Текст книги "Традиционная Япония. Быт, религия, культура"

Басё нужно было брать с собой совсем немного багажа, поскольку он полагался в основном на гостеприимство бывших учеников и собратьев-поэтов. В благодарность за гостеприимство Басё обычно оценивал их стихотворения, принимал участие в поэтических состязаниях и оставлял им свои стихи. Когда Басё находился в пути, а шел он обычно пешком, лишь изредка ехал верхом на вьючной рабочей лошади – ведь он не торопился, – то обычно наблюдал природу и сочинял об этом стихи. В конце жизни, перед смертью, в одном из таких путешествий в Нагою, он написал прощальное стихотворение, в котором кратко изложена вся его жизнь:

 
Таби-ни яндэ
Юмэ ва карэ-но о
Какэмэгуру.
 
 
В пути я занемог.
И все бежит, кружит мой сон
По выжженным полям[54]54
  Пер. В. Марковой.


[Закрыть].
 

Глава 7
Актеры и парии

Можно считать, что придворные, священники и люди умственного труда извлекали выгоду из той свободы, которую давало их положение вне сословной системы, но были и другие маргиналы – они предпочли бы существовать в рамках общества, но общество их отвергало либо из-за каких-то пороков, либо вследствие профессии, которой они занимались. Большинство из них образовывало маргинальную группу, известную как «эта»[55]55
  Эта – значит «оскверненные»; к ним относились как к париям, и вплоть до 1871 года они были лишены всех гражданских прав.


[Закрыть]; остальные, будучи париями, все-таки имели возможность найти себе место в структуре государства. Речь идет о хинин – «нелюдях». Некоторые, например актеры (якуся) и обитательницы районов борделей (гейши и ойран), были поставлены вне общества, потому что сферой их деятельности были развлечения; считалось, что люди такого сорта отринуты, только пока они занимаются своим ремеслом, хотя и потом попасть в среду респектабельных людей для них было чрезвычайно затруднительно, поскольку это до некоторой степени контролировалось деятельностью брачных посредников и сватов, которые весьма неохотно приняли бы в качестве подходящих кандидатов того, кто «запятнал» себя актерством.

Рис. 55. Лицо актера

Существовало конечно же много разрядов актеров. Те, кто развлекали воинов и даже обучали их своему искусству, частично были вознаграждены уважением, с которым к ним относились. К примеру, в почете были исполнители танцев ковака, в основе которых лежали эпизоды из самурайских легенд начала эпохи Токугава. Такими представлениями развлекали зрителей из военного сословия, и за это хорошим танцорам позволяли носить два меча. Их положение в обществе было значительно выше, чем положение актеров театра. Последние были строго организованы по семейному принципу: по рождению либо усыновлению; их статус в профессии был четко определен, обычно в зависимости от старшинства. Торговому и ремесленному люду не часто выпадал случай поглазеть на эти представления, хотя сёгун иногда и позволял низшим сословиям присутствовать на спектаклях, устраиваемых в Эдо. Обычно эти зрелища чередовались с выступлениями актеров Кабуки в Осаке. Актеры Кабуки и Но в основном имели одинаковое общественное положение.

Хотя посещение театра было частью каждодневных развлечений японцев, живущих в городах, военное правительство очень подозрительно относилось ко всякого рода забавам. Предшественников этих актеров, народных комедиантов прошедших эпох, не принимали в обществе, относили к каварамоно[56]56
  Каварамоно («балаганщик») – презрительная кличка актера театра Кабуки в эпоху Токугава.


[Закрыть], что дословно означало «прибрежный люд», – они имели обыкновение селиться вдоль берегов рек на пространстве, свободном от постоянного строительства из-за внезапных разливов, что характерно для японских рек. Актеров ассоциировали с «берегом реки» и в XVII веке, поскольку первые театры были открыты в Киото рядом с рекой Камо, в районе, где четвертая линия пересекается мостом и где до сих пор стоит единственный сохранившийся до наших дней театр Кабуки. Термин «прибрежный люд» изначально включал в себя и представителей некоторых иных ремесел наряду с теми, кто был занят в сфере развлечений, но после XVI века так называли только актеров и людей, занятых в сфере развлечений, но наиболее приличных, выделенных из тех, кто были действительно исключены из приличного общества.

Отторжение актеров от общества объяснялось не только традицией – военные правители не доверяли им именно за то, что, по их мнению, они оказывали гибельное воздействие на мораль зрителей. Однако, учитывая, что купцы постоянно посещали такие предосудительные представления, а следовательно, дальнейшему моральному разложению подвергнуться уже не могли, властям ничего не оставалось, как махнуть на них рукой – если уж театры помогают торговому люду не скучать, то пусть себе существуют. Простые солдаты тоже должны были иметь какие-то грубые развлечения, – возможно, это отвлечет их от бунтарских настроений, поэтому в Канадзаве, например, власти некоторое время сами держали театр, но не разрешали самураям или крестьянам его посещать. Тем не менее эти воины не считали зазорным тайком насладиться зрелищем, поэтому однажды после представления при выходе у театра специально установили наблюдателей, и некоторые воины были арестованы, в то время как другие, узнав о слежке, остались в театре, до тех пор пока караул не сняли (что произошло лишь через несколько недель); кое-кто сбежал, переодевшись в женское платье или нарядившись слугами. Крестьян же следовало оберечь от мыслей, что существует какая-то иная жизнь, гораздо лучше их собственной, поэтому поездки в города не поощрялись.

Любое непозволительное поведение в театре немедленно каралось; о получившем широкую огласку случае с Эдзимой упоминалось выше, именно в результате этого один из эдоских театров был закрыт навсегда, а трех провинившихся актеров и их агента отправили в ссылку. Другой случай произошел в театре Киото раньше, в 1656 году, когда актера пригласил в свою ложу самурай и попотчевал горячительными напитками; веселье закончилось тем, что воин поднял свой меч на актера, а тот в испуге убежал. Упоминаются только эти события, и нам неизвестно, был ли наказан этот самурай или нет, но все театры в Киото были закрыты на несколько месяцев, и, прежде чем им разрешили снова открыться, ложи убрали, а на распитие алкогольных напитков в зрительном зале был наложен запрет.

Отдельные самураи стали большими поклонниками театра Кабуки. При посещении театра у них вошло в обычай прятать лица под глубокой, похожей на корзину шапкой, но иногда они приглашали актеров к себе домой или наслаждались их игрой в резиденциях своих господ. Актеры в Эдо с нетерпением ждали случая, когда их пригласят играть и заплатят по особой ставке, что означало подобное приглашение. Нам известно о встрече между знаменитым агентом-актером Сакатой Тодзюро и неким самураем, это говорит о том, что самураи и актеры все-таки могли поддерживать определенного рода отношения. Тодзюро воспользовался временным закрытием театра в Киото, чтобы отдохнуть в компании некоторых членов своей театральной труппы у храма, обращенного на озеро Бива. Его узнал какой-то великий властитель (так и оставшийся неизвестным), пригласил в свою компанию, которая выпивала и любовалась пейзажем, отгородившись ширмами от сквозняков и взглядов простолюдинов. Тодзюро, очевидно, понравился господину, поскольку тот решил преподнести ему подарок и спросил, чего желает дорогой гость. Тодзюро слыл любителем необычных подарков, к тому же, будучи известным актером, он считал ниже своего достоинства принимать обычные подношения и попросил себе в подарок росшую поблизости сосну. Когда спустя некоторое время дерево доставили к нему домой в Киото, возникло замешательство, поскольку мешал узкий проход к дому и подарок мог просто разрушить стену.

Тодзюро был более состоятельным, чем большинство его собратьев-актеров. Его дом был дорого и элегантно меблирован и достаточно просторным, чтобы там можно было проводить репетиции. Будучи сам не только агентом, но и великим актером, он сумел хорошо заработать благодаря собственной популярности и разбогател. Обычно большинство актеров работали по годовым контрактам, начинающимся каждый год с осени; жалованье на этот год обговаривалось актером с театральной администрацией. В 1741 году эдоского актера Эбидзо уговорили поехать в Киото на год с жалованьем, превышающим 30 000 тысяч британских фунтов, но эта плата была чрезвычайно высокой, такого больше не повторялось. Обычно самое высокое жалованье составляло четверть этой суммы, а подавляющее большинство актеров вынуждены были довольствоваться значительно меньшей оплатой.

Рис. 56. Девушки из Ёсивары, района «веселых кварталов» в Эдо

Жизнь актера была нелегкой. Действительно, по вечерам он обычно был свободен – после наступления темноты представления давались лишь в исключительных случаях. Однако спектакли начинались рано утром и продолжались весь день. Они держались в репертуаре недолго – в зависимости от успеха; как правило, репетиции занимали очень мало времени по современным западным стандартам, но постоянно готовились новые спектакли. Несомненно, актеры того времени обладали той же способностью «переключаться», что и актеры Кабуки сегодня, поскольку даже теперь пьесы идут очень долго, а ведь актер вынужден вести обычную жизнь: принимать гостей, заботиться о своей рекламе и питаться в перерывах между своими появлениями на сцене. Актеры обычно не имели никакой личной жизни, кроме театра, и это особенно касалось оннагата – исполнителей женских ролей. Если не считать краткого периода в начале XVII века, женщинам не позволялось открыто появляться на сцене. И от актеров, которые исполняли женские роли, ожидалось, если их принимали зрители и критики, чтобы они жили как женщины даже вне театра и как можно тщательнее скрывали свою мужскую внешность от взглядов публики. Критики периодически подавали списки самых популярных актеров.

Профессию актера получали либо идя по стопам отца, либо дебютировав в роли ребенка, либо будучи усыновленным актером, либо пройдя через нелегкий труд клоуна, развлекающего детей. Кроме того, как британский актер мог начать свою артистическую карьеру в провинции и добиться признания, получив роль в постановке лондонского театра, так и некоторые японские актеры начинали в сельской местности, возможно, в центре паломничества, таком как Исэ, где потребности паломников в развлечениях удовлетворяли один или несколько театров, после чего ему могло посчастливиться получить работу в Эдо, Киото или Осаке, где находились большие театры. Такой местный талант мог быть замечен актерами из больших театров во время их гастролей по провинции, которые они иногда совершали по кругу, стараясь охватить как можно больше мест паломничества, таких как Исэ (либо Ицукусима, который со своими знаменитыми красными вратами святилища, поднимающимися из моря, до сих пор является крупным туристическим центром) и Компира (или Котохира) на острове Сикоку, где до сих пор сохранился театр конца эпохи Токугава (теперь это кинотеатр). Театры в таких местах обычно устраивались на открытых пространствах в границах владений буддийских храмов или синтоистских святилищ, на которые практически не распространялись полномочия чиновников.

Актеры обычно размещались в храме или святилище, поскольку многие маленькие города имели указания от местных властителей, запрещающие проживание актеров в кварталах, где могли останавливаться обычные путешественники. Святилища и храмы, где имелись театры, до сих пор зачастую сохранили исполненные по обету картины или каменные столбы ворот с именами актеров-жертвователей, которые считали такие путешествия своеобразным паломничеством. Актеры театра Кабуки (это относится и к певцам, музыкантам, кукольникам в театрах больших городов) были вершиной пирамиды, состоящей из всякого рода работников индустрии развлечений.

Некоторые из актеров проживали в харчевнях и других местах развлечений – это, например, шуты (мужчины), исполняющие комические танцы, поющие комические песенки и вообще веселящие посетителей. Их коллеги женского пола жили обособленно, там царила строгая иерархия. Туда они попали либо по своей воле, лишившись других средств к существованию после смерти мужа, после развода, или вообще по многочисленным причинам, которые могли заставить девушку уйти из дома, например, чтобы исполнить свой долг по отношению к отцу, обедневшему крестьянину, который получил определенную сумму денег в обмен на те «услуги», которые она обязывалась оказывать в течение нескольких лет. В то время как одна счастливица могла уйти, когда срок заканчивался, и вернуться домой, чтобы удачно выйти замуж, отец другой, возможно, был вынужден снова взять денежную ссуду и приговорить свою дочь еще к одному сроку. Однако всегда оставалась надежда, что какой-нибудь богатый клиент возместит выплаченные авансом деньги и возьмет такую женщину себе в дом, возможно, и в качестве жены.

Рис. 57. Театр одного актера. Этот изобретательный уличный комедиант превратил свою правую сторону в пожилого горожанина или крестьянина, а левую – в ронина или другого энергичного персонажа. Так он один мог сыграть пьесу

Рис. 58. Глотатель мечей

Существовало большое число странствующих комедиантов, которые не имели такого уютного пристанища. Лучшие из них, как и комедианты низшего разряда, бродили по стране, например фокусники, танцоры, певцы, кукольники, различные уличные попрошайки, в ряду которых были и религиозные фанатики, звонящие в колокольчики или бьющие себя в грудь, а также другие, изображавшие из себя праведников из Индии. Бродячие лицедеи тоже собирали милостыню, и их едва ли можно было отличить от настоящих попрошаек, от упомянутых в начале этой главы хинин – «нелюдей».

В их число входили не только более или менее постоянные и наследственные «нелюди», такие как попрошайки, но и те, кто оказался в маргинальном положении временно и мог надеяться на возвращение в категорию «доброго люда» – рёмин (или, по крайней мере, на то, что его дети сделают это). К последним относились бывшие преступники, ссыльные, люди, выжившие после попытки самоубийства. Отчаявшиеся пары часто пытались умереть вдвоем, чтобы вечно быть вместе в буддийском раю; власти были особенно жестоки к тем, кто покончил или пытался покончить с собой; к оставшимся в живых относились как к преступникам, мертвые тела самоубийц выставляли на обозрение, словно казненных преступников. Двойные самоубийства – синдзю – стали очень модными в конце XVII века, когда великий драматург Тикамацу Мондзаэмон[57]57
  Тикамацу Мондзаэмон (1654–1724) – классик японской драматургии; настоящее имя – Сугимори Нобумори. Он был выходцем из самурайской семьи, в юные годы покинул родительский дом, посвятив себя изучению дзэн-буддизма в одном из храмов. В девятнадцатилетнем возрасте он оставил храм и приехал в Киото, где вскоре заявил о себе как поэт. Несколько хокку Тикамацу были опубликованы в поэтической антологии «Такарагура» («Сокровищница»). С 1671 по 1672 год он находился на самурайской службе в знатной семье Итидзё, где познакомился с классическими пьесами Но. Тикамацу стал помогать писать сценарии, был рабочим сцены, заведовал реквизитом. В 1677 году написал первую пьесу, которая принесла ему успех. После удачного дебюта он стал драматургом театра Кабуки в Киото, а позднее писал и для кукольного театра. Им сочинено более ста пьес для кукольного театра в жанре дзёрури и около двадцати – для театра Кабуки.


[Закрыть] написал ряд пьес, пользовавшихся большим успехом; в них некий купец полюбил куртизанку, но все заканчивается двойным самоубийством влюбленных. Семьи таких несчастных страдали за грехи отцов; множество других хинин дошли до такого положения из-за экономических или иных обстоятельств, что вынудило их выполнять работу, которую могли делать только «нелюди».

Жизнь попрошаек не слишком отличалась от той жизни, какую вели нищие по всему миру. Они обитали в лачугах и хижинах и влачили жалкое существование. Те «временные нелюди», чьи семьи, возможно, все еще поддерживали отношения с ними, по-видимому, получали какую-то помощь от родных, но власти не одобряли этого. Однако отверженным были доступны определенные виды занятий: они могли работать с судейскими чиновниками (досинами) в качестве тюремных надсмотрщиков, палачей и мучителей, осуществляющих многочисленные формы физического наказания, которые назначали судьи. Занимались и тем, что выставляли мертвые тела преступников на всеобщее обозрение и поставляли трупы для испытания на них новых мечей, были чистильщиками после стихийных бедствий: наводнений, тайфунов, землетрясений и пожаров, в результате которых оставалось много мертвых тел, а родственников, чтобы их похоронить, не было.

Все это объясняется нежеланием обычных людей иметь дело с трупами. Неприязнь ко всему, что связано со смертью и разложением, кажется вполне естественной, однако в Японии она носила ярко выраженный характер. Это было обусловлено, с одной стороны, боязнью осквернения, присущей последователям синтоизма, а с другой – буддийским запретом на убийство живых существ. Работа, выполняемая «нелюдями», не внушала любви к ним купцов и другого «доброго люда». До нас дошли рассказы, свидетельствующие явно не в пользу хинин: например, о случае, когда они шантажировали хорошенькую дочь лавочника, мимо которой вели заключенного. «Этот человек, – говорили они, – на пути к смерти, и его последнее желание – получить тёко сакэ из ваших рук». Девушке приходилось давать взятку, чтобы не оказывать такой неприятной услуги. Действительно, у «нелюдей» почти не имелось покровителей, и, за исключением тех, кто был официально нанят на работу, они отличались внешне от других жителей тем, что волосы на голове у них были коротко пострижены, а не собраны в «хвост». Самурай в дурном расположении духа или купивший новый меч мог без угрызения совести или страха наказания разрубить их, чтобы опробовать свое оружие[58]58
  Для испытания меча (тамэсигири) разрешалось использовать и тела казненных преступников.


[Закрыть].

В обществе, однако, каждый человек подчинялся определенному порядку и занимал там свое место, это относилось и к низшим слоям – «нелюдям». В Эдо они были зарегистрированы по районам, в которых проживали со своим главой. Самым влиятельным был Курума Дзэнъити, этим именем назывались все, кому по наследству доставался пост главы хинин – «нелюдей». Легенда гласит, что первый Дзэнъити происходил из знатного семейства воинского сословия и пытался убить сёгуна Хидэтаду, правившего с 1605 по 1623 год, чтобы отомстить за смерть своего брата; эта попытка не удалась, но Дзэнъити сохранили жизнь при условии, что он встанет во главе «нелюдей».

Хинин могли в определенных случаях вырваться из низов в награду за хорошо выполняемые обязанности, пройдя через своего рода ритуальное очищение, и таким образом их восстанавливали в правах. У эта, обреченных на положение отверженных по рождению, не было шанса изменить свою судьбу. Они тоже были организованы, и их глава в Эдо носил наследственное имя Дандзаэмон, передаваемое из поколения в поколение. Эта считались несколько выше, чем хинин, и их глава был важнее, чем Дзэнъити. В отличие от «нелюдей» эта имели право работать на скотобойнях, свежевать туши, выделывать шкуры и торговать кожевенными изделиями. Они селились в определенных кварталах городов или в сельской местности, могли быть вполне зажиточными, но считалось преступлением, если эта пытались скрыть свое происхождение или переехать из тех районов, где должны были проживать.

В 1871 году закон нового правительства устранил социальное неравенство по рождению. «Нелюди», как оказалось, почти сразу же влились в обычный мир, но для того, чтобы исчезли эта, потребовалось больше времени. Слово «эта» вышло из употребления, и помнят его разве только историки, но потомков эта до сих пор узнают некоторые члены общества, и им будет нелегко, например, породниться с семейством, придерживающимся консервативных взглядов.

Глава 8
Повседневная жизнь в Эдо

Жизнь в стране регулировалась временами года. В больших городах часы и календарь изменялись. Григорианский календарь, который Япония вместе почти со всем остальным цивилизованным миром использует сегодня, был введен в 1873 году, сразу после Реставрации Мэйдзи. До этого использовался лунный; год был разделен на месяцы, состоящие из 29 и 30 дней. Если бы все месяцы были «длинными», то есть тридцатидневными, в «солнечном» году не хватало бы нескольких суток, если же «короткими», тогда возникла бы еще большая необходимость проводить корректировки. Точность достигалась с помощью введения лишнего, или «вставного», месяца. Такой добавленный месяц нумеровался тем же числом, что и предшествующий ему, но с отметкой, указывающей, что он был дополнительным. Месяцы обозначались и до сих пор обозначаются числами (например, апрель – это четвертый месяц), хотя для них были и поэтические названия.

Расчет календаря был делом специалистов и держался в тайне, которую они ревниво хранили. Вообще новый год начинался с даты, соответствующей определенному времени в феврале, что означало, что на самом деле новый год наступал в начале весны и приносил с собой обновление и возрождение. Одним из следствий того, что календарь основывался на лунных фазах, было то, что каждый месяц начинался с темных ночей новолуния, в то время как середина его была временем любования луной – цукими, когда наступало полнолуние – дзюгоя. Самым праздничным месяцем года был восьмой, соответствующий урожайной луне сентября; это было настолько широко известно, что простого упоминания луны в стихотворении было достаточно, чтобы показать, что действие происходит именно в этом месяце.

Летосчисление велось периодами, или эпохами: например, эпоха Гэнроку[59]59
  Гэнроку – в японской периодизации эпоха, предшествующая эпохе Токугава. Считается временем наивысшего расцвета японской культуры. Иногда ее называют японским Ренессансом.


[Закрыть] началась в 1688 и продолжалась до 1703 года, затем наступила новая эпоха. Их названия во времена Токугава не имели точного значения, но в основном смысл их сводился к пророчеству счастья, поэтому существовала тенденция изменять их, если дела шли плохо. Подобная практика сохранилась до наших дней, но теперь названия изменяются со смертью императора.

В буддизме существует концепция семидневного периода – в связи с обрядами, исполняемыми в честь умершего, но изначально неделя не служила мерой времени; вместо этого месяц разделяли на десятидневные периоды, называемые «верхним», «срединным» и «низшим», и эта система продолжает использоваться, некоторые магазины до сих пор закрыты по датам месяца, оканчивающимся тем же числом, что и сам месяц, например четвертого, четырнадцатого и двадцать четвертого апреля (четвертого месяца). Дни месяца нумеровались, как в западном календаре.

День подразделялся не на часы, а на двенадцать периодов, которые в равноденствие равнялись по продолжительности двум часам. Японцы, в отличие от китайцев, пользовались древней системой, когда время между восходом и закатом солнца разделилось на равные части: шесть днем и шесть ночью. Эти части колебались по продолжительности на протяжении года (однако не столь заметно, как в Британии, где различия в долготе дня в соответствии со временем года больше), и, когда португальцы привезли в Японию часы, им пришлось, чтобы компенсировать это, изобрести сложный механизм. В полночь начинался «девятый» час, числа уменьшались, поэтому «восьмой» час начинался в два часа ночи и так далее до конца «четвертого» часа в полдень, когда очередной круг начинался снова с «девятого» часа. Такая система может показаться сложной для современного человека, но японцы издавна привыкли к ней и вовсе не считали ее такой уж сложной.

Кроме системы, где часы обозначались цифрами, существовала еще одна система измерения времени, пришедшая из Китая, – набор знаков, составляющий шестидесятизначный цикл[60]60
  Летосчисление по системе десять «стволов» и двенадцать «ветвей» – лунный календарь. В его основе лежит шестидесятилетний цикл. Для составления цикла употребляли две отдельные группы иероглифов: первая – десять «стволов», вторая – двенадцать «ветвей». Обе группы писали рядом, причем на одиннадцатой «ветви» уже повторяется первый из десяти «стволов». Совпадение первых знаков происходит только через шестьдесят лет. Лунный календарь был в обиходе до 1873 года.


[Закрыть]. Особые знаки двенадцати животных: крыса – нэ, бык – уси, тигр – тора, кролик – у, дракон – тацу, змея – ми, лошадь – ума, овца – хицудзи, обезьяна – сару, петух – тори, собака – ину, кабан – и, в сочетании с пятью элементами – дерево, огонь, земля, металл, вода, – образовывали такую шестидесятизначную систему, обычно ею пользовались для подсчета лет. Можно заметить, что шестидесятилетний цикл фактически составляют пять циклов по двенадцать лет, обозначенных животными. Отсюда возникает ассоциация года с животным: например, первый год Гэнроку, 1688, был годом «земляного дракона», а 1700 год, двенадцать лет спустя, был годом «металлического дракона», так что и 1688 и 1700 были годами «дракона». Именно таким календарем пользовались предсказатели; например, считалось, что девочка, рожденная в год лошади, погубит (убьет) своего мужа и поэтому ей будет трудно выйти замуж. Свадьбы часто переносили, чтобы первый ребенок родился по прошествии несчастливого года, а девочек, родившихся в такой несчастливый год, с гораздо большей вероятностью смогли убить родители.

Двенадцатилетние циклы также могли использоваться для обозначения месяцев (составляющих год) и времени суток (начиная с полуночи); тридцатиградусные отклонения стрелки компаса тоже обозначались подобным образом: Крыса обозначала север, Заяц – восток и так далее. Все это лишь поверхностно обрисовывает влияние такой шестидесятизначной системы и сферы ее применения.

День для лавочников начинался с «шестого» часа (до полудня), когда они открывали свои заведения. Эта операция выполнялась под грохот ставен лавок, обращенных на улицу, отодвигаемых по пазам и заталкиваемых в рамки, которые скрывали их в дневное время. Отделялись ли спальни от жилых комнат, зависело от размеров дома.

Рис. 59. Интерьер комнаты, с постельными принадлежностями и другими предметами, убранными в стенные шкафы – оси-ирэ, обычно закрывавшиеся скользящими дверями. Обстановка типична для конца эпохи Токугава. Приблизительно 1850 г.

Все, что нужно было для сна, – это матрас футон, расстеленный на полу, стеганое одеяло, чтобы спящему было тепло; подушка была деревянной или фарфоровой, с небольшим углублением для шеи. Волосы в то время укладывали в разные замысловатые прически и фиксировали особым густым жиром. Обычно прическа сохранялась на протяжении десяти дней или около того без мытья и без больших изменений (ее только чуть подправляли), и поэтому было важно не запачкать матрасы жиром или не растрепать волосы во сне, – следовательно, подушка должна была не давать голове коснуться матраса. Переодевались ли люди на ночь, зависело от состоятельности семьи. Мужчины и женщины обычно надевали простые хлопковые кимоно и завязывали их узким поясом, но иногда спали в одежде, в которой ходили весь день, правда, женщины обычно снимали пояс (оби) с его тяжелым и громоздким узлом на спине, как носили женщины купеческого сословия. Более бедные горожане и наемные работники, у которых не было спален, расстилали матрасы там же, где работали, либо укладывались спать на тростниковых циновках или даже на дощатых полах.

Рис. 60. Разнообразные метлы. Бамбуковые палки с оставшимися на них листьями использовались при «весенней уборке» – сусухораи, а треугольные метлы – для полов

Встав утром, женщины скатывали постельные принадлежности и складывали их в глубокие стенные шкафы – оси-ирэ, предназначенные для этой цели. В хорошую погоду постельные принадлежности обычно проветривали на солнце; это делалось как можно чаще, поскольку в определенные периоды года влажность и тепло в Японии таковы, что если не принять соответствующих мер, то все покрывалось плесенью. Соломенные циновки регулярно чистили и обметали метлами, а деревянные полы протирали влажной тряпкой. После таких уборок через некоторое время полы приобретали тусклый блеск, похожий на первый взгляд на полировку с помощью воска, но на самом деле в Японии тогда не пользовались ни полировкой, ни краской.

Раз в год проводилась генеральная уборка, называемая «сусухораи», или «сусухаки»[61]61
  Дословно: «очистка от сажи и пыли».


[Закрыть], когда все циновки, покрывающие пол, выносили в сад или на улицу и выбивали; бамбуковые палки с гибкими веточками использовали в качестве метелок, чтобы сметать пыль и сажу с потолков и светильников. Для общества того времени характерно, что такая «весенняя уборка» проводилась не из соображений эстетики или гигиены, а с целью, чтобы Новый год мог вступить в дом, который очищен от оскверняющей грязи. Дата этого события была определенной и в первые десятилетия эпохи Токугава выпадала на двенадцатый день двенадцатой луны, но когда третий сёгун, Иэмицу, умер в этот день, то число стало неподходящим для такого ритуала, и выбрали новую дату: тринадцатый день того же месяца. Существовали местные и временные изменения, но обычно старались придерживаться таких дат.

День начинался с открывания ставен и вынесения постельных принадлежностей на воздух, затем следовало позаботиться о первом приеме пищи. В большинстве городских домов ели два раза в день: утром и ранним вечером. Сельские жители ели трижды (еще и в полдень); лишь к концу эпохи Токугава горожане переняли этот обычай, но даже и сейчас он распространен не повсеместно.

Порядок приема пищи был в каждом доме свой и зависел от благосостояния семейства, а также от положения в семье. Глава семьи обедал с какими-нибудь важными гостями, иногда со своим старшим сыном. Ему подавала жена или жена сына, которым помогали служанки, если семья могла их себе позволить. Женщинам не полагалось есть вместе с мужчинами, они обедали либо отдельно, либо урывками во время трапезы супруга и повелителя, либо после этого доедали то, что осталось. Если же в доме была молодая невестка, она подавала обед еще и свекрови. Очевидно, в стране со столь явными сословными различиями трапезы в разных домах сильно различались, даже в семьях равного достатка.

Обычно подавали сразу весь обед (за исключением риса), который приносили на отдельном лаковом подносе, обычно с четырьмя ножками, площадью около 18 дюймов, а высотой – чуть больше 9. Его ставили перед едоком. На подносе были расставлены закуски, которые по этикету подавались к сакэ и предшествовали основному питательному блюду из риса, завершающему прием пищи. Выбор блюд отражал более всего другого благосостояние семьи и положение в семье. Самая скромная трапеза была представлена обедом, состоящим из супа мисо, небольшого количества овощей, небольшого количества риса или чего-либо взамен риса, маринада осинко и чая.

Мисо готовят из соевых бобов, которые вначале обрабатывают точно так же, как масляные бобы, замачивают на некоторое время, а затем варят. После этого их размельчают в пасту, смешивают с рисовой закваской, солью и водой и оставляют бродить и зреть на несколько лет, в результате получается красно-коричневая волокнистая жидкость, растворимая в воде. Она имеет характерный вкус и запах. Как все японские супы, мисо подают горячим в лаковой чашке с крышкой, которую можно использовать, перевернув, как блюдце или тарелку. В суп мисо можно было класть овощи, листья растений, таких как петрушка и сельдерей, съедобные стебли или корни, например лотоса, которые варят в супе или же подают отдельно вареными и с приправой, такой как бобовая паста с ароматными зернами. Суп частично выпивали из чашки, а частично ели с помощью палочек – варибаси, которыми либо вынимали кусочки из супа, либо заталкивали плавающие овощи в рот, поднося чашку к губам. Варибаси, или хаси, часто изготавливали из необработанного дерева, и такие палочки считались одноразовыми, но другие, для индивидуального пользования, покрывали лаком, делали из слоновой кости или драгоценного металла и держали в футляре для лучшей сохранности или для того, чтобы брать с собой в дорогу. В доме, где устраивались приемы на более высоком уровне, имелись узорные подставки, на которые клались палочки, чтобы не запачкать поднос.

Рис, нередко с добавлением пшеницы, готовили в небольшом количестве воды. Вода частично испарялась, частично впитывалась зернами к тому моменту, когда блюдо признавали готовым, а сами зерна слипались в клейкую массу, которую легко было есть палочками. Рис приносили из кухни в закрытой деревянной посудине и раскладывали по чашкам, обычно из фарфора, предназначенным специально для риса. Ни сахара, ни соли в рис не добавляли; иногда с помощью палочек рисовые комочки заворачивали в сушеную водоросль и отправляли все это в рот, заедая маринованной редькой. Японская редька – корнеплод, достигающий в длину одного фута; ее употребляли в пищу в сыром виде, мелко порубленной или тертой либо разрезанной на кусочки и вымоченной в разведенной водой рисовой закваске.