Текст книги "Парижский архитектор"

Глава 5

Люсьен не мог дождаться, когда доберется домой и выложит новости жене. По крайней мере о том, что касается фабричного здания. Если же он расскажет Селесте о тайнике в апартаментах Мане, то навлечет на нее опасность. Это должно остаться при нем.

По пути к дому он крепко прижимал роман Хемингуэя к груди, но вскоре сообразил, что любой встречный гестаповец первым делом заинтересуется, что там с этой книгой. Поэтому он сунул ее подмышку, продолжая отчаянно бояться, что роман выскользнет, упадет на тротуар, и деньги разлетятся во все стороны.

Когда он проходил мимо будки таксофона, ему пришла в голову отличная мысль. Он снял трубку, опустил в аппарат монету и набрал номер своей любовницы Адель Боннэ. Он и раньше рассказывал ей о новых заказах и комиссионных, и обычно она радовалась его успехам. Адели – успешному парижскому модельеру – было уже за тридцать, хотя на вопрос о возрасте она всегда отвечала «еще нет и тридцати». Адель всегда интересовалась его достижениями, рассматривала его проекты и частенько давала советы, что нравилось Люсьену, хотя он редко к ним прислушивался. Обычно после занятий любовью они валялись в постели, курили, пили вино и спорили, если ей что-то не нравилось в его очередной работе. Для Люсьена это было не менее сексуально, чем любовные игры.

Как часто случается, Люсьен чувствовал, что Адель – именно та женщина, на которой ему следовало бы жениться. Она всегда была в курсе его дел и планов, тогда как Селеста была убеждена, что архитектура – сугубо мужское занятие, поэтому не обязана интересоваться ею.

Несколько длинных гудков – и Адель сняла трубку. От звука ее глубокого, чувственного голоса по телу Люсьена прошла дрожь.

– Адель, любимая! Похоже, я буду работать над проектом новой фабрики для Огюста Мане. Думаю, ты знаешь этого крупного промышленника, – объявил Люсьен.

– Чудесная новость, дорогой. Очень волнующая, – отозвалась Адель. – Мне нравится, когда у тебя появляется новый заказ – ты становишься похож на пятилетнего мальчишку в рождественское утро. Рада за тебя. Помни, ты должен показать проект мне, прежде чем представишь его Мане.

– Конечно, дорогая. Ты мой единственный соавтор, ведь мы над каждым заказом работаем вместе! – шутливо заметил Люсьен.

Это же он говорил каждому своему клиенту: дескать, они – команда, и работают над проектом вместе, но эти слова были всего лишь пустым звуком. Все решения принимал он, потому что сотрудничество и партнерство в любой творческой работе ведет только к провалу.

– Мы должны это отметить, – продолжала Адель. – «Рыжая кошка» – отличное место.

Люсьен поморщился – слишком дорого.

– Посмотрим, – ответил он.

– Знаешь, когда мои родители говорили «посмотрим», это чаще всего означало «нет», – рассмеялась Адель.

– Мы сходим туда. Обещаю.

– Дорогой, тут как раз явилась мой администратор, Бетти. Я должна обсудить с ней следующий показ. Здесь такой хаос, все суетятся, как полоумные. И запомни: я тебе не прощу, если ты не будешь на дефиле. Перезвони завтра, к этому времени я уже буду знать свое расписание.

– Я хочу использовать в конструкции железобетонные арки, и.

– Дорогуша, Бетти ждет! Позвони завтра, – прервала Адель.

* * *

Адель опустила трубку на рычаг, бросила взгляд в большое, в полный рост, зеркало, и осталась довольна отражением. Для женщины под сорок она выглядела великолепно. Ни грамма лишнего жира, высокая крепкая грудь, а ноги, самая ценная часть ее тела, все еще сохранили форму. Самое важное – стройные лодыжки (она не знала, от кого ей достались такие лодыжки – ее мать была очень крупной и неповоротливой).

Вынув из волос заколку, Адель встряхнула светлыми волосами и повернулась спиной к зеркалу, чтобы восхититься своей derriеre[7]7
  Тыльной частью (фр.).


[Закрыть], плавно переходящей в тонкую талию. Она знала, что ни у одной из моделей ее агентства нет такого совершенного тела, и это доставляло ей неописуемое наслаждение. Иногда, чтобы показать, кто есть кто, она сама начинала примерять наряды для показа и при этом расхаживала по примерочной, где суетились модели, полностью обнаженной, иногда останавливаясь у их трюмо поболтать, но так, чтобы девушки видели в зеркалах ее отражение.

Адель провела ладонями по бедрам, бросила в зеркало последний взгляд и направилась вниз, в спальню. Ее квартира была спроектирована Люсьеном в стиле модерн. Этот стиль восхищал ее – он был смел и явно опережал время. Большинство парижан, несмотря на их космополитические пристрастия, все равно оставались старомодными и отдавали предпочтение апартаментам в духе Версаля. Лишь у некоторых хватило смелости оформить свое жилье в новом стиле, представленном на Всемирной выставке 1925 года. Но законодатель моды должен всегда быть на острие самых авангардных творческих тенденций, Адель в это верила. Гладкие сверкающие плоскости, стеклянные перегородки, мебель из черной кожи и нержавеющей стали, – все это делало ее дом прекрасным местом для вечеринок. До войны, разумеется.

Адель вошла в спальню и замерла у черной стеклянной двери, следя за тем, как полковник Хельмут Шлегель снимает рубашку, обнажая мускулистое загорелое тело. От увиденного по ее спине пробежала дрожь возбуждения. Полковник аккуратно повесил рубашку поверх майки, расправив ее на спинке стула. Адель нравилась черная униформа гестапо. Она была элегантна, намного элегантнее, чем безобразная грязно-зеленая униформа вермахта.

Даже черные с зеленью мундиры СС не выглядели так стильно. Адель была твердо убеждена, что в черной одежде человек всегда выглядит элегантнее, причем неважно, вечерний ли это костюм или зимнее пальто.

Тем временем Шлегель принялся разуваться. Адель поспешно прошла по толстому бежевому ковру и помогла ему стащить левый сапог.

– Ну и кто это был? Один из твоих воздыхателей? – поинтересовался полковник.

– Очень талантливый архитектор, между прочим. Он проектирует новую фабрику для одного из наших промышленников, который производит военную технику для немцев.

– Тогда он будет очень и очень занят. В ближайшие месяцы планируется много заказов. Рейху требуется оружие, чтобы победить Россию.

– Люсьен проектирует такие здания, каких немцы еще не видели. Современная архитектура, сталь и стекло, – заметила Адель, стаскивая с полковника второй сапог.

– Он, видно, из этих придурковатых модернистов? Фюрер как-то сказал, что современная архитектура противоречит немецкому духу. Вот архитектор фюрера, Альберт Шпеер, действительно великий зодчий. Тебе следовало бы увидеть его дворцы, спроектированные для нового Берлина, – с огромным куполом, накрывающим сотни акров, словно в Древнем Риме.

– Уверена, что обязательно увижу, дорогой, – проговорила Адель, одним движением стаскивая с полковника галифе. Ей нравилось, как выглядят эти брюки в сочетании с высокими лакированными сапогами. Может, пора ввести такой покрой и в женский гардероб? Надо как-нибудь сказать об этом Бетти.

Адель выпрямилась и с восхищением оглядела сильное тело Шлегеля.

– Сейчас у меня на уме кое-что получше, чем архитектура.

* * *

– Это всего лишь деловое сотрудничество, ты здесь вообще ни при чем!

Люсьен был готов швырнуть в жену кофейной чашкой.

Селеста вернулась с балкона с мертвым кроликом в руках. На официально рассчитанном французскими властями пайке мог бы продержаться только пятилетний ребенок, поэтому парижанам приходилось проявлять всю изобретательность, чтобы еды хватало на семью. Даже обеспеченные горожане держали в клетках на балконах кроликов, обеспечивая себя, таким образом, хоть каким-то мясом. И кто знает, что стало бы с кошками, если бы власти не предупреждали, что употреблять их в пищу опасно. Собак тоже не ели, однако хозяева отпустили своих питомцев на волю, так как больше не могли их прокормить. В парках исчезли голуби и утки.

В дефиците было все. Француз, который раньше требовал в кафе омлет из полудюжины яиц, теперь вынужден был довольствоваться всего одним яйцом – причем раз в месяц. В пайковый рацион уже не входили мясо, молоко, яйца, масло, сыр, картофель, соль и рыба. Натурального кофе вообще не существовало, поэтому Селеста, как и все парижане, экспериментировала с желудями и сушеными яблоками, но без особого успеха. По неизвестной причине только морковь и каштаны были в изобилии, поэтому их добавляли практически в каждое блюдо и вообще, куда только можно. Парижане всегда были голодны, их мысли и разговоры сводились исключительно к еде.

Размозжив голову кролика обрезком свинцовой трубы, Селеста бросила тушку в раковину и принялась ее свежевать. Для выросшей в городе женщины она очень быстро научилась таким вещам. И по мере того, как их брак мало-помалу распадался, Люсьен начал побаиваться, что жена однажды испробует эту трубу на нем, когда он уснет.

Сидя за кухонным столом, он наблюдал, как жена управляется с кроликом. Когда-то он гордился тем, что сумел жениться на такой красивой и образованной девушке из хорошей семьи. Большинство француженок не ходили в коллеж, но Селеста закончила престижную Эколь Нормаль[8]8
  Высшая педагогическая школа, в наши дни – лучшее высшее учебное заведение Франции.


[Закрыть], получив специальность преподавателя математики, затем работала в закрытой женской школе и уволилась, только выйдя замуж за Люсьена. После семи лет брака у Селесты все еще было аппетитное крепкое тело с тонкой талией. Ее каштановые волосы редкого красновато-коричневого оттенка прекрасно гармонировали с темно-синими глазами. Не удивительно, что архитектор просто не мог пройти мимо такого сочетания. Эта женщина заставляла Люсьена раздуваться от гордости, когда сопровождала его на вечеринки.

За прошедшие годы Селеста почти не изменилась, но периодически принималась ворчать, и Люсьен не винил ее. Второй выкидыш, случившийся в 1939 году, наполнил ее чувством вины и горечью. Эта беда повисла между ними, словно непроглядный туман. Ко всему, ее отец, богатый виноторговец, в сорок первом удрал в Испанию. Единственная дочь, чья мать умерла, когда девочке было шесть лет, Селеста не смогла простить отцу этот позорный поступок. Она преданно любила его и верила, что он всегда будет рядом.

Селеста радовалась, когда Люсьен вернулся с линии Мажино; она очень боялась, что его убьют, и она останется в полном одиночестве. Но радость эта быстро прошла. Из-за того, что Люсьен лишился заказов, им пришлось, чтобы выжить, начать тратить ее сбережения. Это раздражало Селесту, и она что ни день возвращалась к этому вопросу. Селеста считала, что муж должен содержать жену, война за окном или нет. Люсьена это оскорбляло, потому что до оккупации он был вполне в состоянии обеспечить семью. Тем не менее, он чувствовал себя виноватым из-за того, что живет за ее счет, и, в свою очередь, злился.

И вот: теперь у него новый заказ, а Селеста все равно недовольна.

– Ты считаешь, что я должен отказаться работать на Мане или на других французов, если их предприятия конфискованы немцами?

– Я уверена, что это было бы достойным поступком, – фыркнула в ответ Селеста. – Даже один болт, изготовленный для этих ублюдков, – измена. Вот увидишь, когда война закончится, всех коллаборационистов развесят на фонарях!

В последние два года не было оскорбления более тяжкого, чем назвать кого-то коллаборационистом. Это было хуже, чем обругать человека ублюдком, а его мать – проституткой. Доказанное обвинение в коллаборационизме означало смерть, и в пригородах нередко находили мужчин, убитых выстрелами в голову бойцами Сопротивления. Но худшим образцом коллаборационизма считались француженки, спавшие с немцами. Их прозвали «горизонтальными коллаборационистками».

Как только Люсьен начал оправдываться, лампочка вдруг заморгала и погасла. Но он и не подумал подойти к окну и проверить, есть ли свет в соседних домах. С каждым месяцем электричество подавалось все реже и реже, а случалось и так, что весь город на несколько часов погружался во мрак. Не произнеся ни слова, Селеста достала из кухонного шкафа три свечи, зажгла их и вернулась к раковине, чтобы покончить с кроликом. В желтоватых отблесках свечей на стене заплясала ее причудливая до жути тень.

– А ты подумала о том, что после войны эти фабрики буду работать на благо Франции? – спросил Люсьен.

– Только не надо кормить меня этим коллаборационистским бредом. Как это знакомо: «Давайте покажем, что проиграли красиво, вернемся на работу, как ни в чем не бывало, и будем трудиться вместе с бошами». Американцы уже ввязались в эту войну, и увидишь – скоро Францию начнут бомбить, и все твои творения превратятся в пыльные руины!

Люсьен повертел в руках ломтик зачерствевшего хлеба. Он все равно спроектирует и построит это здание. Его будут использовать и после поражения немцев, каким бы отдаленным оно ни казалось в эту минуту. Он искренне верил, что такой день наступит, и очень хотел остаться в живых, чтобы увидеть все собственными глазами.

– У меня встреча с Мане по поводу проекта на этой неделе, – проговорил он.

Селеста медленно повернулась к нему лицом, не выпуская окровавленный нож из рук. На ее лице блуждала жестокая ухмылка.

– Готова поспорить: сейчас ты попросишь меня переспать с клиентом ради комиссионных! Да?

– Что за несуразные вещи ты несешь! Мне бы и в голову не пришло такое! – теряя контроль над собой, выкрикнул Люсьен.

– Но ты же проектируешь здания для немцев?

– Сейчас война, я должен делать все возможное, чтобы мы оба остались в живых.

– А как же честь и достоинство?

Селеста швырнула нож в раковину и вышла из кухни. И тут же вспыхнул свет.

* * *

Войдя в спальню, Селеста опустилась в просторное кресло у окна, которое было ее самым любимым местом в квартире. Ей нравилось читать в нем или наблюдать за играющими во дворе детьми. Кресло было мягким и удобным, в отличие от мебели в гостиной, выдержанной в стиле модерн, который так любил Люсьен. «Чистые и простые современные линии» стульев и дивана казались ей неудобными и холодными. Селеста не противоречила выбору мужа, потому что любила Люсьена и доверяла его вкусу, считая собственные предпочтения слишком традиционными. Обои в цветочек, ковры и резная ореховая мебель – такая, как в доме, где она выросла, пришлись бы ей больше по душе.

В спальне вытащила из ящика комода, сделанного из нержавеющей стали и эбенового дерева, старый пушистый шарф. Затем на секунду замерла и взглянула в ящик – на то, что пряталось под шарфом. Там лежали яркие детские одеяльца, целая дюжина. Она провела пальцами по мягкой овечьей шерсти, вынула одно и непроизвольно прижала к щеке.

Глава 6

На фабрике в Шавиле пожилой привратник показал Люсьену дорогу к конторе Мане, и архитектор был шокирован тем, что увидел там. За тяжелым столом из махагонового дерева расположились немецкие офицеры, покуривая сигары и мирно беседуя с хозяином предприятия. Люсьен надеялся, что обсуждение проекта пройдет с глазу на глаз, а потом, возможно, они отправятся пообедать и насладятся бутылкой-другой настоящего вина и жареной уткой. Платил бы, разумеется, Мане.

Заметив Люсьена, Мане лучезарно улыбнулся и тут же встал, протягивая руку. Немцы остались сидеть, не проявив ни малейшего интереса к новому посетителю. Люсьен почувствовал себя опоздавшим, хотя явился на две минуты раньше назначенного времени. Если б он знал о присутствии на встрече немцев, то, уже знакомый с их пунктуальностью, обязательно пришел бы минут на десять раньше.

– А, Люсьен! Спасибо, что навестили, – сказал Мане. – Позвольте представить вам членов нашей команды.

Люсьену с ходу не понравилось слово «команда». «Команда» – всегда расхождение во взглядах и проблемы.

– Это полковник вермахта Макс Либер.

Поднялся крепкий бочкообразный немец, щелкнул каблуками и энергично пожал Люсьену руку. Люсьен впервые обменялся рукопожатием с немцем, и был удивлен, что тот не попытался стиснуть его руку до боли. Прусские вояки именно так и поступали, а полковник Либер был олицетворением типичного германского солдата – с короткой стрижкой и бычьей шеей. Облик, над которым всегда насмехались французы.

– Рад знакомству, месье Люсьен, – произнес немец мягким тенорком, совсем не вязавшимся с его грузным телом.

– А это майор вермахта Дитер Херцог. Он инженер-конструктор и глава отдела по разработке и строительству военных объектов в Парижском регионе.

Этому немцу среднего роста с внешностью кинозвезды можно было дать около тридцати пяти. Майор положил тлеющую сигару на край пепельницы и неторопливо поднялся. Его рукопожатие оказалось таким же крепким, как у Либера. Херцог взглянул своими ясными голубыми глазами на Люсьена, улыбнулся, но не произнес ни слова.

Люсьен все еще пребывал в замешательстве.

– Пожалуйста, присаживайтесь, Люсьен, и начнем, – сказал Мане. – У меня уже есть план местности, так что можем прикинуть, где лучше расположить здание.

Мане развернул план на столе, сдвинув все, что на нем находилось, в сторону. Люсьену пришло в голову, что куда лучше было бы повесить его на стену.

– Месье Мане, давайте повесим план на стену, чтобы всем было видно! – вежливо предложил Херцог. – И наносить на него отметки будет удобнее.

Херцог ловко прикрепил чертеж кнопками к стене, находившейся напротив стола. Четверо мужчин молча повернулись на стульях к чертежу. Херцог встал рядом и принялся пристально рассматривать план, затем вынул из кармана кителя маленькую топографическую линейку и приложил ее к бумаге. Люсьен догадался, что руководить встречей будет именно этот человек, и с этого момента ему придется выполнять все, что скажет Херцог.

– Поскольку здание фабрики будет одноэтажным, за исключением мезонина, давайте отведем под него примерно полгектара, – произнес Херцог, как будто обращаясь к чертежу. Из того же кармана он вынул карандаш и принялся делать отметки.

– Получается неплохо. К тому же, остается достаточно места для складских помещений.

– Превосходно, майор, – одобрил Либер.

– Возможно, места хватит и для дальнейшего расширения производства, – добавил Люсьен, зная, что немцы одобрительно отнесутся к этим словам. Расширение производства означало, что они и в дальнейшем побеждают.

– Совершенно верно, месье Бернар. Может, вы подойдете и посмотрите на предполагаемое расположение здания, а также подумаете, где лучше проложить подъездные пути. Набросайте эскиз, чтобы мы составили представление, – сказал Херцог, передавая Люсьену карандаш.

Тот был готов вступить в обсуждение. Следующие два часа прошли за поисками самого выгодного местоположения объекта. Люсьен рисовал контуры на плане, затем стирал их и рисовал заново, но в другом месте. Они говорили о входах и выходах, коммуникациях, производственных нуждах и освещении.

Пока немцы беседовали с Мане о вероятной стоимости строительства, Люсьен, которого финансовая сторона проекта не касалась, только слушал. И вдруг почувствовал, как по его спине пробежал холодок. Его так захватило новое дело, что он начисто забыл об еще одном заказе Мане. В этот момент оба они находятся, что называется, в клетке со львами.

Эта мысль заставила Люсьена занервничать, он даже вспотел.

Херцог озадаченно взглянул на Люсьена.

– Месье Бернар, вам плохо? Глоток воды?

– Нет-нет, благодарю. Все в порядке. Здесь жар-ковато.

Немцы продолжили обсуждать затраты, а Люсьен – потеть. Наконец прозвучали волшебные слова, которые мечтают услышать все архитекторы.

– Ну что ж, месье Бернар, – произнес Мане, – если господа заказчики пришли к согласию, вы можете приступать к работе над проектом.

Немцы закивали и поднялись со стульев.

– Месье Бернар, нас торопит время, поэтому представьте основные чертежи как можно скорее, – добавил Херцог.

– Если вы не заняты, месье Мане, может, вы и месье Бернар пообедаете с нами? – спросил Либер.

Люсьен знал, что ответить. Тем более что приглашение полковника было не более чем жестом вежливости. Вести дела с немцами – это одно, а садиться с ними за один стол среди бела дня – совсем другое. Немцы тоже знали это, и хотя их не заботило то, как подпольщики обращаются с коллаборационистами, им не хотелось бы навлечь беду на своего французского подрядчика.

– Боюсь, что не смогу, полковник, но спасибо за приглашение, – ответил Мане. Херцог подошел к Люсьену и протянул руку.

– Я восхищаюсь зданием, которое вы спроектировали для месье Гастона. Одетая в стекло внутренняя лестница – изумительное решение.

Услыхав слово «решение», Люсьен сразу понял, что этот человек не просто инженер, а один из его коллег по профессии.

– Вы архитектор, майор?

– Хотел им стать. В конце двадцатых я учился у Вальтера Гропиуса в Баухаузе, в Дессау. Но мой отец однажды навестил меня там и, обнаружив, чем там занимаются, решил, что все это чепуха и заставил меня прервать учебу. Я перевелся в Берлинский политехнический и занялся строительной инженерией.

Люсьен услышал нотки сожаления в голосе майора и в глубине души посочувствовал.

– Гропиус – гений, – сказал он. – Учеба у него, хоть и недолгая, это колоссальный опыт. Жаль, что он покинул Германию.

– У фюрера другие представления о том, какой должна быть архитектура. Он считает, что Гропиус и его сооружения – это упадок.

Люсьен едва не оговорился, что архитектурный вкус фюрера может катиться ко всем чертям, но вовремя прикусил язык. Херцог, конечно, может быть модернистом в душе, но при этом остается немецким офицером, и после подобных слов Люсьен окажется в концентрационном лагере.

– И все равно жаль, что герр Гропиус уехал в Америку, – печально заметил Люсьен. – Каким он был, по вашим впечатлениям?

– О, весьма суровым и педантичным, но человеком широкого видения и огромного таланта. Вы видели фото фабрики «Фагус»?

– В конце тридцатых я путешествовал по Германии целых два месяца и повидал все лучшее, из того, что было построено в духе Баухауза, но «Фагус» – это шедевр. Даже лучше, чем здание школы в Дессау, которую я тоже посетил.

Люсьен заметил улыбку на лице Херцога. Майор взял со стола перчатки и фуражку и неторопливо двинулся к двери.

– С нетерпением жду ваш проект, месье. Возможно, это будет еще один «Фагус», – произнес Херцог, уже открывая дверь.

Люсьен усмехнулся и покачал головой.

– Думаю, у меня не получится ничего похожего, но уверяю вас, мое здание обязательно будет самым современным.

– Рейх будет доволен, – обронил Херцог.