Текст книги "Улица Яффо"

Глава
15

Палермо

Над морем висит нереально покойная луна. Официант убирает наш столик, за соседним парочка держится за руки, рядом друзья обнимаются, прощаясь. Я в двойном смятении: я вернулась в свою эпоху. Но не на свое место. Я снова чужая. Проходит некоторое время, прежде чем мне удается вновь ощутить свое тело: напряженную шею, ноги, лежащие на пластиковом стуле; меня знобит, и я ежусь. Элиас закуривает.

Теперь я его знаю.

Хотя он не сказал о себе ни слова. Расскажи мне о своей матери, и я пойму, кто ты. Он смотрит на зажигалку в руке, а я пытаюсь распознать в его лице черты женщины из «ситроена». Та же серьезность, решительность. Интересно, какое впечатление она произвела на Морица. Знал ли он, что прекрасная женщина, в которую он влюбился, всегда носит с собой чемодан, невидимый чемодан, наполненный апельсинами, колючками и камнями, которые когда-то были домом. Наши родственники окружают и пронизывают нас. Хорошие и плохие, живые и мертвые. Мы отражаемся в их историях. Одни открывают свои чемоданы, другие всю жизнь держат их на замке, а некоторые носят с собой чемоданы своих любимых. И в каждом хранится что-то, принадлежащее другому человеку.

– Как познакомились твои родители? – спрашиваю я.

– А ты знала о его другой семье? – спрашивает он вместо ответа.

– Нет, я ничего про вас не знала.

– Я имею в виду другую семью.

– Про нее мне рассказала Жоэль.

– Моя мать ничего об этом не знала. – В голосе укоризна. Преданный ребенок в теле взрослого мужчины. – Его… дочь… что она знает о нем?

Он по-прежнему избегает называть Жоэль по имени.

– Тебе нужно поговорить с ней. Вы же брат и сестра. Расскажи ей про Амаль.

– Она не захочет слушать.

Чтобы сменить тему, он достает из пиджака сложенный листок. Нужны еще данные для свидетельства о смерти, сухо говорит он. Имена родителей Морица.

– Карл и Паула Райнке.

Он вписывает имена в формуляр.

– Где мы будем его хоронить? – спрашиваю я. – Он оставил какие-то указания?

– Нет, ничего.

Не понимаю его. Он распорядился своим наследством. Но что будет с его собственным телом, получается, ему было безразлично.

– Заберите вы его, если хотите, – говорит Элиас.

Не знаю, что меня сильнее смущает – его притворное безразличие или это «вы». Три – нестабильное число. Всегда один против двоих. И я задаюсь вопросом, какая роль отведена в этой игре мне. Я – как нить разговора, которая грозит оборваться.

* * *

Около дома Элиас садится в машину. Уезжает, даже не попрощавшись, словно его и не было. Странный контраст составляют его сильное тело, выразительное лицо и сдержанное поведение. Он не заполняет собой помещение, передвигаясь незаметно, как тень. Он словно не включает свой свет, и по крайней мере в этом мы похожи.

Жоэль наблюдала за нами через окно – я замечаю движение занавески. Но когда я вхожу, она сидит босая на диване. Свеча на столе горит, и я вижу, что Жоэль завесила настенное зеркало тканью.

Я рассказываю ей об Элиасе и Амаль, о Яффе и Лидде. О тревожном беспокойстве, которое породила во мне его история. И постепенно, пока я признаюсь Жоэль в своих чувствах, понимаю по ее реакции более глубокую причину моего беспокойства. Его история борется в моей голове с другой историей. Два аккорда, каждый из которых гармоничен сам по себе, но вместе они так невыносимо диссонируют, что хочется заткнуть уши.

У меня дома в прихожей висит черно-белый портрет женщины. Ее звали Эдит Шульце, урожденная Зоммерфельд. Когда мы туда переехали, я нашла ее имя на памятном камне на тротуаре перед домом. Один из многих таких камней. Родилась 14.08.1908, отконвоирована в Лодзь 16.07.1942, убита 12.08.1942. Я знаю даты наизусть. Несколько лет я ежедневно проходила мимо этого камня, и в какой-то момент мне захотелось узнать, кто эта женщина. В соседней школе один из классов делал проект по истории, и поскольку там работала моя подруга, я вызвалась помогать. Мы рылись в архивах, искали родственников и бывших жителей дома. И выяснили, что она работала секретаршей в консерватории и была замужем за бухгалтером Паулем Шульце. Нацисты называли такие браки «смешанными». У них не было детей. Когда Эдит уволили, мужу надо было решать – бросить Эдит или разделить ее судьбу. Пауль остался с ней, терпеливо снося нападки и дерзости в своей конторе, находившейся прямо за углом, он не спускал глаз с жены. Каждый день обедал дома, а на улицу она выходила только вместе с ним. Они думали, что справятся. Но однажды его отправили в командировку в Штеттин, утром туда, а вечером обратно, и соседи выдали жену. Эсэсовцы ворвались в квартиру и забрали ее. Когда вечером Пауль Шульце вернулся домой, его жена уже ехала на поезде в Лодзь. Оттуда ее перевезли в Собибор и через несколько часов после прибытия отправили в газовую камеру. Я так и не узнала, в какой именно квартире жили Эдит и Пауль. Вроде на втором этаже, но там две квартиры. Сейчас в одной живу я, а в другой – турецкая пара с ребенком. Иногда по ночам я лежу в постели и представляю, как выглядела квартира в те времена. Те же двери в стиле модерн и латунная фурнитура, тот же паркетный пол, но темные обои и ковры. И я спрашиваю себя, в чьей комнате я сплю – в комнате Эдит Шульце или в комнате соседей, которые ее выдали.

Эти образы живут в моей голове. Когда Жоэль рассказала, как в Тунисе эсэсовцы выгнали Ясмину из дома, я видела их – мать держит девочку за руку, – точно кадр из хорошо знакомого фильма. Меня там не было, но я помню. Это мой стыд, мой гнев, моя печаль. Но когда Элиас рассказывал мне об изгнании и бегстве своей матери, у меня не оказалось готовых рамок для его образов. И теперь они беспорядочно теснятся в голове, ищут себе место и не находят.

Конечно, я знаю все по фотографиям, документальной хронике, хотя никогда и не бывала там. Купол Скалы, Стена Плача, фосфорные бомбы в небе над Газой, дети в бункере. Никого не оставляет равнодушным страна, которую Жоэль называет Израилем, а Элиас – Палестиной. Может, потому, что Библия – самая продаваемая книга в мире. Может, потому, что эта святая и несвятая земля – политический эпицентр. Если горит Иерусалим, вспыхивает и берлинский Кройцберг.

Что я знала обо всем этом до знакомства с Элиасом и Жоэль? Мы пели «Шалом алейхем» на уроках музыки, но в моем классе не было ни одного еврея. Были только памятники. Пауль Целан и Анна Франк, тяжелые темы, на которых держится государство. А единственные палестинцы, с которыми я пересекалась, – это продавец фалафеля на Коттбусер Тор все в том же Кройцберге, я даже имени его не знаю, и еще кучка демонстрантов, которые устраивают марш по району, когда в Газе снова неспокойно. Гневные лозунги, а мы сидим неподалеку с бокалом апероля. И каждый имеет свое мнение на этот счет, хотя никто ни черта не разбирается. Чем меньше знания, тем тверже мнение. До сей поры я считала, что лучше мне не вникать, почему они там на Востоке бьют друг друга по башке. Тем более что я-то – немка.

Мнения подобны стенам. Они упорядочивают, защищают, обещают надежную крепость в запутанном и непонятном мире. Горе нам, когда мы открываем двери. Неспроста мы не можем смотреть друг другу в глаза дольше нескольких секунд. Когда человек слушает, по-настоящему слушает, его мнение оказывается под угрозой. Работая археологом, учишься не доверять заранее готовым суждениям, даже своим собственным. Сначала надо спокойно заниматься раскопками. Потом анализировать артефакты. Сверять их с научной литературой. Соотносить одну гипотезу с другой. Прежде чем рассказать историю, ее надо найти. А идеологи сначала рассказывают историю, а затем подбирают подходящие факты. Игнорируя другие, неподходящие. Но в моей работе лучший момент – когда обнаруживаешь находку, которая выставляет все в новом свете.

Как долго я смотрела Элиасу в глаза? Диссонанс наших образов был так невыносим, что хотелось встать и уйти. Однако я осталась сидеть, размышляя о субъективности устных свидетельств. Может ли вообще воспоминание быть объективным? Не является ли любое прошлое конструктом настоящего? В моих мыслях было рефлексивное бегство. Но потом побежали трещины по стеклянной стене между мной и Элиасом. Трещины, рожденные сочувствием. Это был его мир, увиденный моими глазами. В конце концов, хотим мы того или нет, мы – родственники.

– Это правда, что он говорит? – спрашиваю я Жоэль.

– Ты ведь никогда не была на войне?

– Нет.

– На войне больше нет хороших и плохих. Каждый просто следует своему инстинкту, чтобы выжить. Либо тебя убьют, либо ты убьешь первым.

Жоэль допивает красное вино, снова наполняет бокал, и чокается со мной:

– Ле хаим!

Улыбке не скрыть меланхолию в ее глазах. Избегая ее взгляда, я смотрю на руки Жоэль. Они у нее тонкие, сильные.

– Какой ты запомнила ту войну? – спрашиваю.

– Война, – говорит Жоэль, – это человек, сидящий на нашей кухне. На нем были шорты цвета хаки, ботинки и коричневые носки. Его винтовка лежала на столе. Он был красивый.

Глава
16

Лишь тот, кто ушел от нас,

это тот, кто нам принадлежит.

Хорхе Луис Борхес

Хайфа

Неужели на солдата можно так нападать. Жоэль с изумлением наблюдала, как в свете кухонной лампы мать обрабатывает раны мужчины, которого только что как сумасшедшая колошматила на улице, пока папа не оттащил ее. С улицы Яффо по-прежнему доносилась музыка. Ясмина протирала спиртом окровавленную бровь солдата, а он даже не дернулся. Жоэль стояла в дверях. Ощущая спиной папины ноги, она чувствовала себя в безопасности.

– Это дядя Виктор, – ответила Ясмина на вопрос Жоэль, почему мама била мужчину.

Словно это все объясняло. Но по резкому маминому голосу Жоэль догадалась, что не стоит дальше расспрашивать. Она никогда еще не видела маму такой взволнованной. Такой уязвимой. И не понимала, почему солдат таращится на нее, Жоэль, пока Ясмина вытирает кровь с его лица.

– Тебе давно уже пора в постель, – объявила Ясмина, и папа отвел Жоэль в ее комнату.

Никто не сказал, что надо пожелать дяде спокойной ночи, и дядя тоже ничего не сказал ей. Просто смотрел на нее.

Морис спел ей колыбельную. Dormi bambina mia. Спи, дитя мое. Когда он вышел из комнаты и притворил дверь, Жоэль открыла глаза. Скинув одеяло, она тихонько встала, прокралась к двери и прижалась к ней ухом, однако не услышала, о чем говорят взрослые, потому что они включили радио.

* * *

А взрослые на кухне молчали. Что бы ни стояло между ними, это не могло быть серьезней того, что прозвучало по радио «Голос Израиля»:

Арабы напали на наше молодое государство. Все мужчины-евреи призывного возраста обязаны явиться в местное отделение Хаганы. Решается наша судьба.

Было раннее утро 15 мая 1948 года.

– Теперь ты знаешь, почему мне надо было сбежать, – сказал Виктор. – То, что происходит здесь, важнее нас двоих.

Он подошел к окну. Музыка на улице Яффо смолкла. Виктор быстро повернулся, напрягшийся, точно зверь перед прыжком.

– Это величайшая история со времен Библии. Чтобы спасти наш народ, мы переправили его через море. И сейчас, спустя всего три года после Катастрофы, снова все поставлено на карту. Сегодня люди танцуют. Но завтра начнется ад. У арабов больше солдат. И британское оружие. Если они победят, наша мечта бесследно растворится в море истории. Не будет никакого еврейского народа. Ты этого хочешь?

Слова не произвели на Ясмину никакого впечатления:

– Не растрачивай зря свой пафос, я сама в этом участвую. И знаю, кто ты на самом деле, Авигдор. Тебя всегда больше интересовали женщины, чем твой народ.

– Меня чуть не убили нацисты!

– С тех пор как ты исчез, Виктор, я повидала всё. Тех, кто выжил, и побывал в лагере, и попавших на корабль. Там были настоящие герои, а были и те, кто бросил близких ради спасения собственной шкуры.

– Неужели ты думаешь, будто я думал только о себе? Думаешь, мир вращается вокруг тебя одной? Ты знаешь, сколько человек я переправил? Мужчин, женщин, детей?

– А как же твой собственный ребенок? Ты хоть знаешь, как ее зовут?

Морис почувствовал, что эти двое вот-вот вцепятся друг в друга. Он жестом попросил Ясмину успокоиться.

– Ты должен был рассказать правду своей семье, – сказал он Виктору. – Ясмина чуть не покончила с собой, узнав, что ты утонул.

Виктор молчал. Морис подумал, что сейчас он, вероятно, жалеет о своем молчании. И мог бы попросить у нее прощения. По крайней мере, за это. Но Виктор по-прежнему молчал. А Ясмина и не ждала от него извинений, сидела, скрестив руки на груди. Диктор по радио сыпал цифрами – численность египетских войск, количество танков, которые пересекли границу на юге. Виктор приблизился к Ясмине. Остановился перед ней, почти вплотную, почти касаясь ее, затем беспокойно зашагал по комнате, точно тигр в клетке.

– Я дал тебе шанс забыть меня. Избавиться от позора. Чтобы начать все заново.

– Виктор, ты ничего не понимаешь. Я не прошу тебя вернуться. Ты мне не нужен. Нашему ребенку ты не нужен.

Он был готов к ее оскорблениям, но не к холодности.

– Чего же ты хочешь?

– Я хочу никогда больше тебя не видеть.

Она взяла со стола винтовку и резко сунула ему. Он взял оружие, посмотрел на Мориса, кивнул и вышел из кухни. По радио играла «Атиква». В дверях он обернулся:

– Берегите себя.

Ясмина бесстрастно ждала, пока Виктор тихо закроет за собой дверь квартиры. Морис молча смотрел на нее.

– Надеюсь, он умрет, – произнесла она и принялась мыть посуду.

* * *

Назавтра в порту они разгружали доставленные ящики с боеприпасами. Сотни солдат паковали рюкзаки и забирались в кузовы грузовиков. Все делалось быстро, но с необычайно спокойной, почти торжественной решимостью. Каждый понимал, что на кону сейчас всё, и каждый был готов пожертвовать всем. Над горой Кармель поднималось солнце. Морис прошелся по набережной и в стороне от суеты наткнулся на Виктора – наверное, тому хотелось напоследок побыть в одиночестве. Он удивился, увидев Мориса. Должно быть, Виктор пил накануне – глаза красные, опухшие. У Мориса кольнуло в сердце, когда он увидел Виктора таким несчастным.

– Не очень-то хорошее вышло вчера прощание, – еле слышно произнес Морис.

Виктор выбросил сигарету и закинул на спину рюкзак. Морис схватил его за руку:

– Подожди.

– Чего тебе?

– Кто-нибудь, кроме тебя, знает, кто я?

Виктор саркастически ухмыльнулся, будто прочел его мысли.

– Хочешь знать, что они сделают с тобой, если я не вернусь?

– Мне нужно понимать, есть ли у меня здесь будущее. Это ведь и моя страна.

– У тебя есть жена, ребенок, крыша над головой. Что еще тебе нужно?

– Ави! – позвал его командир.

Виктор помахал ему рукой и достал из кармана несколько смятых банкнот:

– Малышке что-нибудь нужно? Одежда, игрушки, тетради?

По взгляду Мориса он понял, что прозвучало это оскорбительно. Виктор сунул деньги обратно.

– Она говорит на иврите?

– Она быстро учится.

– Вы должны были назвать ее Яэль.

Оба замолчали.

– Прощай, Морис.

– Виктор. Кто еще знает обо мне?

– Послушай, друг мой. Вернусь я или нет – не говори малышке, кто я, ладно? Она узнает и станет расспрашивать, а Ясмина сделает все, чтобы она меня возненавидела. Понимаешь?

Морис кивнул:

– Обещаю.

Виктор обнял его. И, прежде чем отпустить, тихо прошептал в ухо:

– А если тронешь хоть один волосок на голове моего ребенка, я убью тебя.

Морис вздрогнул.

Виктор ухмыльнулся и похлопал его по спине:

– Эх, немцы. Юмор не по вашей части.

И быстро направился к своему отряду, запрыгнул в подъехавший грузовик. Он больше не обернулся, и Морис остался один в клубах выхлопных газов.

– Синьор Сарфати?

Голос за спиной прервал мысли Мориса. Акцент греческий. Повернувшись, он увидел невысокого коренастого мужчину с седыми волосами и темными глазами.

– Шалом! Я – Джеки. – Он протянул Морису натруженную руку так, словно они были давно знакомы. – Ави сказал, ты теперь работаешь на нас.

* * *

Вечером первого дня войны, когда заканчивался шаббат, Морис принес домой большой пакет.

– У меня есть работа.

Настоящая, с контрактом и ежемесячной зарплатой. Потом раскрыл пакет и поставил на стол банки с солониной, шоколад и сухари:

– Это гостинцы от короля Георга.

Жоэль сначала подумала, что он говорит про вчерашнего солдата. Нет, ответил Морис и объяснил, что король Георг – это король Англии. Его солдаты забыли кое-что в порту, где Морис теперь работает.

Жоэль хотелось узнать, был ли дядя Виктор тоже солдатом короля Георга, но она быстро поняла, что лучше о нем не говорить, потому что это не нравится Ясмине.

«Дядя Виктор сражается за нас» – вот и все, что ей сказали.

Слова эти озадачили ее, ведь если он один из нас, то почему к нему относятся так, словно он – чужой?

– Ты тоже будешь воевать, папá?

– Нет, – ответил Морис.

Она не задала вопрос, который позже, уже будучи взрослой, услышит от многих детей: почему ее народ вообще стал воевать? Жоэль родилась во время войны и выросла среди военных историй, так что война была для нее чем-то обычным. Немцы, арабы и король Георг – все сговорились против евреев. Воевать – значит жить. Кто не сражается – тот умрет. Улица Яффо представлялась Жоэль кораблем, на котором они приплыли, маленький островок в страшном море. Хрупкий и прекрасный.

Война – это названия мест, которых она не знала, но о которых все говорили. Баб-эль-Вад. Латрун. И снова и снова: Йерушалаим. Названия, слывшие легендами. От них в памяти Жоэль оставались образы, проникавшие в ее сны. За ужином у них в доме всегда работало радио, и когда потом она лежала в постели, новости о войне смешивались с образом дяди Виктора. Это он защищал кибуц от арабов. Сидел с винтовкой в грузовике, который вез лекарства в осажденный Иерусалим, а по дороге на них напали арабы. Она видела, как дядя Виктор стреляет в араба и тот падает на бегу. Видела, как он стоит на старой стене в Иерусалиме, защищая еврейский квартал. Но арабы победили, и евреям пришлось покинуть Старый город. Арабы разрушили их дома и синагоги. Где же был Виктор, почему он не помешал этому? Жоэль проснулась в холодном поту, успев в секунды между сном и явью перепугаться, что арабы уже в Хайфе, на улице Яффо, в ее комнате.

В ее снах все они выглядели одинаково – арабы, аравим. У всех черно-белая куфия и винтовка, и они убивали евреев. Для Жоэль не было разницы между палестинцами, сирийцами или египтянами, между гражданскими людьми и солдатами, все они звались одинаково – аравим, и от одного этого слова у нее по спине пробегал озноб. Она никогда никого из них не видела и не помнила первые два года своей жизни, когда играла на улице с арабскими детьми в Маленькой Сицилии. На берегу того же самого моря, но в совершенно другом мире. Как будто путешествие оторвало ее от корней, с которыми как раз и хотела распроститься ее мать.

* * *

Говорят, что война пробуждает в людях самое худшее. На улице Яффо все было иначе. Она объединяла людей. Каждый день из порта прибывали все новые иммигранты, ибо молодое государство широко распахнуло двери для евреев со всего мира. Корабли иммигрантов больше не были незаконными. А по улицам ходили чиновники со списками, осматривая каждую заброшенную квартиру и измеряя ее складной линейкой. Дом за домом улица Яффо наполнялась жизнью, почти нормальной жизнью. Абель Максудов был пекарем. Коренастый медведь с седыми волосами на спине, которые клочьями выбивались из-под нижней сорочки. Рубашку он не носил никогда, ни на улице, ни в своем магазине, Абель любил детей, пек кунжутные бублики и плюшки с корицей по ташкентскому рецепту. В первый же день – а прибыл он один и никогда не говорил, где его жена и дети, – он зашел в пустую пекарню, дверь которой была открыта, и принялся наводить там порядок. На складе он нашел муку и сахар. На рынке в Ха-Кармеле купил яйца и специи, затем замесил тесто, растопил печь, и на следующее утро по всей улице поплыл аромат кунжутных бубликов. Абель Максудов так и остался там до конца своих дней.

Парикмахер – совсем другая история. В Белоруссии он был пастухом и стриг овец. С корабля сошел в разваливающихся башмаках – не выдержали они долгого путешествия. Так он познакомился с Яцеком, сапожником из Бреслау, а поскольку Яцек вечно был без гроша, то попросил нового приятеля Леонида постричь его. Леонид, называвший себя к тому времени Леоном, денег с него не взял, а в благодарность Яцек рассказывал всем, как умно этот Леон стрижет, – он действительно повторял слово «умно», будто стрижка волос была философской дисциплиной. Вскоре в маленькую квартирку Леона потянулись люди, и все выходили от него довольными. Какой чуткий человек, говорили они, ценя его умение молчать во время работы. Одни радовались, что наконец кто-то выслушивает их, не противореча. Другим нравилось, что наконец можно спокойно помолчать вместе, под аккомпанемент щелкающих ножниц. Леон раздобыл где-то пару парикмахерских кресел – должно быть, купил в порту – и вскоре переехал в крошечное помещение на углу, бывшую портновскую мастерскую. Он поставил кресла, повесил на стену зеркало и с тех пор стал зваться парикмахером Леоном.

На улице Яффо профессией становилось не то, к чему ты готовился, а то, что находил случайно, как монету на тротуаре или подержанное платье на барахолке. Примеряешь, и если хоть чуток подходит, то подшиваешь по своему размеру. Все тут носили одежду с чужого плеча, да и сама улица была с чужого плеча, хотя ее новые обитатели лишь изредка задумывались о том, кому она принадлежала раньше. Для таких размышлений и времени-то почти не было, поскольку война – это действия. Жоэль играла с другими детьми в пустых домах. Иногда они находили старую винтовку или неразорвавшуюся ручную гранату и играли в войну. Евреи против арабов. Поскольку Жоэль была смуглее других, ей всегда приходилось играть за арабов. Каждый день они расширяли свою территорию, обнаружили так часовню, перед которой громоздилась куча крупного мусора, откуда они добывали бесполезные, но интересные штуки; освоили кинотеатр, где крутили диснеевские мультфильмы; забирались в немецкий приют для паломников, дверь и ставни которого были заперты, потому что немцев выслали. За автобусной станцией находилось кладбище с немецкими именами, которые так смешно звучали. Рюдигер, Хайнц, Адольф. А за кладбищем город заканчивался. Если у вас есть машина, сказал кто-то, то за час можно добраться от улицы Яффо до города Яффо. Где растут апельсины.

* * *

Морис был счастлив, устроившись наконец-то на постоянную работу. Грек Джеки привел его в портовый склад и познакомил со своими товарищами. Докеры были крепкими парнями, говорили между собой на смеси ладино и греческого, а с Морисом общались на ломаном иврите. Они не понимали, зачем Хагана прислала им этого худого, тихого человека с нежными руками. Кое-кто даже попытался его поддеть. Заткнись, рявкнул Джеки, это друг Ави. И сразу стало тихо. Ави был героем. Все занялись своими делами. Краны поднимали ящики с кораблей, а докеры переносили их на своих широких плечах на склад. Они пели во время работы, в ритм тому, как их тела становились единым телом, когда груз переходил от одного к другому. Морис чувствовал себя футболистом, которого внезапно, без подготовки, отправили на турнир по гандболу.

– Иди на склад, мы тут сами разберемся, – говорили ему.

Или:

– Помоги лучше парням на корабле, ты здесь только мешаешь!

В перерывах докеры делились с ним едой и расспрашивали, откуда он.

– А, Италия. Откуда?

– Это долгая история. Мы были в лагере для перемещенных лиц в Риме.

Но никто не хотел слушать длинные истории. Они предпочитали короткие ответы.

– Как зовут твою семью?

– Сарфати.

– Как любовницу Муссолини?

– Ее звали Сарфати?

– Она была еврейкой. Разве ты не знал?

– Нет.

– Что ты делал в Италии? Спал, что ли?

– Я… фотограф.

– А.

На этом вопросы прекратились. Откуда человек родом и что он умеет делать – вот и все, что имело значение в порту. Главное – мышцы. Чтобы остановить вопросы, Морис сам принялся расспрашивать докеров, откуда они приплыли. Из Салоников. Джеки, настоящее имя которого было Яковос Казанский, хорошо говорил по-итальянски, потому что его семья бежала из Греции в Италию. А потом эсэсовцы депортировали пятьдесят тысяч евреев из Салоников в Освенцим и Берген-Бельзен. Семья Джеки нашла приют в гостинице на озере Маджоре, принадлежавшей турецкому еврею. Но и там их обнаружили эсэсовцы. Джеки повезло, что в тот день он рыбачил с другом. Когда он вернулся, эсэсовцы окружили отель. Его жена была внутри. Как и двое его детей. Итальянский друг, с которым он ловил рыбу, с трудом удержал его, чтобы Джеки не кинулся к отелю. Он спрятал его в своем доме. Джеки удалось тайно передать письмо в отель. Не волнуйтесь, мы вас вытащим. В ответ он получил письмо от жены. Не волнуйся. Не приходи сюда. Мы в порядке. Через несколько дней Джеки увидел трупы в озере. Всех еврейских постояльцев расстреляли.

– Давайте за работу, ребята, что рассиживаетесь!..

Джеки встал. Мужчины направились к кораблю, в полуденный зной. Морис убрал со стола и вымыл посуду. Он спрашивал себя, что двигало Виктором, когда тот направил его к Джеки и его приятелям. То ли хотел позаботиться о Ясмине и Жоэль, то ли заставить Мориса слушать эти истории. Чтобы не забывал, кто он на самом деле. Немецкий солдат. Гой. Сколько бы хорошего он ни сделал, ему никогда не избавиться от этого клейма. Узнай они правду, убили бы прямо на месте, думал Морис. И никто бы их не осудил. Недавно он прочитал в газете, что какой-то сумасшедший планировал убить шесть миллионов немцев. Ради справедливости. А может, Виктор так намекает, что жизнь Мориса в его власти? Той ночью его настигли образы, что он видел в кинохронике после окончания войны. Груды обуви, очков, человеческих волос. Стыд, вина, которую невозможно простить. В военное время люди делили мир на два лагеря: друзья и враги. Таким, как он, в нем не было места. И хотя ему, как и всем вокруг, хотелось лишь иметь родину для себя и своих близких, Морис все же чувствовал себя шарлатаном. Он никого не убивал. Но он и не потерял никого в войну. Никого, кроме себя прежнего.

Поэтому он хотел быть полезным. Он вклинился в ряд грузчиков. Вскоре спина уже разламывалась, мышцы горели, к полудню он почти терял сознание под жгучим солнцем. Постепенно он стал понимать законы порта. Бригада Джеки хотя и состояла на жалованье у начальника порта, но все они были членами Хаганы и вышедшей из нее регулярной армии. Суда, которые они разгружали, находились напротив пирса, куда причаливали пассажирские суда. Там – люди, здесь – оружие. Люди приезжали с одними именами, а здесь обзаводились новыми: Фриц становился Эфраимом, Анна превращалась в Анат, а на ящиках с оружием было написано «Свежие фрукты» или «Сельскохозяйственное оборудование». На самом же деле в ящиках были боеприпасы, пулеметы и автоматы. Даже целый самолет, разобранный на части. Эмиссары Еврейского агентства обшаривали свалки, склады и фабрики Европы и Америки в поисках остатков Мировой войны. Товар был дешев: предложений полно, спрос упал. Танк «Шерман» можно было купить за 8000 долларов; четырехмоторный бомбардировщик B-17 стоил 15 000. Целый авианосец можно было приобрести за 125 000. От Братиславы до Панамы были созданы фиктивные компании для контрабанды военного товара через Средиземное море. Иммиграционная сеть, которую помогали создавать Виктор и его друзья, имела огромное значение. Невероятно щедрые пожертвования поступали от евреев и христиан, впечатленных ужасами Холокоста.

У Джеки в карманах штанов всегда было два списка. В левом кармане – отгрузочные документы с корабля, справа – реальный список. В первом списке, к примеру, 2 тонны консервированных помидоров, 30 плужных лемехов или 5 разобранных тракторов. В другом – 2 миллиона патронов калибра 7,92 мм, 500 винтовок «Маузер П-18», 200 легких пулеметов ZB-34. Разобранные, бывшие в употреблении или долго пролежавшие на складах. Некоторые были произведены для вермахта. День и ночь люди Джеки грузили ящики на военные грузовики. В бывших британских казармах оружие собирали и распределяли. Сильнее всего Морис был поражен, увидев силуэт «мессершмитта», кружащего над гаванью. Со звездой Давида на крыле. Фюзеляжи и крылья, которые Красная Армия не успела вывезти с чехословацких заводов, были разобраны в Праге и отправлены в Израиль под новым названием. По цене 80 000 долларов за штуку. Вскоре израильский пилот сбил первый египетский «спитфайр» над пляжем Тель-Авива. Когда Морис смотрел вслед выезжающим из порта грузовикам с вооружением, он не мог не думать о Викторе. Может, один из этих патронов спасет ему жизнь.

* * *

Когда Жоэль спросила, чем папá занимается в порту, он объяснил ей, что война состоит из множества частей, совсем как радиоприемники, которые он разбирает. Есть видимые и невидимые части. Видимые не могут работать без невидимых. Если не хватает лишь одного мелкого винтика, из динамика не польется музыка. Его работа в порту незаметная, небольшая, но нужная. Он следит за тем, чтобы солдаты на фронте получали все необходимое. Все, что доставляют из-за моря корабли.

Однажды вечером, когда они ужинали макаронами с солониной, Морис как бы невзначай спросил Жоэль, хотела бы она иметь братика или сестренку. Теперь, когда у них есть квартира.

– Да! – воскликнула Жоэль, но тут заметила острый взгляд Ясмины, устремленный на Мориса.

– Сейчас это слишком опасно. Доедай, уже поздно!

Лежа в постели, Жоэль слышала, как родители спорят. Ясмина разозилась от того, что Морис заговорил об этом в присутствии Жоэль. Сейчас неподходящее время рожать. Мол, они даже не знают, переживут ли войну. Или он хочет, чтобы их ребенок рос сиротой? Морис ответил, что она не должна бояться. Именно сейчас самое подходящее время. И напомнил, что она говорила, когда была беременна Жоэль: ребенок – это ее ответ Гитлеру.

– Позже, – сказала Ясмина. – Когда война закончится.

* * *

Июньское перемирие дало всем некоторую передышку. Всем, кроме мужчин в доках. Исход войны решался именно там и нигде больше. Обе стороны нарушали эмбарго на поставки оружия, но израильтяне нарушали его эффективнее. В то время как арабские государства пользовались в основном британским оружием, а Великобритания соблюдала эмбарго, Израиль задействовал свои связи с Москвой и Восточной Европой. Небогатая Чехословакия тайком продавала оружие сионистскому движению еще до введения эмбарго, а теперь дело поставили на поток. С заводов под Братиславой ящики переправлялись по Дунаю в югославский Вуковар, откуда через Шибеник по морю в Хайфу. В дни прекращения огня ни один ребенок с улицы Яффо не видел своего отца. Все, у кого имелась сила, пропадали в порту, помогая на разгрузке. Людьми овладела эйфория, заражавшая всех и каждого, позволявшая ощутить себя равным среди равных. Вместе они были сильны, и неважно, кто откуда родом. Вместе они победят.