Текст книги "Демонология Сангомара. Искра войны"

Глава 7
Дитя в корзине

Офурт.

2152 год, конец зимы.

Это произошло, когда Берта в очередной раз затеяла спор с Вахроем, своим мужем. Вахрой до жути терпеть не мог эти дотошные бабские увещевания, как надо «делать правильно», но деться от них никуда не мог. Вокруг стоял густой лес и буйствовала метель. Был бы Вахрой у себя в деревне, он бы вышел в сени после начала воплей женушки или сделал вид, что спит, отвернувшись к стене. Да вот только ни сеней, ни лежанки больше нет – дом сгорел, и остались у них лишь телега с пожитками, которые успели вынести из огня, да пара старых мулов.

Вот бы поспать, подумал уставший Вахрой, а то, поди ж, ночь, но им до Малых Ясенек оставалось всего ничего, так что нужно потерпеть.

– Тяж укрепи, говорю! Глухой, что ли? – снова шипела Берта. – Телега вихляет!

– Ой, замолкни, баба…

И Вахрой втянул голову в многослойное тряпье и натянул шапку до бороды в надежде, что это поможет оградиться от злющей жены.

– А вот как сделаешь, так и замолкну! Говорила же маменька, что руки у тебя не из того места, Ямес-то, поди, и позабыл тебе их дать.

Из корзины в подводе раздался младенческий вопль, и Берта сразу привстала на тюках со скарбом и заботливо потянулась к плотно закутанному розовощекому мальчику. Она размотала на холоде свое тряпье от шеи и ниже и вздрогнула от того, как сильно принялся колоть мороз оголенную грудь. Затем свободной рукой нащупала тут же, в повозке, льняники и накинула их сверху, приложила к груди ребенка. Тот принялся чавкать.

– Вот, бестолочь, разбудил малютку. Тьфу на тебя!

– Ой, да прекрати уже, житья мне не даешь, исчадие окаянное. Мало бед у нас. Дом погорел. Скотина зажарилась заживо. Еще и тобой Ямес меня решил наказать.

Повозка снова вильнула, а порядком уставшие мулы негодующе заревели.

– Укрепи тяжи, сказала же! – зашикала злобно Берта и потянулась к палке, чтобы огреть муженька по его пустой голове. – Выпадем!

– Закрой рот! Корми дитя вон. Как доберемся до Малых Ясенек, так и сделаю. И не раньше!

«Тьфу ты, черти б ее побрали. Надо было брать замуж ее сестру, а не эту грымзу-бабу», – подумал про себя Вахрой.

Повозка тяжело волочилась по снегу и иногда проваливалась в него по борта. Весь Офурт был укрыт плотным, пуховым одеялом, а тракты замело так, что не разобрать было, где – дорога, а где – лес.

Шел четвертый день пути, чертов четвертый день, как Вахрой согласился после пожара перебраться с пожитками к своей тетке. Та когда-то пообещала оставить после смерти дом, если Вахрой присмотрит за старухой. А может быть, поди, и померла уже. И будет им дом, но без старухи – красота.

Небо довлело над землей и давило на черные леса белесой, плотной пеленой. И без того непролазный большак стремительно заметало.

Метель ненадолго улеглась, и двое селян уже было облегченно вздохнули, как вдруг посреди ночи над лесами разнесся вой. Настоящий волчий вой. Волки, после того, как вурдалачье племя слегка поредело из-за Бестии, подняли свои головы и размножились. Даже больше – стали иногда притеснять низших демонов.

Вахрой вздрогнул, Берта побледнела, а младенец продолжил счастливо сопеть и чавкать, теребя материнскую грудь. Вой повторился, уже ближе. Затем снова налетел злой и морозный ветер и поглотил голос стаи.

– О Ямес… – прошептал Вахрой. – За что?

Мулы испуганно закричали, а мужик поддал их лозиной по крупу, чтобы поторопить. Скрип. Колесо наехало на камень, скрытый под слоем снега, и соскользнуло с него. Передняя ось треснула, а мать с ребенком с воплями покатились с телеги в сугроб.

В испуге Берта подскочила и проверила орущего и недовольного ребенка – вроде ничего не повредил. Тогда она быстро уложила младенца в корзину и прижала ее к груди. Мужик же уже нервно ковырялся в повозке, двигал скудную глиняную утварь, пока не достал увесистую дубину.

– Вахрой! – испуганно вскрикнула Берта.

– Замолчи! – Вахрой сам трясся.

– Костер, костер разведи, Вахруша!

– Ветер слишком сильный. Умолкни, дура!

И Берта, растеряв всякий норов, замолчала, лишь прижалась с дитятей в руках к мужу. Вой раздался уже ближе, за соснами.

Из покрова ночи на тракт ступили волки: высокие, в васо ростом, с густой серо-бурой шерстью. Да вот только ребра их торчали палками, а худые животы подтянулись и прилипли к позвоночнику. Красно-желтые глаза зажигались то тут, то там.

– Вахрой… – застонала в рыданиях Берта.

Ребенок недовольно пошевелился, замотанный с головы до пят пеленками, и закричал от ворвавшегося в корзинку из-за наклона ветра, что остро кольнул его по пухлым щекам. Волки навострили уши и стали окружать поселян.

– Пошли вон, твари! Вон! – прокричал как можно смелее Вахрой и замахал в воздухе дубиной.

Они стояли рядом друг с другом, Берта и Вахрой, прижавшись к боку накренившейся телеги, и дрожали. Холодный ветер хлестал их по лицам, сорвал шапку с мужицкой головы, чего тот и не заметил.

Крупный, самый высокий и тощий из стаи, волк оскалился и прижал уши к голове. Стрелой он прыгнул на человека. Раздался хруст, и крепкий Вахрой успел скользнуть краем дубины по морде. Волк завизжал и отпрыгнул, кровь залила снег, но в руку мужику вцепился уже второй. Заскреб когтями по многослойному нищему тряпью. Зубы клацнули, пытаясь добраться до шеи. А там подоспел и третий. Другие кидались на ревущих мулов. Вахрой закричал так, как никогда не кричал раньше.

Берта не выдержала. Спрыгнув с другой стороны телеги, она побежала по тропе без оглядки, проваливаясь в снег, дальше. Все дальше и дальше. Прочь по тракту. Впрочем, тропу порядком замело, и где тракт, а где лес – тяжело было понять. Женщина прижимала к себе корзину с орущим младенцем, мороз щипал так и не укрытую грудь, а паршивые сапоги, доставшиеся от матери, глотнули пухлого снега.

Сзади разносились крики, мужа и мулов, вперемешку с волчьим рычанием. Но очень скоро все пропало, и лишь скрип уже замерзших ног в плохонькой обувке оповещал о том, что здесь кто-то есть. Берта не останавливалась. Волки сожрут мужа, двух мулов – ну чем не добыча? Отстанут же, поди.

Она бежала во тьме, отдаляясь от тракта с каждым шагом. Бежала, как ей казалось, долго. Но луна так и висела в небе, показавшись из-за грузных серых облаков лишь на мгновение, а лес все не кончался. «Где Ясеньки? Где большак?» – Берта рыдала, но боялась вернуться. Скрип от каждого шага казался невыносимо громким в ночи, а ребенок продолжал вопить. Среди сосен, в пелене метели, загорались желтые глазки киабу, которые следили за женщиной.

– Тише ты, маленький… Тише, а то услышит кто… – умоляла младенца Берта, но безуспешно. Попробуй объясни молокососу, который еще даже не сидел, что они в лесу.

И их услышали. Вой, снова этот вой. Они выбежали слева. Эти же? Возможно, морды в крови, но их меньше. Другие, вероятно, караулят добычу. Берта зарыдала и побежала дальше, загребая сапогами снег к промерзшим насквозь ногам. Шапка с теплыми наушами, которую муж подарил на праздник Лионоры, осталась где-то позади. Черные, как смоль, вихры безжалостно трепал ветер.

Волк прыгнул справа – добыча казалась легкой. Женщина упала на снег, подмяла под себя корзину и завопила. Непонимающее дитя ей вторило, испугавшись удара. Второй волк прыгнул на спину, вцепился в одежду. Они рвали, кусали и царапали, но Берта продолжала корчиться над корзиной, пряча сокровище под животом, согнувшись пополам и обняв.

В конце концов, в лесу все смолкло и вслушалось. Утробно рычали волки, пытаясь добраться до чего-то пищащего под телом убитой женщины. Но та, словно была еще живая, не отпускала.

А потом они, как один, подняли морды, вслушиваясь в черные дали сосняка. Волки сделали шаг назад, поджали пушистые хвосты и отступили – исчезли в снежной пелене.

Чуть погодя от бурелома отделились черные создания, под два десятка. Крупные, с лоснящимся мехом и длинными передними конечностями, они спустились с заваленного старыми соснами пригорка, обступили труп и стали нюхать. Слизнули с отрешенного из-за смерти лица снег вперемешку с кровью. Один из вурдалаков, когда понял, что женщина мертва, вцепился в одежду и попытался оттащить тело. Наконец, над стремительно заметаемой снегом корзиной с дико вопящим младенцем склонились морды: с приплюснутыми носами и маленькими глазками, посаженными глубоко на широкой морде.

Самый крупный вурдалак, вожак, схватился неловко за ручку корзины зубами и, скуля от неудобной тяжести, помчался со всей прытью на запад.

* * *

Утром.

Кобыла с трудом взметала снег на тракте, проваливаясь по самую грудь в сугробы, что намело ночной вьюгой. В конце концов, Йева не выдержала, сползла с седла и буквально нырнула в объятия снега. Отплюнулась и побежала, что есть сил, к краю леса.

У ворот Офуртгоса, позади нее, топтались три сопровождающих охранника в гвардейских доспехах Тастемара. Им было приказано не мешать, но мужчины не находили себе места, видя, как щуплая графиня тонет в сугробах.

От черных деревьев отделился вурдалак. Он, шатаясь, подошел к Йеве по снегу и рухнул на все четыре лапы. Хозяйка Офурта перехватила у него поклажу, быстро потрепала зверя по уставшей морде и очень живо побежала назад, держа корзину над головой.

Младенец внутри корзины притих и казался будто мертвым, но его сердечко еще трепыхалось во впалой груди. Стучало оно тихонько и медленно, как у спящего, а ресницы на бледном лице укрылись снегом.

– Покормите вурдалака! – бросила гвардейцам Йева.

Она вскочила на кобылу и поскакала сквозь живой и гудящий городок к замку, а за ней, тоненькой, как тросточка, еле поспевали два бугая. Третий остался кормить вурдалака, который не остановился за всю ночь ни на мгновение, гонимый чужой волей.

Калитка ворот распахнулась. Йева, минуя амбары, конюшни и пристройки, вбежала в промозглый донжон. Там перепуганные слуги в спальне подали уже подготовленные меховые одеяла. Графиня спешно размотала младенца, сняла с него грубую, выцветшую шапочку и принялась растирать ручки и ножки.

Младенец лежал в мехах и не шевелился. Губы и щечки у него были цвета синевы. Снег оттаял с его замерзших ресниц и теперь стекал холодными ручьями по белому тельцу. И все-таки, чуть погодя, он раскрыл свои плотно сжатые кулачки и попытался закричать, но не смог – лишь кривлялся, будто в беззвучном вопле, да медленно, чересчур медленно водил из стороны в сторону конечностями.

– Бавар! – закричала Йева слуге в коридоре. – Найди в городе кормилицу!

– Когда? – лениво откликнулся Бавар.

– Сейчас! Чтобы стояла тут уже! Живо!

Слуга, вздохнув еще ленивее, поковылял из замка. Когда Йева осталась одна, она продолжила растирать голенькое тельце посреди мехового одеяла.

– Прости, маленький. Не успела я твою мать спасти. Эти чертовы волки перегрызли уже с десяток поселян за последние дни, зима-то лютая, – вздохнула печально Йева, а потом добавила еще горше. – И ты последуешь скоро за матерью.

Она погладила черный чуб на лбу круглого, как солнышко, личика. Затем спустилась к носу картошкой, скользнула ладонью по мягкому животику, чуть ниже которого находились скукоженные мужские гениталии. В спальне было мерзло, но камина тут не полагалось, ибо замок этот строился не для людей, а для вампиров.

Когда младенец едва согрелся, графиня завернула его в одеяло. Впрочем, завернула неумеючи. То тут, то там торчали то ножка, то ручка. Поморщившись, в конце концов Йева смогла замотать его так, чтобы ничего не высовывалось. Ребенок был тих и на удивление спокоен, и вот это его молчание забирало последние надежды на то, что он останется живым.

Раздалось журчание.

– Ах, вот ты какой, маленький человечек.

И Йева, вздохнув с мягкой улыбкой, стащила намокшее одеяло и закутала маленького человечка в новое, дабы тот не замерз. Уже спустя час на пороге возник Бавар, а рядом с ним – насмерть перепуганная селянка, молодая и с большими грудями.

– Покорми! – приказала строго графиня.

Пока селянка осторожно прикладывала младенца к груди, Йева ходила вокруг да около и беспокойно смотрела, как вяло и неактивно тот сосет. Временами она незаметно переводила взгляд с теплых, колыхающихся грудей на свои, очертания которых и видно-то под одеждой не было.

– Почему он так плохо ест? – наконец, с тревогой в голосе спросила она.

– Госпожа… Да он же горяченький, как из печки.

Уже к обеду перед господской кроватью стоял сгорбленный и старый, как сама смерть, местный шаман. Он с угасающей в глазах надеждой пощупал отрешенного от всего малыша и, глядя в пол, потому что боялся смотреть на графиню, покачал головой.

– Он уже в объятиях бога нашего Ямеса, госпожа, – пролепетал он.

– Сколько ему осталось?

– Жар быстро сжигает дитятей… День. Может, два…

– Можно что-нибудь сделать? – Йева воззрилась на старика с бородой до пояса.

– Молиться, молиться богу нашему Единому и Великому…

– Что-нибудь нормальное сделать!

Исподлобья зыркнули глубоко посаженные глаза, с бельмом на одном, но шаман вспомнил, кто есть графиня, а потому смолчал из страха за свою жизнь. Лишь недовольно покряхтел от такого богохульства да молвил:

– Можно выпустить черную и злую кровь. И молиться, чтобы это избавило дитятя от страданий.

– Черную кровь? – Йева непонимающе вскинула голову, сидя на кровати около младенца.

– Да, черная кровь.

– Что это?

– Это проклятье Граго, исчадия, оступившееся от бога нашего. Оно клеймит души потерянных и заражает кровь дурнотой, которую надобно изгнать вместе с кровью!

– Пошел вон! – раздраженно махнула в сторону шамана графиня, когда поняла, что речь шла о кровопускании.

Наконец, Йева осталась наедине с вялым младенцем. В потолок смотрели его осоловелые, синие глазки, а каждый вздох давался ему с трудом. Ежеминутно он терял связь с этим миром. Когда слуги внесли несколько нарезанных лоскутов ткани, графиня перепеленала вновь мокрого младенца и села с ним на край кровати.

– Такая жизнь, маленький… Не успел родиться, а уже пора умирать.

Младенец тяжело дышал. Глаза его блестели лихорадкой, а щеки укрыла краснота. Жар растекся по его телу. Сейчас дитя уже не видело ни зеленых глаз его спасительницы, ни ее огненной косы.

– Знаешь, мой отец не верит в богов, – шепнула Йева. – А я когда-то верила, давно еще, когда мой брат был жив. Мне казалось, что об этом мире, и о нас кто-то заботится, что за нами наблюдают и даже протягивают время от времени длань помощи. Тогда в Далмоне я решила, что сам Ямес решил искупить злодеяния своих последователей и ниспослал нам отца, которого мы должны любить, как родного.

По круглому личику младенца скользнули пальцы и спустились к его нежной шейке, погладили теплую складку на ней. Йева замерла, всмотрелась в пульсирующую жилку.

– Но есть ли бог, когда происходит такое? Когда умирает в муках лишь рожденный… Когда судьба забирает любимых либо наполняет их ненавистью… Когда женщина становится живым трупом и не может ни родить, ни любить…

Младенец ее не понимал. Да и ему ли было это адресовано? На теплое, хлопковое одеялко, нарезанное из тканей для нижних платьев, капнула горькая слеза. Йева ее растерла, словно пряча от всего мира, а затем стала вытирать свои мокрые щеки рукавом. Эта слабость продлилась недолго. Она сглотнула большой и колючий ком в горле и вновь погладила шейку малыша.

– А может, помочь тебе, маленький человечек? Я вижу, что тебе плохо, вижу твои страдания. Может, подарить тебе быструю смерть?

Йева еще некоторое время в странном отрешении ласкала пульсирующую под пальцами кожу, пока вдруг не надавила на нее обращенным ногтем.

Струйка крови побежала вниз, впиталась в пеленку. Личико младенца сморщилось от боли; он тонко вскрикнул, но тут же затих из-за слабости, что сковала его язык и тело. Йева медлила. Она поглаживала рукой обнаженную шейку, чувствуя, как там медленно, но верно затухает жизнь. Жизнь, которую она может разом оборвать, чтобы избавить несчастное создание от страданий.

Но она так и не смогла этого сделать. Не выдержав, она вдруг громко разрыдалась и прижала младенца к груди. Тот остался безмолвен, лишь кряхтел да тяжело сопел, а блестящие от жара полуприкрытые глазки глядели в пустоту.

Йеве казалось, будто бы сейчас в ее руках умирает вся ее жизнь и остается лишь одиночество.

Тогда она заперла на засов дверь, положила младенца на кровать, легла рядом и обняла его рукой. Сжав губы, чтобы не расплакаться, а хотя бы ради отца она должна быть сильной, графиня прижалась к умирающему комочку, уткнулась в пока еще сухие пеленки и замерла.

Так вдвоем они и пролежали до самой ночи, когда луна взошла над горами и осветила сквозь узкую бойницу старенькую кровать. Тогда же младенец ненадолго ожил и зашевелился. Принюхавшись, Йева замотала горячее тельце чистым одеялом, затем снова его обняла. Комочек притих и уснул.

А утром, как только забрезжил рассвет, из пеленок донесся крик. Хотя нет, крик донесся не сразу. Сначала графиня услышала шевеление – одеяло задергалось, младенец в нем заворочался. Уже чуть позже из уст младенца послышался писк. Писк нарастал, движения в пеленках становились будто бы яростнее и злее, а потом уже, да, голодный и сердитый вопль оповестил весь замок о том, что кто-то готов покушать.

Йева захлопала глазами, коснулась ладонью тепленького лба, уже не такого горячего, как ночью, и спрыгнула с кровати.

– Бавар! – закричала непривычно громко для себя она.

Бавар возник на пороге, в тулупе и шапке – он вечно мерз – и стал ждать приказа.

– Ну что надобно?

– Кормилицу веди!

Уже спустя полчаса ребенок неистово чавкал и похрюкивал, хватаясь ладошками за теплую грудь. Йева же завороженно смотрела на него, розовощекого, оживающего на глазах, будто и не лежал он давеча при смерти.

– Чудо же, чудо, – не верила увиденному селянка, которая приходила днем ранее. – Ямес, поди, позаботился о вашем малыше, госпожа. И как ест, с каким аппетитом!

Когда селянка покинула замок с обещанием прийти, как потребуется, Йева взяла кряхтящего младенца на руки. Она не знала, что с ним делать, поэтому держала завернутое в одеяло тельце робко и неумеючи. Однако что-то внутри нее поднялось, из глубины души выросла и расцвела нежность, пробилась через все годы одиночества, и Йева снова разрыдалась. Но разрыдалась она уже от какого-то внутреннего счастья, пока ей непонятного. Она прижала к груди пытающегося скинуть оковы пеленок кроху и поцеловала его в лоб, под черный чуб.

– Вот ты какой у меня, упертый… Ройс, – прошептала она, вытирая слезы.

Глава 8
Шествие Праотцов

Элейгия.

2153 год, весна.

Юлиан сидел на берегу искристого ручья в Пуще Праотцов и погружал в него руку до запястья, чувствуя приятную прохладу. Ему всегда нравилась вода. Помнится, Вериатель любила неожиданно выскакивать из нее, обдавая его, тогда еще мальчишку, фонтаном брызг. Потом смеялась, танцевала вокруг.

Сейчас встречи с ней стали регулярными, но проходили они в мрачном зале под землей. Казалось, что молчаливая черная вода Храмового озера сказывалась на характере Вериатели. Демоница теперь всегда являлась отрешенной, задумчивой, а Юлиану так не хватало ее озорства. Но сюда она не явится. Да и он ее не позовет, боясь, что вмешаются маги.

А маги меж тем ходили где-то сзади, за деревьями, между алыми шатрами.

Вскинув голову, Юлиан разглядел сквозь сочную листву солнце. Солнце струилось яркими лучами, просачивалось между раскидистыми кронами платанов и изливалось морем света на траву.

Когда-то Пуща Праотцов действительно была пущей: густой и непроходимой, – но вот уже как с три сотни лет эту землю превратили в святилище. Пущу очистили: порубили все деревья, кроме платанов, облагородили дорожки, украсили ветви алыми лентами – и она стала полным света лесом, сохранив от изначального облика одно лишь имя.

Между ветвей вдали виднелся шпиль храма Прафиала. Еще дальше, на северо-западе и западе, должны притаиться и храмы других первичных Праотцов: вампира Гаара, оборотня Химейеса, суккуба Зейлоары, ворона Офейи, змея Шине. А ведь, думал Юлиан, храм Гаара, в котором он пролил море крови, сейчас залит ярким весенним солнцем. И не поверишь, что под его сводами таится смерть.

Где-то сзади лагерные инженеры закричали на нерадивых рабов, поднимающих шатры, и до ушей вампира донеслись обрывки их слов касаемо прибытия консула Кра Черноокого. Значит, скоро явится со сведениями и архивный ворон Кролдус. Все решится со дня на день.

– Скоро все решится… – шепнул сам себе Юлиан.

Он рывком поднялся с корточек. Затем поправил под шароварами чулки, которые вечно норовили сползти по икре вниз, и быстро пошел к лагерю под сенью платанов, украшенных красными лентами.

В лагере царили суматоха и веселье – все готовились к Шествию Праотцов. Праздник это был миролюбивый, не в пример гааровскому; событие призывало всех к единству, и в период день до и после этого дня запрещено было лить кровь: от бараньей от человеческой. Вся знать любила на Шествие выезжать к Пуще Праотцов, чтобы насладиться весной, танцами, песнями и театральными представлениями.

В центре бивака возводили помост как раз для театра.

Юлиан наблюдал, как полсотни рабов-вампиров и с десяток дэвов с натугой поднимали с помощью канатов центральную опору для шатра, и гадал, сколько же людей там поместится, когда здание достроят. Событие обещало быть очень интересным. Уже ночью состоится первое представление.

– Эй, Юлиан!

Юлиан обернулся. К нему шел, насупившись, Дигоро, у которого под мышкой трепался облобызанный до дыр молитвенник. Налетая, веселый ветер трепал края пелерины старика, а тот с раздражением одергивал их.

– Чего тебе, Дигоро?

– Хозяин скоро проснется. Сказали, что он будет тебя ждать в шатре, – сказал старик и тоже задрал голову, рассматривая опору для театра.

– Спасибо, явлюсь. А ты почему с молитвенником ходишь?

Дигоро бросил лютый взгляд на бегающую меж шатров стайку суккубочек.

– Потому что бродят тут всякие… Только и успевай молиться… Еще и эту гадость строят! – и он беспардонно ткнул пальцем в театр. – Предаются праздности, Юлиан. Наши предки проводили всю жизнь в труде, а тут, гляди-ка, одни праздники. Делать им нечего!

– Так что же, – рассмеялся беззлобно его собеседник. – Отменить теперь праздники?

– Отменить! Делами надо заниматься!

– И от праздника Гаара, соответственно, тоже нужно отказаться для совершения дел?

– Что? Нет, это другое! Накажет тебя Гаар за такое богохульство! День Гаара – это день почтения! А что такое день Шествия Праотцов? Чепуха, разведенка грязевая, которую под видом снадобья продают толпе. Я помню, в моем детстве таким не занимались… И не было этих театров… И суккубы место свое знали!

Юлиан отмахнулся.

– Дигоро, ты бы радовался, что находишься здесь, среди этого празднества. Ни одно королевство не может похвастаться таким размахом событий. Ты посмотри, какой театр они возводят, посмотри, как украшена красиво Пуща – обвита алыми лентами, как девица. Погляди на вычищенные ручьи и речушки. Красота, Дигоро, весна! И только ты всем недоволен!

И Юлиан, все-таки счастливый от того, что являлся частью праздника, расправил плечи и вздохнул грудью свежий воздух. Сзади, за его спиной, смешивались шелест листвы из пущи, пение птиц и окрики лагерных инженеров. Погода была диво! Все жило и двигалось.

– Ну да, есть и хорошее в этом дне, – неожиданно согласился Дигоро.

Юлиан удивленно повернул в его сторону голову. Неужто искра любви к жизни осветила черную душу старика?

– Что же это?

– Грымза моя заболела кровянкой, – и старик счастливо и ядовито расхохотался. – Чую, помрет. А я говорил ей, не покупай прокаженного, а она – «дешево зато, ничего не станется». Счастье мне, счастье! Слава Гаару, он внемлил!

И Дигоро, завидев очередную стайку суккубов, презрительно хмыкнул, достал из-под мышки свой молитвенник, раскрыл его с хрустом из-за уже изношенного переплета и принялся читать. И пошел в сторону Пущи. Там он хотел побыть один, чтобы позже вернуться до пробуждения Иллы. А Юлиан, разглядывая спину удаляющегося вампира, покачал головой и направился энергичным шагом к шатру.

Он по пути рассматривал гербы провинций, явившихся на празднество. Прибыли богатые плантаторы из Полей Благодати, где выращивали два урожая в год. Прибыли аристократы и торговцы из Апельсинового сада, где шапероны сменялись тюрбанами, а расиандская речь смешивалась с эгусовской. Прибыли из Байвы почтенные старцы с белыми до пояса бородами, изучающие магию своих Праотцов. Прибыли все верховные жрецы провинций, восхваляющие Праотцов в пламенных молитвах. И тем более прибыли менестрели, поэты и драматурги, пишущие все о тех же Праотцах.

Однако то тут, то там мелькали знакомые лица; за три года Юлиан запомнил многих. Вот меж шатров, над которыми реяли знамена Элейгии, показалась в сопровождении свиты старая аристократка. Эту аристократку он уже знал по жертвоприношению в храме. Она, тоже увидев Вестника, ненадолго замерла, покровительственно улыбнулась и шествовала дальше.

Юлиан миновал шатры Рассоделя Асуло, военачальника, и не удержался, чтобы не поморщиться от запаха псины. За ними, чуть дальше от Пущи, стояли палатки, расписанные золотыми лентами. Там жил Абесибо Наур. Вампир выжидающе прислушался, но ответом ему стала лишь тишина – в главном, самом высоком шатре лежали артефакты со звуковым щитом.

Туда как раз подъехал молодой мужчина с сопровождением, спрыгнул с изящной кобылы и вошел внутрь.

В нем Юлиан узнал младшего сына Абесибо, Мартиана Наура, по слухам, единственного из отпрысков архимага, который не выгрызал себе путь к власти. Тут же из глубины лагеря показалась еще одна фигура со свитой – Дайрик Обарай. Перед королевским веномансером в маске в виде коры раздвинули пологи шатра, и он также пропал в его глубинах.

Проводив их всех взглядом, Юлиан зашагал дальше и уже на подходе к высокому, треугольному шатру из красной парчи почувствовал разлившийся запах лекарств и духов из цитруса.

У входа его встретил караул.

– Еще спит, – сказал один.

– Я тогда позже подойду, – кивнул Юлиан, готовый отправиться на поиски Кролдуса.

– Нет, нет! – отозвался второй. – Сказали, мол, дело важное. Писарь сказал, тебе бумагу подготовили. Погоди! Передали, чтоб ты был тут.

И тогда Юлиан все понял и, хмуро усмехнувшись, нырнул под полог шатра. Его после яркого, весеннего дня встретила полутьма, разбавленная лишь одним сильфовским фонарем, – да и тот висел в углу на шесте.

Не входя в покои Иллы, он сел на скамью, скрестил руки на груди и некоторое время наблюдал за слугами и рабами. А те меж тем сами украдкой глядели в его сторону. Еще чуть позже явился писарь Броулий и раболепно улыбнулся сидящему Юлиану, затем пропал в следующей огороженной пологом комнате. «Значит, я прав», – подумал тот.

* * *

День медленно перетек в вечер, и по всему лагерю зажглись светильники. Юлиана позвали. Он прошел три небольших шатра, соединенных переходами, пока не попал в самый большой – хозяйский.

Илла уже сидел на постели, листая книгу, а его нагое тело, укрытое только в бедрах, обтирали мазями. Ребра его торчали, обтянутые кожей, а живот ввалился. Вокруг проснувшегося старика, который копил силы для ночного театра, вились Викрий и Габелий, смешивая нашептывание заклинаний с использованием лекарств.

Понимая, что придется подождать еще, Юлиан присел в углу за шкафом с книгами. Вместе с советником прибыла и часть его имущества. Шатер обставили с такой порочной роскошью, что не было сомнений – Илла не чурается своего баснословного богатства.

Время тянулось. Уже сгустились сумерки, готовые уступить место ночи, полной звезд, а Иллу Ралмантона только-только начали одевать. Его облачили в нижнее платье из тончайшего хлопка, чтобы не бередить язвы, затем надели еще одно, уже из черного шелка, расписанного золотом. Подтянули чулки на кривых, худых ногах. После слуги нарядили своего хозяина в верхнее парчовое платье с расклешенными длинными рукавами, подвязали ему в талии алый пояс, обозначающий статус консула, и стали накручивать на рябую голову шаперон. Попутно Юлиану приказали одеться в самый лучший его костюм, и тот быстро исполнил сказанное.

Наконец, советник поднялся, взялся за свою трость и уже тогда посмотрел на сидящего в углу.

– Подойди, – приказал он.

Юлиан приблизился. Илла дождался, когда раб подойдет, отставил ненадолго трость и взялся пальцами за его шею. Звякнула о перстни табличка с выбитым именем хозяина. Обод упал на ковры, устилающие шатер.

Тут же рядом донесся голос писаря, торжественно зачитывающего скрепленную печатями бумагу:

«Именем Морнелия Прафиала Молиуса рабу Юлиану, принадлежащему достопочтенному консулу Илле Раум Ралмантону, по прошению достопочтенного Иллы Раум Ралмантона даруется свобода вместе с правами и обязанностями горожанина Элегиара. Взнос за прошение в сумме 30 золотых был уплачен в казну Иллой Раумом Ралмантоном 5-го числа авинны».

– Благодарю, достопочтенный, – поднял глаза Юлиан.

Они встретились взглядами. Илла покровительственно кивнул, сохранив на лице, однако, маску холода. Прошуршала мантия, и он вместе со свитой направился к выходу. По плечу Юлиана похлопал проходящий мимо Габелий – глаза мага лучились восторгом. Дигоро же смолчал, лишь ускорил шаг, чтобы не отставать от хозяина – ему не очень претила мысль, что его сосед по комнате в шаге от того, чтобы стать его хозяином. Дигоро мучал букет из зависти, раздражения и даже какой-то толики радости от происходящего.

– А я говорил, – шепнул Габелий. – Я говорил тебе, что все будет хорошо…

Покидая шатер, Юлиан как бы ненароком, но от всей души, прошелся туфлями по своему ошейнику.

Они зашагали к центру лагеря, где уже искрил фонарями театр. Знать текла туда рекой. В воздухе витало ожидание театрального представления. Развевались легкие шали, откидывались игривым ветром края шаперонов и пелерины; тот же ветер подхватывал обрывки веселья и доносил их в отдаленные углы лагеря. Блестели в свете ламп самоцветы. Между собой смешивались запахи пущи, весны и ароматы духов.

Юлиан шел рядом с Иллой. Он разглядывал красивых женщин, искал глазами мягкие очертания суккубов, в рогах которых шелестели золотые нити. Вместе с тем он не переставал искать глазами и старого ворона Кролдуса, зная, что тот должен быть где-то здесь.

Театр встретил их непрестанным гамом – в один поток слилась перед входом вся знать, пестрящая роскошью, как деревья по весне – листвой. Не было здесь ни капли нищенства. Все надели самое дорогое. И даже рабы бряцали украшениями, отданными им господами на эту ночь, дабы показать их благодушие и богатство.

Рабы расчистили дорогу перед Иллой Ралмантоном, и он вошел внутрь.

Слева трибуны лежали под луной, а вот справа их укрывал высокий навес. В навес вшили сильфовскую крошку, так что у лучших мест тоже были звезды, хоть и свои. И Илла пошел туда, шелестя подолом мантии по доскам. Пока он поднимался по ступеням на высокие трибуны, Юлиан с любопытством того, кто лишен счастья наблюдать такое событие ежегодно, разглядывал раскинувшийся перед ним простор.