Текст книги "Тюльпанная лихорадка"

9. София

 
В гостиной той был пестрый попугай,
Висел он в клетке, но красиво пел.
И весел был певец в своем плену,
Как будто вел невесту к алтарю.
Пусть я твой раб – позволь мне быть рабом.
Возьмемся за руки и крепко их сожмем,
Связав две жизни клятвой и кольцом.
 

Ван дер Миннен, 1694 г.

Мы со служанкой шли по Рыцарской улице. Было яркое ветреное утро. Крыши домов блестели на солнце, точно шлемы солдат, стоявших на часах. «Мой маленький солдат сегодня сонный…» Я крепко сжала веки.

– Вы никогда не играли в «головы и колени»? – спросила Мария.

Я открыла глаза.

– Что это такое?

– Мальчик выбирает девочку и прячет голову в ее колени. Остальные по очереди хлопают его по заду, а он должен угадать, кто именно. – Она засмеялась. – И чем больше они его шлепают, тем глубже уходит голова.

Вечером был дождь; сейчас дома казались отмытыми до блеска. Где-то высоко в доме служанка высунулась из окна и вытряхнула половую тряпку. Наш путь лежал на рынок. Мы спускались вниз по улице Пекарей, вдыхая хлебный аромат. Шедший навстречу мужчина поднял шляпу и улыбнулся.

– Вы его знаете? – спросила Мария.

– А ты?

– Надо шлепнуть его по заду – вдруг он нас узнает?

Мы засмеялись. Порой, когда мы отправлялись за покупками, я снова чувствовала себя маленькой девочкой среди своих сестер. Будто вырывалась на волю из холодного большого дома. А ведь он уже не станет теплее, сколько ни подбрасывай дров в камин.

«Пусть я твой раб – позволь мне быть рабом». Моя юность закончилась вместе с благосостоянием семьи. В суровой атмосфере бедности девичьи грезы исчезли как туман. Конечно, я была благодарна Корнелису и чувствовала к нему симпатию, но в то время плохо понимала, что больше всего мне хотелось вырваться из убогой атмосферы собственного дома. И только недавно стало ясно, что я просто сменила одну тюрьму на другую.

Наступил март. Мы с Марией прошли под большим каштаном. Его липкие почки уже лопнули, изнутри вылезли смятые листочки. Их нежная зелень пронзила мое сердце. Подойдя к площади, мы услышали шум рынка. Сначала он был слабым, как рокот моря. Но когда мы приблизились, гул превратился в оглушительный рев: громкие крики продавцов, грохот тележек. Я почувствовала прилив сил.

Мимо нас проковылял калека на костылях. Увидев нас, осклабился и облизал губы. Мария засмеялась.

– Эй, урод, хочешь полакомиться?

– Мария! – одернула я.

Но она снова засмеялась; ей было безразлично. Сегодня на нее что-то нашло. Мария расстегнула корсаж, обнажив округлости веснушчатой груди. Мне следовало сделать ей внушение. Напомнить старую пословицу о распутстве: «Нельзя почистить луковицу, не пролив слез». Но в глубине души я ей завидовала – боже, как я ей завидовала! Она была свободна и молода – значительно моложе меня. По сравнению со мной Мария казалась чистым листом бумаги, тогда как мой был уже исчеркан бесчисленными каракулями, которые я сама не могла разобрать.

Честно говоря, я плохо понимала, как надо вести себя с прислугой. Иногда мы щебетали как две подружки; в другой раз я задирала нос и изображала госпожу. Мария пользовалась моей неуверенностью: ведь я пока не привыкла к роли хозяйки.

Я вообще ни в чем не была уверена. В последнее время меня бросало из стороны в сторону. Решила, что на следующей неделе мы с Марией устроим весеннюю уборку. Я даже найму для этого еще одну служанку. Мы встанем на колени и начнем отмывать мои дурные мысли: вычистим всю въевшуюся в них грязь. Верная чувству долга, я буду умерщвлять свою плоть, пока не доведу ее до полного изнеможения.

Мы вышли на площадь. Моя душа снова воспарила. Я почувствовала любовь ко всему: чайкам, кружившим в небе, как клочки бумаги; женщинам, перебиравшим на лотках фрукты под колебавшимся над ними полотном. Собака терлась боком о мостовую, мол, «посмотри на меня», будто она устраивала какой-то веселый фокус. Я улыбалась разносчикам и знахарям. «Свежая капуста, свежая морковь! Свежая коричная вода! Свежая анисовая настойка вылечит ваш живот, или мы вернем вам деньги! Свежие откормленные каплуны: два по цене одного, берите, пока есть!» Мальчик носился по площади, играя в мяч, крутясь и вертясь среди женских юбок.

Солнце проглянуло между облаков. Меня вдруг охватило отвращение. Эта собака совсем не резвилась: у нее были блохи. В церкви ударил колокол, призывая исповедать свои грехи. Странно, что никто не обернулся на меня в толпе. Огромное здание угрожающе нависло сверху, точно океанская волна.

– Госпожа! – подтолкнула меня Мария. Мы стояли у овощной лавки. – Я спрашиваю, сколько брать зелени?

Лавочник был крупный краснолицый, с бельмом на глазу. Я давно знала его, но сегодня он таращился так, словно видел меня насквозь. Я вдруг почувствовала себя голой, будто очистила тот самый лук, который вызывает слезы. Люди, снующие вокруг меня, – неужели они не видят, как порочно мое сердце?

Мария подала свою корзинку, и продавец положил в нее пучки зелени. Я потянулась за кошельком.

И тут я увидела его. Сердце подпрыгнуло у меня в груди. Это был Ян ван Лоо, художник. Он пробирался ко мне сквозь толпу. На нем был зеленый камзол и черный берет. Художник остановился, чтобы пропустить человека, катившего мимо бочку. Я поймала его взгляд. Звуки вокруг стали затихать, словно волна, мягко уползающая в море. На мгновение я подумала, что он оказался здесь случайно. Мы просто вежливо поздороваемся и разойдемся по своим делам.

Но я знала, что это неправда. Художник пришел, потому что хотел меня найти; он меня выслеживал. Ян ван Лоо остановился у лотка с дичью. Ободранные тушки качались перед его лицом, судорожно сжимая когти: они знали, что к чему. Он заметил служанку и поднял брови.

Я похлопала Марию по плечу.

– Мне надо сходить в аптеку, взять нюхательной соли. – Я сунула ей кошелек. – Продолжай покупки.

– Как вы возьмете соль, мадам, если у вас нет денег?

– Ах да.

Я вытащила несколько монет. Мои пальцы были непослушными, точно деревянные. Я сунула ей в руку монеты и быстро ушла, прижимая к груди кошелек, словно он мог меня защитить.

Я поспешно свернула в переулок. Путь преградил человек, кативший на тележке тушу дохлого быка. Я прижалась к стене, чтобы все это пропустить: гору желтого жира, его смрад. Позади послышались шаги. Я ждала – я и мое бьющееся сердце. И вот он оказался рядом.

– Мне надо с вами поговорить! – задыхаясь, выпалил Ян. – Вчера, когда вы сидели на сеансе… я не знаю, что со мной творилось.

– Пожалуйста, уйдите.

– Но вы этого не хотите.

– Хочу! Прошу вас.

– Скажите, что это неправда. – Он стоял передо мной, тяжело дыша. – Неужели вы должны похоронить себя заживо в этом доме?

– Не смейте говорить со мной в таком тоне.

– Я не могу спать, не могу работать, все, что я вижу, это ваше прекрасное лицо…

– Не надо… прошу вас…

– Я должен знать, есть ли и у вас те же чувства…

– Я замужняя женщина. И люблю своего мужа.

Мои слова повисли в воздухе. Мы стояли молча, переводя дыхание. Кто-то наверху закрыл окно. В переулке пахло нечистотами.

Ян посмотрел на меня и тихо произнес:

– Вы украли мое сердце.

Он взял мою руку так, словно это было какое-то сокровище, и прижал ее к щеке.

– Я не могу жить без вас. – И поднес мои пальцы к своим губам.

Я высвободила руку.

– Вы не должны так говорить. Мне надо идти.

– Не уходите.

На секунду я задержалась.

– Когда вы снова придете в наш дом?

– На следующей неделе.

Я быстро пошла прочь. Мое лицо горело, в ушах звенело.

В конце переулка я оглянулась. Всем сердцем мне хотелось, чтобы он был там.

Но улочка опустела. Между домами текла сточная вода. Вывешенные на окнах простыни вздувались от ветра, будто желая привлечь внимание прохожих. «Смотрите, что творится! Остановите это, пока еще не поздно!»

10. Ян

Какая потеря для искусства, что такой мастер не нашел лучшего применения для своих способностей! Кто превосходил его в ремесле рисовальщика? Но увы! Чем выше талант, тем опаснее его заблуждения, тем более если он не считает нужным придерживаться каких-либо правил и принципов, а самонадеянно полагает, что все знает сам.

Андриес Пелс о Рембрандте, 1681 г.

Вернувшись в студию, Ян тяжело опустился на стул. Он уставился на куриную кость, которая валялась на полу вместе с горстью ореховой скорлупы. Он не помнил, как все это там оказалось. На изглоданной кости, посеревшей от пыли, еще оставались ошметки мяса.

Ян сидел и размышлял о любви. У него было много женщин – глупых девственниц, глупых жен. Для человека, посвятившего свою жизнь красоте, он был не особенно разборчив. «Не бывает некрасивых женщин – бывает мало бренди». Конечно, по-своему он их всех любил. Ян был страстным человеком. Он шептал им на ухо нежные словечки и радовался, когда их тела отвечали на его ласку. Но потом ему хотелось, чтобы они ушли. Если же оставались и спали в студии, он вылезал из кровати, натягивал штаны и шел работать.

У него была привычка работать по ночам, когда весь город спал. В глубокой тишине новые картины – невольные жертвы бессонницы – словно оживали под его рукой. Но чтобы видеть свою работу, ему приходилось зажигать много дорогих свечей, и это будило подружек в его кровати. Одна мысль, что на него смотрит женщина, выбивала Яна из колеи. Они ласково шептали ему «иди ко мне». Порой били себя в грудь и каялись, что ступили на стезю порока. Иногда – и это было хуже всего – требовали, чтобы он на них женился. Почему с женщинами всегда столько сложностей? Проще всего было бы высосать их, как устриц, и бросить на пол.

Бывало, что он работал всю ночь и засыпал только на рассвете. В утреннем свете свежие картины выглядели диковато, словно их застали врасплох. Везде следы спешки, грубые цвета. Приходилось снова идти к мольберту. Если женщина оставалась на ночь, она уходила от него в этот момент, полная сомнений и стыда. С ним оставалась лишь его настоящая любовь – несговорчивая, упрямая, но постепенно поддававшаяся ударам его кисти.

Ян поднялся с места. В первый раз его не тянуло к работе. Он походил по комнате, прислонился к каминной полке. София Сандворт его оттолкнула, но действительно ли она этого хотела? Насколько искренни ее слова? Вероятно, он совершил ужасную ошибку. Но он должен с ней увидеться, это выше его сил.

Его первым мотивом являлась обычная похоть. София казалась ему трудной целью, хотя небезнадежной. Молодая женщина вышла за богатого старика – такие в конце концов сдаются. Брак для них – сделка, в которой их покупают, как мешок зерна: какие бы чувства они ни испытывали к своим мужьям, любовью тут не пахнет. А художник – шанс получить свою долю романтики. Рано или поздно они уступают, несмотря на страх загробных мук, лишь бы формальности были соблюдены.

Но вчера, во время второго сеанса, произошло нечто странное. Старикан по-прежнему нес всякую чушь: луковицы тюльпанов, де Хем… Порой заказчики сильно утомляли Яна. А она молча сидела рядом, скромная, как Мадонна, в синем платье. И вдруг они обменялись понимающим взглядом, словно два соучастника. Ян ясно читал все чувства в ее лице: иронию, насмешку, недовольство. И что-то еще, более глубокое и темное, кольнувшее его в сердце.

Теперь он сам себя не понимал. В первый раз, пытаясь соблазнить женщину, Ян сказал ей правду. С ним действительно творилось нечто необычное. София будто развязала путы, стянувшие его сердце, и он вдруг весь, целиком, оказался у нее в руках. Раньше Ян ни перед кем не раскрывался, и это чувство было ему внове. В нем заключался какой-то странный, упоительный соблазн. По дороге домой он прошел мимо мальчика, который играл на дудочке. Музыка наполнила его глаза слезами. Что с ним происходит? И что делать дальше? Может ли он надеяться на ее любовь?

В дверь резко постучали. Ян похолодел. София! Его бросило в пот. Нет. Это ее муж. Она рассказала ему о его утренней выходке, и он пришел его убить. А вместе с ним – дюжина парней из городской стражи, которые снесут ему голову.

Ян открыл дверь. В студию вошел его друг Маттеус.

– А у тебя, как всегда, свинарник, – весело заметил он.

– Геррит куда-то исчез.

– Твой слуга – пьяница. Выгони его к чертям.

– Хорошо, если смогу найти его. Он всегда где-то пропадает.

Маттеус сел в кресло.

– Я привел тебе мальчишку.

В дверном проеме маячил какой-то паренек. Худой, бледный, с длинными желтоватыми волосами.

– Его зовут Якоб.

Ян с трудом собрался с мыслями. Ну да, он совсем забыл об этом деле. Якоб был новым подмастерьем, которого он взял на учение с сегодняшнего дня. Маттеус привел его к Яну, потому что у него самого было уже трое учеников и они не помещались в его доме. Маттеус был щедрым, с большим сердцем и большим желудком. Он хорошо зарабатывал на так называемых сценках из народной жизни: кабаки, притоны… Они забавляли его клиентов, и в то же время в каждой из них заключался какой-нибудь назидательный урок, возвышавший заказчиков в собственных глазах. Его энергия была неистощима: он рисовал их пачками.

Ян поискал свои очки и протер их куском холста. Маттеус взял с пола несколько холстов и поставил к стенке. Он показал их мальчику:

– Посмотри на эти мазки – какая тонкая работа, как выписаны все детали: небо, облака, листва. А отлив на ткани – просто совершенство! Можно буквально дотронуться до складок. Этот человек научит себя всему, – Маттеус хохотнул, – если, конечно, ему как следует заплатить.

– Кто бы говорил, – буркнул Ян.

Маттеус глотнул из бутыли бренди и кивнул на своего товарища:

– Мой приятель знает первое правило в искусстве живописи.

– Какое? – спросил мальчик.

– Лестью можно добиться чего угодно.

– Неужели? – усмехнулся Ян.

– Главное, чтобы они вырядились в пух и прах, эти тщеславные простофили. – Маттеус показал на набросок с фигурой Софии. – Посмотри на эту женщину. Уверен, в жизни она уродина…

– Ничего подобного! – возразил Ян.

– А что, скажешь, красотка? – фыркнул его друг.

– Она действительно очень красива и…

Маттеус громко засмеялся:

– Скажи лучше, что просто хочешь забраться ей под юбку. – Он повернулся к мальчику: – Кстати, вот еще одно ремесло, которому может обучить тебя наш мастер.

– Прикуси-ка язык, – произнес Ян. – Он еще ребенок.

Маттеус раскурил трубку и выпустил клуб дыма.

– Дружище, ты потрясающий художник. Можешь научить этого паренька всему, что нужно. Кроме одного – как стать по-настоящему великим. – Он ткнул в Яна своей трубкой. – Да, ты отлично рисуешь и преуспеваешь во всем, за что берешься. Тебе все дается легко. – Маттеус поднял со стола кисть и обратился к подмастерью: – Знаешь, что это такое?

– Кисть, – ответил мальчик.

– Нет, средство для удаления краски.

– Выпей еще бренди, – посоветовал Ян.

– Наш друг Рембрандт – он бы меня понял. Чем больше он кладет на полотно краски, тем больше обнажает то, что скрывается за ней, – правду. Понимаешь?

Мальчик неуверенно кивнул.

– Страдания, гуманность… – Маттеус повернулся к Яну: – Но ты должен бы сильным, мой друг, и не бояться боли. Только через боль открывается красота мира. – Он встал и расцеловал Яна в обе щеки. – Я говорю это тебе потому, что сам на такое не способен. По сути дела, я трус, фигляр, развлекающий публику. И меняться уже поздно. – Он допил бокал, потрепал юнца по голове и вышел.

Мальчик взглянул на Яна:

– И вы не сердитесь, что он с вами так разговаривает?

– Сержусь? Конечно, нет. Он говорит так потому, что меня любит.

Однако Ян чувствовал себя задетым, даже уязвленным, но он притворился, будто все в порядке, и небрежно развалился на стуле. Задрав голову к потолку, Ян посмотрел на стропила, затянутые паутиной. Возле окна висела белая мешковатая простыня, которую он прибил к стене, чтобы ловить свет. Там стояла София, положив руку на оконную задвижку. Она открыла окно и глубоко вдохнула, наслаждаясь утренней прохладой. Эта воображаемая картина заставила его проникнуться нежностью к задвижке. София повернулась к нему, закрыла окно и улыбнулась.

– Принеси-ка мне листок бумаги, – пробормотал Ян.

– Вы хотите дать мне урок рисования? – спросил мальчик.

Художник покачал головой:

– Я хочу написать письмо.

11. Мария

Кухарка должна смотреть одним глазом в кастрюлю, а другим на кошку.

Йохан де Брюн, 1660 г.

Мария сидела перед кухонным очагом и ощипывала утку. Птица была зажата у нее в ногах и висела вниз головой, словно стараясь рассмотреть лежавшие на полу крошки. Но она была мертва, и служанке хотелось плакать. Ведь если бы утка была жива, она могла бы, по крайней мере, поделиться с ней своими секретами. Глупо, конечно. Она уже сто раз ощипывала уток. А еще раньше, в деревне, весело сворачивала им головы. Но в последнее время ей было жаль всех, кто испытывал страдания, даже бессловесных тварей. Это было так похоже на ее любовь к Виллему… «Виллем, Виллем…» – повторяла Мария его имя. Ей хотелось жаловаться и хныкать; порой она чувствовала себя так, будто с нее сняли кожу. «Нельзя почистить луковицу, не пролив слез», – говаривала ее бабушка. Теперь Мария понимала, чтó она имела в виду.

Ее бабка вообще говорила много всяких мудрых вещей. Мария часто вспоминала, как она взбивала масло. Засучив рукава и склонившись над огромным чаном, энергично работала пестом, вращая им взад и вперед. «Без труда не вытянешь и рыбку из пруда, – бормотала бабка. – Без хлопот и доход не тот». Когда Мария стала постарше, заявила, что пахта – духовные радости, а сыворотка – плотские наслаждения. Тогда Мария ничего не поняла.

Кот сидел рядом и не отрывал взгляда от утки. Его хвост ходил из стороны в сторону. Мария была суеверной. Она решила, что если кот поскребет себя лапой, то Виллем постучит в дверь. У кота полно блох, ждать придется недолго.

В дверь постучали. Мария подпрыгнула, швырнула утку на стол и помчалась открывать. Она распахнула дверь. За порогом стоял какой-то мальчишка. Он протянул ей конверт.

– Пожалуйста, передайте это хозяйке дома, – сказал он.

Мария разочарованно взяла письмо, закрыла дверь и поднялась в хозяйскую спальню. После утреннего похода за покупками госпожа почувствовала себя плохо и не выходила из комнаты.

Оставшись один, кот быстро прыгнул на стол. Еще секунда, и его когти вонзились в утку.

12. Письмо

Жена твоя, как плодовитая лоза, в доме твоем; сыновья твои, как масличные ветви, вокруг трапезы твоей: так благословится человек, боящийся Господа!

Псалом 127

София стояла у окна и читала письмо. Солнечные зайчики играли на ее лице. Волосы были собраны со лба и откинуты назад. В мочках ушей висели маленькие жемчужины: они отражали свет и поблескивали под тяжелой прической. На Софии был черный корсаж, расшитый бархатом и серебром. Фиолетовое платье из шелка сияло в лучах солнца.

На деревянной рейке за ее спиной висел широкий гобелен. В полумраке на стене угадывались смутные очертания картин. Кровать закрывал бархатный зеленый балдахин, немного сдвинутый в сторону и открывавший краешек роскошного покрывала. Всю комнату наполнял спокойный золотистый свет.

Она стояла неподвижно. Одинокая фигура, застывшая между прошлым и будущим. Краски, которые только предстоит смешать; замысел, еще не воплощенный в жизнь. Мгновение, какое вот-вот запечатлеют на холсте. Что решается в этот момент? Разорвет ли она письмо или быстро пройдет по тихим комнатам и незаметно выскользнет из дома? Ее профиль кажется таким бесстрастным.

А там, на улице, кипит жизнь. Два регента сидят в экипаже, который с грохотом переезжает мост. Они кивают друг другу: у них важный разговор. Из дверей склада выталкивают бочку и скатывают в баржу. Позже, когда ее изобразят на заднем плане, никто уже не узнает, что находилось в той бочке. Небольшая группа меннонитов, как воронья стая, собралась на углу улицы, мимо них с визгом пробегают дети. Снаружи шум и суета. А внутри – глубокое оцепенение.

В письме было сказано: «Слишком поздно. Мы оба это знаем. Я должен тебя увидеть, любимая. Приходи в мою студию завтра в четыре».

13. Ян

Если слез моих хочешь, ты должен сначала плакать и сам.

Гораций. Искусство поэзии

В песочных часах снова иссякла струйка. Ян перевернул их во второй раз. Пять часов. Она не придет.

Как глупо было надеяться! Геррит вымыл пол и прибрал в комнатах. Утром слуга вернулся из загула сильно опухшим и притихшим, но Ян был слишком занят собой, чтобы ругаться. Зато раскаяние делало Геррита особенно старательным: он не только навел порядок в доме, но и до блеска отдраил оконные стекла каким-то своим, только ему известным способом. Посреди комнаты стоял стол, накрытый на двоих: копченое мясо, сыр, вино, пирожные с марципаном и сахарной пудрой. Ян лично купил их утром. Геррита он выгнал в кухню. Ученика отправил домой.

София не придет. Каким безумием было поверить в это даже на секунду! С какой стати ей рисковать всем ради него? Он ничего не мог ей предложить, ничего. Только свою любовь.

Струйка песка быстро текла сквозь узкое горлышко. Пока внизу была только маленькая горстка, но она росла на глазах. Ян совсем не знал Софию. Правда, ему казалось, что он знал ее всю жизнь, она давно поселилась в его сердце, но он был наивным дурачком. В какой-то момент Ян даже обрадовался, что София не придет: реальность могла бы грубо разрушить его грезы. Он боялся разочароваться в ней – ради нее. Подобное с ним случалось впервые. Ян сам себя не узнавал.

Кучка песка росла. Чем выше она поднималась, тем больше таяли его надежды. Внизу на улице заорали двое пьяных. Этот район, Йордан, – неподходящее место для такой изысканной дамы, как София. Ян оглядел студию и увидел помещение ее глазами. Белая простыня, прибитая к потоку, паутина в углах. Тумба, задрапированная тканью: место, куда он сажал свои модели. Вдоль стены лохматой порослью лежало множество бумажных рисунков, от пола до потолка тянулась большая трещина. На крюках висели гипсовые слепки – нога, рука. В комнате сильно пахло льняной олифой, на которой он разводил краски.

Ян родился в семье ремесленников. Его отец был ювелиром, двое братьев занимались росписью по стеклу. Ян привык жить в рабочей обстановке, но как он мог вообразить, будто София, благородная женщина, захочет рисковать своей репутацией ради вот этого? А Ян даже застелил кровать чистым бельем, несчастный идиот.

Стеклянная колба часов наполнилась уже наполовину. Софии все не было. Ян сел на сундук и натянул башмаки. Напоследок бросил взгляд на сервированный стол: бокалы на тонких ножках, ваза с фруктами, пирожные в белой пудре. Словно натюрморт, который стоял тут уже с четырех часов, дожидаясь гостей. В каждой его детали хранились тысячи возможностей, теперь останутся лишь в его воображении. Ян смотрел на них глазом художника: белая простыня, смятая между двумя бокалами, металлический блеск ножа, блики на кувшине. Несмотря ни на что, эта гармоничная композиция доставила ему удовольствие.

– Геррит! – крикнул он. – Убери со стола, я иду в таверну.

Ян услышал легкий звук. Сначала решил, что это ветка стукнула в окно. Он встал и надел плащ. Ноги вдруг отяжелели, будто увязли в болотной топи.

И снова стук, теперь точно в дверь. Ян шагнул вперед и распахнул ее настежь. Прямо перед ним стояла София.

– Это я, – сказала она.