Текст книги "Парижский архитектор"

Глава 39

– Но разве не евреи распяли Христа, святой отец?

– Это спорный вопрос, сын мой. Но даже если это сделали они, я все равно буду им помогать.

Шлегелю нравилась выдержка отца Жака. Он всегда ненавидел священников, неважно – протестантских или католических. Всех этих самовлюбленных придурков скопом. Агенты полковника сообщили, что старый священник устроил приют для еврейских детей на Монпарнасе, где они находились непродолжительное время, после чего их переправляли через Пиренеи в Испанию. Еще одного священника из Каркассона, который обычно сопровождал партии детей, тоже взяли.

Сейчас Шлегель медленно прохаживался вокруг стула, на котором с двух часов ночи сидел отец Жак, не выказывая ни малейших признаков усталости. Он все еще был бодр и даже весел, когда утренний свет проник сквозь немытые стекла камеры для допросов.

– А я полагаю, что именно еврейские старейшины вынудили Пилата приговорить Христа к смерти, – продолжал полковник. – Просто хотели убрать его с дороги.

– М-м… Некоторые богословы тоже так считают. Возможно, это и правда.

– Тогда почему вы рискуете своей жизнью ради убийц Христа, которого почитаете?

– Вам, полковник, не дано понять, что все мы, люди, – братья и сестры.

– Братья! – насмешливо фыркнул Шлегель. – Что за дерьмо, святой отец?

В душе Шлегеля не было ничего, кроме презрения к этому старому попу, как и ко всем остальным, кто не принадлежал к семитской расе, но пытался спрятать иудея. Тем не менее, тех, кто готов был рискнуть жизнью ради евреев, оказалось довольно много. И вот эту загадку он, как ни бился, разгадать не мог. До войны французы довольно прохладно относились к евреям, но теперь прятали их на чердаках или в амбарах, хорошо зная при этом, что с ними будет, если евреев обнаружат. Жертвовать собственной жизнью ради этих тварей, не принесших в мир ничего, кроме страданий, – этого он понять не мог. На прошлой неделе во время рейда в окрестностях Сент-Оноре жандарм отдал свою шляпу и плащ еврею, чтобы тот мог сбежать. Обоих поймали и расстреляли на месте. Но хуже всего то, что этот французский полицейский не был даже знаком с тем евреем. Нет, наша планета наверняка станет лучше и чище, если евреи исчезнут. И здесь, в Париже, гестапо приложит все усилия, чтобы это произошло как можно быстрее.

– Сколько детей вы переправили в Испанию, святой отец?

– Не без гордости могу сообщить, что их уже несколько сотен.

Отец Жак широко улыбнулся.

Выражение лица священника вывело из себя лейтенанта Фосса, который стоял в углу, и он с такой силой нанес удар по лицу отца Жака, что тот рухнул на пол.

– Фосс, не усердствуйте, – обратился Шлегель к подчиненному. – В этом нет особой необходимости. Отец Жак перехитрил рейх и сейчас гордится собой. Давайте предоставим ему возможность насладиться минутой славы.

Фосс фыркнул, рванул священника за шиворот и швырнул его тело обратно на стул. Затем встал позади полковника, скрестив руки на груди.

– Вы должны простить лейтенанта Фосса, отец. Он немного сердится, потому что не успел позавтракать. Так что, если сочтете это возможным, покайтесь в своих прегрешениях, и лейтенант отправится перекусить.

Священник потер стремительно распухающую скулу, а затем взглянул в глаза Шлегеля.

– Боюсь, лейтенанту Фоссу придется дожидаться завтрака до второго пришествия, – проговорил он.

Эти слова произвели впечатление на Шлегеля. Он презирал старика за то, что тот делал, но испытывал уважение к его мужеству. Любопытно, если бы на его месте оказался священник помладше, сумел бы он вести себя перед смертью столь же вызывающе?

– Правильно ли я понял, что если я отпущу вас, вы не прекратите делать свое дело? – спросил Шлегель с улыбкой.

Отец Жак секунду-другую сотрясался от беззвучного смеха. Шлегель смеялся вместе с ним.

– Полковник, вы удивительный человек! Клянусь, вы бы мне понравились, не будь вы гестаповской свиньей.

После этих слов Шлегель уже хохотал от души. Фосс следил за происходящим с выражением крайнего неодобрения.

– Ох, отец Жак, – наконец проговорил Шлегель, отдуваясь и вытирая слезы, – вы почти убедили меня стать католиком!

– Зачем? Ведь у вас есть своя церковь. И правит ею сам сатана – герр Гитлер.

Шлегель приблизился к священнику и наклонился над ним, опершись рукой о колено.

– Святой отец, вы так упорно трудились все это время, пряча еврейское отродье. Должно быть, это оказалось для вас слишком большим напряжением. Я хотел бы сделать для вас нечто особенное.

– Обратить в иудаизм?

Фосс шагнул было к священнику, но Шлегель жестом остановил его.

– Вам следует отправиться в путешествие, отец. Вам необходим отдых. И я вам его обеспечу.

– Как это любезно с вашей стороны, полковник!

– Вы когда-нибудь бывали на юго-западе Польши? Очень красивая страна. Думаю, вам понравится. Свежий воздух, природа. Там что-то вроде санатория. И полным-полно евреев, а раз вы их так любите, то будете чувствовать себя там как дома.

– Звучит привлекательно. Чувствую, что мне придется отправиться туда прямо сейчас.

– Само собой. Буквально через две минуты вы уже будете в пути. Но есть еще кое-что, последнее. Хотя я почти уверен, что вы не скажете мне, кто еще, кроме отца Филиппа, в Каркассоне помогает евреям?

Отец Жак улыбнулся.

– Нет, не скажу. Как не скажу и того, что получил большое удовольствие от общения с вами полковник. Однако мне было любопытно. Надеюсь, что когда вы умрете, и ваша задница будет поджариваться в адском огне, вы не будете чересчур жестоко страдать. Я помолюсь за вас, сын мой.

– Как мило с вашей стороны! Я тоже был рад познакомиться с вами, святой отец. Не часто встретишь такого смелого человека. Фосс проводит вас к поезду. Боюсь только, что он покажется вам несколько тесноватым и неудобным.

– Да, я слышал, что немецкие эшелоны не соответствуют французским стандартам. Ходят слухи, что вы способны затолкать в один вагон для скота две сотни человек.

– В военное время всем приходится чем-то жертвовать.

Отец Жак поднялся. Слегка кивнул Шлегелю и повернулся к лейтенанту.

– Герр Фосс, я готов к поездке в Дранси.

– Вы можете не заезжать в Дранси, а отправиться на вокзал прямо сейчас. Для вас найдется спальное место в экспрессе, – добавил Шлегель. – Путь довольно долгий, но я уверен, что в пункте назначения вас ждет отличный горячий душ.

Глава 40

– Ты что, свалился в унитаз и утонул? – проорал Ален.

Услыхав, что Пьер спустил воду в туалете и открыл дверь, он прислонился к стене, дожидаясь, пока мальчишка выйдет.

– Что, черт побери, ты там делал? Болтал сам с собой на каком-то тарабарском наречии? Что это за язык, парень?

Пьер молча улыбнулся и прошел мимо.

Ален невзлюбил Пьера с первого взгляда. Сначала парнишка прибирался в офисе и подавал всякие мелочи, но затем Люсьен начал давать мальчику уроки черчения, заявив, что если дело пойдет на лад, со временем он сможет освободить Алена от самой рутинной работы. Так и вышло. Вскоре, к великому раздражению Алена, Люсьен объявил, что у мальчика есть явные способности к архитектуре. И в самом деле: двенадцатилетний подросток все схватывал на лету, и вскоре уже справлялся с довольно сложными задачами. Линии его чертежей становились все чище и точнее, а главное – он прекрасно ориентировался в чужих чертежах и схемах, что для архитектора едва ли не самое важное умение.

Пьер вернулся к своей чертежной доске и принялся за план мезонина для завода в Трамбле. Вернувшись из туалета, Ален подошел к мальчику и взглянул на кальку.

– Линии стен недостаточной толщины, – заметил он.

– Да, ты прав. Спасибо. Они должны выглядеть темнее, – ответил Пьер.

Алена чертовски раздражало то, что Пьер всегда благодарит его за советы. Поэтому он постоянно цеплялся к мальчишке и ругал его за самые мелкие промахи, но только в отсутствие Люсьена.

– Так что ты там бормотал? На китайском, что ли? – спросил Ален, еще ниже склоняясь над чертежной доской Пьера.

– Обычную молитву Деве Марии – на латыни.

– Что-то не похоже на латынь. Я прислуживал в церкви, и узнал бы ее сразу.

– Но это действительно была латынь.

– Ты всегда молишься в туалете?

– Это единственное место в студии, где можно уединиться, верно?

Ален уставился на мальчика. Все в этой ситуации казалось ему странным. Мальчишка появился словно из ниоткуда. Люсьен сообщил, что Пьер сын его друга, который погиб на фронте еще в сорок первом. Ален попытался каким-то образом связать появление Пьера с Мане и особнячком в пригороде. Не вышло: он все равно не мог сообразить, в чем тут дело, несмотря на то что несколько раз пытался следить за Люсьеном, но это ни к чему не привело. Как минимум раз в неделю он обыскивал стол архитектора в надежде снова обнаружить какие-нибудь странные эскизы, но тоже ничего не обнаружил. Да и заниматься этим стало гораздо труднее – теперь Пьер постоянно находился в студии.

– Так ты католик?

– А ты думал, араб? – ответил Пьер на редкость запальчиво. Чувствовалось, что мальчишка уязвлен.

– Ты ходил в школу до того, как приехал в Париж?

– Да, при монастыре бернардинцев в Тулузе.

– А как твой отец познакомился с Люсьеном?

– Они были друзьями в Париже и вместе служили в двадцать пятом дивизионе, когда немцы вошли во Францию.

– Двадцать пятый дивизион? Где он базировался?

– На линии Мажино.

– Какое звание было у твоего отца?

– Лейтенант.

– Значит, семьи у тебя больше нет?

– Нет. Отец и мать умерли, мой брат Жюль тоже.

– Прискорбно. И что с тобой теперь будет?

Пьер молча пожал плечами.

Ален вернулся к своему столу. Было бы неплохо, если б этот щенок побыстрее убрался отсюда, но пока с его присутствием придется смириться. Выбора нет. Но и из этой ситуации можно извлечь выгоду. В его семье никогда не было прислуги, а у него – будет.

– Эй, придурок! Спустись-ка вниз и купи мне пачку сигарет. Да поживее!

Глава 41

– Я хочу снабдить эту пилястру петлями вверху и скрытно прикрепить их к потолку – так, чтобы ее можно было поднять за нижнюю часть. Она почти в метр шириной, значит, позади можно оборудовать довольно вместительный тайник. Надеюсь, ваш «гость» не слишком упитан?

Мане и Люсьен стояли в салоне большого особняка на рю Бассано. Интерьер был роскошен – белые с позолотой панели, сверкающий паркет. Классические пилястры – плоские полуколонны, выступавшие не больше, чем на пятнадцать сантиметров, и достигавшие четырех метров в высоту, членили плоскости стен на секции. Едва оказавшись в этих апартаментах и увидев пилястры, Люсьен уже знал, что делать.

– Вы уверены, что у нас получится? – спросил Мане.

В его голосе слышалось сомнение. Катастрофа с камином потрясла его не меньше, чем архитектора.

Люсьен еще раз оценивающе окинул взглядом пилястру.

– Это сработает. Пилястру нужно аккуратно демонтировать, а после установки петель вернуть на прежнее место. Она должна откидываться целиком, чтобы человек мог протиснуться в нишу позади нее, которую придется выдолбить в толще кирпичной кладки. Опустив пилястру, тот, кто находится в тайнике, закроет запор внизу. Примерно так, как мы уже делали с лестницей в охотничьем доме. Но сейчас вся работа должна быть сделана еще более точно и аккуратно. Главное – скрытно закрепить потолочные петли.

– О качестве можете не беспокоиться. Давайте чертежи, и все будет сделано в полном соответствии с ними.

С помощью Мане Люсьен измерил пилястру и карниз, венчавший ее. Как только он закончил, оба направились к двери, но на пороге задержались, чтобы еще раз взглянуть на будущий тайник.

– Превосходное здание. Оно принадлежит вам? – полюбопытствовал Люсьен, уже садясь в «Ситроен».

– Нет, одному моему парижскому коллеге, который, как обычно, пожелал сохранить инкогнито.

Люсьен завел двигатель, но вдруг заглушил его и повернулся к Мане.

– Я хочу, чтобы вы кое-что передали отцу Жаку. Я оставлю мальчика у себя. Он будет в большей безопасности здесь, чем на пути в Испанию или Швейцарию. Скажете ему?

– Отец Жак, я полагаю, уже мертв.

Люсьен даже не удивился. Арест священника был делом времени.

– Когда его взяли?

– Несколько дней назад, вместе с шестью еврейскими детьми. Кто-то донес, и гестапо захватило их врасплох. Они попытались спрятаться на чердаке, но один малыш расплакался, и их обнаружили.

– Священник сказал им что-нибудь?

– Вы просто не знаете отца Жака, – рассмеялся Мане. – Скорее всего, он посоветовал им как можно быстрее оказаться в аду.

– Вы так уверены?

– Люсьен, вам нечего опасаться. У нас есть осведомители в гестапо. Он ничего не сказал.

– «У нас»? Это Сопротивление?

– Я не буду отвечать на этот вопрос.

– Мне нравился отец Жак. В отличие от большинства священников, он был мужчиной.

– Еще бы! – рассмеялся Мане. – Но он бы удивился, если б я мог передать ему ваши слова о Пьере. Вы не вызвали у него доверия.

Это замечание почему-то болезненно уязвило Люсьена. Он отвернулся к окну.

Мане поморщился, поняв, что сказал лишнее.

– Во время войны люди, которых все считали бесхребетными, порой демонстрировали чудеса отваги. И вот что я вам скажу: отец Жак был бы удивлен, узнав, что вы решили оставить Пьера у себя – зато я не удивлен.

Люсьен снова запустил двигатель.

– Я рад, что Пьер со мной. Он чертовски славный парнишка. Умный, трудолюбивый и сдержанный. Хотел бы я быть таким в его возрасте. И знаете – у него явный талант. Он вполне может стать архитектором, когда подрастет. Я учу его, и он с невероятной быстротой схватывает все новое.

Глядя через ветровое стекло на дорогу, Мане попыхивал трубкой.

– Как все переплетено. Парнишка потерял всех близких, а затем встретил вас – человека, который открыл для него новую жизнь. Поразительно, как по воле случая меняются судьбы.

– Пьер уже далеко не так застенчив и молчалив, как поначалу. Нам с ним нравится ходить в кино. И знаете, месье, видеть, как он улыбается, глядя на экран, доставляет мне куда большее удовольствие, чем сам фильм.

– Я рад, что у вас наладились отношения. А как мадам Бернар восприняла все это? Она, должно быть, рада, что в доме появился ребенок, о котором надо заботиться.

У поворота на Елисейские поля Люсьен остановил машину, чтобы пропустить военный парад. Ежедневно в час пополудни, независимо от погоды, немцы устраивали военное дефиле в составе пары батальонов пехоты, возглавляемых духовым оркестром. Колонна оккупантов строевым шагом маршировала по главным улицам столицы, напоминая парижанам, кто здесь теперь власть. Эти парады – не менее эффективное психологическое оружие, чем комендантский час и регулярные проверки документов на улицах, подумал Люсьен.

Чтобы сэкономить топливо, пока они торчали в пробке на перекрестке, он выключил двигатель и повернулся к Мане.

– Селеста и я расстались еще до того, как появился Пьер. Я всегда думал, что фраза: «Что ни делается – к лучшему» – сущий бред. Но и действительно все повернулось к лучшему. Что-то очень важное вошло в мою жизнь.

– Сын, которого у вас бы не было?

– У нас с женой не было детей, и это омрачало наш брак. Пожалуй, вы правы: Пьер – это сын, которого я внезапно обрел. И я рад, что могу о нем заботиться.

– Вы подарили ему жизнь – это главное.

Колонна пехотинцев миновала перекресток, жандарм-регулировщик помахал водителям, и движение возобновилось. Как только Люсьен завел двигатель и взялся за руль, Мане сжал его локоть.

– Вы должны помнить: люди, которых вы спасли, бесконечно вам признательны. Но знали бы вы, сколько их живет под страхом смерти, которая может наступить в любую минуту.

– Я готов помочь, месье, – ответил Люсьен, и машина двинулась.

Глава 42

– Проклятье! Говорю вам: здесь кто-то есть!

– Но, полковник, мы обшарили дом сверху донизу, все закоулки. Мебель, ниши, кладовки и стенные шкафы, – развел руками капитан Брюкнер.

– Идиот! Надо искать за стенами, перегородками, под досками пола! – выкрикнул Шлегель, нервно расхаживая взад-вперед, словно зверь в клетке. – Включи воображение, думай!

– Не волнуйтесь, господин полковник. Мы найдем их, – заверил Брюкнер.

Именно это и хотел услышать Шлегель.

Капитан со всех ног бросился обратно в особняк, на ходу отдавая распоряжения.

Шлегелю нравилось наблюдать за подчиненным, нравилось, как он мгновенно срывается с места, едва заслышав его голос. Страх – великая сила. Даже рядовые солдаты не просто боялись своего командира – они считали его сумасшедшим, а это даже лучше. Теперь Брюкнер будет усердствовать во всю, опасаясь лишиться двухнедельного отпуска, которого он ждал так долго. Что ж, стоит еще немного помучить его, пригрозив, что, если евреи не будут найдены, Мюнхена капитану не видать, как собственных ушей.

Тем временем Брюкнер вернулся и доложил, что солдаты самым тщательным образом продолжают поиски. Однако Шлегель вдруг резко остановился и повернулся к капитану, едва не столкнувшись с ним.

– Капитан, нам нужны кувалды и ломы! Пусть ваши люди отправляются в сарай и тащат сюда все инструменты, какие найдут. Затем прикажите им простучать стены. Пусть взламывают везде, где звук окажется глухим. И срывают ступени лестниц. Живее, капитан, иначе придется вам забыть про Мариенплатц. Это ведь в Мюнхене, я не ошибся?

Как только Брюкнер убежал, свирепо выкрикивая команды, Шлегель спустился к штабной машине. Присев на капот, он зажег сигарету и уставился на дом. Взгляд его ощупывал каждую деталь, выискивая места для возможных укрытий.

Кто бы то ни оборудовал тайник в охотничьем доме, которым теперь пользовалась Адель, этот человек дьявольски умен. Расположение такого убежища почти невозможно обнаружить. И сейчас его создатель, должно быть, гордится тем, что облапошил гестапо. Сама по себе эта изощренная изобретательность свидетельствовала, что перед ним – серьезный враг, которому не свойственны промахи по легкомыслию. Сколько их, этих тайников, и сколько евреев могут в них скрываться?

От этих мыслей у Шлегеля начинало стучать в висках. Хуже того – с того дня, как был обнаружен тайник под лестницей, он больше не мог заниматься любовью с Адель в проклятой спальне!

Заложив руки за спину, полковник направился к дому. Солдаты усердно простукивали стены. Когда два десятка усердных олухов колотят по стенам, звук получается такой, словно на дом набросилась стая обезумевших дятлов. Сыпалась штукатурка, кто-то уже ломал деревянную панель, надеясь обнаружить пустоты в стенах. В воздухе стояла густая пыль. Двое рядовых, поддев ломом, отрывали ступень лестницы, ведущей на второй этаж. Еще один, взгромоздившись на стремянку, взламывал потолок в гостиной. Сержант тупо отдирал панели красного дерева в прихожей, и Шлегелю пришлось рявкнуть, что там никого нет, и чтобы он убирался отсюда.

Переходя из комнаты в комнату, полковник осматривал разрушения, бормоча при этом под нос, словно заклинание:

– Выходите, выходите, мои маленькие евреи! Я знаю, вы здесь. И если вы перестанете упрямиться, с вами все будет в порядке!

В этом Шлегель кривил душой, но он почти всегда сулил пощаду своим жертвам в обмен на сотрудничество. И не уставал удивляться, что многие ему верили.

На самом деле ему была по вкусу вся эта поисковая операция. Он чувствовал азарт – почти как в детстве во время игры в прятки, и все больше заводился. В любую секунду мог отвалиться какой-то кусок фальшивой стены, за которой откроется тайное убежище.

Он вдруг припомнил, как хихикали и верещали от восторга его кузены в Мангейме, когда обнаруживали во время игры кого-нибудь из спрятавшихся. Это воспоминание вызвало на его губах мимолетную улыбку. Ему всегда нравились эти поездки в Мангейм летом и на Рождество. Каждая сулила нескончаемое веселье и отличную еду.

– Действуйте, парни! Того, кто найдет их, ждет приз – не бутылка, а целый ящик хорошего шампанского! – выкрикнул Шлегель.

Грохот тут же усилился вдвое, и полковник расхохотался.

– А если их найдешь ты, Брюкнер, получишь целых три недели отпуска!

После этих слов капитан схватил молоток и принялся разбивать стену за шкафом, осыпая китель гипсовой пылью.

Тем временем ко входу в дом подкатил грузовик, оттуда высыпалась еще дюжина солдат с кувалдами и ломиками. Все они также бросились в дом. В прихожей их перехватывал Брюкнер, отдавал приказания, и вскоре шум в помещении стал совершенно невыносимым.

– Мы все равно найдем вас, еврейские крысы! – выкрикивал, перекрывая удары кувалд, Шлегель.

Но прошло три часа, а результата все не было. Настроение Шлегеля ухудшалось на глазах, и в итоге он впал в ярость. Каждый квадратный сантиметр стен был осмотрен, ощупан и исследован, ковры и покрытия во всех комнатах сняты, потолки ободраны. Лестницы зияли искореженными ступенями, половицы были сорваны, но полное пыли и насекомых пространство оказалось безнадежно пустым. Большая печь в кухне была тщательно обыскана, а дымоход разворочен, чтобы убедиться, что в нем никого нет. Капитан Брюкнер старался не попадаться на глаза Шлегелю, но в конце концов набрался духу и направился к нему. Полковник как раз стоял посреди полуподвальной кухни, пребывая в самом скверном расположении духа.

– Думаю, вы еще долго не увидите Мюнхен, капитан.

– Господин полковник, их здесь нет. Если, конечно, они не превратились в тараканов и не уползли.

Их предупредили, и они удрали до нашего появления.

– Проклятое дерьмо!.. – рыкнул Шлегель.

Он с силой отшвырнул носком лакированного сапога часть оторванной панели, затем пнул кусок штукатурки. Сапог тут же покрылся белесой пылью. Полковник прошагал к окну и уставился на ухоженный сад.

– Говорю вам, они еще здесь!

– Сожалею, полковник, но мы не можем никого найти.

Шлегель стремительно обернулся к Брюкнеру. Отечески похлопал его по плечу и вдруг широко ухмыльнулся.

– Так сожгите этот дом ко всем чертям! Евреям придется либо выползти из своей норы, либо они сгорят заживо. Останется только разгрести пепел, чтобы полюбоваться на их останки. Сжечь все дотла!

Капитан и не подумал возразить. Это был самый быстрый и простой способ покончить с операцией и вернуться в Париж, где его ждала теплая постель и проститутка-француженка по имени Жанна. В сущности, с этого и следовало начать.

Он отчеканил команду – и солдаты торопливо бросились к грузовикам за канистрами с бензином. Вскоре дом был буквально пропитан горючей жидкостью. Под взглядом Шлегеля Брюкнер кивнул ефрейтору, стоявшему у парадного входа, тот чиркнул спичкой и бросил ее в холл. Хлопок, порыв горячего ветра – и в следующую секунду пламя целиком охватило особняк. В сгущающихся сумерках языки пламени, вырывавшиеся из-под свеса крыши, выглядели на редкость живописно. Солдаты, измученные многочасовыми бесполезными усилиями, утомленно расселись кто на траве, кто на подножках машин, и Брюкнер позволил им немного побездельничать. В оранжевых отблесках пламени их потные, припорошенные гипсовой пылью лица выглядели какими-то пугающими масками.

Шлегель ждал, что из огня вот-вот донесутся вопли агонии, но слышался только треск горящего дерева и звон лопающихся оконных стекол. Особняк построен на совесть, и гореть он будет до самого утра, тем более, что тушить пламя никто не решится. Еще немного помедлив, он наконец-то отдал приказ – всем возвращаться в Париж.

* * *

Появление немцев застало Жюльетт Трене врасплох. Она уже почти засыпала, когда их машины подъехали к дому. На миг потеряв способность ориентироваться от внезапности случившегося, она лишь с трудом смогла вспомнить, где находится ее заранее собранный вещевой мешок.

Тот обнаружился под массивным разделочным столом, занимавшим весь центр кухни. И Жюльетт лишь чудом удалось вернуть на место решетку стока – буквально за секунду до того, как солдаты выломали входную дверь и ворвались в дом. Несмотря на то что у нее над головой, помимо решетки, находилась емкость с водой, создававшая впечатление, что полость стока заполнена до краев, она хорошо различала голоса наводнивших особняк солдат, слышала, как они крушат мебель, ломают стены и потолки в попытках найти тайное убежище.

Неужели все эти усилия немцы предприняли ради нее одной? Невероятно! Может, они разыскивают кого-то другого?

Тем временем по ступеням загремели шаги. Солдаты спустились в кухню и первым делом перевернули разделочный стол. Он рухнул набок с таким грохотом, что каменный пол дрогнул, и Жюльетт тоже вздрогнула от страха. Она слышала, как у нее над головой, буквально в нескольких сантиметрах, бухают кованые каблуки солдатских сапог, и звук этот становился все более невыносимым. Чтобы не закричать, она сунула в рот кулак и впилась в него зубами.

Полость под решеткой стока была вполне просторной, но недостаточно глубокой, чтобы в ней выпрямиться. Поэтому Жюльетт пришлось присесть на корточки, подложив под спину плоскую подушку. Ужас, охвативший ее, был так велик, что она крепко зажмурилась, обхватила колени и замерла в позе эмбриона. И тем не менее все ее тело продолжала сотрясать дрожь, справиться с которой она была бессильна.

Все произошло так быстро, что она испытала сильнейший шок и почти не контролировала себя. А ведь ей так нравилось жить в этом доме! Это было похоже на долгие спокойные каникулы, в миллион раз лучше, чем существование в львиной клетке. Она просто не могла поверить своему счастью, когда очутилась здесь. А сейчас ей придется умереть.

Грохот и выкрики не умолкали ни на миг, боши топтались прямо по сточной решетке. Слезы отчаяния потекли по лицу Жюльетт, и лишь нечеловеческим усилием она подавила желание напрячься, вытолкнуть наружу решетку, скрывавшую ее, – да так, чтобы она взлетела в воздух, а затем выпрямиться и крикнуть оторопевшим немецким солдатам: «Вот она я, паршивые нацистские свиньи! Убейте меня, и покончим с этим!..»

Но тут в ней толкнулся ребенок. Слабо, потом еще раз, уже сильнее. Жюльетт осторожно погладила живот. О чем, черт побери, она думает? Там, во мне, – будущий великий ученый, но пока что ему требуется моя помощь и забота. А еще через сорок лет ей придется приехать в Стокгольм, чтобы присутствовать при вручении ее Мари или Пьеру Нобелевской премии. Впереди еще так много хорошего!

Она улыбнулась в темноте и твердо решила, что скорее угодит в ад, чем отдаст свое дитя этим живодерам. Теперь Жюльетт уже не собиралась умирать.

Прошло неизвестно сколько времени, и в какой-то момент женщина поняла, что шум наверху прекратился. Она подняла голову и взглянула на донце заполненного водой жестяного поддона – словно сквозь него можно было увидеть, что творится в кухне. Тишина длилась уже почти четверть часа. Неужели немцы прекратили поиски? Даже если так, это ничего не значило. Мане твердо сказал: надо выждать не меньше часа, и только после этого что-то предпринимать.

Внезапно ее ноздрей коснулся слабый запах дыма, смешанный с резкой вонью немецкого синтетического бензина. С каждой секундой запах становился все сильнее и сильнее. Жюльетт сложилась буквально пополам, изогнулась и просунула голову в узкий лаз, уходивший вбок от ее убежища. Вход был настолько неудобным, что ей едва удалось туда протиснуться, к тому же приходилось волочить за собой довольно объемистый рюкзак. Жюльетт поползла на боку, извиваясь, как пресмыкающееся, и стараясь не касаться животом сырого и грязного пола туннеля. Чтобы продвигаться вперед, приходилось отталкиваться коленями и локтями от стен, цепляться за почву, ломая ногти, и все это в абсолютно непроницаемой тьме.

Так или иначе, но вскоре позади остались почти двадцать метров туннеля. Какая-то сверхъестественная энергия толкала ее вперед, словно пулю в стволе. Влажная почва облепила одежду и руки, но она не обращала на это внимания – больше всего в эти мгновения Жюльетт боялась, что в следующую секунду свод туннеля обвалится и погребет ее заживо. Тогда она проживет еще несколько минут, а затем все будет кончено. Однако вскоре женщина успокоилась – грязи уже было меньше, зато под руку все чаще стали попадаться оструганные доски, подпиравшие стены и потолок.

Когда в конце туннеля забрезжил едва различимый свет, она улыбнулась, но эта улыбка тут же погасла. Может, у выхода ее уже поджидают боши? И как знать, убьют ли ее одним выстрелом, или ее ждет долгая и мучительная смерть?..

* * *

Утром над пожарищем все еще клубился дым, но люди Шлегеля уже разбирали завалы. Когда двумя часами позже прибыл полковник, капитан Брюкнер доложил, что никаких признаков человеческих останков среди развалин не обнаружено.

Шлегель тут же приказал всем, работавшим на раскопках, убраться прочь и отправился смотреть сам. Он надеялся найти скрюченное, обугленное тело или, на худой конец, обгорелые кости, но был разочарован.

Остановившись на том месте, где прежде находилась полуподвальная кухня, полковник задумчиво закурил и машинально бросил погасшую спичку на решетку, которая выглядела как канализационный сток. Проводил ее взглядом и тут же понял, что с этим стоком что-то не так. Прямо под решеткой находилась какая-то мелкая пустая емкость. Он выплюнул сигарету, опустился на колени и потянул на себя решетку вместе с емкостью. Внизу открылось пустое пространство. Полковник отшвырнул решетку, снял фуражку и сунул голову в отверстие. Там было темно, и ему пришлось зажечь еще одну спичку, чтобы осмотреться. В боковой стенке на глубине чуть больше метра чернело отверстие лаза.

Шлегель выпрямился, отряхнул ладони и улыбнулся. Когда солдаты обыскивали дом, емкость под решеткой, очевидно, была заполнена водой, и все выглядело как обычный кухонный сток. Его люди не заподозрили подвоха. А во время пожара вода испарилась. Скорее всего, лаз ведет в глубину сада, а выход из него скрыт среди цветов в гуще какой-нибудь клумбы. Еврей удрал, пока они возились, выстукивая стены и срывая полы на верхних этажах особняка.

Шлегель снова закурил и направился к машине.

– Нет, это действительно на редкость умный ублюдок! – произнес он с улыбкой.

* * *

В это же время в трех километрах оттуда, с вершины высокого холма, Жюльетт пристально следила за едва различимыми струйками дыма, которые все еще поднимались над пожарищем.

Никто не ждал ее в конце туннеля. Выбравшись оттуда, она оказалась за тыльной оградой сада. Дальше начинался густой лес, и Жюльетт, несмотря на сгущающуюся тьму, бросилась бежать напролом через чащу, спотыкаясь, падая и обдирая кожу о сучья и колючки кустарников. Лишь однажды она оглянулась и увидела над лесом желто-оранжевый ревущий столб огня, освещавший верхушки деревьев на сотни метров вокруг.

Оказавшись на безопасном расстоянии от особняка, измученная женщина прилегла под поваленным деревом, чтоб немного передохнуть. Но едва ее щека коснулась прохладного мха, как она уснула и проспала каменным сном до самого рассвета.

Огюст Мане оставил ей инструкции на случай, если немцы явятся в особняк, и сейчас ей оставалось только следовать его указаниям. Жюльетт вскинула на плечо рюкзак, погладила себя по животу и не спеша двинулась прочь от места ночлега. Она больше ничего не боялась. Она знала, что вопреки всему будет жить.