Текст книги "Узкий коридор"

Нет места для трудолюбия

Гоббс считал, что без централизованной власти общество погрязнет в «войне всех против всех». Он также предполагал (мы это уже видели в Главе 1), что такая война уничтожит экономические стимулы – ведь «в состоянии войны нет места для трудолюбия, так как никому не гарантированы плоды его труда». Выражаясь языком современной экономики, конфликты и неопределенность означают, что индивиды не обладают гарантированными имущественными правами на результаты своих инвестиций и на произведенный ими продукт, полученный в результате производства, собирательства или охоты, и это сдерживает экономическую активность.

Чтобы осознать экономические последствия войны всех против всех, вернемся ненадолго в Демократическую республику Конго. В начале главы 1 мы уже рассказывали, что Восточные регионы страны, особенно провинция Северное Киву, находится под контролем полевых командиров и их военных формирований. В этих местах война идет не просто между отдельными индивидами, как это представлял себе Гоббс, но между целыми группами. Одна из таких групп в Восточном Конго – Конголезское объединение за демократию – Гома (Rassemblement Congolais pour la Démocratie – Goma, РКД – Гома), базирующееся в одноименном городе на берегу озера Киву и возникшее в ходе Первой и Второй конголезских войн (иногда их объединяют под названием Великой африканской войны, 1996–2003).

Несмотря на подписание мирного договора РКД – Гома, как и многие другие военизировнные группировки, не сложила оружие и продолжила терроризировать местное население. В декабре 2004 года боевики РКД – Гома подошли к городу Ньябиондо в Северном Киву (см. карту 5, стр. 129), который защищали отряды самообороны Май-Май. 19 декабря РКД атаковала город; бойцы Май-Май, захваченные в плен, были сожжены заживо. Сначала потери среди гражданского населения были невелики, так как жителям под покровом утреннего тумана удалось сбежать из города в поля и в джунгли. Однако РКД начала методичную охоту на них, и всего за несколько дней были хладнокровно убиты 191 человека. Вилли, которому тогда исполнилось лишь пятнадцать, рассказывал расследователю из Amnesty International:

Солдаты приезжали на машинах и приходили пешком, убивая и грабя. Некоторые были в форме, но другие носили гражданскую одежду… Жители убежали прямо в лес. Я был в группе из пятнадцати человек с моей мамой, соседями и другими родственниками. Солдаты нашли нас и заставили лечь на землю, после чего нас избили прикладами винтовок. Бароки (местный вождь) тоже был с нами. Солдаты его забрали, я видел это. Потом, неделю спустя, 25 декабря, я увидел его тело. Его убили выстрелом в голову, а до этого связали и избили плетью. Его тело просто валялось на земле.

Боевики насиловали даже восьмилетних девочек, 25 000 человек стали беженцами, их имущество было уничтожено, дома сожжены дотла. Город Ньябиондо был полностью разграблен, сняли даже черепицу с крыш.

Так выглядит пресловутая гоббсовская «война всех против всех» и ее очевидно катастрофические гуманитарные последствия. Экономические последствия тоже вполне очевидны. Экономика провинции Северное Киву (как и большей части ДРК) была разрушена. Результатом стала ужасающая нищета. В настоящее время среднедушевой доход в Демократической Республике Конго составляет около 40 % от показателя 1960 года, когда страна обрела независимость: всего 400 долларов США – это меньше 1 % от уровня США. Таким образом ДРК – одна из беднейших стран мира; здесь полностью оправдались выводы Гоббса о том, что жизнь людей в отсутствие государства «бедна, беспросветна, тупа и кратковременна».

Но жизнь народа тонга не похожа на ситуацию в Северном Киву, и ее не назовешь «беспросветной». Она, скорее, подтверждает мнение о том, что человек – «социальное животное», и что нормы, которые он вырабатывает, нацелены на кооперацию и поощряют гостеприимство и щедрость. Но, как мы уже видели в главе 1, платой за это часто оказывается заключение индивида в клетку норм. А теперь мы начинаем понимать, что эта клетка ограничивает не только социальный выбор, но и экономическое развитие.

Это ясно видно на примере молодого тонга, который усердно работал, но добился лишь того, что в его амбар пробрались духи, а на него самого ополчились колдуны, позавидовавшие его успеху. Но негативное влияние подобных норм на экономическую предприимчивость не сводится только к таким угрозам. Эти нормы также подрывают права собственности в целом, пусть это и не принимает таких крайних форм, как описанные Гоббсом бедствия экономики в безгосударственном обществе.

Представим, например, что вы инвестируете в производство с целью увеличения урожая. Если ваши права собственности защищены, то вы не только увеличите урожай, но и вольны распорядиться им так, как вам заблагорассудится. И если вы человек, щедрый по природе, то ваша щедрость и помощь соседям будут для вас источником дополнительной удовлетворенности от работы. Но в обществе тонга, как и во многих других обществах, которые регулируются клеткой норм, люди проявляют щедрость не потому, что это доставляет им удовольствие, а потому что боятся социальных последствий (в том числе даже насилия) в случае нарушения норм. Это означает, между прочим, что все излишки вашего урожая будут у вас отняты, даже если такой отъем и происходит в форме якобы добровольного и освященного обычаем проявления щедрости. Последствия всего этого будут не так уж сильно отличаться от описанного Гоббсом; в таком обществе уж точно не будет «места для трудолюбия».

Общество тонга демонстрирует это самым очевидным образом: тонга постоянно живут под угрозой голода, и с этим связано постоянное попрошайничество. Элизабет Колсон описывает эту жизнь на грани выживания:

Когда в домохозяйстве полностью или почти заканчиваются припасы, то члены семьи сначала пытаются выпросить пищу у живущих рядом родственников или друзей. К более дальним родственникам, живущим в тех краях, где еще есть пища, посылают детей и инвалидов. Мужчины отправляются на работу, чтобы раздобыть побольше еды для тех, кто остается дома, но не перестают беспокоиться, что им самим не удастся поесть досыта, когда они вернутся домой, ведь домашние тоже голодают. Когда запасы у всех соседей истощаются, тонга, живущие в долине, отправляются за много миль, на плато, чтобы попросить еды у более дальних родственников, но их встречают там примерно с тем же энтузиазмом, с каким встретили бы полчища саранчи.

Отец-основатель экономической науки Адам Смит утверждал, что люди обладают врожденной склонностью к «мене, торговле, к обмену одного предмета на другой». У тонга попрошайничество, пожалуй, было более распространенным явлением, чем торговля или обмен предметеами. Элизабет Колсон писала, что «в долине Замбези не было никаких посредников или рынков для организации локальной торговли. Также не было никакого общепринятой меры обмена». Нечто вроде обмена существовало, однако

большинство случаев обмена были обязательными сделками, вытекавшими из институционализированных отношений между сторонами: один участник обмена имел право получить, а другой был обязан отдать.

В результате общество оказалось в западне натурального сельского хозяйства, уязвимого перед любыми экономическими невзгодами и трудностями. Технологии этого хозяйства также были крайне отсталыми: в доколониальный период тонга не знали ни колеса, ни гончарного круга. Земледелие, основное занятие в регионе, было малопродуктивным – не столько из-за неплодородной почвы, сколько потому, что земледельцы использовали не плуг, а палки-копалки.

Как мы уже видели, причины возникновения клетки норм у тонга все же имеют некоторое отношение к наблюдениям Гоббса. Такие нормы появляются отчасти потому, что во многих местах эгалитаризм имеет ясную политическую логику. Нормы эгалитаризма призваны поддержать статус-кво. Если такие нормы слабы или их вообще не существует, появляется иерархия, включается эффект скользкого склона и безгосударственный период заканчивается. Таким образом, сохранившиеся до нашего времени безгосударственные общества – это, как правило, общества с сильными и глубоко укорененными эгалитарными нормами. Эти же нормы позволяют разрешать конфликты. Если конфликт рискует перерасти в насилие и запустить кровную месть, то лучше следовать строгим правилам уже имеющейся экономической схемы. Новые виды экономической деятельности, новые экономические возможности и новые виды неравенства грозят породить новые конфликты, справиться с которыми с помощью существующих норм будет уже труднее. Лучше не рисковать и не погружаться в состояние войны всех против всех. Лучше поддерживать статус-кво.

Экономика клетки

Все это уже знакомо нам на примере народа тив. Как вы помните из главы 2, тив разработали набор норм, не дававших вступить на скользкий склон. Любой, кто пытается сконцентрировать в своих руках власть над другими, будет обвинен в колдовстве и поставлен на свое место. Но выясняется, что те же нормы и построенная на их основе клетка имеют и экономические последствия, эффективно формируя «экономику клетки».

Общество тив опиралось на родовые связи и происхождение. Как мы уже знаем, важной социальной ячейкой у тив был тар – нечто вроде расширенной семьи, состоящей из потомков одного и того же предка (так же называлась и территория, занятая этой группой). Старейшины тар обладали верховной властью в традиционном обществе тив – какой бы незначительной ни была в принципе эта власть. Именно старейшины распределяли между членами тар участки земли, достаточные для того, чтобы они могли прокормить семьи. Достаточные – но не более того. Как замечают антропологи Пол и Лора Боханнан, если человек

хочет посадить намного больше ямса, чем требуется его женам и детям, чтобы продать его и получить больше денег и товаров, чем у других жителей деревни, то ему, скорее всего, не разрешат.

У тив, как и у тонга, также не было рынка, на котором можно было бы продать свой и купить чужой труд, не было и рынков земли или капитала. Единственным способом обработки земли был личный труд членов семьи или членов тар. Земледелием занимались как мужчины, так и женщины, но они выращивали разные виды культур, и только женщины могли возделывать основной продукт питания – ямс. Мужья были обязаны предоставить своим женам землю для обработки, но не могли автоматически присвоить урожай. У тив имелись рынки для обмена кое-каких товаров, но, пишут Боханнаны,

самой, возможно, характерной чертой рынка тив была его чрезвычайная ограниченность и почти полное отсутствие влияния на другие общественные институты.

И в самом деле, рынок тив не был свободным, это был «рынок клетки», построенный не с тем, чтобы упростить обмен, а чтобы не дать обществу выйти на скользкий склон.

Возможно, наиболее ярко это проявлялось в строгих правилах и ограничениях, которые регулировали обмен товаров. Экономика была поделена на различные сферы. Человек мог торговать в одной из сфер, но не мог совершать сделок между сферами. Наиболее гибкой областью был рынок продуктов питания и товаров первой необходимости, таких как куры, козы, овцы, домашняя утварь и ремесленные инструменты (ступки, точильные камни, бутылки-калабаши из тыквы-горлянки, горшки и корзины). Сюда же включалось сырье, необходимое для производства всех этих вещей.

Подобными товарами обменивались на периодически открывавшихся временных рынках, курс обмена был гибким и позволял торговаться. Поэтому такие рынки были хорошо адаптированы и к денежным расчетам, которые постепенно становились все более доступными.

Однако эта сфера была полностью закрыта для престижных предметов, которыми нельзя было обмениваться на рынке. К таким товарам относились крупный рогатый скот, лошади, особый вид белой ткани тугунду, лекарства, магическая утварь и латунные прутья (когда-то в эту категорию включались также и рабы). В этой сфере деньги не использовались, однако были известны эквивалентные соответствия между различными товарами. Например, исторически раб стоил определенное число коров и латунных прутьев, а корова – какое-то количество таких прутьев и отрезов ткани тугунду.

Старейшина тив по имени Акига, с которым мы уже познакомились в главе 2, таким образом объясняет правила обмена различными престижными товарами:

Один слиток железа можно обменять на один отрез тугунду. Пять отрезов равны стоимости быка. Корова стоит десять отрезов тугунду. Один латунный прут стоил примерно столько же, сколько один отрез ткани; таким образом пять латунных прутьев можно обменять на быка.

Хотя этот обмен в определенной степени напоминает современную торговлю, условия обмена были строго фиксированными и никогда не менялись. И даже если престижные товары можно было выменять таким образом, то это еще не значило, что они продаются или покупаются. Или, согласно формулировке Пола и Лоры Бохханан, «тив не станут покупать корову или лошадь на рынке».

Как же тогда приобрести престижные товары? Переход от товаров первой необходимости к престижным товарам Пол и Лора Боханнан называют «конверсией». Тив осознавали, что предметы первой необходимости можно заполучить с помощью тяжелого труда, однако с престижными товарами дело обстояло иначе: для обладания ими требовалась не только тяжелая работа, но и «сильное сердце». Конверсия снизу вверх была возможна только в том случае, если какой-то обладатель престижного предмета готов отказаться от него и совершить конверсию сверху вниз. Однако тив «стараются удержать подобного человека от конверсии», поскольку таких людей

одновременно боятся и уважают. Если человек достаточно силен, чтобы устоять перед чрезмерными требованиями своих родичей… значит, у него есть особые и потенциально опасные способности – то есть тсав.

Итак, мы снова возвращаемся к тсав! Нормы народности тив затолкали экономику в клетку, искоренили фактор рынка и сделали родственные связи основным фактором производства. Этой ценой тив добились баланса между различными клановыми группами, избежали скользкого склона и укрепили статус-кво.

Как и принудительная щедрость тонга, экономика клетки у тив имела очевидные негативные последствия. Рынок критически важен для эффективной организации экономики и для ее процветания. Но у тив рынку не было позволено функционировать. При той ограниченной степени, в которой вообще была возможна торговля, относительные цены часто были фиксированными. В результате у тив, как и у тонга, распространилась крайняя нищета. Общественные институты тив создавали мало стимулов для накопления капитальных средств – разве что самых простых орудий труда, таких как палки-копалки и утварь для приготовления пищи. И сам факт накопления мог повлечь обвинения в обладании неправильным тсав, поэтому страх возмездия не позволял человеку накопить слишком много вещей. В результате ко времени прихода британцев доходы местного населения находились почти на уровне простого выживания, а средняя продолжительность жизни составляла примерно тридцать лет.

Ибн Хальдун и цикл деспотизма

Наши рассуждения о тонга и тив позволяют предположить, что проделанный Гоббсом анализ экономических последствий безгосударственности был не совсем верным. Общества тонга и тив не погрязли в бесконечном насилии и конфликтах, разрушающих все экономические стимулы, – пусть даже провинция Северное Киву в ДРК и напоминает нам, что подобные конфликты и раздирают некоторые общества в отсутствие централизованной власти. И все же выводы Гоббса не лишены своих оснований, потому что нормы, разработанные в этих обществах ради контролирования конфликтов, породили крайне искаженные стимулы.

Прав ли был Гоббс и в том, что Деспотический Левиафан более благоприятен для экономической активности, поскольку обеспечивает безопасность, предсказуемость и порядок? Получается, что и в этом случае Гоббс был прав только отчасти – и нет более удобной отправной точкой для исследования двоякой природы экономики Деспотического Левиафана, чем работы великого арабского мыслителя Ибн Хальдуна.

Ибн Хальдун, родившийся в Тунисе в 1332 году, возводил свою родословную к пророку Мухаммеду через своих предков, живших в Йемене. В жизни Ибн Хальдуна было немало примечательных событий, в том числе даже встреча со среднеазиатским завоевателем Тамерланом. Наиболее прославленный труд Ибн Хальдуна носит название Китаб аль-Ибар («Книга наставлений»), а ее первый том называется Мукаддима, то есть «Введение». Эта часть книги Ибн Хальдуна особенно полезна для понимания экономических последствий деспотизма.

Во «Введении» много ярких мыслей. Описав экономические последствия образования государства на Аравийском полуострове, Ибн Хальдун излагает собственную теорию динамики политических институтов, основанную на том, что он считал двумя фундаментальными конфликтами в арабском обществе. Во-первых, это конфликт между кочевыми обитателями пустыни и оседлым населением городов. Во-вторых – конфликт между правителями и управляемыми.

Ибн Хальдун утверждает, что преимущество в первом конфликте на стороне кочевников – благодаря особому типу их общества, возникшего в суровых и скудных условиях жизни в пустыне. Для этого общества характерно явление, которое Ибн Хальдун называе асабийа, что можно перевести как «социальная солидарность» или «спаянность». Концепция асабийи нам уже кажется знакомой – это обычная часть клетки норм в безгосударственном обществе. Однако Ибн Хальдун рассматривает эти нормы под новым углом: если с нашей точки зрения асабийа представляется инструментом, который помогает регулировать конфликты и сохранять политический эгалитаризм в кочевых популяциях, то автор «Книги наставлений» указывает, что асабийа – это еще и оружие, очень хорошо помогающее подчинять себе соседние оседлые сообщества.

В предыдущей главе мы видели, как Мухаммед благодаря исламу получил преимущество в процессе построения государства. Для бедуинских племен, на которые Мухаммед опирался в этом процессе, была характерна очень мощная асабийа, и это стало для пророка и его последователей еще одним преимуществом в деле расширения халифата и превращения его в обширную империю. Согласно Ибн Хальдуну, феномен асабийи возник не только под влиянием экономических трудностей пустыни, но также благодаря плотной сети родственных связей, помогавшей выживать в суровом окружении. Отныне и навсегда пустыня будет покорять оседлый мир и образовывать новые государства и династии.

Вместе с тем Ибн Хальдун утверждал, что, хотя асабийа и помогает обитателям пустыни завоевывать «цивилизованные земли» и устанавливать в них свою власть, внутренняя динамика такой власти неизбежно влечет ослабление асабийи и в конце концов приводит к краху государства, основанного бедуинами или подобными группами. Затем цикл повторяется благодаря какой-то новой группе, вышедшей из пустыни и основавшей новое государство на месте распавшегося. Говоря словами Ибн Хальдуна,

что до сроков жизни государств, то… в большинстве своем не превышают срок жизни трех поколений… Первое поколение все еще имеет нравы жизни на открытом пространстве: эти люди испытывают лишения, отважны, хищны, участвуют в общей славе. В силу этого спаянность (асабийа) остается в неприкосновенности…

Второе поколение благодаря владению и благополучию живет не на открытом, а на обнесенном стеной пространстве, не в лишениях, а в роскоши и изобилии, оно не соучаствует в общей славе, поскольку ее единолично забрал один из них… Прежние были надменны и высокомерны – эти унижены и смиренны.

А третье поколение забывает эпоху жизни на открытом пространстве, как будто той и не было. Им уже не сладки могущество и спаянность, ибо подчиняться принуждению стало их свойством. Приди кто по их душу, они не способны дать отпор[21]21
  Здесь и далее цитаты из «Введения» Ибн Хальдуна даны в адаптированном переводе А. В. Смирнова.


[Закрыть].

Столь же прозорливо Ибн Хальдун анализирует конфликт между правителем и управляемыми. Через какое-то время после выхода из пустыни какой-то человек «единолично забирает общую славу», тогда как свойством остальных становится «подчинение принуждению». Ибн Хальдун отводил каждой новой династии («государству») примерно 120 лет.

* * *

Приступая к более подробному описанию этой политической динамики и ее экономических последствий, стоит продолжить историю с того места, на котором мы остановились в предыдущей главе, и рассказать, что происходило после смерти Мухаммеда. Арабскими завоеваниями, начало которым положил пророк, в дальнейшем руководили четыре последовательно сменивших друг друга лидера, которых называли халифами и чье право на власть опиралось на их близость к Мухаммеду и родственные связи с ним. Этих первых четырех «праведных халифов» звали Абу Бакр, Умар, Усман и Али, и значительную часть их правления мусульманская община была поглощена спорами о том, каким образом следует управлять новым государством ислама.

Усман агрессивно пытался усилить централизованный контроль в новорожденной империи и был убит взбунтовавшимися воинами. После этого о претензиях на власть заявил Али, двоюродный брат и зять Мухаммеда, однако его право на власть оспаривал Муавия, двоюродный брат Усмана и наместник Сирии. Это привело к длительной гражданской войне, и в конце концов Али был убит (661), а Муавия – провозглашен халифом и стал основателем династии Омейядов, которая будет править халифатом почти сотню лет.

Ко времени установления династии мусульмане уже успели завоевать Персию, Ирак, Сирию и Египет, активно шло завоевание Северной Африки, завершившееся в 711 году. К середине VIII века была покорена большая часть Испании, а на востоке к Халифату добавились огромные просторы внутренней Азии.

Первоначально Омейяды, устанавливая на покоренных землях власть класса арабских завоевателей, как бы накладывали ее на уже существующие институты двух империй – Византийской (в Сирии, Палестине, Ливане и Египте) и Сасанидской (в Ираке и Персии). И лишь в 685 году, когда на престол взошел халиф Абд аль-Малик, Омейяды приступили к строительству более четкой административной структуры, управлявшейся из их новой столицы – Дамаска.

Однако Омейядам так не удалось создать по-настоящему эффективное централизованное государство; не смогли этого сделать и преемники Омейядов – династия Аббасидов, получившая имя в честь своего родоначальника Аббаса, дяди пророка Мухаммеда, и пришедшая к власти в Халифате в 750 году.

Хотя арабские армии, продемонстрировав чрезвычайную эффективность, захватили огромные территории, превратить оккупацию в реально действующую систему гражданского управления и завоевать лояльность местного населения оказалось значительно труднее. И Омейядам, и Аббасидам приходилось все больше опираться на местные элиты в деле управления провинциями, взимания налогов и охраны порядка. Чтобы получить поддержку этих элит, халифы практиковали откупа – то есть продавали право сбора налогов в провинции с условием перечисления в центр некоей фиксированной суммы.

Как только вы получали от Дамаска (а впоследствии от аббасидского Багдада) право собирать налоги, то вы тем самым получали и полную свободу в определении того, какими налогами и в каком размере будут обложены местные общины.

Для элит это был, похоже, готовый рецепт запредельного налогообложения и накопления земель, потому что у тех, кто не мог заплатить эти налоги, землю отбирали. Подобная политическая структура была поистине самоубийственной для империи. Местные элиты требовали, чтобы их власть сделали наследственной, и набирали свои собственные армии для подержания порядка. Вскоре Багдад лишился контроля над провинциями, империя трещала по швам, и в 945 году единый Халифат распался на части.

Для Ибн Хальдуна во всем этом не было ничего удивительного. Он твердо верил в волю к власти, указывая, что

люди, устраивая общежитие, нуждаются в усмирителе и правителе, который удерживал бы их друг от друга. Вот почему в силу той же спаянности (асабийа) он должен преобладать над ними, иначе не будет к этому способен. Такое преобладание и есть владение.

Как только такой человек добивается признания со стороны окружающих, как было с Мухаммедом в Медине, он может стать их главой, а

главенство – это господство; его носителю люди покорны без принуждения с его стороны. Владение же – это преобладание и правление благодаря принуждению.

Но Ибн Хальдун понимал, что уже само наличие подобного лидера, скорее всего, начнет быстро подталкивать общество в сторону скользкого склона. И в самом деле:

Достигнув определенной ступени, носитель спаянности стремится к чему-то большему. Так, достигнув господства и покорности и имея возможность добиться преобладания и принуждения, он от этого не откажется, так как душа его стремится к этому.

Поскольку асабийа свойственна не всем людям в равной степени, то дело неизбежно кончается установлением единоличной власти, означающей «преобладание и правление благодаря принуждению». Однако как только правитель из новой династии пришел к власти,

ему уже не нужно слишком много спаянности, чтобы удержать эту власть, – словно бы подчинение власти было предписано в некой книге божественного откровения, которую нельзя изменять и против которой нельзя возражать[22]22
  Эта и следующая цитата из трудов Ибн Хальдуна даются в адаптированном изложении Аджемоглу и Робинсона.


[Закрыть].

А затем, в полном соответствии с теорией поколений Ибн Хальдуна, правители новой династии начинают отстранять от себя тех, кто помог им прийти к власти, и начинают устанавливать новые отношения с новыми группами внутри их империи. Это важнейшая проблема, которая встает перед вами в процессе строительства империи после завоевания новых земель. Эти земли обычно уже заняты и часто контролируются местными элитами и знатью, так что новой династии приходится как-то договариваться с ними и заручаться их верностью – или смириться с постоянной угрозой мятежа. По мере того как династия меняет свою природу, а спаянность размывается, происходит упрочение деспотизма. По словам Ибн Хальдуна, «с исчезновением арабской асабийа, с рассеянием арабской расы и с полным уничтожением всего арабского халифат потерял свою идентичность. Форма правления теперь стала чистым самодержавием, откровенным и простым». Последствия этого тоже оказались весьма простыми:

Сдерживающее влияние религии ослабло. Возникла необходимость в чем-то, что ограничит влияние правительства. Царская власть требует превосходства и силы… Следовательно, решения правителя, как правило, будут отклоняться от того, что правильно. Они будут разрушительны для мирских дел людей, находящихся под контролем царя, поскольку, как правило, он заставляет их исполнять его собственные намерения и желания, а это часто может оказаться за пределами их возможностей… Становится все более заметным неповиновение, а оно ведет к волнениям и кровопролитию.

Здесь Ибн Хальдун дает ключи к пониманию некоторых экономических последствий воцарения новой династии. На раннем этапе, когда власть опирается на чувство спаянности и «сдерживающее влияние религии», экономическое процветание потенциально возможно. Но позже, с укреплением «царской власти», экономическая политика может стать «разрушительной для мирских дел» подданных.

Нигде экономические последствия теории поколений Ибн Хальдуна не видны столь наглядно, как в его размышлениях о налогообложении, к которым мы сейчас и обратимся.