Текст книги "Пасхальные рассказы"

М. Кравцова
Ангел и мальчик

Маленький Коля дружил с Ангелом. Однажды в Светлую Пасхальную ночь ровно в полночь Ангел подошел к Колиной кроватке и сказал:

– Христос воскресе!

Прекрасней Ангела Коля никого не видел – такой он был лучезарный, так светился его лик, и сияли белоснежные длинные одежды. Мальчик счастливо засмеялся в ответ…

Никто не верил малышу, когда тот рассказывал о чудесном знакомстве. «Сочиняет, – решили взрослые, – ну пусть поиграет. Вырастет, в школу пойдет – там, бедняжка, забудет обо всех своих ангелах».

Шло время…

В одно чудесное утро Коленька проснулся с ощущением праздника, словно наступил его день рождения. Подумал, почему так, и вспомнил: «Сегодня же бабушка приезжает! Насовсем!»

Бабушку Коля очень любил. Бабушка была строгая, не баловала его сладостями и редко гладила по голове, но когда усаживала его рядом с собой, задумывалась ненадолго, все еще молодые глаза темнели, чуть склонялась седая голова, а Коля, приоткрыв рот от нетерпения, ждал чудесного. Вот сейчас бабушка тихонько улыбнется, и польется из ее уст сказка, да такая, какую Коленька нигде больше не услышал бы, ни в одной книжке не прочел бы. Сказка длилась порой несколько вечеров. За окном – темень, а в комнате, будто солнце лучами играет, расцвечивается все бабушкиной сказкой, как жар-птицыным пером…

Рассказывает бабушка складно, может, сама сочиняет – Коленька не задумывается. А то начнет говорить быль – про войну, про подвиги Колиного дедушки. Мужа бабушка давно схоронила, дочь все звала стареющую мать к себе. Да разве могла бабушка оставить родную деревню, дорогой сердцу дом, двор с покосившимся забором, сад со старыми корявыми яблонями и тонкими вишнями, от которых в мае бывала душистая цветочная метель…

Но в последние месяцы нездоровилось бабушке, да и устала она от одиночества. И вот – приезжает. Насовсем приезжает. Родители Колины уже и комнату приготовили.

Бабушка вошла в комнату, огляделась по-хозяйски. И перво-наперво открыла большой черный чемодан. Коленька любопытно в него заглянул. А бабушка принялась доставать да разворачивать из тонкой бумаги иконы – большие, малые, бумажные, деревянные… Рядками ложились они на стол, и стол засиял окладами, расцветился яркими красками образов. Коля хлопал пушистыми ресницами, жадно смотрел.

– А это кто? – ткнул маленьким пальчиком в золоченое изображение Спасителя. Бабушка улыбнулась:

– Это Господь наш. Боженька… Не знаешь? Эх ты!

Потрепала внучка за вихор.

– А это вот твой покровитель небесный – Никола Угодник, Чудотворец. Это Матерь Божия – Пресвятая Богородица…

Коля вдруг просиял:

– А его я знаю!

Хрупка была иконочка в тонкой рамке, на которой белел Ангел, строгий и прекрасный, словно внутрь себя глядящий печальными голубыми глазами. В деснице держал Ангел крест.

– Знаю, бабушка, знаю, – захлебывался Коля в восторге, – он ко мне к кроватке приходил! Хороший он, добрый, красивый. Бабушка молча слушала, положив руку на голову внука.

– Почему, ба, он больше ко мне не приходит? Когда он тебе приснится, поговори с ним, скажи, чтобы опять ко мне пришел. Ладно?

В дверях стояла Колина мама и улыбалась, но как-то виновато.

– Лена, его бы в церковь водить? – обратилась к ней бабушка. – А, дочь? Смотри-ка, как ангелы его любят.

Мама пожала плечами.

Началась у Коленьки новая жизнь. Каждое воскресение отныне шел он, крепко держась за руку бабушки, по прямой улице вдоль шоссе и гордо, без устали преодолевал долгий путь к храму. Там было золото огня, бликов и образов, пение небесное – воплощенная сказка… Там был уже не один Ангел, они сонмом многочисленным воспевали песнь Господу и служили Ему службы – но никто из людей не знал этого и не слышал. А Коля знал – бабушка рассказывала, да и чувствовал ведь! Но в поведении Ангелам не подражал. Чуть-чуть постоит спокойно, важно, крестясь сосредоточенно или кланяясь, едва головой до пола не доставая да подпевая хору: «Господи, помилуй» и «Аминь». Но тут же сорвется с места – помочь постоянной прихожанке пяти лет свечу догорающую загасить, или поздороваться с очередным знакомым, а то и получить от него конфету. Бабушка постоянно слышала: «Пойдем к иконке!», «Пить захотелось!» Или, когда Коленька уставал ждать причастия: «А скоро ли к батюшке?

Нелегко приходилось с непоседой. И молилась бабушка, чтобы мать его, дочка ее единственная, Леночка, сама бы в Бога стала верить да в церковь с Колей ходить. Она же, старуха, скоро с ним и справляться не сможет… Лето наступило – томительное и пыльное в городе, упоительно радостное, яркое – в деревне. Семья Колина уехала на бабушкину родину – вновь зазвучали голоса в доживающем век доме, в старом вишнево-яблоневом саду, во дворе с покосившимся забором…

Коля всюду бегал с местной ребятней. Мальчишки постарше приключений искали, а крохи мал мала – меньше за ними увязывались, так что не всегда маме и проследить за Колей удавалось. Только что тихонько играл за окном, и вот – на тебе!

А Коленька отправился с мальчишками в поход на старый дом. Дом был почему-то брошенный, без окон, без дверей, разоренный да осевший – напоминал перезрелый гриб. Кажется, ветер дунет чуть сильнее да снесет. Пылищи в нем было да грязи предостаточно, но интересовал мальчишек, конечно, чердак, на который из сеней вела деревянная лесенка. Быстро вскарабкались по ней мальчишки и Колю, рвущегося за ними, затащили. На чердаке – темно, жутковато, интересно… Лишь через круглое окно, лишенное стекла, солнце пробивает путь своим лучам в это царство пыли да обветшалости. Коленьку потянуло к нему – к стопу света. Подбежал к окошку, высунулся наполовину. Тут же смекнул – так ведь, чего доброго, и на крышу можно перебраться. Красота, подумано – сделано!

– Эй, я на крышу пошел! – крикнул Коля товарищам. Ребята сгрудились возле окна. Малыш был уже на крыше, и было ему очень весело. Повернулся к окну, хотел что-то мальчишкам сказать, да вдруг ноги его поползли по скату…

Ребята завизжали. Кто-то первым бросился к выходу, за ним – остальные. «Колька упал!» – вопили на разные голоса. Высыпали на улицу, видят: Коленька веселый сидит у стены под злополучном окошком на поросшем сорной травой развале камней и кирпичных осколков, о которые непременно должен был бы если не насмерть разбиться, то покалечиться.

– А меня Ангел взял и сюда посадил, – объяснил он, сам ангелоподобно улыбаясь тихой, светлой улыбкой…

Невдалеке, открыв рот, стояла соседка…

Узнав от соседки и из сбивчивых рассказов ребятни о происшедшем, Колины родители пришли в ужас. Малыш, на котором не было и царапины, твердил одно:

– Меня Ангел на ручки взял!

Бабушка в сильном волнении молилась. Мать и отец пошли посмотреть на старый дом. А бабушка, поразмыслив, сказала Коле:

– А все-таки, внучек, надо тебя наказать! Ангел тебя спас по своей доброте, а ты как бы снова шалить не вздумал, беспокоить своего Ангела – Хранителя напрасно. Он ведь, дружок, очень огорчается, когда кто-нибудь себя ведет так, как ты сегодня…

Вскоре вернулись родители. Отец – молчаливый да призадумывавшийся. Мать – в слезах. Сына они нашли тише воды, ниже травы после краткого, но внушительного знакомства со старым дедовым ремнем.

Вечером мама усадила рядом с собой сынишку, прижала его к себе и тихо спросила:

– Значит, тебя Ангел спас?

– Он меня просто на ручки взял, – прошептал Коля и уткнулся носом в мамин бок.

Когда семья вернулась в город, Коля в первое же воскресение снова пошел в церковь. Но теперь его уже вела мама, ласково сжимая в своей теплой ладони маленькую детскую ручонку.

Д. Болотина
Вечное дело

(отрывок из романа «Камень белый»)

В торой день мы лежим на пригорочке… Занятие, прямо скажем, не достойное белогвардейцев: рванём в атаку и опять заляжем, так не раз и не два. Вместе с нами, среди раз от раза редеющей кучки офицеров и добровольцев, без прикрытия, сидит на проклятом пригорочке и полковник Неженцев или, как я называю его про себя – «душка Митрофан Осипович». И впрямь «душка»: взгляд – смесь застенчивости и бесшабашности (бесстрашен до отчаянности, великолепен в боевом порыве…); глаза близорукие – носит пенсне с изяществом; чёрный френч – очень к лицу; громадное обаяние, перед которым невозможно устоять. Обаяние – больше внешней красоты, ладно пригнанной формы, больше любого наружного эффекта, оно неуловимо и поэтому оказывает намного больше влияния на людей. Так здорово, что он тут с нами, среди своих корниловцев, а мы – рядом с ним. От одной этой мысли теплеет на душе и так приятно делается… я тихонечко наблюдаю, как он что-то кому-то говорит, как к нему подъезжают ординарцы от других частей, кто-то ещё…

А командиры частей на совещании у генерала Корнилова, меж тем, доносят, что войска измотаны, не могут штурмовать город, и требуется хотя бы суточный отдых. Потом решение Лавра Георгиевича переждать день и начать штурм первого апреля, а не тридцать первого марта, назовут роковым. Но ведь, на какую бы дату ни назначить штурм Екатеринодара – это всё равно было бы роковое решение. Отлично понимая, как мало остаётся сил, как стремительно тают полки, все были убеждены, что и на этот раз Добровольческую армию сопроводит чудо Господне, и Екатеринодар будет взят. Иного исхода не видели – а фантастическая, ни на что не похожая война горстки сильных духом против бесовствующей стихии приучила к мысли о богохранимости нашей крошечной Армии. Вопреки всем разумным предпосылкам, мы побеждали во много раз превосходящего нас по численности противника, мы успешно противостояли… Да, по сути дела, в тот момент мы противостояли всему миру – и Господь был явно на нашей стороне, ведь без Его заступничества наши полки меньше рот уничтожило бы – смыло, затопило стихией Русской Смуты… И, поскольку ни на кого, кроме Одного Господа Бога, надежды всё равно не было, то Добровольцы, напрягая последние силы, поднимались в атаку, ожидая только нового чуда – больше ничего.

Видя, как измученные бойцы нашего Корниловского полка постепенно «теряют сердце», Митрофан Осипович поднялся во весь рост, увлекая нас за собой. Никогда больше мне не довелось испытать таких сильных живых чувств, такого растворения в совершении справедливого, Богоугодного дела, когда победить и погибнуть – всё можно было на одном радостном дыхании. Такого переполняющего душу счастья Надежды, Любви и Веры потом уже не выпадало. Меркантильным и безбожным было время, породившее русскую революцию – и только единицы сильных духом решились противостоять этому гнилому морю, затопившему нашу землю. Я словно наяву вижу высокую фигуру Митрофана Осиповича Неженцева, поднявшуюся в ту атаку: «Корниловцы, вперёд!» Меня подхватила пьянящая живая сила. Я забыла о придавившей к земле усталости – физической и духовной – и кинулась на этот призыв, словно хотела слиться воедино с такими главными, жизненно прекрасными словами. Там, впереди, Екатеринодар, в который войдём мы во главе с Митрофаном Осиповичем! Ах, только бы не… А если поражение?… Невозможно! Ведь – кто как Бог?! Где и в Ком, кроме Бога, наши шансы?!

«Корниловцы, вперёд!» – и вдруг я увидела, как упал Неженцев, и как оборвался его призыв. Не помня себя от горя и ужаса, не глядя даже, не ломаю ли строй, ринулась к нему. Митрофан Осипович поднялся и снова что-то крикнул… Теперь мне кажется, что я видела, как влетела вторая пуля. Неумело подползая, я уже глубоко и непримиримо знала, что его больше нет!.. В этот момент что-то хлестнуло, ударило по ноге, но я не стала задерживать внимание. «Неженцев!!! Я должна убедится, что он действительно убит, иначе не поверю! Надеюсь, пока ещё надеюсь – ещё десять, ещё пять шагов надеюсь, потому что просто не хочу, чтоб он умирал!!!» Это было как во сне, когда бежишь, а ноги пристыли и не передвигаются.

И эти ноги не дали мне пробежать десять шагов. Одна из них почему-то подогнулась, я свалилась набок и перестала видеть распростёртую фигуру Неженцева. От боли в буквальном смысле потемнело в глазах. Меня накрыла пустота отчаяния. Сверлила только одна мысль:

«Как мы теперь без Неженцева?» Потом станут говорить, что Ледяной поход – икона Белой России – с точки зрения военных успехов не был чем-то выдающимся, что Добровольческая армия не была боеспособна, и именно поэтому провалилась единственная серьезная операция – штурм Екатеринодара. Потом станут говорить, что в истории России Белое движение играет примерно ту же роль, что и Ледяной поход в истории самого Белого движения: краткий (с точки зрения исторической перспективы), закончившийся неудачей, мало изученный не ангажированными историками эпизод… Однако так говорят люди, способные судить лишь со стороны, только скользить по поверхности да видеть плоть, не замечая, а, может быть, и, не желая знать – Духа… Мне же вспоминается именно Дух. Митрофану Осиповичу Неженцеву дано было быть побеждающим. Он успел совершить слишком мало и погиб в тот самый момент, когда лишь начинала разворачиваться легенда: боевое делание в Духе – попытка противостоять стихии Второй Русской Смуты, Смуты в головах и душах. И в этой легенде одним из главных сюжетом был каждодневный подвиг Корниловского Ударного полка, чьим основателем был подполковник Неженцев – «душка Митрофан Осипович». Россия, Родина, которую он горячо любил, не воздвигла ему ни гранитного, ни бронзового монумента. Единственным памятником этому удивительному русскому человеку стал им созданный полк.

Все эти мысли пришли ко мне гораздо позже, потому что, упав на траву, я от невыносимой боли потеряла сознание.

Толчок привёл меня в чувство – колесо телеги, на которую меня положили, запнулось о камень. Кто-то вполголоса переговаривался, сновали люди между повозками. Серый день был похож на сумерки. Белая косынка пробежавшей мимо сестры милосердия ослепила, как вспышка света. И словно ниоткуда – сверху, с неба, сбоку, со всех сторон, раздался роковой шепоток: «Генерал Корнилов убит!» Я встряхнулась и попробовала сесть на подводе. Сон?! Я зажмурила глаза и вновь их открыла. В обозе царила паника. Сражения почти не было слышно. В отдалении проскакал на взмыленной лошади кто-то, показавшийся мне генералом Марковым. И по фигуре этого всадника мне почему-то стало ясно – это правда.

Мир погрузился в вечную, неистребимую и никогда уже больше не озаряемую светом мглу. Всё было кончено – поход, жизнь, Родина. Белое Дело без своего Вождя, генерала Корнилова, теряло смысл. Мир разрушился, Россия погибла, Добровольчество прекратилось, и не было ни слышно, ни видно на свете Господа. Мир кончился – но продолжался ненужной каруселью лиц, слов и выстрелов вокруг, множеством теперь уже обессмыслившихся проявлений бытия – и это казалось как-то особенно нестерпимо. Мучаясь от боли в ране, от безделья, от тяжёлых переходов по время отступления, я думала, думала, думала – и только приходила в отчаяние. Когда удавалось заплакать, я начинала мечтать и просить Бога бывшее сделать не бывшим: вернуть из небытия Лавра Георгиевича и Митрофана Осиповича или прекратить моё существование, но не в смерти, а так, как если бы я никогда не появлялась на свет… Так продолжалось до самой Пасхи, когда Белая армия получила, наконец, поддержку донского казачества.

Та Пасха памятна тоской и вместе мудрой усладой одиночества: так вышло, что в Праздничную ночь я оказалась в совершенной духовной изоляции от однополчан, соратников по Добровольческой армии, от гостеприимных и негостеприимных казаков и казачек, от сестёр милосердия, которые, может быть, позволили себе тогда чуточку отдыха…

В конце Страстной Седмицы мы пришли в станицу Егорлыцкую на Дону. Многие здоровые бойцы были озабочены способами разжиться чем-либо на предстоящие разговены, мне же, да, полагаю, и многим другим раненным всё казалось безразличным. Предпраздничное настроение то появлялось, то отступало, отогнанное новой волной боли и отчаяния, когда я вспоминала о тех, чьей кровью была обильно пропитана Донская и Кубанская степь. Хотелось спрыгнуть с подводы и целовать несчастную матушку-землю. Но раненая нога мешала осуществлению затеи.

Из станичного храма доносилось бесподобное пение. Наверное, так поют ангелы в раю, по крайней мере, ничего равного по красоте ни прежде, ни позднее мне в жизни не приходилось слышать. Вот только встать и пойти к заутрене было невозможно… Пасхальное торжество словно плыло мимо меня и не касалось сердца, особенно после того, как о. настоятель многократно возгласил «Христос Воскресе!» и под восторженные возгласы «Воистину Воскресе!» втянул толпу молящихся обратно за собою под церковные своды.

Я лежала под открытым звёздным небом, было мне довольно холодно, тяжко и скучно. Единственным остававшимся развлечением при совсем непраздничном настроении было – думать. В ту ночь я особенно отчётливо осознала, что отнюдь не одиночество – самая чудовищная в мире вещь. Будучи по натуре общительной и открытой, я не могла себе представить ничего ужаснее, чем невозможность молвить с кем-то слово, пожать руку, вместе помечтать. Друзья и единомышленники – вот были мои идолы. Вступив в Белую армию, я в полной мере испытала радость глубокой человеческой сопричастности, сопричастия друг другу и Богу в великой цели спасения России, в высокой идее Добровольчества. Но одновременно осознала, как далеки друг от друга конкретные представления каждого из нас о будущем России и о том, какими мы все должны стать после окончания войны и уничтожения большевиков. Я говорю сейчас вовсе не о формах политического и экономического устройства, не о монархическом или республиканском правлении, которое следовало бы принять нашей стране после Гражданской войны. Я говорю о духовной стороне. В Пасхальную ночь с 21 на 22 апреля 1918 года я впервые задумалась о том, какими мы, добровольцы, должны быть перед Богом и в чём должна заключаться в конечном итоге наша победа. Что такое Добровольчество? Кто вправе называться Добровольцем, а кто – нет? Какого спасения искали мы для России? И страшнее чего нет ни одной вещи на земле?

Ответ на последний вопрос к тому времени я уже знала: страшнее самого страшного, страшнее одиночества может быть только один ад, и этот ад есть мир, полный людей, которых любишь до боли в сердце и которые прямо у тебя на глазах губят всё самое дорогое, что у тебя с ними общего, и губят даже не от ненависти. Понятно варварское губительство войском захватчиков культуры, каковую они встречают в завоеванной стране. Объяснимо мстительное озлобление порабощённых против угнетателей. Но разделение себя в себе самом, происходившее в эпоху Гражданской войны в русском народе, непонятно и необъяснимо ни с какой точки зрения. Русский народ в упоении тёмной страсти губил величайшую красоту – Россию, и растаптывал свой собственный образ Божий, променяв его на бесовский, антихристов соблазн большевизма, на лёгкость безразличия, на дикую разнузданность, карамазовское «все дозволено»…

Я лежала на подводе и думала о стихии Смуты, помрачившей умы и превративший русский мир в преисподнюю без Царя и без Бога в голове, о Смуте, заставившей человеков мчаться к погибели с таким упорством, с таким предельным нежеланием помочь себе, осознать пагубность своих поступков, своей беспечности, наконец, своего расхристанного духовного устроения… Более всего мне было тяжело от непонимания. Как человеку трезвому невозможно понять горького пьяницу, не желающего остановиться и сознательно идущего семимильными шагами к физической и душевной смерти, так я не могла понять свой народ. Отчего же меня… да что там меня – лучших людей России: русский люд покрывает такими ранами, оплеваниями, клеветами, заушениями, такими мученическими венцами? Ведь нет ничего больнее, чем видеть эту погибель, видеть и вопиять о том, чтобы сознательное и упорное самоуничтожение было прекращено, и выбиваться из сил, пытаясь помочь – лишь для того, чтобы осознать, что ни в какой осязаемой действительности ты ничем не поможешь, ничего не изменишь…

И тогда вдруг впервые приоткрылся мне смысл слов нашего Шефа, генерала Корнилова, сказанных им незадолго до гибели. Я вспомнила, как совсем недавно, перед штурмом Екатеринодара, Лавр Георгиевич, делая нашему полку смотр, странно, прикровенно произнёс: «Спасибо вам, мои Корниловцы, за ваше ВЕЧНОЕ Дело!» К чему может быть более верно применён эпитет «вечный», как не к борьбе за души? Бесконечная череда гибелей русских героев в 1-м Кубанском походе научила исполнять Христовы слова в том, чтобы не бояться убивающих тело, и не могущих более ничего сделать. Большевики были потому страшнее смерти, что они растлевали и уничтожали народную душу, душу России – но по этой-то причине борьба с ними становилась совершено необходимой и радостной, а страх собственной кончины окончательно отступал.

Мало-помалу мысль о противостоянии духовной смерти через причастность к Белому Делу настолько захватила меня, что мрачные думы, наконец, отошли. В ту ночь, в ночь Светлого Праздника Пасхи, прямо на моих глазах умер один из раненных моих однополчан, и ангельские голоса певчих прозвенели над его многострадальным телом: «Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав».