом»? Разве не про то говорил святой Григорий: «Золото – такая же ловушка для людей, как сеть для птиц»?

Но лучше всех было сказано Иоанном Златоустом: «В погоне за богатством мы не помышляем о коварстве дьявола, который через малое лишает нас великого; дает грязь, чтобы похитить небо; показывает тень, чтобы отвратить от истины; обольщает сновидениями (а ничто иное настоящее богатство), чтобы, когда настанет день, показать нас беднее всех». Сказано было им же: «В самом деле, есть ли какой еще столь постоянный и ненасытный враг, как богатство? Если ты желаешь быть богатым, то никогда не перестанешь мучиться, потому что любовь к богатству бесконечна, и чем дальше ты будешь идти, тем дальше будешь отстоять от конца, и чем больше будешь желать чужого, тем сильнее будут увеличиваться мучения».

– Но ответь, все-таки, чем вы собираетесь жить – подаянием? – спросил Джеронимо.

– Где вы возьмете хлеба? Постись – не постись, а на четверых вам надо немало еды, – прибавил Клементино.

– Просить подаяние мы больше не будем, незачем искушать людей, – ответил Франческо. – Они думают: «А может быть, это обманщики? А может быть, им не очень-то и нужно подаяние?». Зачем отягощать людские души сомнением? А если попадешь, к тому же, на скупца, зачем увеличивать грех его скупости?.. Мы будем работать, я уже договорился с крестьянами из ближайшей деревни: мы поможем им при сборе винограда.

– Отлично! – обрадовались Филиппо и Паоло, и даже Сабатино изобразил на своем лице улыбку.

– Вот теперь понятно, как вы будете жить, – сказал Джеронимо. – А то у нас в городе болтают разное.

– Да, разное болтают, – подхватил Клементино. – Многие смеются над вами.

– Пусть смеются, смех делает людей добрее, – улыбнулся Франческо. – Мы постараемся, чтобы не только люди, но сам Господь веселился, глядя на нас. Разве не смешно – благородный рыцарь, ученый юрист, бывший торговец и я, сын богатого купца, живем впроголодь, ходим в рубище, спим на голой земле, и нипочем не желаем прислушиваться к мудрым советам. Да, мы шуты Господа, и желаем оставаться ими до конца своих дней!

Кларисса

В Ассизи близ церкви святого Руфина стоял дом мессера Фавароне ди Оффредуццо, благородного ассизского рыцаря, и его жены Ортоланы. Дом их украшали четыре дочери, – милые, как весенние цветы. Старших дочерей, которым было семнадцать и пятнадцать лет, звали Кларисса и Агнесса; младших, двенадцати и одиннадцати лет, – Пененда и Беатриче. Фавароне не успел до своей кончины устроить будущее дочерей, и это больше всего огорчало его на смертном одре как христианина и как человека благородного воспитания.

После кончины мужа Ортолана оказалась в затруднительном положении: это не шутка – выдать замуж двух дочерей, а по прошествии некоторого времени – еще двух. Одного приданого надо невесть сколько, а еще попробуй сыскать хороших женихов, – легко ли это в наше время? К счастью, старшая дочь Кларисса была хоть куда: изящная, золотоволосая, стройная, она привлекала к себе всеобщее внимание. К тому же, Ортолана готова была дать ей в приданое целых десять золотых сольдо, не считая пуховых подушек, стеганных шелковых одеял, перины и всякой домашней утвари, включая посеребренный ночной горшок. Главное было выдать замуж старшую дочь, с остальными будет легче, поэтому Ортолана не скупилась на приданое Клариссе.

Так же думал когда-то и покойный ныне Фавароне, отец Клариссы; чтобы еще больше возвысить свою старшую дочь в глазах женихов, он дал ей прекрасное образование. Клариссу обучили читать, писать, играть на музыкальных инструментах, пению, поэзии, этикету; ее обучили и арифметике, и в некоторой степени латыни. Помимо этого, она научилась верховой езде, танцам, игре в шахматы; ее обучили сочинять и рассказывать истории, а также искусству вышивки и прядения. Само собой, Кларисса воспитывалась в духе скромности и жертвенности; ей постоянно внушалось то, что называется «блюсти себя», ведь она должна была достаться своему мужу чистой и непорочной.

В то же время, Фавароне и Ортолана понимали, что будущий муж Клариссы вряд ли будет доволен, если получит в жены недотрогу, не знающую таинств любви и не умеющую угодить своему супругу в постели. Поэтому в служанки к Клариссе наняли некую Бону ди Гвельфуччо, дважды успевшую побывать замужем и отлично понимающую мужские прихоти. Ей было известно, что каждый мужчина хочет получить в жены целомудренную супругу, но лишь при свете дня, а ночью требует, чтобы она вела себя, как куртизанка, искушенная в любовных утехах. Что делать, таковы потребности мужчин, шептала Бона на ушко Ортолане, и та соглашалась с ней, не забывая креститься и посылать проклятия на грешные мужские головы.

Далеко не последнюю роль играло и умение преподнести себя, а наиглавнейшее значение при этом имело искусство наведения красоты. Когда Господь создал женщину из ребра Адама, он даровал ей вечную, неувядающую красоту. Но женщина утратила ее по вине дьявола, после того как отведала запретного плода, и то был для нее великий позор. Значит, следовало вернуть женщине то, что даровал ей Господь, а для этого все средства были хороши. Напрасно проповедники в церквах поучали: «Красота – явление быстротечное, и попытки приукрасить будущий труп тщетны», – так же, как и в случае со стремлением женщин одеваться красиво и привлекательно, они были бессильны изменить женскую натуру. Более того, под влиянием женского пола сами проповедники были вынуждены признать, что белокурая юная красавица с вьющимися волосами, убранными в пышную прическу или заплетенными в косы, красавица, блистающая прелестью лилейно-белой кожи, – свидетельствует о своей чистоте и ангельском характере.

Бона ди Гвельфуччо в совершенстве познала искусство наведения красоты; благодаря заботам Боны щеки Клариссы горели румянцем, а ее губы были подобны сочным вишням. Брови были черненными, изогнутыми дугой и очень тонкими; переносица как бы нависала над прямым носом, правильным и тонким. Высокий лоб Клариссы тоже не сам собой дался: на волосы у корней ей накладывалась едкая смесь из аурипигмента и негашеной извести. После того, как кожа была очищена, Бона наносила Клариссе на лоб составы, призванные воспрепятствовать росту волос: кровь летучих мышей или лягушек, сок цикуты или золу, предварительно вымоченную в уксусе. Для обретения густой шевелюры собственно на голове Бона натирала Клариссу порошком, включавшим истолченные крылышки пчел и шпанской мухи, орехи и пепел от сожженных ежовых иголок.

Иногда Кларисса не выдерживала всех этих мучений, призванных сделать ее красивой: она начинала плакать и молить о пощаде. Тогда изобретательная Бона читала ей описание красавицы из историй о славном короле Артуре и рыцарях Круглого стола: «Черты лица девушки были правильны и прекрасны, а волосы были еще более золотисты, чем оперение крыльев иволги. Лоб ее был высок, чист и бел, брови же – черны и изогнуты дугой и превосходнейшим образом очерчены; они были столь хороши, что можно было подумать, что какой-то великий мастер нарисовал их от руки. В глазах ее светились столь глубокий ум и проницательность, что, вероятно, стрела ее взгляда могла бы пронзить не только толщу золотых монет достоинством в пять экю, но и сердце того, кто вздумал бы закрыть от сего оружия свою грудь столь невиданным щитом и таким образом одержать над ним победу.

Уверяю вас, взора столь проницательного стоит опасаться и лучше избегать, ибо никто не смог бы устоять против него, никто не смог бы не воспылать к его обладательнице пылкой любовью!..

Ланиты юной красавицы были свежее и розовее, чем лепестки дикой розы. Следует добавить, что если она отличалась хорошеньким личиком, приятным для взоров всех людей, то и станом она обладала стройным и гибким. У сей девицы были прекрасные покатые плечи, красивые и тонкие руки, которые никогда не оставались безвольно лежать на коленях или покорно висеть вдоль тела, когда представлялась возможность подать их для поцелуя».

Истории о благородных рыцарях и прекрасных дамах имели чудесное действие на Клариссу: она переставала плакать и покорно сносила от своей служанки все то, чему она подвергала ее.

Однако единственным, что приносило Клариссе подлинное удовольствие, было купание в ванне: от купания она никогда не отказывалась и готова была купаться хоть по три раза в день. В доме ее отца была сделана особая встроенная ванна размером двенадцать локтей на семь. Она была выложена гладким шлифованным камнем, а заливалась теплой водой из котла, установленного в соседней комнате; вода лилась в ванну из отверстий в форме львиных и медвежьих голов. На стене над ванной располагались мраморные полки для душистых растираний, мягких губок и прочих ванных принадлежностей; Кларисса была охоча для всяческих изобретений по части купания.

* * *

Сидя в ванне и позволяя растирать свои плечи, шею и руки ароматическими маслами, Кларисса слушала очередные наставления Боны.

– Моя госпожа, – говорила она, – вы должны знать, что как бы ни сильна была к вам привязанность вашего будущего супруга, подкрепленная вашим умением доставить ему удовольствие, но основная ваша цель – это рождение сына для него, наследника состояния. О, я не сомневаюсь, что вы способны родить ребенка! Вы, моя госпожа, можете родить много детей: уж я-то знаю, поверьте мне! Но не подведет ли вас муж, – это вопрос. Бывает так, что мужчина, с виду здоровый и молодой, не способен к продолжению рода то ли из-за проклятья, то ли от сглазу, то ли от других причин. Что же делать, если ваш муж не способен зачать ребенка? – Бона остановилась и со значением посмотрела на Клариссу.

– Что тогда делать? – переспросила она.

– Есть способ, разрешенный законом, – озираясь по сторонам, хотя в ванной комнате никого кроме них не было, шепнула Бона. – Если супруг не способен зачать ребенка, в дело вступает «брачный помощник». Закон гласит, что ваш незадачливый супруг должен созвать своих родственников и попросить их найти того, кто зачнет ребенка. А вы будете обязаны воспользоваться заменой, противно вам это или нет: вы должны лечь и позволить совершить над собой то, что необходимо для исполнения вашего долга. После того, как все свершится, ваш муж подаст вам жареную курицу, схожую со свадебной, которой лакомятся новобрачные на супружеском ложе. Это блюдо обязательно должен подать ваш муж, подтвердив, что зачатие выполнено с его согласия, и детей, зачатых таким образом, он готов считать своими.

– Зачем ты мне это рассказываешь? – густо покраснев, спросила Кларисса.

– Мало ли, – может быть, пригодится, – загадочно сказала Бона.

Кларисса пристально посмотрела на нее:

– Ты что-то не договариваешь.

– Нет, это я просто так, – ответила Бона с нарочитой беспечностью.

– Бона, скажи мне, в чем дело? Ты для меня не только служанка, ты моя подруга. Мы столько лет вместе, неужели ты станешь меня обманывать? Бона, милая, расскажи мне, что ты знаешь? – Кларисса крепко сжала ее руку.

– Ладно, – сказала Бона. – Я не хотела говорить раньше срока, но вы все равно узнаете. Ваша матушка нашла вам жениха. Это Гвидо, сын старика Квинтавалле. Он очень богат, отец отписал ему половину всего имущества. Ваша матушка уже сговорилась о помолвке, а мне велено подготовить вас к смотринам.

– К смотринам? – растерялась неприятно пораженная Кларисса. – Когда будут смотрины?

– Сегодня, – объявила Бона. – Ваша матушка желает сделать дело поскорее.

– Но так нельзя! – воскликнула Кларисса. – Я совсем не знаю Гвидо Квинтавалле! Я не хочу за него замуж. Я люблю… – она испугалась, что сказала лишнее, и с испугом взглянула на Бону.

– Отчего бы вам не пойти за Гвидо Квинтавалле? – проговорила не заметившая ее смущения служанка. – Он молод, знатен и по-настоящему богат… Да, красавчиком его не назовешь, и силой он обижен, – хиловат, по правде сказать, – но зато он будет вам верным мужем. Дай бог, чтобы его хватило на вас, куда ему смотреть на других женщин! – хихикнула Бона, но тут же спохватилась: – Кому нужны силачи и красавцы? Одни лишь глупенькие девочки грезят о них, а спросите любую опытную в брачных делах женщину, и она вам подтвердит, что лучше всего выходить замуж за мужчину невзрачного, не пользующегося женским вниманием. Нет, Гвидо Квинтавалле – очень хороший жених! Ну, а если вам будет чего-то не хватать в браке с ним, вспомните то, о чем я вам говорила, – а можно найти и другие способы, – многозначительно произнесла Бона.

– Перестань! Это все не для меня, – оборвала ее Кларисса. – И вообще, у меня есть свои… – она опять запнулась. – Ну, в общем, я хочу по-своему устроить мою жизнь.

– А ваша матушка? О ней вы подумали? – поджав губы, спросила Бона.

– Бог меня простит, и она тоже, – сказала Кларисса.

– Ну, не знаю, сами с ней толкуйте, – не скрывая раздражения, проговорила Бона. – Мне велено подготовить вас к смотринам, и я это исполню. Так что, заканчивайте купание и будем одеваться!

– Но я не хочу…

– Толкуйте со своей матушкой, – повторила служанка. – Давайте вылезать из ванны…

Парадное платье, которое заказала для своей старшей дочери Ортолана, и которое сейчас в первый раз надевала с помощью служанки Кларисса, было сшито по восточному образцу. Такие платья стали модными в Париже после первых Крестовых походов; позже эта мода дошла до Рима, а еще позже – до Ассизи. Таким образом, когда в Париже подобные платья уже не носили, а в Риме их можно было увидеть лишь изредка, в Ассизи они были признаком роскоши и хорошего вкуса.

Платье Клариссы было пошито из крепа и газа индийской работы; расширенные, спускающиеся ниже пальцев рукава были из муслина, а шею и грудь закрывал китайский платок из расшитого золотом шелка. Платье было сильно обужено по образцу восточных одежд, и к нему пришлось пришить воздушные петли для того чтобы застегнуть его на пуговицы спереди.

Непременным дополнением к такому платью был золотой пояс, но поскольку Ортолане надо было выдать не одну дочь, а четырех, золотой пояс для Клариссы она заменила на серебряный позолоченный. Пояс стягивал длинную тунику с разрезами на груди и ногах; туника была надета на платье, а украшена по краям разрезов вышивкой и такими же, как пояс, позолоченными серебряными накладками. Поверх туники Бона одела Клариссе тонкий шерстяной плащ, подбитый мехом и разноцветной тканью, обшитый каймой и жемчугом (впрочем, дешевым, – речным, а не морским). На плаще был вышит герб ди Оффредуццо, честно заслуженный дедом Клариссы, а от него перешедший к ее отцу.

В последнюю очередь на голову Клариссы, – так, чтобы оставить открытым большой лоб с удаленными с его верхушки волосами, – Бона водрузила высокий колпак с прозрачным покрывалом. Колпак держался на каркасе, задрапированным парчой и шелком столь искусно, что казался легким и невесомым.

Портрет молодой женщины. Художник Пьеро дель Поллайоло

Отступив, Бона с удовольствием оглядела Клариссу:

– Ох, какая вы красивая, госпожа! Гвидо Квинтавалле как увидит вас, так умом тронется! Вот повезло ему, счастливчику, – иметь такую жену.

– Я не пойду замуж за Гвидо Квинтавалле, – твердо сказала Кларисса. – Ваши с матушкой усилия напрасны.

– Посмотрим, – усмехнулась Бона. – Я тоже не хотела выходить замуж в первый раз: вот еще, – подчиняться мужу! Да зачем он мне нужен, думала я, ведь за мной тогда много парней ухлестывало! А ничего, вышла и не пожалела… А уж во второй раз пошла с превеликой охотою: в супружеской жизни есть очень приятные вещи.

– Перестань, – оборвала ее Кларисса. – Я уже говорила тебе – не рассказывай мне гадости.

– Почему же гадости? Ну, ладно, не буду, – пожала плечами Бона. – Но подумайте: семья, муж, дети, – разве не этого хочет каждая девушка? И пусть меня покарает Бог, пусть от меня отвернется Пресвятая Дева Мария, если Гвидо Квинтавалле плохой жених для вас! Подумайте: разве мы с вашей матушкой зла вам желаем, разве мы отдадим вас замуж за плохого человека? Вы же сами называли меня своей подругой, я столько лет при вас нахожусь: разве я хочу, чтобы вы были несчастной? – служанка всхлипнула.

– Нет, я так не думаю, – покачала головой Кларисса, поглаживая Бону по плечу. – Я не думаю, что вы хотите зла для меня: просто вы не знаете, чего хочу я.

– Но чего же вы хотите? – Бона укоризненно покачала головой. – Все у вас какие-то загадки.

– Скоро ты узнаешь, чего я хочу, – неопределенно сказала Кларисса. – Ладно, пойдем в гостиную: слышишь, матушка уже зовет нас. Я покажусь Гвидо, если такова ее воля, но замуж за него не пойду.

– Ах, госпожа, лучше бы вы не упрямились; только понапрасну себя измучаете, – возразила служанка, беря ее руку.

* * *

Гвидо Квинтавалле с нетерпением ждал выхода Клариссы. Он тщательно подготовился к встрече с ней, и первое, чем он стремился поразить девушку, был его наряд. В начале года Гвидо побывал в Париже; отец устроил ему эту поездку под видом паломничества к мощам святой Женевьевы. Прибыв в город в разгар рождественских праздников, Гвидо сразу же сошелся с развеселой компанией студентов из богословской школы. Он так бурно проводил с ними время, что забыл поклониться святой Женевьеве в день ее почитания, но зато перенял многие студенческие обычаи.

Студенческая жизнь настолько понравилась Гвидо, что он и сам захотел поступить в богословскую школу. Отец с радостью дал ему свое благословение в надежде, что из сына выйдет хоть что-нибудь путное. Однако взявшись за книги и начав посещать лекции, Гвидо вскоре почувствовал непреодолимое отвращение к учебе; не проучившись и двух месяцев, он устроил на прощание для своих товарищей-студентов буйную попойку, после чего вернулся в Ассизи.

Несмотря на короткий срок пребывания в богословской школе, Гвидо считал себя настоящим студентом: он ходил в сдвинутом на левое ухо берете с пышными перьями, носил короткую разноцветную куртку, подбитую льняным полотном на плечах и на груди, а вместо штанов надевал их некое подобие, состоящее из двух отдельных штанин, привязанных шелковыми веревками к широкому поясу. Между штанин была пропущена крапчатая полоска ярко-красного бархата; сзади она застегивалась на поясе с помощью медных пуговиц, а спереди закреплялась булавками. Когда Гвидо Квинтавалле в первый раз вышел на улицу в этом наряде, ассизцы были поражены, но потом они привыкли, и у Гвидо даже появились последователи. Правда, люди, бывавшие в городах, где учились студенты, утверждали, что студенческая молодежь так не одевается, но Гвидо лишь презрительно усмехался в ответ: уж кто-кто, а он-то знал, как живут настоящие студенты!

Одеваясь для встречи с Клариссой, Гвидо дополнительно украсил свою одежду пестрыми ленточками, которые он прикрепил, в том числе, и на штанины. Этими ленточками, как своим особенным изобретением, Гвидо очень гордился: он считал, что в будущем они широко войдут в моду.

…Увидев Клариссу, Гвидо сорвал берет с головы, церемонно поклонился, а затем сделал три-четыре замысловатых прыжка, то приближаясь к Клариссе, то удаляясь от нее.

– Как пышный цветок вянет без ярких лучей солнца, так я прозябал без вас, несравненная девица Кларисса! – произнес он заранее приготовленное приветствие. – В моих мечтах вы были прекрасны, как утренняя заря, но в действительности вы еще прекраснее.

– Благодарю вас, синьор, за то, что вы посетили наш дом, – сухо поклонилась ему Кларисса.

Ее матушка Ортолана, которая сидела тут же, на кресле, подхватила разговор:

– Какой великолепный у вас наряд, синьор Гвидо! Сразу видно, что вы побывали в Париже и приобщились к высоким манерам. Вы так учтиво изъясняетесь: в Ассизи нет столь изящного молодого человека, как вы.

Гвидо громко расхохотался:

– Где же взяться в Ассизи другому такому, как я? Ведь кроме меня, никто у нас не обучался в Париже. А уж я-то там многому научился!

– Сколько же времени вы учились, синьор? – спросила Кларисса.

– Сколько времени? – смешался Гвидо. – Ну, как бы вам это сказать…

– Время не имеет значения для умного человека, – вмешалась Ортолана. – Иной может годами учиться и ничему не выучиться, а умный человек за самое короткое время выучится всему.

– Вот, вот! – обрадовался Гвидо. – Вот я и выучился всему.

– Это сразу видно, – заметила Кларисса.

Ортолана поджала губы и бросила на дочь колючий взгляд, но Гвидо был польщен словами Клариссы.

– По вас видно, что вы умеете ценить истинный ум и благородные манеры. Не то что некоторые наши девушки, которым бы все хихикать, да отпускать язвительные словечки, – сказал он ей. – Ах, девица Кларисса, вы выше всяческих похвал! Я принес вам стихи, сейчас я их прочту, – он достал перевязанный тесьмой лист тонкого пергамента, развернул его и прочитал: