Текст книги "Демонология Сангомара. Искра войны"

– Я понимаю, к чему вы клоните, достопочтенный.

– Ни черта ты не понимаешь! – вспыхнул Илла.

– Я его постараюсь найти.

– Как, я тебя спрашиваю? Как?

– Обыщу тот район!

– Это сделают мои люди. От тебя не будет там толку! Стоит ему увидеть тебя, и он себя не явит. Ты не понимаешь, с кем связался и кому вложил в руки свое имя и внешность, Юлиан. Тот, кого ты видел – мимик, доживший до взрослых лет. Их находят только в детстве, позже – невозможно.

– Что с ними делают?

– Зависит от того, кто добрался до них первый, но чаще – либо убивают, либо берут под свое крыло гильдии. Растят убийц, дипломатов. Но в последние годы их стало мало. Это следствие закона 2032 года «О человеческих оборотнях», когда демонологи поняли, что мимики маловосприимчивы к магии и стали вычленять их в обществе и убивать. За сведения о подозрительных соседях тогда платили по 4 серебряных сетта, поэтому везде, где были маги, их очень быстро перебили. Сейчас мимику, на твое счастье, не так легко попасть во дворец. А вот в старые времена, пока Моэм еще не высек искру в своем доме, они вообще были вхожи в любой дом… Кем он пах тогда?

– Человеком.

– Ну вот. Тебе никак не распознать его, – качнул головой Илла. – К тому же придется привлечь демонологов. Тут без магии, без прощупывания его не найти.

– Дайте мне шанс, достопочтенный! Я знаю, вы плохо относитесь к тому, что я покидаю в городе сопровождающую меня охрану, но мне одному будет сподручнее найти его. Тем более я помню его запах. Он не менял его ни в моем облике, ни в чужом, и сомневаюсь, что будет озадачивать себя этим в последующем.

Илла усмехнулся.

– Ты не учитываешь, Юлиан, что тот матерый мимик мог умело облапошить тебя и напускной нищетой, и единообразным запахом. Ты уповаешь, что он будет в том же районе, но он, вероятнее всего, обманув группу дурней, среди которых был и ты, уже сменил город. За те три года, что он жил там, он мог злонамеренно втереться в доверие, а перед исчезновением набрать у всех в долг. Будет богат лишь тот, кто терпелив! Нет никакого шанса найти его. Он исчез, растворился и продолжит свое дело с очередными недотепами!

Уже вечерело. В малую гостиную деликатно постучали. После приказа один из охранников открыл дверь и показал Илле Ралмантону послание – конверт с красной сургучной печатью. Тот довольно кивнул, настроение его тут же смягчилось, и он обратился к сидящему напротив Юлиану.

– Твое счастье, что королева у нас женщина мудрая и готова дать второй шанс даже тому, кто его порой не заслуживает.

– Я так понимаю, вы тогда намеренно заняли беседку в театре прямо перед королевой, чтобы все представление она вынуждена была смотреть на мою спину? – улыбнулся Юлиан.

– Смекаешь… Умение попадаться на глаза вовремя дорогого стоит! – сине-серые глаза Иллы насмешливо сверкнули. – Тем более, я подозреваю, что ей, уставшей от слащавых и напудренных лизоблюдов, пришлась по нраву твоя неотесанность конюха. Поэтому как бы она нос ни воротила, но выбор у нее не велик. Либо ты, либо Оганер, чьи туфли займут половину кровати.

Юлиан принял из рук советника пустое письмо, покрутил его в руках, привычно принюхавшись, и вздохнул.

– Вы тоже были посланником Гаара? – спросил он, вспоминая слова Дайрика.

– Да. Путь к власти всегда тернист, и я прошел через все его тернии. Но нынешняя королева еще красива, в то время как я был фаворитом уже очень старой женщины, – усмехнулся Илла. – Ты не задавался вопросом, почему меня спасли? Меня, молодого и глупого?

– Вы были богаты.

Юлиан знал истории о том, что Илла Ралмантон, этот высокий и черноволосый красавец со взглядом искусителя, явился во дворец со вьючным ослом, к которому были приторочены мешки с золотом. Причем золотом якобы древним. Клад – так все говорили. Ходила молва, что Илла некогда был бедняком, обнаружившим несметные сокровища старых эпох, но Юлиан в это не верил, ибо будь Илла простолюдином, он бы лишился и золота, и головы, но во дворец бы не попал.

Нет, тут было что-то другое, однако он не хотел выказывать сомнения. Иной раз лучше сойти за недогадливого глупца, чем выманивать тайное лестью и наводящими вопросами. С таким хитрым вампиром, как советник, эти методы не пройдут.

– Чепуха! – рассмеялся злобно Илла. – Не будь у меня покровителей, мою смерть бы ускорили, чтобы прибрать к рукам плантации и имения, полученные за чин. Я был любовником ее величества уже как с пять лет, и только благодаря ее стараниям на меня обратили внимание и выходили. Женская похоть меня погубила, и она же меня спасла, – глаза его опасно блеснули. – Не золото есть мерило неприкосновенности, а власть, которая складывается из покровительственных и лояльных отношений власть имущих. Ибо, не будет у тебя власти, но будет золото – ты очень быстро лишишься и его. А теперь пошел вон к королеве! Но если подведешь меня и сейчас, то, клянусь Гааром, вместо женского тела ты получишь метлу у уличных бараков!

Юлиан помял письмо пальцами, улыбнулся сам себе, встал и последовал за Латхусом под насмешливым взглядом Иллы Ралмантона, который был уверен, что в этот раз пройдет все как должно. Впрочем, когда он покинул уютную, малую гостиную, которую освещал в ночи лишь один фонарь, лицо советника переменилось. И Илла задумался о чем-то своем, нахмурился и стал чесать подбородок.

* * *

Небо мерцало звездами. Оно спускало на землю прохладу, уже отступающую перед весенней оттепелью.

Прошло три месяца с тех пор, как Юлиан единожды навестил королеву в ее покоях. Покои эти, как выяснилось, были не покоями, а гостевыми комнатами в закрытом верхнем секторе Коронной башни.

Латхус пружинящей походкой шел по улочкам, и его не волновали ни свежий ночной воздух, ни птичьи трели в ветвях растущих вдоль дорог платанов. У него была одна цель – сопроводить охраняемого до нужного места, и он исполнял ее хладнокровно. И пока Латхус упрямо шел вперед, ведя под звездами к растущей громаде дворца, Юлиан был в размышлениях.

Он вспоминал, как остро Наурика отреагировала на его прикосновения, вспоминал, как страстно и целиком она отдалась ему. Не знай он, что перед ним богатая дама, которую обслуживали сотни слуг, то решил бы, что она одинока и несчастна. А может, так оно и было? Может, слепота и апатия Морнелия разладили доселе крепкие отношения? Может, потому и случались припадки злости у Наурики, которые она обрушивала на придворных? Право же, женщинам любовь всегда важнее политики – уж такие они существа.

Показалась дворцовая стена, и Юлиан поднял голову к огромной Коронной башне, стараясь различить свет на высоких этажах. Однако верхние ярусы были черны, в то время как на нижних кипела жизнь.

Навстречу скользнула тень. Юлиан плотнее замотался в плащ, глубже надвинул капюшон и разминулся с незнакомцем. Тот тоже пожелал быть неузнанным и прошел улочку, кутаясь, в стороне. За ним шлейфом протянулся запах женских духов: корица с лавандой. Амурные дела, сокрытые в ночи – усмехнулся про себя веномансер. Не думал он, что станет одним из таких присланных любовников.

Ворота хозяйственного двора были приоткрыты. И вот знакомая башня кордегардии, снова пустая. Латхус поднялся по винтовой лестнице вверх. Опять этот коридор, в котором будто нарочно потушили все лампы. Юлиан последовал в комнатку с бельем.

– Приведи себя в порядок. Омой руки карьением. Затем мы отправимся к почтенной Маронавре, – зазвучали знакомые слова.

Юлиан поморщился от приказа, скинул грязные сапоги и надел мягкие туфли с кисточками. Затем окунул свои руки в прозрачную воду, которая пахла кислотой, и обмыл ладони от возможного яда.

Потайная дверь в бельевой открылась. Затем последовала череда пыльных коридоров, по которым ходит не так много людей. И вот показался проем, из-под которого лился свет и запах мирта с ванилью.

В прошлый раз Юлиан был одержим яростью, а теперь его сковало смущение, потому что не каждый день приходится заходить в покои к королеве. Он вытер вспотевшие ладони и коснулся ручки двери, пока Латхус уже возвращался к лестнице.

Наурика сидела в кресле у камина, в котором трещали поленья. Отблески огня играли на ее горделивом лице, блестели на золотых украшениях в косе и пышной сорочке. При скрипе двери она повернула голову, но сделала это нарочито медленно. Взгляд ее, спокойный и властный, замер на вошедшем Юлиане, и тот отвесил поклон. Королева не ответила. Она лишь скользнула взором вниз, к ногам, и Юлиан, сам не осознавая, тоже посмотрел на свои туфли – уж не будут ли там грязные сапоги.

– Доброй ночи, ваше величество, – произнес негромко он и скинул плащ на спинку пышного, алого диванчика.

– А ты сегодня вежлив, Вестник. И чист.

Наурика насмешливо вскинула брови. Лоб ее, высокий и округлый, отливал белизной, а на полных губах притаилась полуулыбка. Две толстые косы, мягкие как южный шелк, лежали на покатых плечах. Королева ждала, не шевелилась.

Юлиан понимал, что с ним играют.

– Ваше величество, сегодня другие обстоятельства, – не спрашивая разрешения, он присел в кресло напротив. – Вы сегодня, как я вижу, тоже в более добром расположении духа.

Юлиан потянулся к столику справа, который ломился от яств. Здесь были и серебряные подносы с сушеными виноградом, персиками, хурмой и грушами, и отливали рубином графины с кровью и вином. Взяв в руки бокал с уже налитой, остывшей кровью, он привычно принюхался и отхлебнул.

Наурика тоже выудила с блюда виноградину. Бокал с алым вином покоился у фруктов, но очень скоро королева взяла его в белую руку и отпила из него. Затем сказала:

– Сначала я желаю принять извинения от тебя, Вестник, за твою дурную выходку.

Юлиан внутри напрягся, негодуя от женской обидчивости, которая довела до исступления не одного мужчину, но ответил, наоборот, притворно добродушно и легко, чтобы сгладить ситуацию.

– Прошу меня извинить, ваше величество, что я снова покажусь вам не породистым жеребцом, а свиньей. Однако я не намерен приносить извинения, – и он качнул головой, разглядывая завязки на платье, нарочито подраспущенные – только руку протяни и платье скатится с плеч.

– Ах, вот оно как, – вздернула бровь королева. – Почему же?

– Я не знал, кто такая почтенная Маронавра, и не ожидал встретить вас. Мой поступок произрастает не из неуважения к вашей святейшей персоне, а из неосведомленности мной того, кого я должен был встретить за этой дверью.

– То есть, будь здесь почтенная Маронавра, ты бы даже не снял сапоги? – улыбнулась Наурика и откусила белоснежными зубками кусочек яблока, нарезанного на подносе.

– Сапоги неудобны в таком деле, – ответно улыбнулся Юлиан и поставил пустой бокал на столик. – Но что сделано, то сделано. Мне кажется, что если бы вы были оскорблены моим поступком, я бы здесь уже не сидел, а был бы низвергнут достопочтенным Ралмантоном.

– Твой отец печется о твоем благополучии. И он уже принес за тебя извинения.

Они оба замолкли. Оба знали, зачем встретились в спальне, втайне от всех. Оба разглядывали друг друга, проходя по линиям и изгибам тела, чертам лица, оценивали. Наконец, Наурика взяла дольку груши, съела ее, запила душистым вином и грациозно протянула ручку. В ответ на ее жест Юлиан припал губами к ее пальчикам. Три года назад он и думать не мог, что судьба так распорядится с ним, и он будет целовать королеву.

Вскоре они лежали под тяжелым балдахином кровати, утопая в одеялах и подушках. Юлиан уже никуда не спешил. Он то нежно гладил белое, мягкое тело Наурики, то горячо прижимал ее к себе, то целовал. И она отвечала: на горячий поцелуй такой же страстью, на нежность – лаской. Будто изголодавшаяся женщина.

– Ты не торопишься уходить, Вестник? – иронично заявила чуть погодя она.

– Вы выгоняете меня? – отвечал он колкостью на колкость. – Одно ваше слово – и я уйду.

Но Наурика молчала и только загадочно улыбалась. Ее растрепанные косы лежали на подушках, а из-под одеяла выглядывали голые плечи и пышная грудь. Можно не торопиться, думал Юлиан – завтра старик Илла будет в особняке, а Латхус на то и Латхус, что он будет стоять у лестницы, сколько ему велено.

Весенний свежий ветер кидался на стекла, разбивался о мощь дворца и стихал, чтобы вновь кинуться с новой силой в попытке победить эту могучую цитадель.

Камин стал тухнуть. Юлиан разорвал объятья и, видя, как блекнет и гаснет искра, пошел подкинуть дров. Он сел в кресло, разворошил кочергой пламя, наблюдая, как оно игриво затрещало деревом, как посыпались в стороны искры. Наурика тоже поднялась. Она накинула на себя халат и села рядом с камином. Задумчивым, но довольным взглядом она посмотрела на Юлиана, на гордую его осанку и потянулась пальчиками к бокалу с вином.

– А ты стоек к непогоде и холоду, – улыбнулась королева, протягивая ножки к огню, чтоб согреть их. – Отец твой рассказывал, что ты родился в землях олеандра. Это правда?

– Да, ваше величество.

– И как же там, сильно холоднее?

– Холоднее. Почти каждую зиму дуют ветра, которые клонят деревья к земле. Эти ветра все зовут феллом и считают, что они рождаются из ноздрей сначала Раваха, потом Холонны и в конце уже Сноулла. Горы обрастают льдом, а ветер под ними стелется поземкой, и невозможно сделать шагу. Но весной все расцветает, и холмы укрывают голубые олеандры, ваше величество.

Наурика смолчала и лишь задумалась, слегка прикрыв веки. Она раскачивала рукой бокал на тонкой ножке, глядела на вино и хмурилась. Тогда Юлиан решил продолжить рассказывать:

– Весной, с месяца Авинны, спускаются с гор полноводные реки, а в лесах разносится запах можжевельника. Море становится мягким и ласковым, шторма утихают, и рыбаки покидают нашу ноэльскую бухточку, которая притаилась между гор. Знали бы, ваше величество, как велико море…

– Отчего же не знать? – вскинула взор Наурика. – Я знакома с морем по стихам Либелло Лонейского. Он объехал весь юг, в том числе и Ноэль, в семнадцатом веке. Я была и на холмах с голубыми олеандрами, о которых ты говорил, Вестник, и во дворце Бахро, выстроенном из красного камня. В стихах.

– Но то в стихах, ваше величество, – улыбнулся осторожно Юлиан. – Море нельзя познать по стихам, – затем добавил. – Как и женщину.

– И все-таки твой отец не соврал. Хоть и вырос ты в хлеву, но породу не скрыть, – улыбнулась королева. – Что касается Либелло, моего любимого Либелло, то я хочу снова услышать его. Возьми в шкафу его книгу. Пока я отдыхаю, прочти мне его. Уверена, ты найдешь описание Ноэля таким, каков он есть, и согласишься, что после строк милого поэта ты перенесешься мыслью даже в незнакомое место, как в родное.

Юлиан встал за книгой Либелло Лонейского, нашел ее среди прочих других, посвященных поэзии, и вернулся в кресло. И принялся читать негромко, но как можно выразительнее. И хотя он был душевно скуп к лирике, и как ни старался, но никогда не чувствовал в себе этих аристократических струн, на которых любили играть поэты, но стихотворения о Ноэле он нашел красивыми. Так они и просидели с королевой почти до самого рассвета, больше беседуя, нежели предаваясь утехам в постели.

Глава 10
Абесибо

Элегиар.

2153 год, начало лета.

Ученый приют был самой крайней правой башней, упирающейся одним своим боком во дворец, а другим – в сад отцов, который выходил к великой реке Химей. Днем в этой башне всегда царила суета. Здесь собирались все придворные ученые, от звездочетов до сведущих в ядах веномансеров.

На первых этажах располагались кладовые, склады для алхимии и трав, комнаты для низшей прислуги. Начиная с третьего этажа появлялись совещательные залы, в которых на собраниях ученые мужи таскали друг друга за бороды. Между прочим, эти собрания проходили с завидной регулярностью, потому что всегда было что обсудить.

Еще выше располагались лаборатории, «мудрые комнаты» (залы малых заседаний) и покои приближенных к консулам людей и вампиров.

Ближе же к остроконечному шпилю под небесами жили, по обычаю, в своих покоях архимаг и королевский веномансер, соседствуя. Под этих господ и их запросы были отведены целых три этажа, поэтому на тесноту им жаловаться не приходилось. Семьи их обитали, как водится, либо в башне Коронного дома, либо в жилых домах Золотого города.

И вот когда на Элегиар легла густая, волшебная ночь, полная ярких звезд и огромной луны, которая была в своей полной фазе, башня ученых темнела на фоне прочих. Но не вся. На верхних этажах зиждилась жизнь. В окне, обращенном к реке Химей, горели сразу несколько сильфовских ламп.

Абесибо, в домашнем своем мягком халате из арзамаса, сидел с пером над пергаментом и размышлял. Время от времени он оборачивался к столу, на котором лежало под простынями вскрытое тело, чтобы что-то понять, и тут же возвращался к письму.

«20-я попытка», – писал Абесибо.

«17-й день етана. Девочка, вампир, лет восьми, что соответствует нужному возрасту, была допущена к самцу кельпи. Самец был сильно ослаблен – в чаше пред ним покоилось ½ кавы воды.

18-й день. Пополудни девочка осмелела и стала искать контакта.

10-й день серы. После нескольких недель зачитывания сказок, что соответствует нужным условиям, она коснулась самца кельпи. Между ребенком и кельпи проскочила искра, схожая по цвету и размеру с искрами, возникающими от оставления магического клейма. Сие подтверждает – кельпи заимел власть над душой рабыни.»

Абесибо задумался и снова обернулся к телу. На него глядели из-под грубого полотнища белые пальчики ноги, детской. Прищурившись, архимаг потер сильфовский фонарь. Тот стоял справа и разливал свой свет на пергамент, чернильницу и ухоженные руки Абесибо.

Несмотря на то, что за золото сейчас можно было исцелить почти все, кроме смерти, некоторые элементы тела оставались магии неподвластны.

Например, никто так и не смог познать орган ума, который, как предполагается, находится в голове в розово-сером орехоподобном виде. Никто не познал и глаза, механизм столь сложный, что даже сотни вскрытий трупов не смогли излечить короля, ослепшего после яда.

Поэтому Абесибо заботился о своем зрении, как о том, что, потеряв, он не сможет вернуть назад. Он был в силах исцелить сердце, кожу, мог налить руки молодецкой мощью, но глаза он щадил, чтобы не пойти по стопам других великих чародеев, которые после ста лет все как один почти слепли.

Когда светильник засиял, как крохотное солнце, Абесибо продолжил писать.

«12-й день. В блюдце было долито еще ½ кавы воды, что дало самцу кельпи сил. Он смог обрести цельную форму без подтеков и гнили. Девочка проявляла о реликте большую заботу.

13-й день. Он попытался убить девочку. Я помешал, испарив часть жидкости до изначальных ½ кавы. Девочка была выпровожена из клети.

Я пытался проставить ей магическое рабское клеймо, но не смог. Из этого следует, что связь с кельпи еще действовала.

Девочка была отрешенной, спокойной. Отвечала на мои вопросы разумно, но взор ее часто становился туманен. Она была околдована.

15-й день. Спустя два дня отлучения у девочки появилась агрессия – она стремилась вернуться в клеть к кельпи. Однако по его поведению я сделал вывод, что он совершит с ней то же самое, что с прошлыми девятнадцатью детьми ранее – попытается съесть.

16-й день. На теле (на ладонях, лице, животе, ногах) девочки были сделаны надрезы, однако они зажили в обычном течении времени. Ускоренное целительство, несмотря на связь с кельпи, замечено не было.

19-й день. Я использовал на девочке простое заклинание огня, повелевания и удушения. Эффект от них был полным для вампира. Никакой невосприимчивости замечено не было. От касания «тени» она сразу же умерла.

20-й день. При вскрытии никаких изменений в теле замечено не было».

Абесибо почесал лысеющую макушку. Затем, устав, он откинулся в кресле на бархатные подушечки и уставился в окно, за которым мерцали звезды. Ночь была прекрасна, однако дотошный демонолог глядел сквозь нее. Не видел он ни сверкающей под луной глади реки, ни раскинувшихся вокруг города с северо-восточной стороны полей, на которых сохли стога.

Мыслями Абесибо Наур был в прошлом, в том ветреном дне, когда на берегу пруда отрубили руку рабу Юлиану. Рука тогда ни почернела, ни сгнила.

– Из сего следует вывод, – шептал сам себе архимаг. – Либо тот ноэльский выродок раскрыл не всю историю, и его невосприимчивость к магии – это следствие другого процесса, либо его связь с кельпи действительно уникальна. Я не могу проверить его правоту касаемо дитя, порождения кельпи, так как их самцы слишком агрессивны, но…

И Абесибо, вспыхнув зло глазами, принялся писать дальше.

«В следующей части исследования я собираюсь более не испытывать рабов на магию и исцеление. Целью моей станет снятие с них клейма кельпи. Для сего понадобится, по моим подсчетам, порядка трех десятков рабов, ибо даже снятие обычного клейма, произведенного клеймовщиками, в десятой части случаев кончается смертью.

Для сего я попробую вплести в структуру очищающего заклятья теневое, которое сможет повлиять сквозь невосприимчивость сразу же на душу. Сие потребует практики и обращения к знатокам языка для составления синтагмы речевого потока. Раздел хор’афа, касаемый теневой структуры пока мало изучен, но я уверен, что задуманное мной исполнимо и…»

Над головой архимага весело зазвенели в связке колокольчики, крепленные к потолку, и он нервно дернулся. Скоро будут гости. Чуть погодя раздался одиночный стук в дверь. Абесибо туже завязал узлы черного халата, расписанного золотыми ветвями платана, и встретил посланника.

– К вам, достопочтенный, желает прибыть почтенный Фитиль, – оповестил тоненький юноша.

Абесибо раздраженно кивнул, ибо не любил он, когда его отвлекали по ночам, в единственное время, дающее возможность побыть одному и в тишине. Встав, он накинул на мертвое тело дитя, которое пока не испускало сладостных запахов гнили, еще одно дополнительное полотнище.

Ночные труды были сложены в ларец с рубинами и заперты на ключ. Чернильницу отодвинули к стене, к груде пустышек-артефактов, которые только-только привезли с Багровых Лиманов. Абесибо никому не доверял зачарование артефактов, а потому все слушающие и охранные обереги для своих покоев создавал сам, используя заготовки.

В полукруглую комнату вошел, шелестя мантией, юноша с мягкими вихрами, обрамляющими его вытянутый крючком, как у старухи, подбородок. По плечу Фитиля метался, задирая хвост, чертенок цвета снега – любимец, получивший имя Белого лучика.

– Доброго вечера, – вежливо сказал Фитиль.

– Действительно ли вечер добрый, если на вашем лице я вижу мрачную думу? – улыбнулся натянуто Абесибо. – Присаживайтесь, ваша милость. Будьте моим гостем.

Фитиль прошел на середину комнаты и рассеянно огляделся: книжные полки, трещащие от натуги из-за количества пыльных экземпляров, горы бумаг, запертые сундуки, длинный стол у стены, на котором что-то лежало, и засилье ламп. Здесь было так светло, будто бы солнце из-под небес веревками подтянули в покои к Архимагу. Обернувшись к замершей за дверью свите, брат короля мягко кивнул.

– Подождите меня этажом ниже, друзья, – сказал он.

Дверь закрылась. Раздались шумные шаги спускающейся по винтовой лестнице толпы. Чуть погодя Фитиль сел в кресло и скромно огляделся. Взор его ненадолго задержался на столе с трупом, а чертенок на плече заметался, почуяв кровь. Впрочем, очень скоро юноша снова продолжил что-то искать в обстановке комнаты. Похоже, он хотел провести разговор наедине, а потому искал взглядом слуг архимага, чтобы попросить их уйти, но не видел.

– Я не вижу здесь прислуги, мудрейший, – шепнул Фитиль озадаченно. – Вы не боитесь оставаться одни?

– Нет, ваша милость, – ответил маг. – Пусть боятся те, кто застанет меня одного. Так что же вас тревожит?

– Мне не спится. Я боялся побеспокоить вас, но мои друзья сказали, что вы тоже бодрствуете по ночам, – краснея, ответил Фитиль.

– Это грех всех стариков.

– Вы были заняты? – Фитиль снова взглянул на длинный стол, угадывая под полотнищем очертания тела. – Это… труп? – и он пригладил чертенка, ноздри которого раздувались от сладких запахов.

– Это исследования, ваша милость… Они требуют времени и жертв. Но исследования для моего чина на фоне ответственности уже обязаны быть лишь баловством в свободное время, и никак иначе. Так что вы никоим образом не отвлекаете меня.

– Хорошо. Тогда, пожалуйста, помогите мне, разрешите мои… Мои терзания. Я хочу знать, почему мой брат не идет войной на Север?

– Неужели вам ничего не рассказывали?

– Нет.

– И почему же? – спросил Абесибо.

– Я не могу попасть ни к брату в покои, ни к племянникам уже как с неделю. Они выставили охрану, которая никого не пускает. Достопочтенные Асуло и Крон тоже заняты. Мудрейший, я слышу много недовольств. Все вокруг шепчутся. Я думал поначалу, что союз с мастрийцами – это такая шуточка, но мои друзья пожаловались мне, что их родителей уже заставили платить военный налог. Не знаю, каким образом его рассчитывают, но, представляете, семью церемониймейстера Ратуши принуждают уплатить в казну 700 золотых сеттов ко дню Гаара…

– Рассчитывается налог от жалованья, чина и размера земель, находящихся во владении семьи, – подсказал маг. – Но разве касаются ли лично вас наши налоги и обременения, ваша милость?

Фитиль помялся и пригладил рассеянно хвост Белого лучика, который продолжал беспокойно то метаться по подлокотнику, то стрекотать.

– Сегодня я узнал, что мой брат приказал распустить половину моих всполохов, а еще избавиться от всех ловчих птиц. И трех сокольников…

– Ах, вот оно что… – улыбнулся жестко Абесибо, который понял причину прихода. – Да, его величество решил потуже затянуть пояса нам всем.

– Но зачем ему мои соколы?

– А вы знаете, Фитиль, сколько стоит содержание что ловчих птиц, что песчаных змеек с юронзийских пустынь?

– Нет, – щеки Фитиля вспыхнули. – Но неужели у моего брата мало золота? Ах, зачем ему понадобилось лишать меня единственного удовольствия в моей пустой жизни! И меня не пустили к Морнелию, будто бы я чужак, коим я себя и чувствую! Хожу гримом по дворцу. И только мои друзья желают видеть меня.

– Я понимаю вашу трагедию. Но что же вы хотите от меня? Узнать, почему ваш брат избрал путь войны с югом, а не с севером?

– Да! Я ничего не понимаю, достопочтенный. Я помню те сказки, что вы рассказывали мне в детстве о богатствах севера. О пещерах, полных магии, о спрятанных артефактах.

– То не сказки, мой юный друг, – жестко отозвался Абесибо. – Но, боюсь, я разочарую вас, касаемо ответа насчет войны.

– Почему? – воскликнул Фитиль, решив, что и архимаг не желает тратить на него свое время.

– Я сам не знаю…

И Абесибо показательно развел руками, наблюдая острым взором за тем, как брат короля пришел в недоумение.

– Как не знаете?

– А вот так, – голос Абесибо стал тише, и маг шепнул заклинание, проверив, не подслушивают ли их, и только потом продолжил. – Его величество болен. Когда ваш брат, Джамо, отравил его Песнью Девы, яд лишил его не только зрения, но и… некоторой степени осознания действительности.

– Ума? – переспросил наивно Фитиль.

– Пусть будет ума, да. Даже вы понимаете, ваша милость, что нам для величия нужен север. Север – это океан магии, сокрытый под горами в месте шва; это спрятанные в снегах конструкты демонов, обладающие огромным источником магии – мы находили несколько конструктов здесь, на юге, но из-за злого рока они пропадали; это богатые, но слабые королевства, которые обеспечат нас рабами, золотом и прочими ресурсами.

Фитиль потупил взор.

– Да-да. Но, может быть, вы мало говорили об этом с моим братом? Может, он не знает?

– Ваша милость, – ухмыльнулся Абесибо. – Глухому что слово, что длинная речь – все одно. Я же сказал вам, что сейчас, увы, Элейгия возлежит на наших плечах, которые могут не выдержать ее тяжести.

– Ах, вы правы, эти налоги, эти страшные пересуды… Мой брат, он поступает весьма странно, а весь этот союз – он абсурден. Я, честно сказать, не понимаю этой перемены в нем…

– Физические уродства, как зеркало, со временем отражаются и на уме.

Фитиль приуныл и переключился на чертенка, стал ласкать кисточки на его ушах, приглаживать пушистую шерстку. Пока брат короля мялся и не знал, что ответить, переживая внутри душевное горе от расставания со своими соколами и того, что не мог помочь своим милым друзьям, Абесибо разглядывал его.

Он скользил глазами по подбородку крючком, низкому лбу и благодушному взору юноши. «Действительно, – думал с отвращением маг. – На роду Молиусов стоит печать кровосмешения, которая излилась в слабоумие и уродство. Старший – слепой глупец, средний был редкой степени завистник, что и свело его в могилу, а этот, младший, будет самым уродливым из всех, когда созреет. Ничтожества… О Прафиал, за что мне такой стыд?»

Меж тем Фитиль нашел в себе силы ответить, едва ли не плача, и в голосе его была мольба.

– А если вы как-то докажете моему брату, что там, на севере, чудеса? – прошептал юноша, – Что север лучше, чем идти войной на юг? Моим друзьям придется платить огромный налог. Семья Рита вынуждена продать имение в городе и половину земель, чтобы выплатить его!

– Ничего нельзя доказать, ваша милость, – качнул головой Абесибо. – Этой теории о великих залежах магии и сокровищ уже больше ста лет, и ее выдвинул еще мой дед Бабабоке. Он был умнейшим из всех, кого я знал, но бесславно погиб в обители одного из детей Гаара, когда по своей ученой любознательности решил познакомиться с одним из них в некоем городе Брасо-Дэнто. Нам нужен север – и только тогда все узнают, что Бабабоке был прав.

– Но как-то же… Как-то мы должны доказать моему брату…

– Никак, увы.

– Ах, ну… – плечи Фитиля опустились под тяжестью дум. – Ну почему, почему это так все происходит? Почему меня лишают всего из-за прихоти моего больного братца? Почему мои дорогие друзья должны страдать? О Прафиал, будь я на месте брата, я бы послушался мудрых советов консулата и не вводил этот опустошающий налог! Мы бы пошли на север к этим варварам!

Страшные слова были сказаны ненароком, но шли от души, и Фитиль, чей голос прозвучал излишне громко, вдруг испугался того, что его услышат.

– Не бойтесь, юный мой друг, – понял его страх Абесибо. – Комната окружена звуковым барьером, вас никто не слышал. Но поберегите ваши слова, ибо они сейчас очень опасны. В первую очередь для вас. Я скажу вам так. Пока наш король так цепко и болезненно хватается за союз с мастрийцами, то он не пойдет на север.

– А если союз с ними разрушится?

– Кто знает, что будет тогда…

– А вдруг принцесса Бадба не сможет родить наследника? Или вообще не доедет до города? – вырвалось у Фитиля.

И, поняв, что снова ляпнул что-то не то, юноша постыдно уставился в пол, пока Абесибо задумчиво тер подбородок. Сейчас брат короля высказал то, что вертелось в умах многих.