Текст книги "Парижский архитектор"

Люсьен окончательно запутался. О чем, черт побери, речь? С Шарлем Гастоном он знаком только на деловом уровне, не больше, и они вовсе не друзья. Не может он знать, каков Люсьен на самом деле. Будь он убийцей или гомосексуалистом, Гастон даже не заподозрил бы его в этом.

Мане шагнул к огромному зеркальному окну, выходящему на рю Галили, и несколько минут разглядывал здание напротив. Затем обернулся и взглянул прямо в глаза Люсьену, которого удивило скорбное выражение, застывшее на лице промышленника.

– Месье Бернар, изменения в планировке этой квартиры сводятся к созданию надежного тайника, где сможет укрыться еврей, за которым охотится гестапо. Я бы хотел оборудовать его таким образом, чтобы он мог укрыться там в случае, если за ним явятся, и чтобы это место не смогли обнаружить даже гестаповские ищейки. Ради вашей безопасности я не стану называть имени этого человека, скажу только, что наци хотят схватить его, чтобы под пытками вырвать признание, где находится его состояние, которое, скажем прямо, весьма значительно.

Люсьен был ошеломлен.

– Вы сошли с ума, месье! Вы укрываете евреев?!

Люсьен никогда не позволил бы себе говорить с заказчиком в таком тоне, в особенности, со столь богатым заказчиком, но Мане вторгся на запретную территорию. Оказание любой помощи евреям немцы называли «Judenbegunstigung»[3]3
  Пособничество евреям (нем.).


[Закрыть]. Неважно, насколько Мане богат, но за это его могли арестовать и казнить. Пособничество было таким преступлением, наказания за которое нельзя было избежать даже за очень большие деньги. Носить желтую звезду на лацкане в знак солидарности – это одно, но прятать еврея, за которым охотится гестапо, – это больше похоже на безумие. Во что же он вляпался, этот Мане, – или, вернее, во что этот ублюдок Гастон втянул его?

– Вы просите меня совершить самоубийство, я так это понимаю?

– Вы правы, – отозвался Мане. – И я его уже совершаю.

– Тогда, ради Бога, объясните, зачем вам это понадобилось? – воскликнул Люсьен.

Казалось, вопрос архитектора не смутил Мане, а наоборот – вызвал на его лице улыбку. Этот седовласый пожилой господин явно стремился продолжить дискуссию.

– Позвольте объяснить, месье Бернар. Еще в 1940 году, когда начался весь этот ужас, я понял, что мой долг христианина – преодолеть собственный эгоизм. Я испытываю мучительный дискомфорт, когда кто-либо из моих ближних оказывается в опасности – неважно, родился он французом или нет. Я всего лишь решил не поворачиваться спиной к чужому горю.

Понятие «дискомфорт» в такой ситуации – неважная характеристика происходящего, подумал Люсьен. А что касается христианства, то он был согласен со своим отцом: это всего лишь набор верований, полных благих намерений, но абсолютно не эффективных в реальной жизни.

– Ну что ж, месье Бернар, – продолжал Мане, – я плачу вам двенадцать тысяч франков за создание тайника, который невозможно обнаружить даже при самом тщательном обыске. Это вызов для вас как для архитектора. У меня есть превосходные мастера-строители, но они не в силах предложить такое оригинальное решение этой проблемы, которое наверняка найдете вы. Вот почему я прошу вас о помощи.

– Месье, я категорически отказываюсь. Это безумие. Я ни за что не соглашусь на такое.

– Надеюсь, вы все-таки обдумаете мое предложение, месье Бернар. Соглашайтесь. Всего один раз – и больше никогда.

– Нет и нет!

– Я понимаю, что нелегко с ходу принять столь серьезное и опасное решение. Пожалуйста, еще раз подумайте над моим предложением. Я буду ждать вашего ответа сегодня в шесть вечера в кафе «Дю Монд». Знаю, что для проекта вам необходимо все здесь тщательно осмотреть. Вот ключи, заприте дверь, когда закончите. А сейчас я вынужден вас покинуть.

Люсьен кивнул, хотел было что-то сказать, но предпочел промолчать.

– Кстати, завтра в девять утра я подписываю контракт на производство моторов для компании «Хейнкель». Мои предприятия не справляются с таким объемным заказом, поэтому я планирую расширить свой завод в Шавиле и подыскиваю архитектора, – обронил Мане, уже направляясь к двери. – Может, посоветуете кого-нибудь?

Глава 3

Комната поплыла перед его глазами. Люсьен настолько потерял равновесие, что едва не упал. Ему пришлось сесть на пол, чтобы справиться с накатившей волной тошноты.

– Проклятье, что за день! – пробормотал он.

Обычно Люсьен был готов на что угодно, лишь бы получить работу. Однажды ему даже пришлось переспать с толстой женой виноторговца по фамилии Гатье, чтобы та убедила мужа, что лучше Люсьена никто не справится с проектом нового магазина на рю Вано. И его архитектурное решение оказалось настолько удачным, что заказчик не внес ни единого изменения.

Но сегодняшнее предложение – совсем другое дело. Стоит ли смертельно рисковать из-за двенадцати тысяч франков и комиссионных? Мертвецам деньги ни к чему. На самом деле Люсьена беспокоило не то, что он может погибнуть, а то, что перед смертью его будут пытать. Он слышал от надежных людей, что немцы пытают всех, кто отказывается сотрудничать. Целые дни кошмарных мучений перед смертью или, если гестапо внезапно передумает, что было редкостью, – отправка в концентрационный лагерь.

Парижане быстро сообразили, что немецкие солдаты не все одинаковы. Их можно было разделить на три группы. Солдаты вермахта, регулярной армии, участвовали в боях и относились к французам даже с известным уважением. Затем шли эсэсовцы – специальные военные формирования нацистской партии. Они также участвовали в боевых действиях, охраняли концлагеря и проводили операции по выявлению евреев. Последней и самой страшной группой были сотрудники гестапо, тайной полиции. Они пытали, убивали и калечили не только евреев, но и кого угодно, даже немца, если тот признавался «врагом рейха».

Жестокость и садизм гестаповцев, по слухам, превосходили всякое воображение. Парижане боялись даже произносить слово «гестапо». Обычно их называли «они»: «они схватили того парня». Штаб-квартира гестапо располагалась в доме номер одиннадцать по рю Соссэ – неподалеку от Елисейских полей, прямо за углом бывшей резиденции президента Французской республики. Каждый житель Парижа знал это место и боялся его, как огня.

Неважно, что он отчаянно нуждается в деньгах и жаждет получить хоть какой-то заказ. Риск все равно слишком велик. Люсьен никогда не пытался никого обмануть, выдавая себя за героя. Он помнил, как в 1939 году его, офицера запаса, отправили на восемь месяцев на линию Мажино, цепь бетонных укреплений, которая, как утверждало правительство, способна защитить страну от немецкого вторжения. Но поскольку после капитуляции Польши во Франции практически не велись боевые действия, он просто сидел на собственной заднице, листал журналы по архитектуре, которые присылала жена, и создавал в воображении новые проекты. А один из офицеров их части, университетский профессор, в свободное время писал книгу по истории этрусков.

Десятого мая 1940 года немцы вторглись во Францию, но вместо того, чтобы атаковать «неприступную» линию Мажино, обошли ее и обрушились на территорию страны с севера, через Арденны. А Люсьен сидел в бункере на линии Мажино, и у него не было ни одного шанса увидеть врага вблизи. В глубине души он был этому рад, потому что его пугала война, а немцы казались какими-то сверхчеловеками. Они с неслыханной легкостью сокрушали всех на своем пути – поляков, бельгийцев, датчан, даже британцев вытеснили в Дюнкерк.

После того как двадцать второго июня было подписано перемирие, Люсьена можно было считать официально побежденным и завоеванным, однако ни ему, ни другим офицерам не улыбалось угодить в лагерь для военнопленных в Германии. Дядя Альбер, родной брат матери Люсьена, во время Первой мировой провел четыре года в немецком лагере, а вернувшись во Францию, на протяжении всего остатка жизни вел себя довольно странно. Например, любил преследовать, как охотничий пес, белок в лесу. Люсьен, как и многие солдаты французской армии, просто снял форму, уничтожил военные документы и обзавелся поддельным удостоверением личности. Когда в конце июня вермахт добрался до гарнизонов линии Мажино, он уже вернулся к жене, в Париж.

То, что он увидел, было жалким подобием великой европейской столицы. Хотя британцы объявили Париж открытым городом и таким образом спасли его от разрушительных бомбардировок, больше миллиона людей из трехмиллионного населения Парижа уехали. Что касается Люсьена и его жены Селесты, то они решили остаться, поверив, что жить в оккупации менее опасно, чем ехать в полную неизвестность. И это решение оказалось правильным: из-за толп беженцев, устремившихся на юг страны, на дорогах возникли заторы, многие пропали без вести или умерли, не выдержав тягот пути. Это массовое бегство и капитуляция перед Германией унизили Францию перед лицом всего мира. Люсьен всем сердцем ненавидел немцев за то, что они сделали с его страной. В день подписания капитуляции он плакал, как ребенок. Но единственным, что имело для него значение в те дни, было то, что он и его жена – живы.

Нет, Люсьен определенно не был ни героем, ни альтруистом – одним из тех парней, которые пытаются защитить угнетенных. Альтруистом был Мане, и это его выбор. Рисковать жизнью ради еврея? Отец Люсьена расхохотался бы ему в лицо. Выросший в Париже, Люсьен был всю жизнь окружен евреями. Он знал, что в столице живут около двухсот тысяч евреев, хотя никогда не встречал ни одного еврея в архитектурном коллеже, где учился. Он никогда не слышал о евреях-архитекторах и считал, что все они – прирожденные дельцы, поэтому занимаются коммерцией, финансами или выбирают такие профессии, как юриспруденция и медицина, где можно заработать кучу денег. А архитектурой, как он довольно быстро понял, не стоит заниматься, если хочешь разбогатеть.

При этом Люсьен чувствовал, что Мане прав в одном. С евреями поступают несправедливо. Немцы лишили их самого необходимого – отключили телефоны и конфисковали велосипеды. Это коснулось не только евреев-иммигрантов из Польши, Венгрии и России, селившихся в восточных округах Парижа, но и тех, кто родился во Франции и внешне не походил на «настоящих» евреев. От жестокой дискриминации страдали врачи, адвокаты и профессора университетов – не важно, насколько человек был известен и почитаем. Так, нобелевский лауреат, философ Анри Бергсон умер от пневмонии, которую подхватил, стоя в очереди в муниципалитете, чтобы зарегистрироваться как еврей. Но то, что происходило с евреями, было вопросом оккупационной политики, и Люсьен не смог бы повлиять на ситуацию при всей уверенности, что происходящее несправедливо и жестоко.

Для людей умных – а Люсьен считал евреев умным народом – они вели себя слишком глупо. Начиная с 1933 года во французских газетах то и дело появлялись репортажи о том, как нацисты в Германии обращаются с евреями. Так что же они, надеялись, что во Франции немцы будут обращаться с ними по-другому? Некоторые еврейские семьи пересекли Пиренеи и осели в Испании и Португалии, другие еще раньше перебрались в Швейцарию. Они были из тех, кто быстро понял, что их ждет, оттого и спасли свою жизнь.

Но те, кто остался, были обречены. С осени 1940 года ни один еврей не мог покинуть страну. Даже в оккупированной Франции им запрещалось пересекать демаркационную линию между Севером и Югом. Евреи пытались бежать из городов, чтобы избежать ареста и депортации. Люсьен догадывался, что тысячи их скрываются в селах – целыми семьями, с детьми и стариками. Евреи, привыкшие к благополучной жизни, были вынуждены прятаться на сеновалах и каждый день боролись за выживание, за корку черствого хлеба и глоток воды. По сравнению с сеновалом или хлевом, тайник, который хочет создать Мане, может показаться дворцом.

Люсьен встал и принялся расхаживать по квартире.

Конечно, это самоубийство – участвовать в таком безумии. Но. если все сделать с умом, скорее всего, тайник никому не удастся обнаружить. А значит, никто не узнает о его «пособничестве» и при этом он сможет заработать кучу денег и солидные комиссионные. Вдобавок, Огюст Мане осторожен, проницателен и удачлив. Он не станет рисковать, не просчитав все до мелочей. Он наверняка продумал все до последней мелочи.

Внезапно Люсьен увидел самого себя привязанным к стулу в кабинете следователя гестапо на улице Соссэ – с кровавым месивом на месте лица. Видение было таким ярким, что он уже повернулся, чтобы уйти, но его остановила неожиданная мысль. Немного изобретательности – и здесь, в этой квартире, запросто можно спрятать человека. Он уже взялся было за ручку входной двери, но на мгновение задержался, чтобы бросить последний взгляд на пустующие апартаменты. Затем тряхнул головой, отгоняя назойливую мысль, немного приоткрыл дверь, чтобы проверить, нет ли за ней кого-либо, а затем вышел в коридор.

И сейчас же мысли Люсьена вернулись к комиссионным, размер которых мог бы окупить любой риск. Получить заказ на проектирование крупного промышленного объекта (именно на это намекал Мане) было невероятной удачей, и до войны такому молодому и малоизвестному архитектору не видать бы его, как собственных ушей. Одному Богу ведомо, как он нуждается в деньгах, ведь у него не было ни одного заказа с самого начала оккупации. Его собственные сбережения давно иссякли, а деньги, заработанные Селестой, тоже не могут тянуться вечно. Допустим, он вернется в квартиру и еще раз все тщательно осмотрит. Что в этом преступного?

Он и в самом деле вернулся и снова принялся бродить по комнатам.

Прежде всего, Люсьен исключил все слишком очевидные места, в которых мог бы разместиться тайник. И прежде всего – ниши за задними стенками шкафов и пространство позади книжных полок, которые то и дело упоминались в довоенных американских детективах. Словно объектив кинокамеры, его глаза ощупывали каждый квадратный сантиметр поверхности стен, учитывая все особенности планировки. В то же время он интуитивно анализировал структуру пространства, находящегося за любой из перегородок, будто просвечивая их рентгеном.

Люсьен не знал, каков из себя «гость» Мане, и поэтому, обнаружив более или менее подходящее место для тайника за деревянными панелями, тянувшимися вдоль стен, ориентировался на мужчину средней комплекции. Если панели снять, то за ними окажется достаточно места, чтобы там мог расположиться взрослый человек. А что, если это слишком очевидное место для тайника? Пожалуй, так и есть.

Надо подумать. Предположим, человек зайдет за выдвижную панель, протиснется дальше, вдоль стены и спрячется в другом тайнике. Но если немцы сдвинут панель и обнаружат за ней пустоту? Больше того – когда Люсьен обследовал пространство за панелями, то понял, что там слишком мало места, чтобы спрятаться.

Затем он обратил внимание на необычно широкие плинтусы вдоль стен. Воспользовавшись карманной рулеткой, которую всегда носил с собой, Люсьен выяснил, что плинтус имеет почти сорок сантиметров в высоту. Не исключено, что их можно подвесить, как дверцу почтового ящика, чтобы человек мог приподнять их и на животе проползти внутрь. Неплохая мысль, но для этого требуется, чтобы стена была достаточно толстой. Обыскивая дом, немцы вряд ли станут смотреть вниз, на пол у стены.

Люсьен двигался дальше. Стена в коридоре образовывала нишу, в которой на деревянном постаменте высотой в метр стояло небольшое бронзовое изваяние Меркурия. Изваяние вместе с постаментом можно приподнять, а затем, когда человек спрячется внутри, вернуть на место. Но это технически сложно. Даже если статую намертво прикрепить к постаменту, конструкция выйдет слишком тяжелой. Люсьен прикинул вес изваяния. Килограммов пятьдесят, не меньше. Хватит ли сил «гостю» Мане, чтобы открыть и закрыть такой тайник?

Люсьен пересек комнату, чтобы взглянуть на нишу под другим углом. Закуривая, он прислонился к одной из высоких дорических полуколонн, обрамлявших проем, ведущий из салона в столовую. Бросив взгляд вверх, затем вниз, он обнаружил, что резной ствол колонны изготовлен из цельной древесины каштана. Если эту колонну водрузить на высокий пьедестал, то внутри можно с легкостью спрятаться. Измерив диаметр колонны, Люсьен убедился, что она достаточно широка – почти пятьдесят шесть сантиметров.

И тут его захлестнула волна эйфории. Примерившись, он окончательно понял, что колонна достаточно объемиста, чтобы внутри поместился человек средней комплекции, даже если учитывать толщину стенки.

От волнения голова закружилась. Эти две полуколонны не являлись несущими элементами и выполняли исключительно декоративную функцию. Следовательно, они должны быть полыми внутри. С улыбкой на лице он простучал их наружную поверхность: вот здесь можно вырезать узкую дверцу на шарнирах, замаскировав ее края каннелюрами[4]4
  Каннелюры – вертикальные желобки на стволе полуколонны (пилястры) или колонны.


[Закрыть]. Никаких горизонтальных соединений – они немедленно бросятся в глаза, поэтому нижний край дверцы должен совпадать с основанием колонны, а верхний – с линией начала капители. Сама полуколонна имеет почти четыре метра в высоту, значит, и дверца должна быть такой же высоты. И конечно, придется использовать бесшумные петли и шарниры!

Когда-то Люсьен уже проектировал подобную дверь высотой три метра, но на стандартных петлях. Но если мастера Огюста Мане так хороши, как он утверждает, то все должно получиться лучше некуда.

Великолепно! Блестящее, элегантное и оригинальное решение.

Он сумеет обвести вокруг пальца проклятых нацистских ублюдков!

Глава 4

До встречи с Мане еще два часа, а Люсьен пьет уже четвертый бокал поддельного красного вина.

Эйфория от возможности надуть бошей[5]5
  Боши – презрительное прозвище немцев во Франции.


[Закрыть] уже прошла, зато вернулась уверенность, что его обязательно схватят гестаповцы. Что-то обязательно пойдет не так. Он знал, что парижане сдают нацистам евреев чуть ли не каждый день. А вдруг кто-то донесет гестапо о еврейском друге Мане, а тайник в колонне не сработает? Тот, кто пытается скрыться, под пытками выдаст Мане, а Мане выдаст Люсьена. Он просто спятил, соглашаясь на такое дело!

Перед тем как покинуть апартаменты на рю Галили, Люсьен зарисовал на клочке бумаги все элементы колонны, затем перевернул листок и на обратной стороне стал набрасывать эскиз здания фабрики в Шавиле, западном пригороде Парижа. Он представил себе сложной конфигурации крышу, пропускающую свет, и стеклянные стены со стальным каркасом с метровым шагом. Через каждые десять метров он добавил кирпичную опорную стену. Вход – причудливо изогнутая стена – ведет к глубоко спрятанному дверному проему. Не исключено, что все здание следует строить бетонным, с мощными арками внутри. Он улыбался, намечая эти арки, а затем добавил к каждой опору, чтобы увеличить прочность кровли. Он перепробовал четыре вида арок, пока не остановился на той, которая понравилась ему больше других.

Еще в конце тридцатых Люсьен посетил в Германии фабрику «Фагус», спроектированную Вальтером Гропиусом, и был буквально ослеплен ее сдержанным, лишенным всяких излишеств дизайном. С тех пор он постоянно носился с мыслью спроектировать фабричный комплекс. И хотя его мечта могла осуществиться самым причудливым образом, это была та самая возможность, о которой он мечтал. Возможность доказать, что у него достаточно таланта, чтобы спроектировать крупное здание.

Люсьен опустошил бокал и взглянул на безжизненную рю Кеплер. Вернувшись в Париж, он испытал колоссальный шок от его поистине сюрреалистической пустоты. Бульвар Сен-Жермен, рю Риволи, площадь Согласия – все они выглядели пустыней.

Перед войной даже по рю Кеплер в вечерние часы двигался плотный поток пешеходов. Люсьену нравилось потягивать вино или кофе, разглядывать прохожих, выискивать характерные лица и наблюдать за красивыми женщинами. Но сейчас на улице не было ни души, и это его печалило. Боши высосали из его обожаемого Парижа всю восхитительную уличную жизнь.

У Люсьена не было возможности сразиться с немцами. Ненавидя их до глубины души, он все же понимал, что едва ли смог бы проявить себя в бою – оружие просто пугало его. Честь и воинская доблесть всегда почитались во Франции, но Люсьен считал подобные вещи чем-то вроде патриотического конского навоза. Но с момента возвращения в Париж в нем начало зарождаться чувство, что он – всего лишь трус. Это чувство подкреплялось еще и тем, что сейчас в Париже было так много женщин, и так мало мужчин – тех, кто сумел избежать смерти или плена. И Люсьен оказался в их числе. Его соседка мадам Деор потеряла на войне сына – он пытался остановить немецкий бронетранспортер и был разорван в клочья прямым попаданием снаряда. Уже прошло полгода с момента смерти парня, а Люсьен все еще слышал за стеной безудержный плач убитой горем женщины. В глубине души он стыдился того, что абсолютно бесполезен для своей страны. Иногда он даже чувствовал вину за то, что остался в живых.

Люсьен знал, что у него недостаточно мужества, чтобы вступить в ряды Сопротивления. Больше того, он не верил в успех этого движения, созданного фанатиками-коммунистами. Их оружием был бессмысленный саботаж, и на этот вызов немцы ответили расстрелами множества пленных.

Он искоса взглянул на набросок проекта фабрики. В принципе, Мане предлагал ему выгодную сделку – если не думать о возможности попасть в камеру гестапо, пытках и смерти. Один тайник, придуманный менее чем за час, в обмен на двенадцать тысяч франков, за которые можно много купить на черном рынке. Плюс комиссионные в виде проекта фабрики. Люсьен снова перевернул лист бумаги, взглянул на набросок тайника и широко улыбнулся. К нему опять вернулось волнение, связанное с предвкушением работы, которое охватило его еще в апартаментах Мане. Он испытал глубокое удовлетворение, поняв, что тайник в полуколонне – удача. Возможно то, что он собирается сделать, и станет его местью бошам. Он не станет рисковать головой, стреляя в них, но рискнет своим собственным способом. Да и что за риск в том, что он всего-навсего нашел решение поставленной перед ним профессиональной задачи? Сколько бы гестаповцы ни обыскивали апартаменты, они никогда не обнаружат подобное укрытие!

Он представил их лица, и окончательно развеселился. Самоубийство? Допустим. Но что-то в душе подсказывало Люсьену, что он обязан помочь Мане.

* * *

– Вы тот, кого евреи называют «менш», месье Бернар, – произнес Мане, сделав глоток красного. К этому моменту Люсьен убедился, что за столиком больше никого не будет.

– Что это означает? – спросил он. «Менш» звучало как оскорбление, очень похоже на еврейское «шмук»[6]6
  Глупец, буквально: половой член (идиш).


[Закрыть].

– Я думаю, оно означает человека, который не боится совершать правильные поступки. Человека чести, достойного во всех отношениях.

– Но перед тем как я совершу правильный поступок, у меня есть несколько условий.

– Я вас слушаю, – кивнул Мане.

– Я ничего не знаю. То есть, я не имею ввиду ничего такого. В общем, об этом вашем чертовом еврее, – проговорил Люсьен, оглядываясь и проверяя, не слушает ли их кто-нибудь.

– Прекрасно вас понимаю.

– Ну а рабочие, которые будут делать тайник? Почему вы уверены, что они не проговорятся?

– Эти люди работают на меня больше двадцати лет. Я доверяю им, и вы тоже можете доверять.

– А соседи не заинтересуются шумом? Ведь если в доме найдут еврея, депортируют всех жильцов, в том числе и за недонесение. Что если у них возникнут подозрения и они свяжутся с гестапо?

– Риск, разумеется, есть. Однако консьержу хорошо заплатят, а остальные соседи днем на работе. Кроме того, ваше блестящее решение настолько просто, что его воплощение не произведет много шума.

– А владелец дома? Что, если он что-то заподозрит?

– Владелец этого дома – я, – ответил Мане.

После этого Люсьен окончательно успокоился и откинулся на спинку стула. Пора было перейти к обсуждению финансовой стороны.

– Вы упоминали о двенадцати тысячах франков, – напомнил он.

Мане вынул из портфеля толстую книгу в твердой обложке, положил на стол и подтолкнул к Люсьену.

– Вы любите читать, месье Бернар? Это роман американского автора. Хемингуэй, может быть, слышали? Весьма любопытная вещь, – произнес он с улыбкой.

Люсьен обычно ничего не читал, кроме специальных изданий по архитектуре. Но был любителем кино и пересмотрел все американские фильмы, снятые по выдающимся литературным произведениям. Поэтому ему было несложно изображать начитанность.

– О, Хемингуэй!..

Он тут же вспомнил, что в «Прощай, оружие», снятом в 1932 году, в главной роли снимался Гэри Купер. Отличный фильм.

Люсьен неторопливо взял книгу, взглянул на обложку и начал небрежно перелистывать. И вдруг замер, обнаружив между страницами банкноту.

– Действительно, очень интересно! Обязательно прочту перед сном.

– Думаю, вам понравится, – заверил Мане.

– Кстати, если я верно понял вас, вы собираетесь строить новое фабричное здание для выполнения военных заказов? – спросил Люсьен, не выпуская книгу из рук.

– Именно так. Почему бы вам не заглянуть послезавтра ко мне в контору, чтобы обсудить этот проект – допустим, около двух пополудни. Я подготовлю список требований, предъявляемых к зданию. И не возвращайте мне ключи от апартаментов, ведь вам понадобится вернуться туда, чтобы сделать необходимые замеры.

Люсьен смахнул улыбку с лица.

– Тогда давайте проясним один важный момент, месье. Подобными делами я больше заниматься не намерен.

– Разумеется, я вас понимаю, месье Бернар.

Возникла неловкая пауза. Люсьен нехотя сделал глоток вина. Сейчас ему уже хотелось оказаться как можно дальше отсюда, чтобы не спеша ознакомиться с новой книгой. Но Мане по-прежнему улыбался и потягивал свое вино, словно никуда не спешил.

– Вы как-то спросили, зачем я совершаю самоубийство.

– Да, и вы ответили, что как истинный христианин хотите помочь своим братьям.

– Истинный? Ни в малейшей степени. Я бываю в церкви только на Пасху и Рождество, не исповедуюсь и не причащаюсь. Но я убежден, что, будучи христианами, мы обязаны совершать достойные поступки, и нам воздастся за это.

– Вы в самом деле в это верите?

– Месье Бернар, люди почему-то считают, что аристократия с ее деньгами и привилегиями имеет в жизни все, но это далеко не так. Детям в любом сословии необходимы мать и отец.

– Вы – сирота?

– О, нет. У меня есть родители, но у них, как и у других родителей, принадлежащих к нашему сословию, никогда не было времени на детей. Бесконечные приемы и балы, пикники, инспекция имений и контроль за инвестициями. В среднем, я проводил с родителями не больше часа в неделю. Они постоянно забывали о моем дне рождения, а когда я уехал учиться в закрытую школу, то не видел их месяцами, даже писем от них не получал. Они были слишком заняты, чтобы обращать внимание на меня и моих братьев и сестер.

– Прискорбно, – проговорил Люсьен, все еще недоумевая.

– Зато у меня была мадам Дюкро, моя няня. Она дарила мне столько любви и внимания, сколько не смогла бы даже родная мать. И она была еврейкой.

– Еврейкой?! Как же она.

– Не знаю, как родители умудрились нанять для нас няню-еврейку. Возможно, они не были антисемитами, как большинство в их окружении. О, я зазубривал обычный катехизис, как и положено ребенку из католической семьи. Но она никогда не скрывала своего происхождения и частенько рассказывала нам об иудейских праздниках, синагоге, Исходе – обо всем, что связано с историей еврейского народа.

Люсьен счел все это восхитительным.

– Несколько раз перед войной я гостил у сэра Уинстона Черчилля, в Чартвелле, его имении в Англии, и однажды спросил, что за женщина изображена на фотографии, стоящей на каминной полке. И он ответил мне, что это миссис Эверест, его няня. Когда ее не стало, он пережил столь глубокое горе, которое было в сотни раз сильнее, чем когда умерла его родная мать. То же чувствовал и я, когда умерла моя няня, ставшая для меня чем-то большим, чем та женщина, которая произвела меня на свет. И вы должны понять, месье Бернар: когда я спасаю этих людей, я спасаю мадам Дюкро!