Текст книги "Южный Ветер"

Саша смотрела на коронистую макушку горы, в темноте напоминавшую гигантскую волну, на ее тело, которое ночью не было разодранным и каменистым, на холмы-перину. Остапка тоже смотрела на Сашу и говорила: я здесь, я над тобой, ты в моей власти, я тебя не обижу, ты моя и я твоя. Скоро должна была начаться гроза, и Саша хотела успеть запомнить этот вечер, записать его в голову, выцарапать его, как музыку на пластинке. Посмотрев наконец перед собой, Саша увидела, что невдалеке от нее стоит кто-то маленький. Не собака. И не кошка. Саша поморгала, прищурилась и поняла: это лисица. Внимательная, спокойная, замершая. Пушистый хвост и тонкая морда. Она смотрела прямо в Сашу. Саша заволновалась: а вдруг это та самая лисица? Или ее призрак? Или ее правнучка? Может быть, они уже виделись, может, это и правда она, хотя бы в каком-то смысле? Знакома ли Саша с этой лисицей? Саша встала, лисица подняла одну лапу, то ли приветствуя Сашу, то ли готовясь от нее убежать. Они стояли так, смотрели друг в друга, пока, очень скоро, не стало совсем темно, безлунно, и Саша могла видеть только силуэт. Как только бахнул первый небесный взрыв, еще далекий, слегка наэлектризованный и расфиолеченный, лисица убежала.

Саша проснулась и открыла глаза в желтое утро. Сначала она скрипнула крашеной рамой и пустила в дом ветер, потом отворила входную дверь, и ветер стал плясать прямо в комнате. Саша вышла на крыльцо и улыбнулась Остапке, которая вблизи казалась добрее, приземистее и еще роднее. Саша наконец выспалась, она упала в сонную яму, как только накрылась одеялом, и ей совсем ничего не снилось, совсем, целую ночь. Саша чувствовала себя так, будто полевые цветы растут в ее голове, руках, венах, коленях, будто они пахнут внутри нее медом, пчелами, стеблевым соком. Здесь, под горой, земля не вываривала из себя жизнь после ночной грозы, здесь не было ни одной мертвой птицы, только жизнь, движение и свежесть.

Саша зашла к Жене, он уже сидел в кровати. Саша поцеловала его в щеку и выложила рядом с ним стопку одежды в правильном порядке. Будем завтракать на веранде, а пока одевайся, сказала Саша. Она поставила чайник, сделала бутерброды с сыром, подогрела молоко, вынесла тарелки, чашки, ложки, вилки и красиво расставила их на верандовом столике. Потом Саша вернулась в дом, взяла вазу с желтыми цветами и тоже поставила ее на столик. Женя находился в ванной и пытался умыться: он не мог найти полотенце и щетку, все было не на своих местах, зубная паста казалась слишком горькой, а полотенце, когда нашлось, слишком наждачно-твердым. Женя кое-как, дрожа и внутренне всхлипывая, справился с умыванием и вышел из ванной, его встретила Саша, обняла за плечи и вывела наружу. Возле порога, который разделял домашнее и уличное, Женя на пару секунд зацементировался, но Саша подтолкнула его, нежно, будто Женя был щенком в новом доме и не мог найти миску с водой, и они вышли, сели, начали свой первый в новом доме завтрак.

Сначала Женя просто сидел. Он просто сидел и смотрел в себя. Снова. Он был хуже, чем в их с Сашей первый день. Саша помнила, что тогда он, хоть и был весь закрыт, все равно открыл рот и сам взял ложку, он сделал это сам. Саша просила его поесть, она даже выгрузила в тарелку с молоком хлопья, она гладила Женю по руке, она взяла ложку и вставила ему в руку, будто Женя был резиновой куклой со специальной дыркой для ложки. Когда ложка вывалилась, Саша решила игнорировать Женю, игнорировать и есть самой, чтобы в нем разбудился аппетит. Потом Саша поела (прошло целых двадцать минут), потом вернулась на кухню и сварила кофе, потом она вышла на веранду с кофейной кружкой, но Женя продолжал быть цементным. Он не пошевелился. Все, что сделал Женя, когда Саша снова села на свой верандовый стул, – посмотрел на нее и снова спрятался, вогнулся. Тогда Саша, понимая, что брат не накормлен и что ему из-за этого может стать плохо, взяла ложку, зачерпнула хлопья и поднесла к лицу Жени. Женя разомкнул губы. И это движение, маленькое, только лишь губами, разошлось волнами и размазало Сашу, оно было как солнечный луч, пропущенный через лупу над муравьем, как камень, попавший в пятисотлитровый аквариум с пираньями, как зажженная спичка, упавшая в канистру с бензином. Саша выбросила ложку за верандовый низкий заборчик, молоко брызнуло на Женины джинсы, а хлопья прилепились к футболке. Саша пнула стул и зашла в дом.

Потом Саша взяла другую ложку, вышла к Жене и накормила его, как ребенка. Потом отвела его в комнату, где стопкой лежала свежая Женина одежда. Потом запустила стиральную машинку. Убрала все со стола. Вымыла посуду.

На следующее утро Саша поняла: еще слишком рано для горы, улицы, для недомашнего. Женя почти все время сидел в своей комнате, воссозданном музее прошлой жизни, смотрел на уродливого гнома из керамики, складывал цифры (наверное) на мерзком котячьем календаре и выходил только в туалет. Саша решила действовать так, как действовала раньше, пытаясь втиснуть Женю в какую-либо жизнь, то есть постепенно. В кухне она передвинула обеденный стол ближе к двери, открывающейся наружу, прямо на веранду. Поставила на стол тарелку с молоком, хлеб, пиалу с черешней. Цветы. Во второе утро Женя ел сам. Капал молоком на одежду, ронял ложку, но сам, сам.

Когда Саша убирала со стола тарелки, зажужжал ее телефон. Саша никогда не включала звук, даже не знала, какая мелодия стоит на звонке, и каждый раз сильно раздражалась, находясь в общественном месте, потому что здесь, на юге, орали все телефоны. Саша не знала почему, но думала, что это от кучной жизни, где чем больше присутствия, напоминания о других, чем больше незваных гостей, рукопожатий и троганий, тем лучше, комфортнее, защищеннее. Звонила Диана. Саша ответила. Ее первый заказ, комната в коммуналке, ну, пусть так.

Жень, собирайся, едем в психушку.

Женя собрался быстро. Положил в свой новый рюкзак дорогие карандаши разной твердости и мягкости, которые подарила ему Саша. Саше это очень понравилось.

Идти по холму, затем по старому городу, по разрушенному бульвару, чтобы попасть к трассе, пока было нельзя, Женя бы не осилил. Поэтому Саша вызвала такси, такси обещало приехать. Ну надо же, а я думала, в нашем хуторе совсем глухо. У нас везде глухо, засмеялась операторша и сказала ожидать. Ожидали почти двадцать минут. Сели. Саша поместила себя на заднее сиденье, рядом с Женей. Она не хотела заглядывать ему в лицо, замерять пульс, то есть проявлять чрезмерную заботу, ведь она не знала, как Женя этой заботой распорядится. Саша просто села очень близко, чтобы просто чувствовать его плечо своим, просто отмечать, что происходит с его телом. Когда машина пересекла трассу и въехала в Южный Ветер, Женино плечо опало, мышцы из пружинистых стали тряпочными, а когда автомобиль затарахтел по дороге, идущей от площади к Суворовке, Женя наконец уложил спину в сиденье и раскинул ноги. Саша отлепилась от него и стала смотреть в окно, на поля, винно-водочный завод, речку, становившуюся вонючкой, и сады, распирающие психбольничный забор.

Саше даже не пришлось заходить в здание, Женя сам пошел в изостудию, ни разу не повернувшись к Саше. Она подождала у входа десять минут. Не спустился, значит, все хорошо, рисует.

Саша вышла к дороге, и возле нее остановилась маршрутка. Доехала до площади. Душный морок, послеливневые испарения липли к Саше, ко всем живым созданиям, маршруткам, ларькам. Она дошла до подтополевой тени и открыла в телефоне карту. Коммуналка совсем близко, шесть минут пешком, вонючая общага, одна из тех, что даже хуже ее панельки и других панелек. Саша никогда не заходила в общажные подъезды, хотя пару раз ее звали туда выпить, когда Саша еще была подростком, но даже в плохие, самые плохие подростковые дни она брезговала. Теперь это была ее работа, работа, которую надо сделать.

Общага оказалась пятиэтажной, сколоченной непонятно из чего и будто бы полностью обоссанной, от фундамента до крыши.

Саша вернулась к дороге, чтобы зайти в то, что называется минимаркетом, купила влажные салфетки. Одну пачку, пожалуйста. Нет, две пачки. Спасибо.

Снова подошла к общаге. Зашла в подъезд. Кстати, вымыт, буквально сегодня утром, ладно, не так уж плохо. Хозяйка комнаты («самая просторная, свежий ремонт, диван оставим, у нас и тараканов нет, но продать никак не можем, поэтому обратились к вам») была даже не алкашкой. Обычная тетка в обычных брюках со стрелочками, в отглаженной блузе, а не в цветастом халате. Саша поняла, что хозяйка принарядилась к ее приходу. Но, конечно, отказалась от чая. И от кофе.

Почему продаете? Желаемая цена? Скажите мне, какие есть проблемы с проживанием, только честно, это не для клиентов. Не хотите немного снизить цену? Хорошо, попробуем так. Давайте посмотрим документы? Спасибо. Вот это я заберу, сделаю копию и верну.

Женский крик. Или детский. Или женский. Или и то и другое. Что-то бьется, мужик орет, пьяно, зверино. «Это у вас что?» – спрашивает Саша. «Это у нас проблема с проживанием», – говорит хозяйка. «Ладно, мы все обсудили, я вам завтра позвоню», – отвечает Саша, сует документы в рюкзак, слишком поспешно, хозяйке не нравится, выскакивает в коммунальный коридор и почти влетает в дверь, которая почти влетает в Сашу. Из дверного проема выблевываются все эти страшные звуки, а вместе с ними – женщина, худая, молодая, рыдающая, шлепается в стену, сползает, садится на пол, к ней подбегает ребенок, мальчишка, Ваня, квасной Ваня, продающий Саше квас, он наваливается на женщину, наверное, она его мать, как будто хочет растянуться, стать огромным, чтобы накрыть ее всю.

Все происходит очень быстро, слишком быстро, все плохое всегда случается быстро, и Саша в плохом становится быстрой, она уже стоит над Ваней, женщиной, которая, скорее всего, его мать, она хватает Ваню за руку.

Другой рукой Саша выстреливает вперед, рука приклеивается к липкой, волосатой груди зверя мужского пола, пьяного зверя, который ревел своим пьяным звериным голосом. Яростный, тупой, ничего не понимающий зверь, которого Саша уже ненавидит, ненавидит как только может, потому что этот зверь – часть множества из таких же зверей, Саша презирает все их племя, потому что знает его очень хорошо. Сейчас между зверем мужского пола и кучкой из двух женщин и ребенка только одна Сашина рука, тонкая, могущая хрустнуть, как леденец.

У меня в сумке пистолет, я выстрелю тебе в глаз, и тогда ты сдохнешь, говорит Саша.

Зверь мужского пола сжимается, его шерсть ложится обратно, приглаживается, когти втягиваются в лапы, он поджимает хвост, не боится, нет, совсем не боится, но теряется перед новым, проникшим в его логово, а значит, потенциально опасным, поэтому на всякий случай отходит, затекает обратно в нору, закрывает за собой дверь.

Ларочка, Ларочка, ох, ну что ты, он что, опять в запое, ох, что же с вами поделать, пулеметит женщина в брюках со стрелочками, с которой говорила Саша. Все хорошо, все хорошо, все хорошо, отвечает женщина, предположительно родившая Ваню. Идем ко мне с Ванюшкой, отсидитесь, отсидитесь, говорит женщина в брюках. Не надо, не надо, не на…

– Я звоню в полицию.

Саша сказала это Ване, потому что две женщины, избитая и просто нервная, слились в один комарино-шумный, рыдающий и причитающий фон, чего Саша терпеть не могла.

– Пожалуйста, не звоните.

Ваня встал и вытянулся, натянул на себя гордость, мальчишеско-бессмысленную, рыцарско-фантазийную.

– Почему?

– Мы пробовали. Будет только хуже. Пожалуйста, уходите.

Ваня сказал это так, что Саша поняла: ей и правда надо уходить. Но она сильно хлопнула дверью, когда выходила, потому что не могла выйти просто так.

Саша выбежала из подъезда, а точнее, выпрыгнула из него. Подошла к скамейке, бросила на нее рюкзак, открыла его двумя пальцами и достала салфетки. Сначала сняла левую сандалию и вытерла левую ступню, особенно между пальцами, и, насколько это возможно, под ногтями, дальше сняла правую сандалию и вытерла правую ступню. Саша была как цапля, на нее все смотрели, но ей было все равно. Брюки вытирать бессмысленно, постираю дома. Левая рука – от пальцев до плеча, правая рука – от плеча до пальцев, правую руку особенно. Закончилась первая пачка, Саша кинула ее в урну, на горку салфеток, под которой уже не было видно цветастых чипсовых упаковок, бутылки и сигаретных пачек. Теперь грудь, ключицы. Спина, насколько можно дотянуться. Шея. Лицо придется оставить так, на нем косметика, ее смывать нельзя. Саша достала свежую салфетку и потерла ей губы. Собрала во рту слюну, сплюнула слюнным комом, взяла рюкзак и услышала, как довибрировал ее телефон. Третий пропущенный. Джумбер. Перезванивает. Просит прощения, что не слышала. Она рада его слышать. Джумбер тоже рад. Он доволен, ему кто-то звонил насчет радио, стрит-ток (он сказал «стрипток», наверное оговорился, но Саша вдруг улыбнулась) получился отличным. «Вы же будете продолжать?» – «Буду, Яков Леонидович».

Саша знает, что пора попрощаться, но не прощается, потому что ей нужно рассказать, поделиться. Саша не может, потому что не умеет, и тогда она спрашивает, насколько опасно ребенку жить в семье, где есть насилие. Сначала Джумбер молчит, недолго, но все же молчит, потом говорит, что вопрос очень большой, сложный, по телефону едва ли расскажешь. «Давайте я назначу вам встречу со специалистом, который занимается семьями в кризисной ситуации, и вы все спросите?» – «Спасибо, может быть, позже». – «Саша, вы как сами?» – «Нормально». Саша положила трубку, она вообще не попрощалась с Джумбером.

Вылезла из коммунального квартала, залезла в панельковый, встала у площади, подумала, что-то погуглила в телефоне и повернула обратно, во двор, который рядом с площадью, во двор, где находилось отделение полиции. Где же ему еще быть, думала Саша, если не в тесном дворе у вонючей площади. Она пыталась вспомнить, видела ли в своей жизни красивые ментовки в красивых местах, но не вспомнила и решила, что такого не бывает. Единственное, что показалось Саше не то чтобы красивым, но по крайней мере не уродливым – это клумба-лужайка, из которой торчало что-то цветное-цветастое-пахучее и которую обнимали ровные, стриженые кусты. В середине лужайки скучилось ментовское тело – в форменной рубашке, во всем форменном. Саша поняла, что это Сергей, тот самый Сергей, который недавно на нее обиделся. Он вкапывал в землю маленькую пальму.

Если бы Саша спросила Сергея, откуда эта пальма, он бы вряд ли рассказал ей правду. Как двумя днями съездил в Сочи на свадьбу двоюродной сестры. Как вечером, накануне торжества, шел совершенно один по набережной, немного стесняясь, что идет один и что без цели, что он просто гуляет. Как неожиданно перестал думать о чем бы то ни было стесняющем, стыдящем, представляющем его недостаточно мужественным, потому что оказался в моменте, где есть море, шебуршение волн, вкусный и текстурный, как домашняя сметана, воздух, осязаемый, шелковый ветер и полный город незнакомцев, которые никогда не узнают, кто такой Сергей и каким он должен быть. Он не купил пива (хотя шел, вообще-то, за ним), не искал внимания пьяной женщины, не напился сам, не блеванул в унитазный зев. Сергей ходил вдоль длинной набережной, туда и обратно, несколько часов, пока не присел на лавочку рядом с пальмовым кустом, чтобы отдохнуть. И конечно, Сергей ни за что не рассказал бы Саше, как решил увезти с собой тот самый, его, Сергеев, момент, как с помощью палки выкопал маленькую пальму, росшую рядом с такой же большой, как завернул ее корни в мокрую тряпку, как вез ее в плацкартном вагоне, забирая с собой на перронные перекуры, чтобы пальму никто не украл…

Хорошо, проведем с ним воспитательную беседу, сказал Сергей, разминая плечи и ноги, стоя прямо перед Сашей, злющей Сашей. Скажем ему, что бить женщин нехорошо, добавил Сергей. А давай я прямо сейчас ему позвоню, по телефону? Кстати, ничего, что он в кредит? А может, сразу бабе его позвонить, пожалеть?

Сергей посмотрел в сторону и заржал. Саша посмотрела в ту же сторону и увидела второго мента. Он сидел на лавке и курил, тоже ржал. Они оба смотрели на Сашу и ржали. Прежде чем отвернуться от них и уйти, Саша услышала, что нормальных баб не бьют, а ненормальных учат.

Саша снова оказалась на площади, дурной площади, она всегда оказывалась там и не знала, как этого избежать. Площадь была гниющим сердцем всего плохого, что есть в городе, она была противоположностью Остапки, душно-накаленная, придавливающая черную землю, не дающая ей вздохнуть, собирающая на своем теле все самое уродливое. Когда Саша подходила к остановке, она увидела Ваню, бредущего к квасному месту с книгой в руках. За прилавком сидел взрослый армянин, он смотрел в телефон и не видел Ваню, который не видел Сашу. Значит, заступает в обед, подумала Саша.

В студии пока никого не было, так что Саша даже не стала ее открывать – просто сидела на ступеньках, смотрела вперед, ничего не делала. Когда через час или больше пришла Таня, причем пришла заранее, Саша отдала ей ключи и пошла за Женей в рисовальный кружок. Женя копался и не хотел уходить. Саша ждала его в коридоре и не мешала копаться. Когда они пришли в студию, не хватало только Даши. Когда пришла Даша, Саша начала редколлегию.

Если бы вечером того же дня Саша попыталась вспомнить, что именно она говорила перед авторами, у нее бы ничего не получилось. Саша выдергивала из себя злость, проблевывалась эмоциями. Она любила Южный Ветер, она жила в Москве только до тех пор, пока не получила внутреннее разрешение вернуться, а если и бывала в других городах, то лишь по делам, правда, Саша не помнила, в каких точно городах она бывала, потому что любое неюжноветровское место было для нее блужданием в нигде. При этом Южный Ветер вмещал в себя ненависть, отдельные участки ненависти, такие как главная площадь, винно-водочный завод, Сашина квартира, мужики-приставалы, женщины-горлопанки, духота, орущие тачки. И именно в тот день, когда Саша попыталась сделать что-то хорошее, защитить незащищенных, она поняла, что вся южноветровская ненависть сконцентрировалась в отделе полиции.

Отдел полиции был местом, куда приносят боль, где варится эта боль, протоколируется и подвергается сомнению, осмеивается и размазывается по очным ставкам. В отделе полиции жила власть, не благородная, диктующая возлюбить ближнего и вознестись над обидчиком; не снисходительная, позволяющая выслушать, посоветовать, помочь, чтобы потом похвалиться этим; не какая угодно продуктивная, действенная власть. В отделе полиции всем управляла нижайшая власть, червивая власть, власть, скопившаяся во дворах коммуналок, в кабинете школьного директора, в армейской казарме, вызревшая под присмотром и при содействии других таких же нижайших кусков власти, сбившаяся в тугой ком, вонючая, распространяющая вонь на весь город. Вот о чем думала Саша, пока выступала перед редакцией, вот за какими мыслями она следила, пока из нее вылезала речь.

И поэтому в конце ее речи, когда из Даши, Астронома, Игоря и Тани стало вырываться нечто похожее, такое же яростное, такое же ненавидящее, Саша не удивилась, что появилась новая тема для нового стрит-тока, и предложила ее не она, а Игорь. А вместе с ним – Даша, Астроном, Таня. И, наверное, Женя, во всяком случае он кивал и хмурился. «Верите ли вы, что полиция вас защищает?» – записала Саша в редакционном блокноте. Брать комментарии в дневном стационаре отправилась Даша.

Саша также не смогла бы вспомнить, как прошли двадцать или тридцать минут, пока Даша была «в полях». Смонтировали быстро, в тот день монтировал Игорь, он все делал быстро, нарезал звуковые дорожки колбасой и слепливал их (Саша все подчистила за ним и сделала глаже).

Готовый стрит-ток отправляла Таня, ей нравилось заниматься коммуникацией, она писала Антону с корпоративной почты, писала долго, задавала вежливые и ничего не значащие вопросы, Саша загоралась от этой долготы, но молчала.

И только когда Антон отправил ответное письмо, Саша вернулась в свое тело, в свою голову, в момент своей жизни, и, вернувшись, сразу поняла: она очень устала и поедет домой на такси. Антон написал, что ему нравится стрит-ток, он неожиданный, острый, Антон принимает его «на свой страх и риск». И, видимо объясняя свою смелость, добавил: «Татьяна, передайте Саше, что я помню тот наш разговор в кофейне:))))».

Таня мыла чайные чашки, которые Астроном выклянчил у санитарок в главном корпусе, Игорь протирал столешницу – и половина крошек летела на пол. Женя переворачивал стулья и вешал их на столы-парты, чтобы этим не пришлось заниматься уборщице. Пару раз Женя отходил на несколько шагов, проверяя, на одинаковом ли расстоянии висят стулья, потом возвращался и поправлял. Даша сидела на полу, закольцевавшись над телефоном, и что-то печатала: Саша была почти уверена, что это новый пост в ее блоге, который она стеснялась показывать коллегам, но у которого, как сказала им сама Даша, было около трех тысяч подписчиков. Саша также была почти уверена, что это злой, болящий пост. Сама Саша сворачивала шнур от рекордера, медленно, прощупывая всю резиновую длину провода, и смотрела, как механически, красиво, стройно, без напоминаний, наставлений и просьб, работает редакция радио «Ветрянка».

Закончив складывать оборудование, Саша вышла из пристройки и села на скамейку. В клумбе скукоживались головы ирисов, высоких, изящных, но уже отживающих. Над ними дребезжал шмель, прыгали в пространстве невесомые мошки. По бордюру ползла виноградная улитка, оставляя за собой сопливую дорожку. Из студии вышел Женя, за ним Астроном, потом Игорь и Даша с Таней. Таня подергала ключом в замочной скважине и отдала его Саше.

– Да ни хуя полиция не защищает, – сказала Даша, вытягивая из пачки сигарету.

После ее слов все совершили какое-то движение – плечом, кистью, ногой, – даже Саша, потому что в редакции еще ни разу не ругались матом и, наверное, первым должен был ругнуться, например, Игорь, но точно не Даша.

– Нас с мамой однажды ограбили, вынесли все деньги. – Даша затянулась сигаретой и следующие шесть слов выпустила с выдохом: – А мы с ней, естественно, нищие. Менты сказали, что мы сами виноваты, потому что дверь плохая.

Все молчали и смотрели на Дашу: она рассказывала эту историю как очень важную, серьезную, определяющую ее саму.

– Мы видели того, кто грабил, а как же не видеть, – Даша затянулась и дальше говорила на вдохе: – Он угрожал нам ружьем. Двустволкой.

Саша захотела дотронуться до Даши, хотя раньше такая мысль в ней не появлялась. Саша не знала, уместно ли это, делают ли так люди, поэтому испытала облегчение, когда Таня опередила ее и положила на Дашино плечо свою мягкую, широкую ладонь.

– Короче, менты ничего не стали делать, хотя мы сказали им, что умрем от голода, и это была почти правда.

Саша хотела выругаться матом вслед за Дашей, но почувствовала, что не стоит.

– Я тогда впервые в жизни пожалела, что ушел отец. Уж он-то с ними поговорил бы.

Дашино лицо все сжалось, как бумажный пакет.

– Он и с нами говорил так, что до сих пор шрамы на…

Даша взболтнулась всем телом, потому что вспомнила, что у нее есть тело, всегда скрываемое черными одеждами-мешками, а не потому, что хотела стряхнуть свои шрамы, как подумала про это движение Саша.

– А ты не вспоминай о том, что тебе делает больно, не сталкивайся с этим да живи себе дальше, – вдруг сказал Игорь. – Вот я так делаю, и у меня все ровно.

В голову Игоря запрыгнула дочкина голова-кудряшка, пятилетняя и с бантами, но Игорь привычно вытолкнул ее наружу, так, будто картинка имела физический вес и ощупываемые границы. Даша докуривала молча, все докуривали молча. Астроном ушел на занятие в театральном кружке, Саша вызвала такси и заставила остальных поехать с ней хотя бы до площади.

На следующий день Саша работала, занималась зарабатыванием, ничего интересного не произошло, разве что вечером Женя сам вышел на крыльцо, постоял пару минут и зашел в дом. Потом случился новый день, а в нем – очередная редколлегия. Все говорили о том, что работать получается хорошо. Что есть подписчики, они прибывают, что нельзя стагнировать, в том числе с темами. Это значит, спросил Астроном, что мы должны провоцировать? Я думаю, Саша имеет в виду не провоцировать, а удивлять, ответила Таня. И добавлять социального, сказала Саша. Это был всего лишь третий стрит-ток, а редакция чувствовала себя так, будто уже набралась опыта. Но ведь опыт – это не только результат, заметил Астроном.

Темой третьего, не слишком острого, но и совсем не пресного опроса, выбрали отношение к людям с психическими расстройствами. Хорошая тема, важная, сказал Астроном. Но результаты предсказуемые, добавила Таня. Вообще, все зависит от того, у кого спрашивать, ответила Даша.

– Нам нужно выходить на улицы, вот и все, – сказал Игорь. – Смысл спрашивать про наших у наших?

Редакция зашевелилась, начала роиться и жужжать. Ты что имеешь в виду? Неужели говорить со здоровыми? Где? Как? А если побьют? Арестуют?

– Да расслабьтесь, я же вообще не выгляжу как псих, – засмеялся Игорь.

– А как, по-твоему, выглядит псих? – разозлилась Даша.

– Короче, Саш, что скажешь? Я считаю, не надо тянуть кота за яйца, поехали.

Саша представляла редакцию как остров, передающий сигнал на большую землю. А в сигналах – сообщения о всяком островном, бытовом. Созрели ли кокосы, протекает ли тростниковая крыша, как прошел заплыв островитян на длинную дистанцию. Саша не думала, что остров должен прилепиться к континенту. По крайней мере, не так быстро. С другой стороны, почему бы не попробовать?

– Ну давай. Закажу тебе такси.

– Не, спасибо, я сам.

Игорь складывал рекордер, микрофон, провода в свой рюкзак, запихивая все как попало, Саша даже отвернулась от этого запихивания.

– Буду спрашивать, как вы относитесь к душевнобольным, – сказал Игорь. – Или к людям с психическими расстройствами? Как лучше?

– Второе.

– До фига корректные вы тут, – улыбнулся он.

Игорь вышел из студии, потом вышел за территорию больницы, потом вышел на остановку и дождался маршрутки. Он сел справа, у окна, чтобы смотреть сначала на деревенские дома и огороды, потом на поля. Когда за окном задребезжал кирпичный забор, Игорь отвернулся, и не только лицом, а всем туловищем, даже коленями. Он облокотил себя на стекло и стал думать о том, какой вызов он вот-вот бросит городу своей работой, как жизнь в Южном Ветре тут же изменится, стал сочинять-фантазировать, и эти выдуманные истории расталкивали в голове Игоря все, что он не хотел помнить. Отворачивание и одновременное фантазирование было его привычным ритуалом, когда он проезжал мимо винно-водочного завода.

Потому что если бы кто-то, например Саша, решил узнать, что произошло на бывшей работе Игоря, когда он был упитаннее, причесаннее, заворачивался в белую рубашку и сажал на шею галстук, и пришел бы на винно-водочный завод порасспрашивать, то любой трудящийся не менее десяти лет в цехе, офисных кабинетах, на складе и в подсобках рассказал бы историю про одного инженера, который вдруг сошел с ума. Уборщица поделилась бы, что Игорь-инженер был тихеньким и вежливым мальчиком, главный по разливу в бутылки отметил бы, что Игорь-инженер был нормальным, в принципе, мужиком, но больно молчаливым, а сросшаяся со своим стулом бухгалтерша шепнула бы, что он слишком из-за всего переживал. Но абсолютно любой трудящийся, даже из тех, кто устроился недавно и не знал ничего про Игоря-инженера, мог бы рассказать историю про Игоря-психа, в которого однажды превратился инженер. Про то, как он выбежал из офисного сектора, размазывая руки по воздуху, стал выгонять каждого, кто трудился, заорал, что на завод вот-вот рухнет химическое оружие и нужно срочно эвакуироваться, а потом и вовсе понажимал какие-то кнопки, и все остановилось почти на час. Этому психу-инженеру тогда вызвали неотложку, которая вывезла его с винно-водочного завода, да так, что он больше никогда не вернулся. Правда, потом кто-то видел его на улице то ли пьяным, то ли обдолбанным, похудевшим и без белой рубашки.

А пока Игорь ехал на площадь, Таня разливала чай, Женя жевал конфету, не дождавшись чая, Даша, как обычно, писала что-то в телефоне. Астроном стоял в нескольких метрах от Саши и смотрел на нее, потом сорвал себя с места и подошел. Саша поняла, что Астроном хочет сказать важное, но почему-то не может, это важное застревает в нем и не выпрыгивает. Саша предложила ему сесть на соседний стул, дала чашку, из которой ползла пакетиковая нитка, дождалась, пока Астроном сделает глоток, и спросила, в чем дело.

– Саш, я хочу записывать еще кое-что. Не про наше, а про вообще. Может быть, просто так, а может быть, это возьмут на радио. Не знаю, в общем, Саш, но вот…

Астроном положил на стол затертую книжицу в тонкой обложке, Саша не успела прочитать ее название, но увидела изображения каких-то планет. Астроном раскрыл книжицу в середине, расправил странички так, будто хотел их приласкать, а не сделать глаже.

– Тут про черные дыры, – сказал он. – Как думаешь, я могу делать передачи про космос?

– Конечно, – Саша улыбнулась. Она почувствовала, что в ней шевельнулись чувства, хорошие чувства, шершавые и теплые, как Танина пряжа.

Рекордер, а вместе с ним микрофон и шнур забрал Игорь, поэтому Саша включила телефонный диктофон, положила перед Астрономом и сказала: «Читай». Астроном выпрямился, всосал в себя столько воздуха, сколько всасывалось, и начал сдуваться, как шарик, выпуская буквы-слова-предложения. «А попробуй дышать нормально», – сказала Саша. «Я уже тренировался, если дышать нормально, я начинаю заикаться», – сказал Астроном. «Но ты же обычно не заикаешься». – «Обычно нет, а так – да». Саша успокоила Астронома, сказала, что надо просто тренироваться, и снова включила диктофон. Астроном прозаикался еще полчаса, очень долгих полчаса, однообразных, скучных, прошитых непонятными звездно-космическими терминами, но Саша совсем не выходила из себя, она была спокойна. Даже Даша сбежала на улицу, потащив за собой Женю, даже Таня принялась вязать, хотя уже давно не вязала во время работы, а Астроном все читал-заикался, и Саша была спокойна.

Позвонил Игорь, его голос дребезжал и подергивался, а на вопрос, как все прошло, Игорь не ответил. Саше пришлось вызывать ему такси, после этого никто ничего не мог делать, кроме ожидания Игоря. Саш, че он сказал? А как он звучал? Он был расстроен? Он был рад? Он сказал, получилось или нет? Саша тоже ничего не отвечала и так же, как все, заморозилась в ожидании.

– Вы меня убьете, – сказал Игорь и почему-то сжал нательный крестик. – Я все испортил.