Текст книги "Демонология Сангомара. Искра войны"

Они поднялись на седьмой ряд, прошли в украшенную красными цветами: крокусами, бугенвиллиями, – ложу-беседку. Здесь уже сидели все консулы со своими семьями и личной прислугой. А еще ступенькой выше чинно восседали в креслах Морнелий Слепой, его брат Фитиль, супруга Наурика Идеоранская и отпрыски: братья Флариэль, Итиль, Морнелий-младший и сестры Сигрина и Аль.

Илла приложил персты ко лбу и поприветствовал консулат и короля.

– Да осветит солнце ваш путь.

Ответом ему стали улыбки, кое-где уже пьяные. На сцене пока было темно.

Юлиан, сев сбоку от советника, не выдержал и обернулся, дабы встретиться беглым взглядом с королевой Наурикой. Та утопала в одеждах – только белое лицо и тонкие пальцы выглядывали из-под тяжелых объятий парчи.

Он ждал, пока взгляд королевы не остановится на нем. И когда это произошло, он в приветствии приложил пальцы ко лбу, по-южном, затем вежливо улыбнулся и медленно отвернулся. Наурика ответила беспристрастным взором, глядя сквозь, и тут же отвлеклась на свою маленькую дочь.

«Обиженная женщина хуже гарпии», – сделал вывод вампир. За два месяца Илла Ралмантон так и не получил красного конверта. Ну что же, что случилось, то случилось – сделанного не воротить. Тем не менее, хотя Юлиан и старался больше не смотреть за спину, ибо очень выразителен такой взгляд для всех прочих, сам он чувствовал, что Наурика его все-таки разглядывает. Или ему так хотелось.

Чуть погодя он посмотрел вправо.

Там, в другой беседке, восседал архимаг. Он утопал в подушках и беседовал с военачальником Рассоделем Асуло касаемо передачи власти по проверке прибывших во дворец Илле Ралмантону. Взор Юлиана скользнул по архимагу и остановился на его жене – Марьи.

Жена у Абесибо Наура слыла редкой красавицей. Ей уже было под полсотни лет, но она смогла сохранить красоту тридцатилетней, красоту удивительно породистую.

Как и ее супруг, Марьи родилась в Апельсиновом саду, некогда принадлежащем Нор’Эгусу. И как у многих эгусовцев, глаза у нее были цвета меда. Сама она тоже напоминала медовую статую: загорелая, с кожей цвета латуни, с подернутыми кроткостью глазами тигрицы, с тонким станом хищницы.

Прекрасная Марьи была одета, как и все покорные элегиарские жены, во множество тканей, но казалось, что тело ее двигается будто отдельно от одежды – и каждому открывалась ее природная грация и утонченность. Марьи не баловалась модой и не белила отчаянно лицо, как это делали придворные, но, сделай это, возможно, она бы не была так красива, как сейчас. И все взгляды устремлялись к ней. Все смотрели не на королеву, сидящую в кресле, как в железных тисках, а на Марьи, которой подчинялось все пространство вокруг. Она то и дело двигалась, улыбалась и гладила мужа по плечу, позволяя себе прилюдно это выражение любви. А вокруг нее сидели ее дети: красивые, статные, с таким же затаенным хищным взором, передавшимся и от отца, и от матери.

Один лишь Мартиан Наур, младший сын архимага, сидел отстраненно где-то сбоку, ближе всех к Юлиану. Облокотившись в кресле на руку, он задумчиво глядел на еще пустую сцену.

Юлиану редко приходилось видеть такую благородную мужскую красоту, как у Мартиана. Разве что у Дзабанайи Мо’Радши, но привлекательность посла складывалась более от его обаяния, от его горящих огнем глаз, которые разливали вокруг кипучую энергию. Глаза же Мартиана были кротки, взгляд его – задумчив, а красивые черты обрамляли этот спокойный, в чем-то угнетенный взор.

Пение труб прервало разглядывание семейства Науров. Меж трибун зажглись светильники, развешанные на жердях, и взор Юлиана устремился туда.

* * *

На помост взошел лицедей, облаченный в черную мантию и золотую маску – маска была безлика, сделана в виде древесной коры с прорезью для рта. Он поднял ввысь руки, распростер их, и оттого Юлиану вспомнился храм Гаара с пылкими речами жреца. Так и здесь, в широком жесте лицедей неожиданно громко возвестил:

 
                «Наш мир есть тьма!
                Наш мир есть зыбость!
                Он был черен, как самая страшная тьма!
                Он был тих,
                И люди в нем были немыми свидетелями бессилия!
                Но разразилась Буря!»
 

Над театром нависла тишина.

Лицедей выкинул руки вперед – и раздался грохот, подобный тому, как грохочет небо. Из-под пола выскочили молнии и вспыхнули ярчайшим светом, разрезав пространство трибун пополам. В этой яркой, но короткой вспышке света стало видно поблескивание магического щита вокруг консульских беседок.

Сцена заходила ходуном. С воем туда выбежала рычащая стая оборотней. На цепях вывели визжащих гарпий, которые рвались укусить своих истязателей, но им мешал намордник. Огоголились клыками вампиры. Заскакали чертята, пытаясь вырваться из миниатюрных кандалов. Из мешка достали сильфов и разбросали их; белоснежные крылья мотыльков забились светом и полетели к потолку. Зашипели вурмы на руках демонологов. Заизвивались кольцами, вторя шипением, наги-рабы. Завопили суккубы, измазанные грязью, являя из себя диких демониц.

 
                «Буря принесла детей с собой из других миров,
                Испуганных, голодных!
                Страх владел ими!
                Лилась кровь!
                Земля рокотала под ногами!
                Вздыбались горы!»
 

В воздух взметнулись струи пламени, символизируя извержение вулканов, и растворились в воздухе – иллюзия.

Лицедей подбежал ко второй половине сцены, укрытой черными тканями. За ним поволоклось все демоническое отродье. Полотнища сдернули, и всем открылись большие чаши, символизирующие тогда еще пролив, а не залив Черную Найгу.

 
                «Мир содрогался, мир боялся!
                Мир ринулся с темного севера к свету!»
                Но нет дальше хода!
                О, сожжет нас север!
                О, поглотит нас тьма!
 

Снова раздался грохот: ужасающий, судорожный. И опять забили молнии и огонь из-под пола. Засвистел насланный ветер, сгустилась иллюзионная тьма.

Вещатель, склонившись над чашами с черной водой, будто падая, неистово закричал:

 
                «Кровь!
                Везде льется кровь!
                Что вампир, что человек, что черт…
                Слилось все в хаосе смерти!
                Пучина!
                Неужели бросаться нам в пучину?!»
 

И тут благодатное сияние залило сцену. Это распахнулись обсыпанные сильфовской крошкой плащи других лицедеев. Лицедеи пришли в сверкающих мантиях. Пришли горделивые, но молчаливые. Их было десять. Они шествовали к краю чаш в золотых масках, символизирующих каждого бога: Прафиала, Гаара, Химейеса, Шине, Зейлоару, Офейю и еще четверо безликих, которые обозначали оккультных и утерянных Праотцов, а также всех тех, чьи детища погибли в жерновах времени.

Эти десять подошли, источающие слепящий свет, к кромке воды и пред ними все расступились.

– О боги! – закричал неистово лицедей-вещатель и рухнул ниц. – Праотцы наши!

Праотцы вскинули руки ладонями вверх. Стих бой баранов. Умолкли трубы. Успокоилась бесноватая буря. Замерли демоны. А вода пред праотцами вдруг вскипела. От нее повалил густой, горячий пар, который медленно обволок сначала сцену, потом поднялся выше, пока не окутал трибуны и не осел каплями на ступенях и гостях. Зашипело. Вода, исчезая, стала обнажать землю.

 
                «Праотцы, благочестивые и великие!
                Они явились отвести свой народ на благодатный Юг!
                И родился из морских пучин Ноэль!
                Он вздыбился черной землей из воды!
                И ринулись мы, дети, за своими отцами!»
 

И Праотцы чинной походкой, сверкая золотом своих масок, прошли по горячей от пара земле. Так, по легендам некогда прошли и истинные Праотцы, подняв перед этим Ноэль из морских глубин.

Лицедеи спустились со сцены и пропали. А за ними двинулась вся кричащая и визжащая демоническая толпа.

Однако еще не дойдя до края сцены, суккубы вдруг запели чистыми голосами, наги выпрямили свои спины, спрятали клыки вампиры, зашагали гордо вороны и стали обращаться в людей оборотни. И уже более очеловеченные и разумные, они пропали в закулисье.

Из-за сцены раздалось настойчивое хлопанье в ладоши, исходящее от нанятых хлопальщиков. Выступление закончилось.

С трибун тоже сорвались редкие аплодисменты, но большинство гостей принялись тут же шумно общаться меж собой и вкушать яства, которые внесли на столы тем, кто приобрел самые дорогие места. Вносили только фрукты и овощи, ибо в день шествия Праотцов народ: и простой, и богатый, – придерживался травяной трапезы, питаясь рисом, капустой, горохом, грибами и медом. Мясные и рабские рынки так и вовсе закрылись. На покупку невольников в качестве пищи накладывался строжайший запрет. Стол пред Иллой тоже был пуст – праздник требовал отказ от принятия крови в течение дня до и после. Однако Юлиан знал, что советнику перед отъездом из особняка все-таки подавали графин крови.

Илла Ралмантон повернул голову в сторону Абесибо и сказал:

– Я полагал, что ты останешься на консилиуме.

– Это было бы неплохо, – ответил Абесибо. – Однако моя дражайшая супруга возжелала празднеств.

– И она приукрасила празднество своим появлением. Вы, Марьи, с годами лишь хорошеете, – улыбнулся Илла. Впрочем, улыбка его была натянуто теплой, а комплименты соответствовали скорее нормам этикета.

– Спасибо, достопочтенный. Мне очень приятна ваша похвала, – Марьи в благодарности едва поклонилась. – Как вы, бодрствуете?

– Бодрствую.

Перед Абесибо поставили тарелку с разрезанными дольками апельсина. Он взял одну дольку изящными пальцами, окунул в мед и поднес к белоснежным зубам. Всосал сок, затем выгрыз мякоть. И после каждой дольки изящно промакивал губы красным платочком. Его дети тоже занялись принесенными угощениями, среди которых не было мяса. И только после пятой дольки апельсина архимаг посмотрел на Иллу, а глаза его блеснули.

– Мне сегодня сообщил Кра Черноокий, – произнес медленно он. – Что ты передал в руки казначейства постановление, уже подписанное лично Его Величеством.

– Передал.

– И почему же подобное прошло в обход консулата, может быть, разъяснишь?

– Отчего же, разъясню. Сие постановление о налоге на аристократию есть декрум – королевский указ, имеющий силу закона, принятого консулатом в полном составе.

– Я в курсе касаемо этого, Илла. Однако вопрос мой был совсем о другом…

– Близится война, – усмехнулся Илла и повел плечами. – Платить за нее придется не только народу.

Меж тем сцену уже почистили, соорудили на ней некое подобие деревянной крепости, составленной из деталей, которые состыковали и подперли. И вот уже в круг вышел все тот же лицедей-вещатель в золотой маске дерева. Раздался грохот оваций из-под трибун – началась следующая постановка.

Абесибо, так и не получив внятного ответа, произнес:

– Нам бы поговорить, Илла. Но не здесь, не в этом шуме.

Илла кивнул.

– После представления.

И оба они обратили свой взор на сцену. Там вещатель уже воздел руки и воскликнул.

 
                «О Юг!
                Праотцы наши провели нас на благодатную землю!
                Но получили ли мы что хотели?
                Смогли ли мы объединиться перед туманом будущих времен?
                Кровь льется на юге рекой,
                Окропляет гагатовые почвы!
                Сражаются за них неистово,
                Забыли они о заветах отцов наших!»
 

Из тьмы явились воины, облаченные в доспехи. Терлась кольчуга о чешуйчатые тела нагов-рабов; скакал по сцене и выл волк, тело которого укрыли наспинник и нагрудник; прыгал вампир, замахиваясь копьем; с трудом отбивал это копье щитом человек, являясь здесь самым слабым. И пошли актеры притворно стенка на стенку, разливая меж делом красную краску, потому что запрещено было на праздник Шествия Праотцов проливать истинную кровь.

Слилось все в утробных криках, олицетворяющих те страдания, что выпали на долю юга после Великого переселения. Ровны были гагатовые земли. Не было здесь гор и чащоб, где могли бы укрыться целые расы и одичать. Это был не север с его горбатыми хребтами – здесь все боролись за свое место под солнцем.

Ко всей этой воющей, стонущей, шипящей ораве выпустили юронзиев. И те, почти нагие, сотрясая покрашенными красной краской копьями, принялись скакать по сцене, как безумные дикари.

 
                «Бьются юронзии неистово!
                Не хотят они отдавать земли потомкам Праотцов!
                Не верят они!
                Жестоки они и дики!»
 

Тут же следом по ступеням маленькой деревянной крепости поднялся лицедей в сверкающих доспехах, подобающих скорее королю, а не простому смертному. Это был Морнелий-Основатель. Он встал на верхушку башни, обхватил одной рукой знамя Элейгии и воинственно потряс копьем.

 
                «Ушли Праотцы наши!
                Но явились вслед за ними дети их, оцелованные праотцами!
                Храбрые, мудрые, несущие зерно отцов в своих душах!
                И был одним из них Морнелий-Основатель Молиус!
                Мудр он был не по годам, освящен Прафиалом,
                Силен на руку, остер на ум!
                И явился он на Элейский холм под Черное Древо!
                И объединил под своей властью всех!»
 

Все люди и демоны вокруг, снова растеряв все звериное в повадках, собрались вокруг башенки и склонились на колени пред Морнелием-Основателем. Эта сцена символизировала объединение рас и зарождение могучей Элейгии.

Юлиан, пока внимание всех было приковано к помосту, обернулся, чтобы рассмотреть королевскую семью. Однако там почти все были увлечены представлением. Один лишь король Морнелий, оплыв в кресле, сидел и презрительно усмехался, не имея возможности ничего увидеть. Рот его был перекошен, челюсть отвисла; и вампир с некоторой жалостью разглядел в полутьме его апатичное лицо, скрытое за белым платком.

Однако тут король, будто зрячий, вдруг опустил свой лик к разглядывающему его Юлиану, замер, а улыбка его ожесточилась. Тот вздрогнул, но мимолетному страху отвести взгляд не поддался, понимая, что Морнелий слеп. Так они будто и глядели друг на друга, пока король не уронил голову на чахлую грудь, видимо, в попытке заснуть.

«Ослепший, уставший правитель. До того уставший, что не желает обладать ни властью, ни женщинами», – подумал Юлиан.

А лицедей же, между тем, продолжал кричать:

 
                «И воцарилась Эра Шествия!
                Собрались под одним знаменем все:
                Люди, вампиры, наги, оборотни, суккубы, вороны…
                И все те потерянные дети,
                Которые не получили благодати от своих Праотцов.
                И был принят Морнелием Молиусом первый свод законов,
                Призванный обрести долгожданный мир!
                Родилась из пучин хаоса великая Элейгия!
                И суждено ей было стать величайшей.
                Величайшей из всех королевств Юга!
                О Элейгия, славься, земля моя гагатовая!
                Земля, мудростью Праотцов обласканная!
                Земля, имеющая сильного правителя!
                Оцелованного самим отцом нашим Прафиалом!
                Да будет вечен род Молиусов!»
 

Из-под сцены раздалось хлопанье. Знать энергично подхватила его, и по театру разлились бурные овации.

– Слава королю! – закричал кто-то с трибун,

– Вечности роду Молиусов! – воскликнул кто-то другой.

– Слава!

– Слава королю!

Крики разлились волной по всему театру.

– Интересно, что они скажут после праздника, когда узнают о декруме на новый разорительный налог… – донеслись до ушей Юлиана острые слова Абесибо, которые он адресовал одному из своих сыновей.

Снова потекло рекой вино, разнеслись запахи винограда, сушеных фиников, сухой рыбы и трав, сдабривающих блюда. Где-то в беседках запели очаровательные суккубы и инкубы, ублажая господ до следующей постановки. Ненадолго рабы потерли на ступенях сильфовские фонари – и трибуны залило светом.

Справа от беседки советника отпускали острые шутки дети Абесибо, смеялась от них звонким, чистым смехом Марьи, жестко улыбался на них сам глава семейства, пребывая мыслями в каких-то мрачных чертогах. Слева развалился на кушетке Рассодель Асуло в окружении десятков отпрысков. Там были уже все поголовно пьяные, потому что еды на их столах не стояло – только рубиновое вино. То и дело оттуда доносился басовитый гогот.

Со спины до Юлиана донесся требовательный шепот королевы Наурики – она требовала от своей младшей дочери Али послушания, заставляя ее сидеть в креслице смирно. Однако кроха была упряма, как это обычно бывает у двухлетних непосед, все не желала слушаться ни нянь, ни матери и порывалась куда-нибудь убежать. Ее, соскакивающую, только и успевали ловить.

Сам же Илла, умостив больную спину на бархатные подушки, глядел на всех тучей, пока вокруг него разливалась радость.

– Сколько еще постановок будет? – спросил он.

– Две, хозяин, – ответил один из рабов.

На сцену снова вышел вещатель. На этот раз он был одет не в одежды древних, а в костюм элегиарца: шаровары, шаперон, жилетка. Одна лишь золотая маска осталась несменяемой.

Теперь в центре, вместо Элейской башни, стояли стол и стул, обложенные свитками. За столом сидел мудрец с белоснежной бородой до пояса и якобы что-то писал.

 
                «Наши великие Праотцы!
                Они ушли, оставив нам свое благословение в роду Молиусов!
                И часть этого благословения явило себя миру!
                Моэм!
                Моэм аскет,
                Моэм ученый
                Он жил на берегу озера!
                И в один из дней 1450 года
                К нему постучали во время дождя!»
 

Из-под сцены загромыхало – это капли воды, поднятые магами в воздух, сорвались с подвешенных лоханей на пол, изображая сильный дождь. В комнату вошел лицедей в костюме, удивительно похожем на тот, который был на Юлиане в праздник Гаара. Символизируя свое божество, мужчина в маске вампира подошел к ученому Моэму.

Вещатель запел:

 
                «И оказалось то дитя Гаара!
                Явился он, сын долголетия,
                И передал Моэму тайну, спрятанную в древних эпохах.
                И записал мудрый Моэм утерянную речь наших Праотцов!
                И сплел он первое заклинание!»
 

Моэм встал из-за стола. Он шепнул заклинание, и с его пальцев потек струей огонь, устремляясь ввысь к небу.

Так, в 1450 году тогда еще никому не известный травник Моэм открыл для всего южного мира магию, основанную на использовании человеком демонического языка Хор'Афа. Сейчас имя этого величайшего человека знало каждое дитя, а на месте его скромной хижины, укрытой соломой, выросла известнейшая своими выпускниками школа магии – Байва.

 
                «И осветило наш мир пламя Прафиала!
                И воздвигли на месте хижины Моэма академию магии, величайшей в мире.
                Да будет славен род Прафиала,
                Да будет вечен род Молиусов,
                Несущих в себе зерно праотца нашего!
                Слава Прафиалу!
                Слава Молиусам!
                Слава достопочтенному Науру!»
 

Овации. Абесибо Наур улыбнулся, видя, что к нему приковано внимание. Улыбнулась и его красавица-жена Марьи. Запели флейты, и по театру расползлась музыка. Моэм и Гаар покинули сцену под рукоплескание хлопальщиков.

Юлиан тоже похлопал, получив удовольствие. В прошлом году он остался в особняке, поэтому все для него здесь было дивным и новым. В свое время он посещал театр и в Ноэле, но театр там был сделан не с таким размахом: без магов, стоящих под сценой и насылающих когда надо туман, ветер, молнии и иллюзии, без таких роскошных костюмов.

Илла склонил к нему голову.

– Потом пойдешь со мной, – шепнул он.

Последняя, четвертая, постановка была приурочена к грядущей войне с Нор’Эгусом. В ней обыгрывалась победа над ним в битве за Апельсиновый сад в 2088 году. И пока волки-оборотни в доспехах скакали по сцене посреди апельсиновых деревьев, побеждая эгусовский народ, и восхвалялось мужество деда Рассоделя Асуло, Юлиан оглядывал трибуны. На трибунах, распростертых перед ним, собралась почти вся знать из Золотого града.

Он смотрел в полутьме на лица и думал, кто же из них предатель? Кто-то подослал подставное письмо. Кто-то имел доступ к канцелярскому парфюму. Кто-то смог взять печать Нактидия, которая хранилась под присмотром каладриев. А сам Нактидий, кстати, сидел на самых дешевых трибунах – уж больно туго ему стало по злату в последнее время. Предатель был перед ним, взволнованно размышлял вампир. И он никак не мог его разоблачить. В это же время король, сидя сзади, наклонил свое лицо в сторону спины Юлиана, пока тот выискивал врагов исключительно перед собой.

На сцене разлили краску, изображая кровавое побоище между апельсиновых деревьев. И вот враги уже повержены; актер в доспехах, символизируя Бонзуро Асуло, отсалютовал мечом.

С трибун зарукоплескали. Пуще всех это делали отпрыски Рассоделя Асуло и сам военачальник, выражая почести своему предку.

* * *

Медленно и верно театр начал пустеть. Ночь, звездная, стояла над головами, а гулянья продолжились уже в лагере. Кто-то пропал в Пуще, растворившись в ночи среди высоких и стройных платанов, опутанных красными лентами. Кто-то укрылся в палатках с хохочущими суккубами.

Старик Илла медленно поднялся. Поднялся и Абесибо Наур. За ним потянулась вся его родня, но архимаг подал повелительный жест рукой, отказывая. Тогда от свиты отделились только личная охрана и младший сын Мартиан Наур.

Два элегиарских чиновника медленно двинулись к Пуще Праотцов. Там уже развесили на деревьях сильфовские фонари, и они мерцали, разливая на землю мягкий свет. Где-то рядом журчала речушка. Юлиану показалось, что выбранный архимагом путь, ведущий в стороне от главной тропки, был обоснован именно звуком воды.

– Я тебя слушаю, Абесибо, – молвил Илла, осторожно переступая корягу.

– Это я желаю услышать тебя, – ответил архимаг. – Мне хочется услышать, почему Его Величество выпускает на свет декрум в обход консулата? Ты должен знать, что произойдет, когда после недели празднеств знать вернется в Золотой град и декрум будет оглашен…

– Знаю. Но не бывает войн без жертв. Война всегда проходит с потерями – и в этот раз придется пренебречь желаниями аристократии.

– Ради чего? Это чужая война, не наша!

– А где же наша, осмелюсь спросить?

– Ты сам знаешь.

– На севере?

– Да! Только протяни руку, и Север будет в нашем владении, со всеми своими сокровищами и тайнами. Все это понимают. И ты должен понимать столь очевидные вещи. Я знаю, на что уповает король Морнелий. Его жена, Наурика Идеоранская, была седьмым ребенком почившего короля Нор’Эгуса. Поэтому девочку тогда и отдали в качестве военного трофея, как нечто несущественное. Никто не подозревал, что ее шестерых братьев и их отпрысков зарежут спустя три десятилетия в их покоях, а потом повесят тех, кто попытался сбежать. И теперь дети Наурики – первые в качестве наследников на трон Нор’Эгуса. А после того, как появилась Бадба, которая является единственной наследницей Нор’Мастри…

– Да, родится владыка владык, – продолжил с улыбкой Илла.

– Этим слухам уже дали имя… – усмехнулся архимаг.

– Почему же это слухи, Абесибо? Ты сам подтвердил права нашего наследника, в котором сольются три королевских рода, на престол этих самых трех королевств. Чем это не владыка владык? Такого в истории еще не было, чтобы три столпа Юга объединились в один.

Архимаг усмехнулся.

– Проще наугад сотворить заклинание, Илла, чем дождаться этого великого дня! – отрезал он. – Этот день – не более, чем иллюзия. Слишком мала вероятность, что все пройдет как должно. Наше королевство может сгинуть только из-за того, что наш король отчаянно схватился за этот провальный союз в желании возвысить свое семя!

– Что же, если король желает возвысить свое семя, Абесибо, мы подчиняемся, ибо мы служим короне, а не она нам.

– Но корона должна возлежать на умной голове…

– В каком смысле мне понимать твои слова?

На твердых губах архимага залегла усмешка.

– Я жизнь отдал Элейгии – тебе ли не знать? Мы с тобой через многое прошли. И унимали восстания в Сентайской провинции, и боролись, чтобы кое-кто не рассадил своих родственников во все кресла консулата, и не позволили Джамо убить нашего короля. Ты достоин моего уважения, Илла, как умелый советник, который своей дланью разрешает любые скользкие вопросы. Ты велик, но сейчас я не понимаю твоих мотивов.

– Мои мотивы всегда связаны с благополучием Элейгии…

Илла выдохнул. Однако Абесибо Наур лишь насмешливо вздернул брови, уж слишком фальшиво прозвучала эта фраза из уст того, кто всю жизнь радел только за себя, сметая всех на своем пути.

– И оттого из-под твоего пера вышел этот несправедливый декрум, который утопит Элейгию в смуте? – спросил он.

– Отчего же он несправедлив? – ухмыльнулся Илла, сверкнув единственным клыком во тьме, ибо второй выпал неделю назад. – Формула расчета налога выверена – она зиждется на проценте от суммы недвижимости. А что касаемо консулата, то здесь я проводил расчеты по налогу на каждого консула отдельно, выводя свою формулу. Вороны подготовили мне список всех владений, выданных короной, Абесибо, в том числе и твоих. Насколько я ведаю, для тебя налог на войну – это жертва, но не губительная. Если только у тебя сейчас нет проблем с золотом, о которых ты умалчиваешь, и проблем с займами, о которых никто не знает…

Они оба жестко переглянулись, словно встретившись, как противники, в мысленном сражении. А Илла продолжил, вкрадчиво и слегка насмешливо:

– До меня тут дошли слухи касаемо одного якобы интересного трофея, которым торговали на Рабском Просторе. Я слышал, что его купил некто очень обеспеченный, но купил тайно. Конечно, если учесть, что это за трофей, то при заключении союза с мастрийцами его нахождение здесь будет невозможным. Или он, или мастрийцы… Но, Абесибо, короне малоинтересны демонические баловства какой-нибудь богатой персоны, которая из-за своих желаний даже закладывает земли банкам. Забывая, между прочим, что земли-то эти принадлежат короне…

В уголках губ Абесибо залегла деревянная улыбка. Где-то за деревьями заблестела гладь озера, и он остановился. Коснувшись щербатой коры платана, изрезанной глубокими бороздами, архимаг развернулся и медленно отправился в обратный путь.

Илла переглянулся в усмешке со своим веномансером. Видя, что разговор подходит к концу, он вскинул голову, чтобы полюбоваться сильфовскими фонарями, развешанными среди ветвей, и пошел к лагерю. Так и шли они рядом с архимагом, молча, пока тот вдруг не спросил:

– Ты снял ошейник с твоего раба. Мне следует поздравить тебя с сыном? – и Абесибо еще раз взглянул на отсутствие обода, чтобы убедиться.

– Всему свое время.

– Что ж, тогда я искренне рад, что ты получил свое, Илла. И рад, что король ценит тебя так высоко, что позволил обычному рабу стать Вестником… для своей королевы… – и Абесибо усмехнулся. – Что касается нашего любимого короля, то он и вправду в глазах простого люда велик, а мы пред ними, как мошки, которым суждено исполнять прихоти. Но он, кажется, из-за облаков в своих ногах уже не видит действительности, потому что то, что происходит – это попирание всех норм здравого смысла. По возвращении во дворец я созову консулат.

– Твое право.

И два чиновника побрели по лесу, освещенному развешанными на ветвях фонарями, назад к лагерю. За ними шла молчаливая свита, от которой советник и архимаг при всем желании отказаться не могли. И, проходи этот разговор один на один, возможно, все закончилось бы иначе, но сейчас все остались при своем мнении. Юлиан и сын архимага, Мартиан, сочувственно переглянулись, ступая следом – в глазах обоих царило понимание, что консулы разошлись, как быки, чтобы схватиться позже вновь, уже на собрании.

Когда меж ветвей показался край лагеря и до всех донеслись пьяные голоса отмечающих, Юлиан ненадолго отстал, обернувшись назад. Этой ночью он постарается вернуться к озеру, но вернется без Латхуса, чтобы встретиться с Вериатель без лишних свидетелей.

– Прими мои поздравления… – шепнул вдруг Мартиан, который тоже очутился в хвосте вереницы и шел вровень с вампиром.

Юлиан посмотрел на низкого, как все южане, но красиво сложенного мужчину, и кивнул с улыбкой.

– Благодарю.

– И Моэм высек искру с пальцев не с первого раза…

И, попрощавшись знаменитой на юг пословицей про терпение, которое обязательно вознаградится, Мартиан догнал своего отца, повернувшего налево к той части лагеря, где жил. Ну а Юлиан, проводив взглядом семейство Наур, двинулся в шатер. Там старика Иллу омыли в большой ванне, воду в которой нагрел Габелий заклинанием, натерли мазями, и он очень скоро забылся целебным сном.

* * *

Уже следующей ночью.

Он брел под полной луной, которая разливала бледный свет на Пущу, заходя все дальше и дальше. Юлиан прошел полянки, на которых танцевали суккубы; они уж было хотели завлечь его в свои дикие пляски, но он мотнул головой и вырвался из ласковых ручек, потянувшихся к нему. Впрочем, вырвался неохотно. Может быть, позже он вернется сюда, к этим бархатным взглядам, коих на его долю выпало большое количество, потому что он был строен, высок и весьма недурен лицом.

Затем он миновал едва освещенные фонарями чащобы; оттуда доносились смех, шум, и Юлиан слышал шевеление сплетенных в страсти тел на свежей весенней траве. Кое-где сильфовские фонари все-таки выхватывали из мрака чью-либо наготу, оставляя лица во власти тени. Тогда ему вдруг живо представлялось, что также могли бы лежать и они с Вериатель, если бы та позволила увлечь себя, как тогда на берегу Сонного озера… Вериатель… Он ринулся мимо кустов, мимо украшенных лентами деревьев во тьму. Он прошел первое озеро, второе, потом звонкую речушку, текущую меж платанов.

Пуща стала темнеть; фонари висели уже не так часто, и тьма стала сгущаться все плотнее. Наконец, он дошел до старых молитвенных чаш в надежде, что там не окажется никого из желающих помолиться посреди ночи – место все-таки глухое, удаленное от лагеря.

Встретила его темная тень – старые перья Кролдуса не отливали под луной, а сам ворон сменил после празднеств яркую мантию на черную. Юлиан огляделся, вслушался, нет ли кого рядом.

– Да осветит солнце ваш путь, – шепнул он.

– И твой путь пусть будет светел, – деловито каркнул архивный ворон. – Прими мои искренние поздравления касаемо перевода из рабского статуса в статус свободного гражданина. Это происходит крайне редко, если рассматривать последние периоды правления.

– Благодарю.

Юлиан достал из-под пелерины тугой кошель и передал его в цепкие когти Кролдуса. Тот вместо того, чтобы перейти к делу, вдруг начал неторопливо все пересчитывать, рассыпав монеты на плоском камне. Щурился в темноте, водил мохнатыми бровями, пока веномансер не понял, что ворон пребывает в смятении, а его скрупулезный пересчет – это попытка оттянуть момент.