Текст книги "Парижский архитектор"

Глава 17

– Кто там?

– Это Обье. Я принес еду.

Камбон, чей желудок спазматически сжимался от голода уже два дня, едва не открыл, но тут же вспомнил, что сегодня четверг. Обье всегда появляется по пятницам, в восемь вечера.

В течение последних шести месяцев Камбон прятался в квартире на рю Бломет.

– Сегодня не пятница, что, черт побери, ты здесь делаешь?

– Я не смогу прийти в пятницу. Откройте, – прошептал Обье из-за массивной, обшитой цельным деревом двери. – Вам нужна еда, или нет?

Камбон не пошевелился. Он раздумывал. С какой стати Обье поменял расписание? Но желудок требовал своего. Может, Обье принес банку сардин или кусок салями. Месяцами сидя в запертой квартире, Камбон не думал ни о чем другом, кроме еды. Когда-то он был одним из самых крупных производителей текстиля во Франции, владел несколькими особняками и мог позволить себе все, что только душа пожелает: стейк из Америки, оливки из Греции, и даже моржовое филе из Арктики, если б это пришло ему в голову. Но здесь и сейчас он смертельно голоден, а приходится довольствоваться корками заплесневелого хлеба.

– Держись, – прошептал он себе. Открывая, Камбон уже предвкушал вечернюю трапезу. Бутылка вина пришлась бы кстати, ведь последний раз он пил вино четыре месяца назад. Он приоткрыл дверь настолько, чтобы увидеть смуглое лоснящееся лицо Обье, своего старого слуги из особняка на рю Коперник. Обье улыбнулся, обнажив прокуренные зубы, и вынул из бумажного пакета яблоко. От этого зрелища глаза Камбона вспыхнули – на улицах Парижа легче найти золотую монету, чем фрукты. Он открыл дверь пошире, но ровно настолько, чтобы Обье смог протиснуться. И тут же верный Обье влетел в прихожую словно от сильного пинка в спину – и столкнулся с Камбоном.

Позади него возникли трое офицеров гестапо в коричневых кожаных плащах.

Камбон одним рывком рванул к себе стол, закрывая проход, и бросился в спальню, где стояла огромная двуспальная кровать. Выхватив из-под подушки револьвер, он уселся на кровати, а когда в дверях спальни показался первый гестаповец, прицелился и выстрелил. Пуля угодила офицеру в правое бедро, и он рухнул на пол, словно мешок с картофелем. Второй немец отпрянул и, укрывшись за выступом стены, выпустил четыре пули в Камбона, который все так же сидел на кровати, даже не пытаясь уклониться от выстрелов. Камбон упал, почувствовав, что проваливается в черную яму.

* * *

Несколько мгновений спустя в спальню, заложив руки за спину, вошел капитан Брюкнер и молча осмотрелся.

– Проклятый жидовский ублюдок! – вопил первый гестаповец, корчась на полу от боли. – Вы пристрелили этого сукина сына?

Брюкнер шагнул к кровати, наклонился и пощупал пульс на шее Камбона.

– Еще один дохлый еврей. Ну как вам это нравится? Он не пожелал сдаться живым!

– Я не виню его, особенно после того, как стало широко известно, что происходит с теми, кого отправляют на восток, – произнес третий офицер, присаживаясь на корточки рядом с раненым товарищем. – Это, пожалуй, первый случай, когда жиды оказывают сопротивление. Что ж, этот ублюдок заслуживает уважения.

– А разве я не заслуживаю, будь я проклят? – простонал раненый. Офицеры рассмеялись. Они помогли сослуживцу подняться на ноги и повели его к двери – туда, где все еще топтался Обье.

Раненый уставился на француза, и тот трусливо опустил глаза.

– Ты сделал свою работу, можешь идти, – обронил Брюкнер.

Обье, прижав к груди пакет с продуктами, торопливо прошмыгнул мимо Брюкнера и выскочил за дверь. Капитана всегда удивляло то, с какой легкостью французы предавали друг друга. Одни, подобно Обье, в обмен на еду или услуги, а другие – просто из ненависти или злобы. Ежедневно он получал до дюжины писем, каждое из которых начиналось словами «Имею честь обратить ваше внимание на человека, проживающего по адресу.» В этих письмах, всегда анонимных, как правило, подчеркивалась состоятельность скрывающегося еврея: «Он живет в квартире, набитой ценностями». Некоторые из доносов, написанные явно женской рукой, требовали от немцев защитить христианские семьи «от коварных происков иудеев» или помочь вернуть в семью мужа-француза «соблазненного жидовкой».

Но те, о ком писали в доносах, зачастую оказывались вовсе не евреями. Измученные голодом французы жестоко завидовали тем соотечественникам, которые могли хорошо питаться, и были уверены, что тем самым они совершают преступление против рейха. Было ли это проявлением национального характера или чем-то иным? Неважно, во всяком случае, все это шло только на пользу гестапо, немцы поощряли подобные доносы, однако считали, что у этих людей абсолютно нет чувства собственного достоинства. Фраза «Пойду и сообщу немцам» стала самой обычной в среде нищего простонародья.

Брюкнер не ожидал, что французы поведут себя так подло, поэтому был полон отвращения к ним, несмотря на уважение к французской культуре и истории. Порой он задавался вопросом: а сами немцы? Как бы они вели себя, угодив в оккупацию? Французы не понимали, что эти доносы лишь умножают презрение оккупантов к ним и облегчают им применение силы.

– Дисберг, вызови французскую полицию. Пусть гонят всех соседей с этого этажа вниз, – распорядился Брюкнер. – Если здесь никого нет, давайте ко мне всех с первого этажа. Дети не нужны. Беккер сам управится с Блоэмом.

Дисберг что-то прокричал в лестничный пролет, и четверо полицейских с готовностью бросились наверх. По пути они молотили кулаками в каждую дверь и вопили: «Полиция, всем, кроме детей, спуститься вниз! Немедленно!»

Словно перепуганные мыши, выползающие из своих нор, из-за дверей квартир появлялись жильцы. Среднего возраста мужчины и женщины, шестнадцатилетний парень, древний старик, женщина лет шестидесяти, – все они молча столпились на лестничной площадке у лифта.

– Шевелите задницами!

Люди заторопились вниз, даже старик. Дисберг шел позади, подталкивая и выкрикивая ругательства, и так на протяжении всех четырех этажей. Никто не протестовал, не пытался удрать. Спускаясь, Брюкнер подумал, что остальные жильцы за запертыми дверями сейчас прислушиваются к каждому шороху и отчаянно молятся, чтобы никто к ним не постучал.

Внизу Дисберг выгнал жалкую кучку жильцов из просторного, обшитого деревянными панелями фойе на улицу. Брюкнер вышел следом и направился к своей машине, припаркованной у тротуара, прикуривая по пути сигарету. Когда жильцы выстроились перед ним в шеренгу, он выбросил окурок и принялся расхаживать перед ними.

– Я задумал число от одного до двадцати. Каждый из вас сейчас попробует угадать его, – наконец шутливо произнес Брюкнер. Он приблизился к концу шеренги и остановился напротив шестидесятилетней женщины.

– Вы назовете это число?

Женщина молчала, и это раздражало капитана.

– Назови число, женщина!

– Одиннадцать.

– Неверно, – он перешел к шестнадцатилетнему парню.

– Угадала! – с воодушевлением воскликнул капитан голосом диктора, объявляющего по радио о выигрыше в лотерею. И тут же молниеносно выхватил из кобуры свой «люгер» и выстрелил женщине в лоб. Та, как подкошенная, упала на серый тротуар. Брюкнер вернул пистолет на место и вышел на середину мостовой, поглядывая на окна соседних домов.

– Эта женщина жила на этаже, где в одной из квартир прятался еврей! – прокричал он, зная, что его слышат те, кто сейчас прячется за шторами. – Могу поклясться, что она даже не знала, что он там. Но это не имеет значения, друзья мои. Если в вашем доме обнаружен еврей, каждый второй из вас будет застрелен. Если еврея найдут на пятом этаже, а вы живете на втором – вы умрете. Все очень просто.

Брюкнер сделал еще несколько шагов по мостовой, сложив руки на груди. Его глаза ощупывали фасады добротных многоквартирных домов. В окнах не было ни души, но он знал, что люди здесь и слушают его. Кроме того, он хорошо понимал, что они сейчас чувствуют. Отворачиваются, зажимают уши, не хотят видеть, что происходит с теми, кто сейчас ожидает своей участи на тротуаре. Именно так вели себя французы во время оккупации – они не желали ничего видеть. Единственное, что имело значение, – схватили не их.

Беккер и Блоэм вышли из здания. Дисберг помог раненому усесться в черный «Ситроен», припаркованный у тротуара. Брюкнер бесстрастно следил за обоими, а потом направился к выстроившимся у стены обитателям дома. Те смотрели не на мертвую женщину, а прямо перед собой. Капитан снова принялся расхаживать перед ними, заглядывая в глаза каждому.

Самое удивительное, что он узнал за три года службы в гестапо, это то, как люди ведут себя под дулом пистолета. Лишь некоторые сразу ломались и начинали рыдать, умоляя сохранить им жизнь. Но большинство, казалось, смирялись с неотвратимым и вели себя стоически. Жители рю Бломе относились именно к этой категории. Подобно всем парижанам, они давно осознали, что смерть неизбежна и может наступить в любое время. Странное дело: смерть французы принимали с достоинством, а при жизни вели себя дерьмово, в особенности по отношению друг к другу.

Брюкнеру было любопытно, о чем они сейчас думают. Если бы он оказался на их месте, на пороге гибели, он бы припомнил лучшие моменты собственной жизни. То прекрасное лето в Баварии, когда он потерял девственность с тетушкой Клауса Хенкеля. Момент, когда он впервые увидел сиськи Труди Брекер, или день, когда ему досталась высшая университетская награда за достижения в прыжках в длину.

Капитан остановился перед мужчиной среднего возраста в мятом сером костюме. Тот тоже смотрел прямо перед собой. Возможно, и он вспоминает что-то забавное и приятное из прошлого. Или просто ждет, что Брюкнер прикончит кого-то другого? Офицер продолжал расхаживать туда-сюда еще несколько минут, затем вернулся к машине и прикурил еще одну сигарету.

– Ну что ж, дамы и господа, уже поздно, и я не хочу вас больше задерживать. Благодарю за компанию. Всем спокойной ночи!

Глава 18

– О, месье Бернар, рад видеть вас! Прошу вас – входите!

В штатском майор Херцог выглядел странно. Отличный темно-зеленый, дымчатого оттенка, пиджак, манжеты коричневых брюк лежат на начищенных до блеска туфлях. Убедившись, что никто не заметил, как он проскользнул в подъезд дома на рю Перголезе, Люсьен поспешно шагнул через порог и закрыл за собой дверь.

Херцога эти предосторожности нисколько не удивили. Любой француз, поддерживающий отношения с завоевателями, вынужден был это скрывать. Потому-то майор и пригласил Люсьена поужинать у него дома.

После звонка Херцога и неожиданного приглашения архитектор чуть ли не полминуты не мог произнести ни слова. В его голове бушевал вихрь. Стоит ли соглашаться? Майор пригласил и Селесту, но это явно была пустая формальность. Люсьен принял приглашение – в мирное время общение с заказчиком имело немаловажное значение. Но в чем причина, размышлял он, ведь они с Херцогом виделись лишь в деловой обстановке, и совсем недолго!

Немецкие офицеры были расквартированы в западной части Парижа, закрытой для всех горожан, за исключением тех, кто там обитал. Херцогу пришлось оформить архитектору специальный пропуск, чтобы тот мог туда добраться.

Люсьена удивила обстановка апартаментов немца. Он ожидал увидеть шторы с орнаментом в виде свастик, бюсты Гитлера или, по крайней мере, портреты фюрера в героических позах. Но перед ним оказалась прекрасно обставленная квартира с модернисткими холстами на стенах, скульптурами и современной мебелью, коврами с ярким абстрактным орнаментом оливкового, терракотового, красного и черного цветов.

Его буквально пленили изящные формы одной статуэтки, изготовленной из сверкающей полированной стали.

– Это просто восхитительно, майор, – сказал Люсьен, стараясь не касаться стальной фигурки из боязни оставить отпечатки пальцев.

– Любопытно, что вас в первую очередь привлекла моя любимая вещь. Это Бранкузи[14]14
  Константин Бранкузи (1876–1957) – французский скульптор-авангардист румынского происхождения, один из основателей направления абстрактной скульптуры.


[Закрыть]. Большинство его работ имеют почти фаллическую форму. Американская почта однажды отказалась пропустить одну из его статуэток, потому что они думали, что это секс-игрушка.

– Эти пуритане! – обронил Люсьен, переходя к яркому полотну с изображением решетки, которая казалась выпуклой. – Это, конечно, Мондриан[15]15
  Питер Корнелис Мондриан (1872–1944) – нидерландский художник, который одновременно с Кандинским и Малевичем положил начало абстрактной живописи.


[Закрыть]?

– Боюсь, не из лучших.

Люсьен отступил на пару шагов и принялся осматривать жилище немца. Это было элегантное помещение. Дом был явно возведен во времена барона Османа, от тех времен здесь сохранились прекрасные панели орехового дерева и белый гипсовый потолок с изящным лепным рельефом. Авангардное искусство и современная мебель соседствовали с архитектурными элементами девятнадцатого века, и это делало интерьер неповторимым. Люсьен был поражен и в то же время слегка завидовал: вкус у немца оказался даже более отточенным, чем у него самого.

– Невероятная квартира! Я, было, подумал, что немецкие офицеры живут.

– В холодных казармах, где есть только кровать, стол, стул и портрет Гитлера на стене? – с улыбкой подхватил Херцог. – Нет, нам разрешено самим выбирать жилье. Эта квартира принадлежала одному еврею, который не пожелал сотрудничать с рейхом. Поэтому и лишился всего имущества.

– И где он сейчас? – спросил Люсьен, долей секунды позже догадавшись, что подобный вопрос звучит наивно.

– В менее комфортабельном жилье, – ответил Херцог, наливая коньяк в бокал гостя.

– О! – только и нашелся Люсьен, принимая.

– Полагаю, вы несколько удивлены моими предпочтениями в искусстве, – продолжал Херцог с улыбкой. – Слишком смело для солдата вермахта, верно?

– Ну, я. – Именно об этом и размышлял Люсьен.

– Я стараюсь не ограничивать себя, когда речь идет о коллекционировании. Идемте, я покажу вам то, чем особенно горжусь, – добавил майор, сопровождая Люсьена по неосвещенному коридору.

В соседней комнате Херцог включил верхний свет и указал на два небольших холста на стене. На одном были изображены густые заросли на речном берегу, второй оказался портретом упитанного господина в черном костюме и шляпе.

– Это Коро, – сказал Херцог, кивая на пейзаж. – А это мой Франс Хальс. Так что, как видите, месье Бернар, не все здесь столь современно.

– Они великолепны. Только посмотрите, как выписана листва! – воскликнул Люсьен.

– Два выдающихся мастера. Никто не умел так передать выражение лица, как это делал Хальс.

– Они, должно быть, стоили безумных денег.

– Чепуха. Господину, который отправился в долгое путешествие без обратного билета, они были вовсе не нужны, – ответил Херцог. – И он отдал их мне практически даром.

Люсьен живо представил, в какое путешествие отправился бывший владелец картин.

– Вы скоро станете настоящим коллекционером.

Херцог рассмеялся.

– Я только в начале пути, но надеюсь, в Париже найдется еще немало стоящих полотен. Есть такой знаменитый коллекционер живописи Януски, еврей, по которому гестапо буквально сходит с ума. Я совсем не прочь, чтобы оба принадлежащих ему портрета кисти Франса Хальса в конце концов попали ко мне. Полагаю, рейхсмаршал Геринг был бы раздосадован. Между прочим, на днях мне обещали несколько гравюр Дюрера.

Люсьен промолчал. Это означает, что кто-то еще отправится в «путешествие».

Херцог приподнял свой бокал.

– Что ж, за великую архитектуру и ее творцов! – провозгласил он.

Люсьен отсалютовал ему своим бокалом. И подумал, что сейчас ему представляется прекрасная возможность лизнуть задницу клиента. В конце концов, заказчиком проекта является не Огюст Мане, а германское министерство вооружений.

– За великую архитектуру и замечательных людей, которые предоставляют нам, архитекторам, возможность творить.

Херцог, несколько удивленный тостом Люсьена, сделал глоток коньяка.

– Присаживайтесь, – сказал он, кивнув на стул в стиле «Барселона», созданный по эскизу Мис ван дер Роэ[16]16
  Людвиг Мис ван дер Роэ (1886–1969) – немецкий архитектор-модернист, ведущий представитель «интернационального стиля».


[Закрыть].

Стул оказался на редкость удобным. Люсьен скрестил ноги и расслабился, потягивая коньяк. Алкоголь делал свое дело, настроение улучшалось.

– Вы всю эту мебель отыскали здесь, в Париже? – спросил он, похлопывая по сиденью.

– Только некоторые предметы. Большая часть доставлена паромом из Гамбурга, где я жил до войны, – ответил Херцог. – Хотелось чувствовать здесь себя, как дома.

Казалось, он ждет, что и Люсьен, и остальные французы безоговорочно примут этот факт. Немцы пришли, чтобы остаться навсегда. Херцог откинулся на кушетке и потянулся за бутылкой, чтобы снова наполнить бокалы.

– Я встречался с Ле Корбюзье в тридцатых. Великий талант, – проговорил Люсьен, хотя в действительности считал этого человека высокомерным индюком.

– Да, однажды я совершил целое путешествие только ради того, чтобы осмотреть Виллу Савой[17]17
  Вилла Савой – загородный дом в парижском предместье Пуасси, спроектированный Ле Корбюзье для промышленника Пьера Савой в 1929–1930 годах. Этот новаторский проект считается воплощением основных приемов модернистской архитектуры, своего рода манифестом «интернационального стиля».


[Закрыть]. Всегда хотел на нее взглянуть. Грандиозное здание, – воскликнул Люсьен. – А где сейчас Ле Корбюзье? В Швейцарии?

– Говорят, он перешел Пиренеи и сейчас, скорее всего, в Испании.

– Архитекторы, которые спасаются бегством, живут, чтобы создавать наше завтра, а?

– У вас глаз прирожденного дизайнера, майор, – заметил Люсьен, меняя тему разговора.

– Дитер. Прошу вас, зовите меня просто Дитер.

– Только если вы будете звать меня Люсьен.

– Хоть мой отец и сделал из меня инженера, но он не смог убить во мне любовь к архитектуре и дизайну.

У Люсьена не было ответа на один вопрос, и это его тревожило. Этот немец понимает толк в прекрасных вещах – так же, как и он. Завоеватели были монстрами, лишенными человечности, стыда и совести, но ценили те же самые творения художественного гения, что и французы. В этом было что-то неправильное.

– Я прихватил с собой несколько вещиц, оставшихся у меня со времен учебы в Баухаузе, но многое прикупил и в последние годы. Большинство немцев считает эти вещи декадентским мусором, и лишь единицы хотят видеть его в своих домах.

– Они, как и наши буржуа, предпочитают вешать на стены романтические пейзажи, похожие на яичницу с зеленым луком. А в гостиных держат поддельные стулья в стиле Людовика Четырнадцатого, – в тон ему подхватил Люсьен.

– Вы совершенно правы.

– За мусор! – с этими словами Люсьен осушил свой бокал. В желудке вспыхнул огненный шар, и пока тепло разливалось по всему телу, он заметил на низком столике, изготовленном из стекла и металла, фотографию женщины и ребенка.

– Ваши жена и дочь? – спросил Люсьен, кивнув на фото.

Херцог поднялся, подошел к столику и подал фото Люсьену.

– Да, это моя жена Труда и дочь Грета. Девочке недавно исполнилось девять.

– Необыкновенно милая. Жена разделяет ваши взгляды на искусство? – спросил Люсьен, и не в последнюю очередь потому, что Селеста терпеть не могла все, что ему нравилось.

– О, да! Она талантливый график, но сейчас создает только пропагандистские плакаты для рейха. Мы надеемся, что когда война закончится, она сможет вернуться к настоящей работе.

– Вы, должно быть, скучаете без них.

– Я не видел их девять месяцев, но через несколько недель у меня будет короткий отпуск. Не могу дождаться, когда обниму свою малышку, – ответил немец, не скрывая грусти. – Я уже приготовил обеим подарки.

Херцог вернул фото на место и взял бутылку, чтобы снова наполнить бокал Люсьена. Архитектор уже немного опьянел и чувствовал себя вполне комфортно.

– Благодарю вас. Дитер.

– Арки, которые вы предложили использовать, замечательно организуют пространство здания. В то же время они достаточно прочны, чтобы нести вес тельферов и подъемников. Прекрасная идея!

Похвала, сдобренная еще большей дозой похвал. Люсьен, как и любой другой архитектор был падок на такие вещи. И не важно, от кого они исходили.

– Думаю, следующее заводское здание понравится вам не меньше, – пробормотал Люсьен.

– Мне нравится в ваших проектах функциональность в самом чистом виде.

– Надеюсь, полковник Либер тоже так считает?

– Плюньте на Либера. Единственное, что его заботит, – чтобы здание было сдано вовремя. Я и сам с нетерпением жду этого момента.

В дальнем конце гостиной распахнулась двустворчатая дверь. На пороге возник молодой немецкий капрал и замер в ожидании.

– Господин майор, ужин подан!

– Благодарю, Хойзен. Вы можете возвращаться в казарму. Идемте, Люсьен, нас ждет седло ягненка.

Справившись с легкой ленью, охватившей все его существо, Люсьен поднялся с уникального стула и направился к накрытому столу.

Глава 19

– Сол, мне показалось, что я видела в воротах свет.

Жибер знал, что его жена вовсе не истеричка. Он всегда восхищался ее хладнокровием и выдержкой, поэтому в тот же миг, как она это произнесла, Жибер отшвырнул книгу, вскочил с кресла и начал действовать. Мириам тотчас включилась: на случай опасности у них был разработан точный план. У них всего пара минут. Любая заминка означает смерть для обоих.

Первым делом Жибер промчался в кухню, находившуюся на первом этаже в дальней части охотничьего домика. Он распахнул дверь черного хода и выбросил на тропинку, ведущую в сад, свою старую фетровую шляпу. Оставив дверь приоткрытой, он поднялся на второй этаж по лестнице для слуг со всей быстротой, на которую только способен шестидесятивосьмилетний пожилой человек. Возле хозяйской спальни он столкнулся с Мириам – та уже прижимала к груди заранее собранную кожаную сумку с документами, деньгами и сменой белья для каждого из них.

Он взглянул в ее темно-карие глаза и погладил по щеке.

– Ты готова, дорогая?

– Господи, надеюсь, это сработает, – пробормотала Мириам. Ее руки дрожали, а колени были готовы подкоситься в любую секунду.

– Тогда идем, – шепнул Жибер.

Они пересекли спальню и оказались у небольшой лестницы из четырех ступеней, покрытых ковром, которая вела в кабинет. Там оба опустились на колени, словно собираясь молиться. Жибер взялся за край нижней ступени и с натугой поднял вверх всю лестницу, которая была прикреплена петлями к полу верхнего уровня. Ему понадобились все силы, чтобы удержать массивную конструкцию на весу, пока Мириам вместе с сумкой забиралась внутрь тайника. Оказавшись там, она улеглась у стены параллельно ступеням.

– Ты готова? – выдохнул Жибер, продолжая удерживать лестницу на весу.

– Ради бога, поторопись, Сол!

Жибер скользнул под лестницу – и та с глухим стуком встала на место.

Устроившись рядом с Мириам, он затянул оба болта, фиксирующих задвижку. Он дышал с таким трудом, что ему казалось, будто он вот-вот умрет. Спиной Жибер ощущал, как лихорадочно колотится сердце жены. Он потянул к себе сумку и раскрыл ее. Мириам крепко сжала запястье мужа, уткнувшись лицом в его затылок. На секунду он забыл о приближающейся опасности.

Такое уютное чувство, подумал Жибер, словно они дома в собственной постели, под теплым одеялом.

В тесном пространстве под лестницей было темно и душно, но матрасы, на которых они лежали, были довольно удобными. Благодаря ширине лестницы супруги могли даже вытянуть ноги. Нижняя поверхность ступеней находилась всего в нескольких сантиметрах от лица Жибера – так близко, что он чувствовал запах дерева. Теперь им оставалось только ждать.

– Наша жизнь в руках Господа, – прошептал Жибер. – Они будут здесь в любую секунду, поэтому – ни звука. Но знаешь, я никогда тебе не говорил, но сейчас скажу.

– Что, Сол?

– Впервые я увидел тебя в театре «Гарнье». На тебе было легкое голубое платье, я просто не мог отвести глаз. После спектакля я приказал кучеру моего экипажа следовать за вашим фиакром до самого дома, подкупил лакея и узнал твое имя. А на следующий день послал тебе букет роз. Анонимно.

– Так это ты послал мне те розы? Мой отец так и думал.

– Да, я.

– Я люблю тебя, старый дуралей!..

Внизу, в прихожей, послышались грохот, треск ломающегося дерева, крики. Оба одновременно вздрогнули. Торопливые мужские шаги, отрывистые команды на немецком, проклятия. Жиберы слышали, как на первом этаже опрокидывают мебель, ломают шкафы, срывают со стен полки, выворачивают ящики письменных столов. Затем топот сапог послышался на парадной лестнице, ведущей на второй этаж. Мириам была так напугана, что потеряла способность рассуждать. Закрыв глаза, она только беззвучно всхлипывала.

Несколько солдат ворвались в хозяйскую спальню. Они вышвыривали на середину помещения содержимое шкафов, рылись в комодах и туалетных столиках, распотрошили кровать. Несколько минут спустя они выкатились оттуда в коридор.

– Там никого нет, господин полковник, – выкрикнул один из них.

– Этого не может быть, – послышался в ответ уверенный баритон. – Продолжайте поиски, они должны быть где-то здесь. Мессьер никогда раньше не ошибался. Взломайте задние стенки туалетных комнат, возможно, они двойные. Тайники в таких местах нам уже попадались и раньше.

Последовала пауза, после которой полковник опять заговорил, но теперь в его голосе звучала ярость.

Внезапно кто-то снова вернулся в хозяйскую спальню и остановился на лестнице на полпути к кабинету – прямо над головами Мириам и Соломона. Ступень слегка прогнулась под весом немца и почти коснулась лица Жибера. Обоих захлестнула волна паники. Лишь отчаянным усилием Мириам сдержала готовый вырваться крик, ее ногти до крови впились в руку мужа. Она чувствовала, как Соломон дрожит, словно в эпилептическом припадке. Солдат тем временем поднялся в кабинет и принялся сметать книги с полок книжных шкафов, закрывавших стены этой небольшой комнаты от пола до потолка, с такой силой, что некоторые тома долетали даже до лестницы.

Всякий раз, как что-то падало сверху на ступени, Жиберы вздрагивали. Покончив с книгами, немец принялся двигать шкафы. Когда и с ними было покончено, он выскочил на лестницу, где столкнулся с еще одним солдатом.

– Ты проверил за книжными шкафами?

– А чем, черт возьми, я там, по-твоему, занимался? – рявкнул в ответ солдат.

– Так где же эти проклятые евреи? Я думал, мы мигом управимся, меня Марианна в городе ждет.

– Какая еще Марианна? Ты ничего не рассказывал.

– Ну та, с большими сиськами, она еще украла для меня вино. Ты что, не помнишь?

– Вино? У тебя было вино, и ты ничего не сказал?

Один из солдат тяжело опустился на ступени.

Жибер и Мириам почувствовали, как те скрипнули и прогнулись. От сознания, что в десяти сантиметрах от них находится враг, их страх стал невыносимым. Мириам почти потеряла сознание. Она хотела только одного – как можно быстрее умереть, чтобы эта пытка наконец прекратилась. Оба до боли стискивали зубы, чтобы не проронить ни звука.

– Дьявол, я уже устал носиться по этим чертовым лестницам! У них не дома, а какие-то музеи.

– Смотри, чтобы Шлегель не увидел, как ты тут рассиживаешься.

– Да пошел он вместе со своими гестаповскими ублюдками!

– Давай, вставай, а то твоя задница мигом окажется в России!

– Дай дух перевести. Шлегель все равно внизу.

– Шевелись. А я пока спущусь и осмотрю все еще раз.

Солдат не сдвинулся с места. Жибер услышал, как чиркнула зажигалка, почувствовал запах табачного дыма. Минуты ползли, словно годы. Они ждали и ждали, когда этот человек уйдет, пока напряжение не стало невыносимым. К своему ужасу, Жибер вдруг понял, что его желудок непроизвольно опорожнился. Через минуту запах заполнил все пространство тайника. И тут внезапно послышался характерный звук – словно кто-то растер окурок подошвой сапога. Ступени скрипнули, солдат поднялся.

– Боже, ты все еще здесь? Шлегель идет сюда, – проговорил другой солдат.

– Что это за запах? Дерьмо, что ли?

– Ты точно обделаешься, если Шлегель тебя здесь застукает.

– Стой, погоди. Я.

– Штойфен, проклятый идиот! – рявкнул еще один голос. – Убирайся отсюда и бегом искать жидов! Ты осмотрел чердак?

– Никак нет, господин полковник, я только.

– Придурок! Отправляйся туда, живо.

– Слушаюсь, господин полковник!

Жибер услышал, как загремели подбитые гвоздями сапоги. Шаги поднялись на чердак, затем спустились вниз, в прихожую. Через пятнадцать минут все, кто находился под командой полковника, собрались у входа в хозяйскую спальню. Уже знакомый баритон разорвал тишину:

– Дверь черного хода открыта. Они, должно быть, ушли через сад к машине, припаркованной за оградой позади участка. Но далеко уйти они не могли – машина на месте. Сейчас все в сад, продолжайте поиски. Проверьте выгребную яму. Ни в коем случае не стрелять, слышите меня? Они нужны мне живыми!

Солдаты бросились вниз по лестнице к черному ходу. Наступила тишина, но Жиберы и не подумали пошевелиться. По инструкции им надлежало оставаться в тайнике еще не меньше двух часов.

Это было словно медленное пробуждение от ночного кошмара, порожденного не их подсознанием, а жестокой реальностью. Оба были эмоционально истощены и совершенно обессилели. Когда их дыхание успокоилось, супруги почувствовали, что их одежда так промокла от пота, словно они искупались в реке прямо в ней. Даже матрасы отсырели. Оттого, что они не смели пошевелиться, томясь в ожидании, мучительно болела каждая мышца. Жибер лежал в собственных фекалиях, сгорая от стыда; тем не менее, единственное, что сейчас имело значение – они остались в живых.

Он слегка пошевелился и отодвинул от себя сумку, порадовавшись про себя, что на сей раз револьвер не пригодился. Знакомый аптекарь оказался человеком дальновидным, и сейчас Соломон Жибер жалел о том, что отказался взять ампулы с цианидом, которые тот предлагал.