Текст книги "Парижский архитектор"

Чарльз Белфор
Парижский архитектор

Copyright © Charles Belfoure, 2013

© М. Гребенюк, перевод с англ., 2017

© «Фабула», макет, 2017

© Издательство «Ранок», 2017

Предисловие

В юности я получил архитектурное образование, и со временем пришел к мысли, что мой профессиональный опыт может стать оригинальной основой для увлекательного романа, со сложным сюжетом. Меня привлек образ главного героя, использующего свои знания в области искусства, техники и науки, чтобы расстроить планы негодяев, раскрыть преступление или совершить необыкновенный поступок.

В основу «Парижского архитектора» легли реальные исторические события, происходившие в действительности, но в иную эпоху. Во времена правления в Англии королевы Елизаветы I начались массовые гонения на католиков, и те, кто исповедовал католицизм, оказались вне закона. Однако многие священнослужители отказались повиноваться королевским указам и продолжали тайно служить мессы в домах состоятельных прихожан. В этих же домах искусные плотники и каменщики сооружали «норы для священников», чтобы те могли укрыться в них, если внезапно нагрянут королевские стражники. Основания для того, чтобы предпринимать такие меры, были очень вескими: если священника, служащего по католическому обряду, обнаруживали, то и его самого, и всех, кто ему содействовал, подвергали жестоким пыткам, а затем казнили. Однако плотники того времени были настолько искусны, что порой королевская стража по нескольку дней подряд обыскивала дом «паписта», а в это время священник спокойно отсиживался в «норе» под самым их носом.

Я перенес события этих далеких лет в Париж времен Второй мировой войны, а мастеров елизаветинской эпохи превратил в молодого архитектора-авангардиста, создающего временные убежища для еврейских беглецов, спасающихся от лап нацистов. Но моей целью была не демонстрация архитектурных уловок и визуальных обманов. Я хотел показать великое мужество, которое требовалось в то время, чтобы протянуть руку помощи гонимым, и то, что далеко не все жители оккупированных стран были безразличны к судьбе своих соотечественников-евреев. Как и мой герой, многие из них ежедневно рисковали собой, проявляя недюжинную отвагу и человеческую порядочность, даже не подозревая, что обладают этими высокими качествами.

В работе над романом я использовал воспоминания моей матери, уроженки Польши. Она не была еврейкой, однако во время Второй мировой войны провела много месяцев в чудовищных условиях в немецком трудовом лагере. Это было настолько жестоким испытанием, что вынести его в одиночку оказалось практически невозможно. Только благодаря солидарности, человеческому теплу и заботе друг о друге, моей матери и многим другим узникам удалось выстоять и сохранить жизнь.

Надеюсь, вы получите от чтения этой книги не меньше удовольствия, чем я в ту пору, когда она создавалась.

Чарльз Белфор, автор и архитектор

Глава 1

Люсьен Бернар уже собрался свернуть на рю Боэти, когда чуть не столкнулся с выскочившим из-за угла человеком. Тот пронесся мимо так близко, что Люсьен даже различил запах его одеколона.

В то же мгновение, как Люсьен осознал, что мужчина пользуется той же маркой, что и он сам – «Лё д'Оне», послышался звучный хлопок. Люсьен резко обернулся. Мужчина, спешивший куда-то, теперь лежал ничком на тротуаре в каких-то двух метрах от него. Из его затылка хлестала кровь, будто внутри черепа кто-то отвернул кран. Багровая жидкость ручьем стекала на белоснежный воротничок и далее – на хорошо сшитый темно-синий костюм, меняя цвет ткани на благородный темно-пурпурный.

За два года оккупации в Париже случалось немало убийств, но Люсьену еще не приходилось видеть трупы так близко. Он застыл, словно загипнотизированный, но даже не видом мертвого тела, а необычным цветом крови на ткани костюма убитого. Давным-давно, на уроках рисования в школе, ему приходилось выполнять скучные упражнения на смешение различных цветов. И теперь перед ним было неопровержимое доказательство того, что сочетание синего и красного действительно дает фиолетовый пурпур.

– Ни с места!

К Люсьену подбежал немецкий офицер с отливающим вороненой сталью люгером, за ним – двое рослых солдат с автоматами, стволы которых мгновенно уставились на Люсьена.

– Не двигайся, ублюдок, иначе ляжешь рядом со своим приятелем! – отрывисто бросил офицер.

Люсьен не смог бы пошевелиться, даже если б захотел, он буквально оцепенел от страха.

Офицер шагнул к телу, взглянул на него, а затем повернулся к Люсьену, будто собирался попросить прикурить. Немцу было около тридцати. Прекрасной формы орлиный нос и очень темные, совершенно не арийские карие глаза, которые тут же впились в серо-голубые глаза молодого человека.

После того как немцы вошли в Париж, французы подпольно выпустили несколько брошюр с рекомендациями, как вести себя с оккупантами. Предлагалось сохранять достоинство и дистанцию, избегать общения и, прежде всего, зрительного контакта. В мире животных прямой зрительный контакт всегда является вызовом и формой агрессии. Но Люсьен не мог не нарушить это правило – глаза немца находились в десяти сантиметрах от его собственных.

– Он не мой приятель, – вполголоса произнес Люсьен.

На лице офицера появилась ухмылка.

– Этот жид уже никому не будет приятелем, – произнес немец, чьи знаки различия свидетельствовали, что он в чине штурмбаннфюрера СС, то есть майора. Солдаты тоже рассмеялись.

Люсьен едва не обмочился от страха. Он знал, что надо действовать быстро, иначе он точно будет лежать рядом с убитым евреем. Он пару раз коротко вдохнул, чтобы прийти в себя и собраться с мыслями. Одной из самых больших странностей в поведении оккупантов было то, что они держались крайне вежливо и корректно в обращении с поверженными французами. Даже уступали место в метро пожилым людям.

Люсьен решил применить ту же тактику.

– Это ваша пуля застряла в черепе господина? – поинтересовался он.

– Да, моя. С первого выстрела, – отозвался майор. – Но это не так уж сложно. Евреи плохие спортсмены. Они бегают чертовски медленно, поэтому прикончить его оказалось парой пустяков.

Немец принялся обшаривать карманы убитого, вытащил какие-то документы и дорогой бумажник из крокодиловой кожи, который тут же переместил в боковой карман своего черно-зеленого кителя.

– Во всяком случае, спасибо, что оценили мою меткость, – с усмешкой заметил он.

Люсьена накрыла волна облегчения – сегодня он точно не умрет.

– Ну что вы, господин майор!

Офицер выпрямился.

– Вы свободны, можете идти. Но советую для начала посетить мужскую комнату, – произнес он с заботой в голосе и указал затянутой в перчатку рукой на правое плечо светлого костюма Люсьена. – Боюсь, я немного забрызгал вас. Пятна также и на спине вашего пиджака, от которого, кстати, я просто в восхищении. Кто ваш портной?

Вытянув шею и скосив глаза, Люсьен обнаружил на плече багровые пятна. Офицер вынул авторучку и маленькую записную книжку.

– Месье, так кто же ваш портной?

– Мийе. Его мастерская на рю де Могадор.

Люсьен знал, что немцы педантично хранят все записи.

Майор тщательно занес в записную книжку название улицы и убрал ее в карман галифе.

– Огромное спасибо. Никто не в состоянии превзойти мастерство французских портных, даже англичане. И, знаете ли, не побоюсь сказать, – французы побеждают нас во всех видах искусства. Даже мы, немцы, готовы признать, что галльская культура значительно превосходит культуру тевтонов во всем, кроме искусства ведения войн.

Офицер рассмеялся над своим замечанием, и солдаты подхватили его смех.

Люсьен тоже расхохотался от души.

Как только смех утих, офицер коротко козырнул Люсьену:

– Не смею вас больше задерживать, месье.

Люсьен поклонился и зашагал прочь. Отойдя на такое расстояние, чтобы не быть услышанным, он не удержался, пробормотал сквозь зубы «тевтонское дерьмо» и неторопливо продолжил свой путь. Бегущий человек на улицах Парижа – заведомый самоубийца, и бедняга, оставшийся лежать на тротуаре, уже узнал это. Вид мертвого тела напугал Люсьена, но нисколько не огорчил. Единственное, что имело значение в тот момент, было то, что сам он еще не мертв.

Разумеется, его беспокоило, что в нем так мало сострадания к ближнему, но в этом не было ничего удивительного – Люсьен воспитывался в семье, где этого понятия просто не существовало.

Его отец, довольно известный в научных кругах геолог, был убежден, подобно самому невежественному крестьянину, что в жизни людей, как и в мире животных, сильный всегда пожирает слабого. Когда речь заходила о несчастьях других, эта его философия превращалась в сущее дерьмо: слава Богу, что плохо соседу, а не мне. Покойный профессор Жан-Батист Бернар, казалось, так и не понял, что у любого человеческого существа, будь то его жена или сын, есть кое-какие чувства. Его любовь и привязанность распространялись только на неодушевленные предметы – горные породы и минералы Франции, и он требовал от обоих сыновей такой же любви к объектам его собственной страсти. В том возрасте, когда большинство детей еще не умеют читать, Люсьен и его старший брат Матье уже знали названия осадочных, магматических и метаморфических пород каждой из девяти геологических провинций Франции.

Перед ужином отец проверял заученное детьми, раскладывал на столе образцы и требовал, чтобы братья точно назвали их. Он был беспощаден, если они допускали хоть малейшую ошибку. Люсьен часто вспоминал, как не смог определить бертрандит, входящий в группу силикатов, и отец приказал ему сунуть камень в рот, чтобы он никогда не забыл его. На всю жизнь Люсьен запомнил горький вкус бертрандита.

Он ненавидел отца, но сейчас задавался вопросом: может, он похож на него гораздо больше, чем ему хотелось бы?

Люсьен шагал по раскаленной июльской улице, поглядывая на здания, облицованные известняком (осадочная карбонатно-кальциевая порода), на цоколи, выложенные рустом, на высокие окна, обрамленные гранитом, и на балконы с замысловатыми коваными решетками, поддерживаемые резными консолями. Кое-где массивные двойные ворота жилых блоков были распахнуты и, проходя мимо, он мог видеть, как во внутренних двориках играют дети – так же, как играл и он в детстве.

Из окна, расположенного на уровне его лица, сонно смотрел черно-белый кот.

Люсьен любил каждое здание в Париже – самом красивом с его точки зрения городе мира. Здесь он родился и вырос. В юности он часами бродил по парижским улочкам, изучал памятники, величественные проспекты и живописные бульвары, добирался до самых бедных и отдаленных районов. По стенам и фасадам он мог прочесть всю историю Парижа. Если бы чертов фриц все-таки прикончил его, ему бы уже никогда не довелось увидеть эти прекрасные здания, пройтись по вымощенным камнем улицам, вдохнуть аромат свежевыпеченного хлеба, доносящийся из булочных.

Спускаясь по рю ля Боэти, за зеркальными витринами он заметил лавочников, прятавшихся глубоко в магазинах так, чтобы их не было видно с улицы, но чтобы сами они видели все, если начнется стрельба. Какой-то толстяк у входа в кафе «Д'Эте» поманил Люсьена. Когда тот приблизился, толстяк, оказавшийся владельцем заведения, подал ему полотенце.

– Туалет за стойкой, – сказал он.

Люсьен поблагодарил, взял полотенце и двинулся вглубь помещения.

Это было типичное парижское кафе: тесноватый зал, вымощенный черно-белыми плитками, маленькие столики вдоль стен и бар со скудным набором напитков напротив входа. Оккупация совершила с Парижем невообразимое, лишив французов самого жизненно важного – сигарет и вина. Но это кафе стало неотъемлемой частью существования Люсьена, и он продолжал ежедневно приходить сюда, чтобы курить поддельные сигареты, набитые травой, и потягивать разбавленную бурду, именуемую нынче вином. Хозяин кафе «Д'Эте» наверняка видел, что произошло, поэтому, когда Люсьен проходил мимо, опустил глаза и принялся вертеть в руках собственные очки, словно Люсьен подхватил какую-то заразу от общения с немцами.

Это напомнило ему случай, когда в кафе вошли пятеро немцев. В зале воцарилась абсолютная тишина, словно кто-то выключил все голоса. Солдаты тотчас ушли.

В грязноватой туалетной комнате Люсьен снял пиджак и принялся его отчищать. На спине виднелись несколько бурых пятнышек размером с горошину и одно, чуть побольше, на рукаве. Люсьен смочил полотенце холодной водой и попытался стереть с ткани кровь убитого еврея, но пятна, хоть и не такие заметные, все равно остались, и это огорчало, ведь у него был всего один костюм. В зеркале отразился рослый мужчина с выразительными карими глазами и копной вьющихся каштановых волос, довольно изысканно одетый – выбирая одежду, Люсьен всегда был особенно придирчив. Его жена Селеста отличалась особой сообразительностью в решении подобных проблем, и она наверняка сумеет окончательно отчистить пиджак от крови.

Он выпрямился и еще раз взглянул на свое отражение в зеркале над раковиной, чтобы убедиться, что на лице и волосах не осталось следов крови, затем взглянул на часы и внезапно понял, что до намеченной встречи осталось каких-то десять минут. Он натянул пиджак и бросил испачканное полотенце в раковину.

Выйдя на улицу, Люсьен не удержался и украдкой взглянул в дальний конец улицы – туда, где произошло убийство. Немцев, как, впрочем, и мертвого тела, уже не было, и только по луже крови на асфальте можно было догадаться о случившемся. Немцы, как всегда, действовали невероятно оперативно. Если б это были французы, то они толпились бы вокруг убитого, курили и рассуждали об убийстве, а к тому времени, когда подоспела бы машина из морга, труп уже полностью окоченел бы. Люсьену хотелось оказаться как можно дальше от этого жуткого места, и он не без труда заставил себя замедлить темп и двинуться по тротуару обычным энергичным шагом. Он не любил опаздывать, но не хотел получить пулю в затылок только из стремления быть пунктуальным. Месье Мане его поймет. За этой встречей стояла возможность получить работу, и Люсьену не хотелось, чтобы у заказчика сложилось о нем плохое впечатление.

Еще в самом начале своей карьеры он понял, что архитектура – это и бизнес, и искусство, и к появлению нового клиента нужно относиться не так, словно он первый и единственный, а считать этот факт началом постоянного сотрудничества. Человек, с которым он собирался встретиться – его звали Огюст Мане, владел заводом, до войны выпускавшим двигатели для «Ситроенов» и автомобилей других марок. Перед подобными встречами Люсьен всегда старался собрать о заказчике как можно больше информации, чтобы понять, есть ли у того деньги, а у месье Мане деньги были – старый семейный капитал, умножавшийся с каждым поколением. Огюст Мане вложил всю свою энергию в промышленность, что в кругу, к которому он принадлежал, считалось предосудительным, а деньги, заработанные таким образом, – грязными и недостойными. Но он в сотню раз приумножил семейный капитал, невероятно нажившись на всеобщем увлечении автомобилями, и ныне занимал в обществе такое положение, что мог получить любой контракт от оккупационных властей.

Еще до вторжения немецких войск, в мае 1940 года, началось массовое бегство французов с севера страны на юг, где, как тогда считалось, будет более безопасно. Некоторые промышленники даже пытались переместить туда свои предприятия, иногда даже вместе с персоналом, но безуспешно. Что касается Огюста Мане, то во время всеобщей паники он сохранял полное спокойствие, никуда не спешил, а его предприятия работали, как ни в чем не бывало.

Обычно экономика побежденной страны немедленно приходит в упадок, но для Германии сама война стала бизнесом. Ей было необходимо оружие для борьбы с русскими войсками на Восточном фронте, и французские промышленники с легкостью получали заказы на его производство. Поначалу французы считали сотрудничество с оккупантами изменой, но, встав перед выбором – отдать предприятия немцам или выполнить заказы, прагматичные галлы выбрали второе. Люсьен готов был биться об заклад, что Мане такой же прагматик и поставляет вооружение Люфтваффе или вермахту, а та фабрика, здание которой Люсьену, вероятно, предстояло проектировать, предназначена именно для этой цели.

До войны перед встречей с заказчиком воображение Люсьена обычно разыгрывалось не на шутку, особенно когда ему было известно, что заказчик богат. Но сейчас он пытался обуздать себя, заранее настраиваясь на пессимистический лад. Уже не первый раз, когда он был почти уверен, что получит заказ, его мечты и надежды разлетались в пыль.

Он хорошо помнил 1938 год, когда уже почти приступил к работе над проектом здания универсального магазина на рю де ля Тур, и вдруг выяснилось, что его заказчик обанкротился из-за развода. А также то, как владельца огромного поместья близ Орлеана арестовали за растрату накануне подписания контракта. Поэтому Люсьен твердил себе: нечего предаваться мечтам, в это нелегкое время надо быть благодарным за любой, даже самый ничтожный заказ.

Инцидент с несчастным евреем был почти забыт, ум Люсьена уже вовсю работал над универсальным обликом фабрики, который подходил бы для любого военного производства. А свернув на авеню Марсо, он уже широко улыбался, как бывало всякий раз, когда он размышлял о новом проекте.

Глава 2

Сверившись со временем, Люсьен толкнул массивную дверь дома номер 28 на рю Галили. До назначенного времени оставалась всего минута, и он испытывал удовлетворение от собственной пунктуальности. Кто еще смог бы пересечь весь город, стать свидетелем убийства немцами еврея, смыть кровь застреленного с собственного пиджака и успеть вовремя? Все это укрепляло его убежденность в том, что всегда необходимо иметь в запасе лишние четверть часа, чтобы никогда не опаздывать на встречи с потенциальными клиентами.

На его чудовищно дорогих часах от Картье, подаренных родителями после того, как ему вручили университетский диплом, было ровно два часа – время, соответствующее времени в Германии. Одним из первых указов оккупантов был перевод часов во Франции в часовой пояс рейха. По французскому времени сейчас был бы час пополудни. Несмотря на то что с начала оккупации прошло уже два года, это бессмысленное насилие над временем все еще раздражало Люсьена – даже больше, чем бесчисленные свастики или уродливый готический шрифт всевозможных указателей.

Он переступил порог и оказался в прохладном темном холле. Люсьен любил эти многоквартирные дома, возведенные бароном Османом[1]1
  Жорж Эжен Осман (1809–1891) – французский государственный деятель, префект департамента Сена (1853–1870), сенатор (1857), член Академии изящных искусств (1867), градостроитель. Во многом определил современный облик Парижа.


[Закрыть], сравнявшим в середине девятнадцатого века средневековый Париж с землей, чтобы затем отстроить чуть ли не весь город заново. Его восхищали отменная кладка и мощные горизонтали фасадов, сформированные рядами окон и металлических ограждений балконов. Он и сам жил в подобном доме на рю Каир.

С 1931 года Люсьен отказался в своих работах от всех элементов классической архитектуры и стал чистым модернистом, освоив эстетику баухауза – стиля, созданного немецким архитектором Вальтером Гропиусом, пионером современной архитектуры и дизайна. Однако он продолжал восхищаться этими большими доходными домами, которым посчастливилось уцелеть только благодаря вмешательству Наполеона III. Он полюбил эти здания еще больше, когда перед самой войной навестил брата, осевшего в Нью-Йорке. Тамошние жилые дома оказались полной чепухой в сравнении с парижскими.

Люсьен шагнул к каморке консьержа, располагавшейся слева от входа. Стеклянная дверь была распахнута, а за столом, покрытым ярко-желтой скатертью в мелкий цветочек, неподвижно восседала массивная старуха. В ее губах дымилась сигарета.

Люсьен кашлянул.

– Вам в апартамент 3Б… лифт не работает, – произнесла она, при этом ни одна мышца ее лица не дрогнула, а взгляд по-прежнему был устремлен в пространство.

Он поднялся по изящно изогнутой лестнице на третий этаж, и его сердце застучало, но вовсе не потому, что он был в неважной физической форме, а из-за глубокого волнения. Действительно ли у Мане есть заказ для него, или эта встреча – пустая трата времени? Если же ему предложат работу, подвернется ли случай в полной мере продемонстрировать свой талант?

Люсьен знал, что блестяще одарен. Именно так оценивали его работу двое прославленных зодчих, на которых он работал в Париже после окончания учебы. Несколько лет он набирался опыта, одновременно росла и его вера в свои способности. Затем он начал собственное дело. Завоевать доверие заказчика всегда непросто, и вдвойне сложно, если ты – модернист, ведь новая архитектура едва начала входить в моду. Большинству клиентов все еще хотелось чего-то пышного, традиционного. Тем не менее, Люсьену хватало на безбедную жизнь. Но так же, как актер нуждается в звездной роли, чтобы взлететь на вершину славы, архитектору необходим проект, который принесет ему известность. Люсьену же, в его тридцать пять, пока не удавалось получить такой заказ. Однажды он подошел очень близко к желаемому, когда стал финалистом конкурса проектов здания новой публичной библиотеки, но его обошел Анри Деверо, у которого была рука в министерстве культуры. Оказывается, способности – это еще не все, нужны надежные связи, как у Деверо, и тогда – успех.

Поднимаясь по мраморным ступеням великолепной лестницы, Люсьен поглядывал на свои туфли, прислушиваясь, как они негромко поскрипывают. Это были особые туфли для встреч с клиентами, единственная оставшаяся у него приличная пара обуви. Слегка поношенные, они все еще выглядели изящными и модными, да и подошва до сих пор цела. Кожа сейчас в дефиците, поэтому французы, когда подошва изнашивалась, заменяли ее деревянной или изготовленной из прессованного картона, но тот не терпел сырости и в слякоть немедленно расползался.

Люсьен радовался, что у него сохранилась эта пара. Он ненавидел щелкающий перестук деревянных подошв на улицах Парижа, который напоминал ему грохот крестьянских сабо.

Он вздрогнул от неожиданности, когда, уже почти достигнув третьего этажа, вскинул глаза и обнаружил перед собой пару очень дорогих темно-коричневых туфель. Взгляд Люсьена медленно пополз вверх по стрелкам идеально отутюженных брюк, по пиджаку, и, наконец, – к лицу их обладателя, Огюста Мане.

– Месье Бернар, сердечно рад встрече с вами!

Не успел Люсьен подняться на последнюю ступеньку, а Мане уже протягивал руку.

Люсьен оказался рядом с худощавым и очень высоким седовласым человеком лет семидесяти, со скулами, как ему показалось, высеченными из камня. Огюст Мане был настолько рослым, что складывалось впечатление, что он даже выше, чем сам генерал де Голль.

– Мое почтение, месье.

– Месье Гастон просто бредит зданием, которое вы построили для него, поэтому и мне захотелось им полюбоваться. Превосходная работа.

Рукопожатие Мане оказалось крепким и уверенным – именно таким, какого ждешь от человека, сумевшего заработать миллионы.

Отличный старт, подумал Люсьен. Ему стразу понравился этот пожилой, аристократического вида промышленник. Он хорошо помнил, как в 1937 году проектировал здание на рю Серван для Шарля Гастона, владельца страховой компании, – четыре этажа из светлого известняка со стеклянной, спирально закрученной лестницей внутри. Люсьен считал его своей лучшей работой.

– Месье Гастон был очень любезен, направив вас ко мне. Чем могу помочь?

Перед тем как перейти к делу, Люсьен обычно предпочитал немного побеседовать с будущим заказчиком. Но сейчас он слишком нервничал и хотел как можно скорее понять, получит ли заказ или нет.

Мане вошел в открытую дверь апартаментов 3Б, и Люсьен последовал за ним. Даже спина монсеньера Мане вызывала уважение: отменная осанка, дорогой, безупречно сшитый костюм. Настолько безупречно, что немецкий офицер непременно пожелал бы узнать имя портного.

– Итак, месье Бернар, позвольте ввести вас в курс дела. В течение некоторого времени в этой квартире будет жить мой друг, и я хочу внести в планировку некоторые изменения – такие, чтобы он мог чувствовать себя вполне комфортно, – проговорил Мане, пока они неторопливо пересекали прихожую.

Люсьен не мог представить, чего хочет от него этот пожилой человек. Пустая квартира была превосходна: высокие потолки, широкие окна, на стенах – резные дубовые панели и пилястры, обрамляющие дверные проемы, ведущие в жилые комнаты. Паркет, великолепные камины, облицованные зеленоватым мрамором. Ванные комнаты и кухня оборудованы по последнему слову техники, повсюду фарфор и сверкающий хром. По парижским меркам квартира была огромной, по крайней мере, раза в два больше, чем обычная.

Мане остановился и повернулся к Люсьену.

– Мне сказали, что архитекторы видят пространство иначе, чем остальные люди. Обычный человек воспринимает комнату такой, какая она есть, а архитектор сразу же, почти инстинктивно, начинает размышлять о том, как изменить ее к лучшему. Это так?

– Абсолютно, – ответил Люсьен не без апломба. – Вам может показаться непривлекательной какая-нибудь старая квартира, но архитектор в своем воображении способен превратить это замкнутое пространство в нечто совершенно исключительное.

Люсьен втайне волновался. Может, Мане хочет нанять его, чтобы переделать эту квартиру целиком и в совершенно ином духе?

– Вот как? Скажите, месье Бернар, вам нравится, когда вам бросают вызов? Любите решать необычные задачи?

– Еще бы! Меня всегда увлекали архитектурные проблемы, – ответил Люсьен, – и чем сложнее задача, тем лучше.

Он надеялся, что говорит именно то, что хочет услышать Мане, и если тот пожелает, чтобы он возвел прямо здесь Триумфальную арку, он бы ответил, что нет ничего проще. В военное время нельзя отказываться от работы. Любому дураку это известно.

– Что ж, хорошо, – Мане вошел в салон, обернулся и отечески опустил руку на плечо Люсьена. – Думаю, пора рассказать поподробнее об этом проекте, но сначала давайте обсудим ваш гонорар. Полагаю, двенадцать тысяч франков будет достаточно?

– Двести франков – щедрая плата, месье.

– Вы ослышались. Я сказал – двенадцать тысяч.

На мгновение повисла тишина. Цифры запрыгали в мозгу Люсьена, словно какой-то школьный учитель быстро и аккуратно записывал их мелом на классной доске. Единица, потом двойка, потом еще три нуля. Еще раз мысленно взглянув на это число, молодой человек произнес:

– Месье, это. это даже более, чем щедро. Я бы сказал, что это просто невообразимая сумма!

– Вовсе нет, если от этой суммы зависит ваша жизнь.

Люсьен решил было, что это просто шутливое замечание, и издал тот самый короткий утробный смешок, который так раздражал его жену, но приводил в восторг любовницу. Лицо его при этом осталось невозмутимым.

– Но перед тем как я посвящу вас в тонкости, позвольте задать вам очень личный вопрос, – Мане прищурился.

– Внимательно слушаю вас, месье.

– Как вы относитесь к евреям?

Вопрос ошеломил Люсьена. Какого дьявола, причем тут евреи? Но прежде чем ответить, что евреи – стяжатели и воры, архитектор сделал глубокий вдох. Он не хотел сказать ничего такого, что может оскорбить Мане, и в итоге лишиться работы.

– Они – такие же человеческие существа, как и любой из нас, – наконец негромко произнес он.

Люсьен вырос в антисемитской семье. Слову «еврей» всегда предшествовало слово «ублюдок». Его дед и отец были уверены, что капитан Альфред Дрейфус, еврей-офицер, служивший в штабе французской армии в конце прошлого века, был предателем, несмотря на твердые доказательства того, что военные секреты продавал немцам другой офицер – аристократ Эстерхази. Дед Люсьена уверял его, что именно евреи виноваты в унизительном поражении Франции во Франко-прусской войне 1870 года, хотя не мог привести каких-либо аргументов в поддержку этих обвинений. Ненавидел ли он евреев за то, что они предали страну, за то, что они распяли Христа, или за их успешные сделки – не принципиально. Многие французы были антисемитами. И так было всегда, думал Люсьен.

Молодой человек взглянул в глаза Мане и порадовался, что оставил эти мысли при себе.

– Вы, наверное, обратили внимание, что с мая этого года все евреи, начиная с шестилетнего возраста, обязаны носить на одежде желтую звезду Давида? – спросил тот.

– Да, месье.

Люсьен знал об этом, но не считал чем-то из ряда вон выходящим, хотя многие парижане чувствовали себя оскорбленными. В знак протеста некоторые не-евреи начали прикреплять к верхней одежде желтые звезды из толстого сукна, желтые цветы или засовывать в нагрудные карманы пиджаков желтые платки. Он даже слышал, что какая-то женщина нацепила желтую звезду на ошейник своей собаки.

– Шестнадцатого июля, – продолжал Мане, – в Париже согнали почти тринадцать тысяч евреев и отправили в Дранси. Девять тысяч из них – женщины и дети.

Люсьен знал о Дранси. Это был недостроенный квартал близ аэропорта Ле Бурже, который проектировал его друг, архитектор Морис Папон. Год назад в этот квартал начали свозить задержанных со всего парижского региона, хотя там не было ни воды, ни электричества, и никаких санитарных условий. Папон рассказывал ему, что заключенных из Дранси затем переправляли по железной дороге куда-то на восток.

– Сотни людей покончили собой, лишь бы их не отправили в концентрационные лагеря. Матери с младенцами на руках выбрасывались из окон. Вы знали об этом, месье?

Заметив, что эта тема чрезвычайно волнует Мане, Люсьен попытался перевести беседу в другое русло – к сути проекта и двенадцати тысячам франков.

– Это трагедия, месье. Так какие изменения вы хотели бы внести в планировку?

Но промышленник продолжал, пропустив вопрос мимо ушей:

– Скверно, что предприятия, принадлежавшие евреям, конфискованы, а их банковские счета заморожены, но теперь им запретили посещать рестораны, кафе, театры, кинотеатры и парки. И это касается не только евреев-иммигрантов, но и евреев французского происхождения, чьи предки в свое время сражались за Францию. И хуже всего то, – продолжал Мане, – что большинство арестов проводит правительство Виши[2]2
  Режим Виши – коллаборационистский режим в Южной Франции, возникший после поражения Франции во Второй мировой войне и падения Парижа в 1940 году. Одновременно с согласия вишистского правительства нацистской Германией были оккупированы Северная Франция и атлантическое побережье. Режим просуществовал с 10 июля 1940 по 22 апреля 1945 года.


[Закрыть] и французская полиция, а не немцы.

Люсьен знал об этом. Немцы использовали французов против французов. Когда среди ночи раздавался стук в дверь дома парижанина, обычно это были жандармы, посланные гестапо.

– Все парижане страдают от гестапо, месье, – начал Люсьен. – Даже неевреев арестовывают каждый день. Например, по пути сюда. – Он умолк на середине фразы, внезапно вспомнив, что убитый был евреем. Мане пристально взглянул на него, и от этого взгляда Люсьен почувствовал дискомфорт. Он опустил глаза и принялся разглядывать превосходный паркет и не менее превосходные туфли заказчика.

– Месье Бернар, мой друг Шарль Гастон знаком с вами довольно давно. Он утверждает, что вы человек честный и достойный. Человек, который любит свою страну и держит слово, – внезапно проговорил Мане.