Текст книги "Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России"

Аббревиатуры учреждений, организаций и обществ

АПРФ – Архив Президента Российской Федерации

ЧК – Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (органы госбезопасности в 1918–1922 гг.)

ГАРФ – Государственный архив Российской Федерации

ГПУ – Государственное политическое управление (органы госбезопасности в 1922–1923 гг.)

КГБ – Комитет государственной безопасности (органы госбезопасности после 1953 г.)

МВД – Министерство внутренних дел

НКВД – Народный комиссариат внутренних дел (органы госбезопасности в 1934–1946 гг.)

ОГПУ – Объединенное государственное политическое управление СССР (органы госбезопасности в 1923–1934 гг.)

РГАЛИ – Российский государственный архив литературы и искусства

РГАСПИ – Российский государственный архив социально-политической истории

РГИА – Российский государственный исторический архив

РСФСР – Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика

ЦГАКД – Центральный государственный архив кинофотодокументов Санкт-Петербурга

ЦГАМ (с 1993 г. ЦМАМ) – Центральный государственный (с 1993 г. – муниципальный) архив г. Москвы ЦГАМО – Центральный государственный архив Московской области

ЦГИАМ – (с 1993 г. – ЦИАМ) – Центральный государственный (до 1993 г.) исторический архив г. Москвы

ЦИАМ – см. ЦГИАМ

ЦМАМ – см. ЦГАМ

Введение

Ни для кого не секрет, что в русской истории полным-полно белых пятен, и одним из самых больших среди них можно с уверенностью считать гомосексуальность и отношение к ней общества. Серьезные ученые, занимавшиеся восточноевропейскими исследованиями, уделяли сексуальности мало внимания. Интимные аспекты личной жизни долгое время рассматривались как тривиальные и не заслуживающие внимания на фоне эпохальных событий, потрясавших Россию в минувшем столетии. И отечественные, и иностранные историки обычно сосредотачивались на триумфе или трагедии (в зависимости от их позиции) русского народа в войне, революции и модернизации. Их действия следовали дисциплинарным традициям исторического повествования, которое до недавнего времени стремилось ограничить многие вопросы диссидентствующей сексуальности полемическими дебатами, журналистикой или медицинским дискурсом[19]19
  Реакция историка из России с многолетним опытом на мой доклад под названием Constructing the Soviet Pervert: Same-Sex Desire, Medicine and Law in Soviet Russia, 1917–1929 («Конструируя советского извращенца: однополое влечение, медицина и право в Советской России 1917–1929») на семинаре для студентов магистратуры в 1994 году иллюстрирует желание маргинализировать эту тему: «С моей точки зрения (и, я бы даже сказал, не только с моей), это не самая актуальная историографическая тема, но если учесть, что не так давно в Нью-Йорке состоялась 250-тысячная демонстрация так называемого „сексуального меньшинства“ в защиту своих прав, то столь странный интерес молодого ученого к проблеме, скорее относящейся к истории медицины, чем общества, можно понять» (Литвак Б. Г. Коллоквиум североамериканских историков-русистов // Отечественная история, № 4 (1995), с. 218–221, цитата на с. 221). Б. Г. Литвак по-советски считает, что медицина должна быть вне общества (вследствие ее научных, «объективистских» притязаний). Такая точка зрения противоречит моей позиции, базирующейся на воззрениях на науку с позиций видения ее как социального конструкта, а также через призму феминистских теорий – медицина создается обществом и культурой, они ее творцы. См. также: Kuhn T. S. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago: University of Chicago Press, 1962, Fausto-Sterling A. Myths of Gender: Biological Theories of Women and Men. New York: Basic Books, 1985; Oudshoorn N. Beyond the Natural Body: An Archaeology of Sex Hormones. London: Routledge, 1994; Rosario V. A. (ed.) Science and Homosexualities. New York: Routledge, 1997. Русскоязычного читателя, интересующегося вопросами терминологии, отсылаем к соответствующей главе в изд.: Кон И. С. От ответов к вопросам // Кон И. С. Лунный свет на заре: Лики и маски однополой любви (М.: Олимп, 1998), с. 10–25. См. также: Кон И. С. В родных пенатах // Там же, с. 281–331. См. также: Кон И. С. Любовь небесного цвета (М.: Продолжение жизни, 2001), сс. 5–43, 159–172.


[Закрыть]. Замалчивание вопросов сексуально-гендерного диссидентства в российской истории долгое время было успешным табу в отечественных и западных исторических исследованиях. Это укрепляло миф о естественной, всеобщей и неизменной гетеросексуальности и упрочило цементирование современной системы гендерных отношений, основанной на доминирующей маскулинности и подчиненной фемининности[20]20
  В настоящее время существует обширная литерагура по осмыслению конструирования гетеросексуальности в западном обществе, а также месту исторически и политически детерминированных гендерных ролей в этом процессе. Среди наиболее значимых работ см.: Foucault M. The History of Sexuality: An Introduction. Vol. 1, trans. Robert Hurley. London: Penguin, 1978; Weeks J. Sexuality and Its Discontents: Meanings, Myths, and Modern Sexualities. London: Routledge & Kegan Paul, 1985; Ned Katz J. The Invention of Heterosexuality. New York: Dutton, 1995.


[Закрыть].

Данная книга продолжает ряд исторических исследований однополой любви, которые появились за последнее время и стремятся развенчать сложившуюся на сегодня половую и гендерную систему[21]21
  См. основные исследования по этой теме: McIntosh M. The Homosexual Role // Social Problems, no 16 (1968), p. 182–192; Steakley J. The Homosexual Emancipation Movement in Germany, New York: Arno, 1975; Katz J. Gay American History, New York: Thomas Crowell, 1976; Hahn P. Nos ancêtres, les pervers: La vie des homosexuels sous le Second Empire, Paris: Olivier Orban, 1979; Faderman L. Surpassing the Love of Men: Romantic Friendship and Love between Women from the Renaissance to the Present, New York: Morrow, 1981; Lesbian History Group (ed.) Not a Passing Phase: Reclaiming Lesbians in History 1840–1985, London: Women's Press, 1989; Duberman M. B., Vicinus M., Chauncey G., Jr. (eds.) Hidden from History: Reclaiming the Gay and Lesbian Past, New York: New American Library, 1989; Bérubé A. Coming Out under Fire: The History of Gay Men and Lesbians in World War Two, New York: Plume, 1990; Weeks J. Coming Out: Homosexual Politics in Britain from the Nineteenth Century to the Present, London: Quartet Books, 1990; Faderman L. Odd Girls and Twilight Lovers: A History of Lesbian Life in Twentieth-Century America, New York: Columbia, 1991; Donoghue E. Passions between Women: British Lesbian Culture 1668–1801, London: HarperCollins, 1993; Chauncey G. Gay New York: Gender, Urban Culture, and the Making of the Gay Male World, 1890–1940, New York: Basic Books, 1994; Merrick J. and Ragan B. T. (eds.) Homosexuality in Modern France, New York: Oxford University Press, 1996.


[Закрыть]. Большинство этих работ посвящено западным индустриальным обществам, но уже появляются важные труды, освещающие другие нации и культуры и показывающие, что миграция идей о сексуальности и гендере из Европы и США наложила существенный отпечаток на конструирование властных отношений (в понимании М. Фуко) в обществах, которые впитали эти идеи[22]22
  См., например, Jackson P. A. Thai Research on Male Homosexuality and Transgenderism and the Cultural Limits of Foucaultian Analysis // Journal of the History of Sexuality, no 1 (1997), p. 52–85; Herdt G. (ed.) Third Sex, Third Gender: Beyond Sexual Dimorphism in Culture and History, New York: Zone Books, 1993; Green J. N. Beyond Carnival: Male Homosexuality in Twentieth-Century Brazil, Chicago: University of Chicago Press, 1999; Lumsden I. Machos, Maricones, and Gays: Cuba and Homosexuality, Philadelphia: Temple University Press, 1996; Murray S. O. and Roscoe W. (eds.) Islamic Homosexualities: Culture, History and Literature, New York: New York University Press, 1997.


[Закрыть]. Изучение сексуально-гендерного диссидентства в России – это не съезд с некоей воображаемой главной магистрали исторического повествования для того, чтобы рассказать о появлении «сексуального меньшинства». Скорее, это весьма актуальная историческая тема, поскольку она позволяет показать, как сексуальность сводится к одной лишь гетеросексуальности, что выдает последнюю за естественную[23]23
  Ив К. Седжвик отмечает, что в западных концепциях гомосексуальности превалирует «радикальное и неискоренимое противоречие». «Миноритарный» взгляд, что среди населения существует часть людей, которы «действительно» гомосексуальны, соседствует с «универсальной» перспективой, которая отражает понимание, что любой человек может испытать однополое влечение. Седжвик выдвигает гипотезу, что «мужская гетеросексуальная идентичность и современная маскулинистская культура могут нуждаться в выставлении напоказ однополого мужского влечения, которое широко распространено и в первую очередь происходит изнутри, в качестве козла отпущения в целях поддержания собственной легитимности». Модерность ассоциируется с растущим «миноритарным» представлением об однополой сексуальности, а также с запретом выражения однополой интимности для «большинства». При этом Седжвик указывает, что даже в модерную эпоху сохранялось непоследовательное отношение к гомосексуальности; Sedgwick E. K. Epistemology of the Closet. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1990, p. 85.


[Закрыть]. Если гомосексуальность скрыта от нашего взора, невозможно увидеть, как власть в России работала в XX веке. А именно – мысль, которую я стремлюсь озвучить, состоит в том, что, если оставить без внимания однополые отношения как важную составляющую гендерной и сексуальной идентичности, мы не сможем понимать гендер как форму власти в развивающейся нации, в которой гендер, как правило, становится одной из ключевых арен борьбы с существующим порядком властных отношений.

В силу различных причин советские и западные работы по истории гендера и сексуальности в России напрямую игнорировали диссидентствующие гендеры и половые влечения. Когда они все же затрагивали тему гомосексуальности, то обычно принижали ее значимость. Обзор трактовок этих тем в исторической литературе может пролить свет на проблемы, возникающие вследствие такого подхода и препятствующие лучшему пониманию сексуального и гендерного наследия России.

Размышления об однополом влечении в российском контексте

Разговор о позднесоветском подходе к половым вопросам обычно начинается с цитирования известного клише эпохи гласности – реакции жительницы Ленинграда, озвученной во время американо-советского телемоста: «В СССР секса нет»[24]24
  Описано в Кон И. С. Сексуальная культура в России. Клубничка на березке. М.: О. Г. И., 1997, с. 1. Ироническое клише отметило момент, когда секс обрел голос в России: см., например, Gessen M. We Have No Sex: Soviet Gays and AIDS in the Era of Glasnost // Outlook, vol. 9, (1990), p. 42–54; Engelstein L. There Is Sex in Russia – and Always Was: Some Recent Contributions to Russian Erotica // Slavic Review, vol. 51, no. 4 (1992), p. 786–790.


[Закрыть]. Коммунистический режим ограничивал дискуссии о сексе рамками профессиональной литературы, которая тщательно контролировалась, и этот контроль часто находился на грани абсурда[25]25
  В 1995 году в читальном зале для профессоров бывшей Библиотеки имени В. И. Ленина в Москве я не смог получить ни одного экземпляра тома второго издания советской Большой медицинской энциклопедии со статьей о «Половых извращениях» (Попов Е. А. «Половые извращения» / Большая медицинская энциклопедия, 2-е изд. М.: ОГИЗ РСФСР, 1952, с. 942–952), в котором она бы не была искусно вырезана из книги. Сексологическая наука, возродившаяся после смерти И. В. Сталина в 1953 году, охранялась, и доступ к ней предоставлялся лишь профессионалам в редких случаях: см. в Кон И. С. Сексуальная культура в России, с. 171–173.


[Закрыть]. Идеологические установки, выработанные в сталинскую эпоху, постулировали отсутствие необходимости обсуждать «нормальные» сексуальные отношения между мужчинами и женщинами. Социализм создал «гигиеничные» условия (экономическая стабильность, рациональное брачное законодательство, охрана материнства и детства), в которых естественная гетеросексуальность, не вызывающая проблем, могла благоприятно развиваться. По логике этой системы сексуальные перверсии (именуемые половыми извращениями) остались в прошлом, поскольку социализм устранил источники пресыщенности, излишеств, а также эксплуатации женщин – все то, что считалось причиной подобных отклонений в капиталистических обществах. Мужская гомосексуальность была тихо и безоговорочно признана преступной, а с незначительным числом прочих перверсий могли легко справиться сексопатологи, работавшие в разветвленной сети государственных психиатрических центров[26]26
  Четкие свидетельства о советских сексуальных нормах можно найти, например, здесь: Горфин Д. Половая жизнь / Большая советская энциклопедия, 1-е изд. М.: ОГИЗ РСФСР, 1940, т. 46, с. 163–169; Гомосексуализм / Большая советская энциклопедия, 2-е изд. М.: ОГИЗ РСФСР, 1952, т. 12, с. 35; Мандельштам А. Половая жизнь / Большая медицинская энциклопедия, 2-е изд. М.: Советская энциклопедия, 1962, т. 25, 874–887.


[Закрыть].

Согласно этой позднесоветской парадигме, пол являлся вневозрастным и вневременным естественным феноменом. История «женского вопроса», который, как утверждалось, был решен путем строительных преобразований и социальной инженерии во время первой пятилетки, представляла собой одно из пространств, в рамках которого могли вестись сдержанные дискуссии относительно социализма и пола до и после большевистской революции 1917 года[27]27
  См. например, Чирков П. М. Решение женского вопроса в СССР (1917–1937 гг.). М.: Мысль, 1978.


[Закрыть]. Тем не менее в подобной литературе историкам позволялось лишь отстаивать нормы, установленные «зрелым социализмом» и делать это с той же прямотой, с которой это делал В. И. Ленин. Советские историки были приучены рассматривать любой интерес к сексуальности в биографии литературных или культурных деятелей как излишне «сексологический», более достойный внимания врачей, нежели профессиональных историков[28]28
  Американская биографиня поэтессы Софьи Парнок нашла подобное отношение среди многих даже понимающих тему советских коллег: Burgin D. L. Sophia Parnok: The Life and Work of Russia’s Sappho. New York: New York University Press, 1994, p. 6–7.


[Закрыть]. Кроме того, советское неприятие и непонимание мужской гомосексуальности невероятно исказило многие биографические исследования там, где русский шовинизм воспринимал факты однополого влечения как угрозу собственному существованию[29]29
  Например, отношения между французом Жоржем Дантесом, убийцей А. С. Пушкина, и его приемным отцом, посланником Нидерландов в Санкт-Петербурге бароном Геккереном, характеризовались как «педерастические». Недавний анализ новых источников, включая переписку между Дантесом и Геккереном, в который раз подчеркивает «советское ханжество» с его взглядом на однополые сексуальные отношения как по определению омерзительные. Этот анализ также показывает, что задолго до 1917 года национальные обсуждения трагической смерти А. С. Пушкина были отмечены гомофобными намеками в адрес его убийцы, см. Vitale S. Pushkin’s Button. London: Fourth Estate, 1999, p. 335. Утверждение о том, что П. И. Чайковский покончил жизнь самоубийством, чтобы искупить вину за свою гомосексуальность, пожалуй, является самым ярким примером подобной ханжеской озлобленности для исчерпывающих разъяснений и опровержения такого рода измышлений, см. Poznansky A. Tchaikovsky’s Last Days: A Documentary Study. Oxford: Clarendon, 1996.


[Закрыть]. Советский идеологический пуританизм доходил до того, что биографическая документация, которая могла подорвать миф об универсальной гетеросексуальности и патриотической половой сдержанности, тщательно охранялась и скрывалась[30]30
  Документы к биографиям П. И. Чайковского, С. М. Эйзенштейна и М. А. Кузмина находились в «спецхране», в доступе к ним исследователям отказывали; о Кузмине см., например: Шумихин С. В. Дневник Михаила Кузмина: Архивная предыстория // Михаил Кузмин и русская культура XX века: Тезисы и материалы конференции 15–17 мая 1990 г., ред. Г. А. Морев, Ленинград: Совет по истории мировой культуры АН СССР, 1990; Malmstad J. E. and Bogomolov N. Mikhail Kuzmin: A Life in Art, Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1999.


[Закрыть].

Мало что из опубликованного в западной исторической литературе подвергало сомнению принудительную гетеросексуальность, которая пронизывала советскую мифологию. Попыток систематических дискуссий об однополых отношениях было не так много, и лишь единицы из них оказали серьезное влияние на политическую и социальную историографию. Самые ранние исследования гомосексуальности в России XX столетия ограничивались этнографическими описаниями или полемикой по поводу идеологий, стоявших за сексуальной реформой[31]31
  Этнографический взгляд см. Hirschfeld M., Die Homosexualität des Mannes und des Weibes. Berlin: Louis Marcus, 1914, p. 590–592. О полемике по поводу политики сексуальных реформ см. Reich W. The Struggle for a “New Life” in the Soviet Union, статья впервые опубликована в 1936, перепечатана в The Sexual Revolution, New York: Pocket Books, 1969; Lauritsen J. and Thorstad D. The Early Homosexual Rights Movement (1864–1934), New York: Times Change, 1974.


[Закрыть]. Начало научному изучению этой исторической темы положили новаторские литературоведческие и культурологические исследования Саймона Карлинского[32]32
  Karlinsky S. Russia’s Gay Literature and History // Gay Sunshine, vol. 29/30 (1976), p. 1–7; Death and Resurrection of Mikhail Kuzmin // Slavic Review, vol. 38, no. 1 (1979), p. 92–96; Gay Life before the Soviets: Revisionism Revised // Advocate, vol. 339 (1 April 1982), p. 31–34; Russia’s Gay Literature and Culture: The Impact of the October Revolution in Duberman et al., Hidden From History; introduction to Out of the Blue: Russia’s Hidden Gay Literature, ed. Moss K. San Francisco: Gay Sunshine Press, 1996.


[Закрыть]. В своих статьях 1970–1990-х гг. он обобщил собранный материал, исходя из трактовки советского режима 1920–1930-х годов как тоталитарного. Этот анализ был хорошо принят в посткоммунистической России, где его работы были опубликованы в разных вариантах как в гей-изданиях, так и в широкой прессе[33]33
  См., например, его «Гомосексуализм в русской истории и культуре» (Тема, № 1/1991, с. 4–5); он же «Ввезен из-за границы…?» Гомосексуализм в русской культуре и литературе / Эротика в русской литературе. От Баркова до наших дней // Литературное Обозрение (специальный выпуск), ред. Прохорова И. Д., Мазур С. Ю. и Зыкова Г. В. М.: 1992. Хочется отметить влияние Карлинского, заметное в тексте: Могутин Я., Франета С. Гомосексуализм в советских тюрьмах и лагерях // Новое время (1993), № 35, с. 44–47, № 36, с. 50–54.


[Закрыть]. Публикации Карлинского на русском языке представили антигомофобный взгляд на историю – долгожданный и столь необходимый как для лесби– и гей-активистов, так и для более широкой аудитории на постсоветском пространстве. Западные авторы – даже те, кто придерживается противоположных Карлинскому научных взглядов, – опираются на его тексты[34]34
  «Коллектив 1917 года» довольно неуклюже полагается на Karlinsky S. Russia’s Gay Literature and Culture; см. Capitalism and Homophobia: Marxism and the Struggle for Gay/Lesbian Rights // The Material Queer: A LesBiGay Cultural Studies Reader, ed. Morton D. Boulder: Westview Press, 1996, p. 374–376.


[Закрыть].

Стоит отметить, что исследования советской гомосексуальности Карлинского тем не менее содержат некоторые проблемы для социальных историков, работающих над царским и советским периодами. Его объяснение, в силу каких причин мужеложство было исключено из числа запрещенных законом деяний из Уголовного кодекса РСФСР 1922 и 1926 годов, так же, как и его трактовка политических и медицинских взглядов на однополую любовь в период декриминализации мужеложства в Советском Союзе (в 1922–1933 годах), вынужденно основывались на ограниченном круге опубликованных документов. Его выводы также были продиктованы его подходом, в основе которого лежала тоталитарная парадигма, что умаляло многообразие российских радикальных традиций и революционных утопических мечтаний[35]35
  Разнообразие радикальных взглядов первых лет революции зарегистрировано в Stites R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution. Oxford: Oxford University Press, 1989.


[Закрыть]. Карлинский утверждает, что, отменяя в 1917 году царские уголовные статуты, большевистские лидеры вовсе не задумывали легализации гомосексуальности. По его мнению, декриминализация мужеложства в 1922 году была следствием пренебрежения или недосмотра[36]36
  Karlinsky S. Russia’s Gay Literature and Culture, p. 357.


[Закрыть]. Такое прочтение вполне удовлетворяет желание дискредитировать российскую социал-демократию, представляя ее как беззаконную, непродуманную и гомофобную (в анахроничной перспективе). Но оно упускает из виду простую и вполне вероятную истину: большевики очевидным образом старались удалить из книг всякое упоминание о мужеложстве. Трактовка Карлинского либо игнорирует, либо неполно очерчивает медицинский, законодательный и социальный контексты, в рамках которых большевики намеренно предпочли легализовать добровольное мужеложство между взрослыми мужчинами[37]37
  Более раннее изложение этой критики я делал в статье The Russian Revolution and the Decriminalisation of Homosexuality // Revolutionary Russia, vol. 6, no. 1 (1993), p. 26–54. Прекрасное введение в правовой контекст дается здесь: Engelstein L. Soviet Policy toward Male Homosexuality: Its Origins and Historical Roots in Gay Men and the Sexual History of the Political Left, eds. Hekma G. Oosterhuis H. and Steakley J. Binghamton, New York: Harrington Park Press, 1995.


[Закрыть].

Карлинский представляет отношение советской медицины к однополой любви исключительно в ключе «болезни». Его самая известная работа дает чрезвычайно ограниченную картину медицинских воззрений, рождая искаженные представления о том, какую цель ставили перед собой врачи и чего они достигали[38]38
  Взгляд Карлинского на советскую медицину основан на прочтении в русле тоталитарной школы всего двух источников. См. подробнее: Russia’s Gay Literature and Culture, c. 358. Эти прочтения оспариваются в главах 5 и 6. Наблюдатели с точки зрения левого гей-движения также осуждают советскую медикализацию гомосексуальности. «Коллектив 1917 года», цитируя Карлинского, закрепляет тезис о гомосексуальности как болезни, см. Capitalism and Homophobia in Morton D. The Material Queer, p. 375. Джеффри Уикс (опираясь на Lauritsen and Thorstad The Early Homosexual Rights Movement, p. 73–74) отвергает как «биологические стереотипы» ссылки на Магнуса Хиршфельда и Зигмунда Фрейда в статье Большой советской энциклопедии 1930 года о «гомосексуализме»: Coming Out, p. 147.


[Закрыть]. Начиная с Мишеля Фуко, историки написали ряд работ о развитии медицинских взглядов на однополую любовь, что создало более варьированное понимание этого вопроса. Научные дискурсы снабдили «гомосексуалов» языком и идентичностью, которыми эти «пациенты» часто манипулировали в целях, совершенно противоположных намерениям медицинских экспертов. Многочисленные гомосексуальные борцы за эмансипацию рубежа XIX–XX веков, среди которых были и люди, принадлежавшие научной среде, использовали медицинские теории гомосексуальности в своих целях, чтобы отстоять собственные права[39]39
  См., например. Foucault M., History of Sexuality: An Introduction. Vol. 1; Rosario, ed. // Science and Homosexualities; Sengoopta Ch. Glandular Politics: Experimental Biology, Clinical Medicine, and Homosexual Emancipation in Fin-de-Siècle Central Europe // Isis, vol. 89 (1998), p. 445–473.


[Закрыть]. Взгляды на однополую любовь как на болезнь не являлись исключительной прерогативой научного сообщества, действовавшего по указке царя или комиссара, – они также циркулировали и в более широких массах, и последствия их были весьма разнообразны как в царской, так и в революционной России. Недавние исследования дореволюционной медицины помогают понять происхождение взглядов советских врачей на половые «извращения»[40]40
  Среди значимых текстов: Frieden N. M. Russian Physicians in an Era of Reform and Revolution, 1856–1905. Princeton: Princeton University Press, 1981; Hutchinson J. F. Politics and Public Health in Revolutionary Russia, 1890–1918. Baltimore & London: Johns Hopkins University Press, 1990; Engelstein L. The Keys to Happiness: Sex and the Search for Modernity in Fin-de-Siècle Russia. Ithaca: Cornell University Press, 1992; Neuberger J. Hooliganism: Crime, Culture and Power in St Petersburg, 1900–1914. Berkeley: University of California Press, 1993; Bernstein L. Sonia’s Daughters: Prostitutes and Their Regulation in Imperial Russia. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1995.


[Закрыть]. Богатая литература, посвященная судебной медицине и психиатрии в царской России, а также еще не изученные уголовные дела позволяют проследить дореволюционные предпосылки разнообразных советских воззрений на «гомосексуальность». Недавние работы по истории советской медицины предоставляют для этого необходимую почву, освещая специфику русского контекста, институциональную среду, а также влияние иностранных ученых и идей[41]41
  О социальной гигиене и политике здравоохранения см. Gross Solomon S. and Hutchinson J. (eds.) Health and Society in Revolutionary Russia, Bloomington: Indiana University Press, 1990; Gross Solomon S. The Expert and the State in Russian Public Health: Continuities and Changes across the Revolutionary Divide in The History of Public Health and the Modern State, ed. Porter D, Amsterdam: Editions Rodopi B. V., 1994; Bernstein F. L. Envisioning Health in Revolutionary Russia: The Politics of Gender in Sexual-Enlightenment Posters of the 1920s // Russian Review, vol. 57 (1998), p. 191–217; она же What Everyone Should Know about Sex: Gender, Sexual Enlightenment, and the Politics of Health in Revolutionary Russia, 1918–1931. PhD. diss., Columbia University, 1998. О психологии, психиатрии и неврологии см. Joravsky D. Russian Psychology: A Critical History. Oxford: Basil Blackwell, 1989. О психоанализе: Эткинд А. Эрос невозможного: История психоанализа в России, СПб: Медуза, 1993; Miller M. Freud and the Bolsheviks: Psychoanalysis in Imperial Russia and the Soviet Union, New Haven: Yale University Press, 1998. Сравнительные анализы и работы по этике: Adams M. B. (ed.) The Wellborn Science: Eugenics in Germany, France, Brazil, and Russia, New York: Oxford University Press, 1990; Solomon S. G. The Soviet-German Syphilis Expedition to Buriat Mongolia, 1928 // Slavic Review, vol. 52, no. 2 (1993), p. 204–232; Graham L. R. Science in Russian and the Soviet Union, Cambridge: Cambridge University Press, 1993.


[Закрыть]. До сталинской рекриминализации мужеложства в 1933 году советский режим допускал многообразие точек зрения по данному вопросу. До этого переломного момента юристы, врачи и марксистские толкователи толерантно относились к одним формам «гомосексуальности», но с опасением – к другим. Большевики выделяли определенные социальные группы (например, служителей Русской православной церкви или мужчин в Средней Азии), которые под влиянием закостенелых обычаев или быта вступали в порицаемые однополые отношения. Одновременно ряд русских медицинских экспертов и некоторые из гомосексуалов интерпретировали риторику сексуальной революции в эмансипаторском ключе[42]42
  Из анализа имеющейся историографии складывается впечатление, что сексуальные диссиденты были жертвами без всякой исторической агентности. С. Карлинский признает, что при И. В. Сталине «преследование в Советском Союзе геев не было ни постоянным, ни повсеместным» (Russia’s Gay Literature and Culture, p. 362). Из антисталинистских работ левой направленности следует, что сопротивление либо вовсе не оказывалось, либо было тщетным, см. Reich The Sexual Revolution, p. 252–256; Lauritsen and Thorstad The Early Homosexual Rights Movement, p. 62–75.


[Закрыть]. Отношение революционных властей к однополой любви не было ни столь однозначным, ни столь гомофобным, как утверждает Карлинский. Более того, пристальное внимание к этой проблеме важно не только для того, чтобы оценить, пошла ли русская революция на благо «геям», но и для выявления не высказанных большевиками воззрений на гендер и сексуальность. Эти воззрения были инструментами в их арсенале, который использовался для построения социалистического общества.

Статус Карлинского как одного из ведущих литературоведов и его приверженность к прочтению советского прошлого сквозь призму тоталитаризма предоставили карт-бланш его новаторским статьям о русских гомосексуалах, несмотря на фобию секса, которая характеризовала исследования России и Советского Союза времен холодной войны. Хоть его статьи и выходили в 1970–1980-х годах, социальные историки уже постепенно стали предлагать пересмотреть тоталитарный подход к советской жизни и политике. Они утверждали, что история российского общества при социализме могла бы ответить на многие вопросы об этом режиме, которые в тоталитарной модели или опускались, или напрямую игнорировались ввиду сосредоточенности ее внимания на государстве. Поворот к социальной истории в исследованиях России был отчасти следствием критики, которую в период холодной войны движение новых левых озвучило в адрес сталинизма и западного консерватизма. Также его подпитывали феминистское движение и – в меньшей степени – «сексуальная революция» в индустриальных странах в 1960–1970-х годах. Новые исторические нарративы сосредотачивались на социальных корнях поворота к сталинизму в 1930-х годах, на роли женщин при царском и советском режимах, а также на семье, браке и гетеросексуальности в Восточной Европе и вообще на территории Евразии.

Подход социальных историков к сексуальному и гендерному диссидентству в России до сегодняшнего дня характеризовался или нежеланием заниматься этим вопросом, или представлением, что гомосексуальный опыт в России не отличается от опыта геев в западных обществах. Первая точка зрения необязательно рождена гомофобией. Она скорее отражает рациональную оценку ситуации с нехваткой источников, необходимых для серьезного обсуждения сексуального диссидентства. Хотя Карлинский показал, что в дореволюционном литературном и культурном дискурсе было более чем достаточно материалов об однополой любви, андрогинности и гендерной флюидности, источники по советскому периоду, которые были доступны западным ученым в период до 1991 года, затрагивали эти вопросы намного реже. Центральная партийная и государственная печать чрезвычайно редко касалась таких вопросов. С точки зрения господствующей идеологии проблемы вроде как не существовало. Ревизионистски настроенные историки, писавшие о «сексуальной революции» 1920-х годов, под давлением советской цензуры[43]43
  В 1969–1980-х годах доступ в советские архивы западных исследователей был ограничен системой контроля, включавшей визовые ограничения и надзор спецслужб, проверку и утверждение темы исследования, отсутствие консультационной помощи и полный контроль над решением о предоставлении архивных документов со стороны сотрудников архивов. Советские исследователи во многом работали в условиях схожих преград, см. введение в Stalinism: New Directions, ed. Fitzpatrick Sh. London: Routledge, 1999, p. 3–4.


[Закрыть] были вынуждены использовать официальные источники, из которых однополая любовь и гендерная амбивалентность были практически стерты[44]44
  Примеры нежелания обсуждать то, что явно не присутствовало в источниках, см., например, в Stites R. The Women’s Liberation Movement in Russia: Feminism, Nihilism, and Bolshevism, 1860–1930. Princeton: Princeton University Press, 1978, p. 346–391; Goldman W. Z. Women, the State, and Revolution: Soviet Family Policy and Social Life. Cambridge: Cambridge University Press, 1993. Осторожное признание отрывочных данных о «гомосексуальности» в опросах на темы половой жизни 1920-х годов см. в: Fitzpatrick Sh. Sex and Revolution: An Examination of Literary and Statistical Data on the Mores of Soviet Students in the 1920s // Journal of Modern History, vol. 50 (1978), p. 252–278.


[Закрыть]. Таким образом, взгляды историков на сексуальные аспекты русской революции фактически воспроизводили антигомосексуальное умолчание, которое характеризовало бо́льшую часть советского дискурса революционной, сталинской и послесталинской эпох. Большинство новых исторических исследований о сексуальности в ранний советский период показывают, что «половой вопрос» вызывал смущение и неодобрение и даже подвергался нападкам, а при НЭПе служил показателем политической неблагонадежности[45]45
  Naiman E. The Case of Chubarov Alley: Collective Rape, Utopian Desire and the Mentality of NEP // Russian History / Histoire Russe, vol. 17, no. 1 (1990), p. 1–30; он же, Sex in Public: The Incarnation of Early Soviet Ideology, Princeton: Princeton University Press, 1997; Waters E. Victim or Villain: Prostitution in Postrevolutionary Russia in Women and Society in Russian and the Soviet Union, ed. Edmondson L., Cambridge: Cambridge University Press, 1992; Лебина Н. Б., Шкаровский М. Б. Проституция в Петербурге, М.: Прогресс-Академия, 1994; Wood E. A. Prostitution Unbound: Representations of Sexual and Political Anxieties in Postrevolutionary Russia in Sexuality and the Body in Russian Culture, eds. Costlow J. T., Sandler S. and Vowles J., Stanford: Stanford University Press, 1993.


[Закрыть]. Таким образом, западные работы по «половому вопросу» до сих пор оставили неизученным аспект истории, который дал бы понять, являлись ли однополые отношения в революционной России объектом повышенного внимания властей и общества как ключевой аспект конструирования гетеросексуальности в эпоху, когда сексология и теории психоанализа и половых гормонов триумфально шествовали по Европе.

Если ревизионистски настроенные историки и затрагивали тему гомосексуальности, то это обычно происходило в контексте «великого отступления» от ценностей революции, которое, как считалось, сопровождало подъем сталинизма в 1930-е годы[46]46
  Этот тезис впервые был предложен социологом и юристом Николасом Тимашевым: Timasheff N. The Great Retreat. New York: E. P. Dutton, 1946.


[Закрыть]. Одним из знаковых моментов этого отступления была произошедшая в 1933–1934 годах рекриминализация мужеложства, хотя источники, освещающие данный эпизод, крайне скудны и ограничиваются скупыми законодательными постановлениями и немногочисленными нападками на гомосексуалов в советской прессе. В таких исследовательских работах запрет мужской гомосексуальности связывался с постановлениями 1936 года, запретившими аборт, поддержавшими материнство и затруднившими развод. Исследователи женского вопроса и семьи убедительно рассуждали, что отход от ранних революционных утопических и антипатриархальных идеалов половой и романтической любви повлек за собой формирование консервативной и ориентированной на семью гетеросексуальности[47]47
  Lapidus G. W. Women in Soviet Society: Equality, Development, and Social Change, Berkeley & London: University of California Press, 1978, p. 113; Mamonova T. Russian Women’s Studies: Essays on Sexism in Soviet Culture, New York: Pergamon, 1985, p. 130; см. также Ward Ch. Stalin’s Russia, London & New York: Edward Arnold, 1993, p. 198–199. Ричард Стайтс, важный ревизионистский сторонник тезиса о «великом отступлении» в вопросах половой жизни, полностью проигнорировал криминализацию мужеложства в своей книге The Women’s Liberation Movement in Russia.


[Закрыть]. Эти авторы воспринимали запрет мужской гомосексуальности в 1933–1934 годах как сигнал поворота к традиционным семейным и гендерным отношениям. Они очень мало говорили о месте однополой любви в системе революционных ценностей или в советской повседневной жизни до запрета мужеложства. Таким образом, из их работ складывалось впечатление, что в первые советские годы гомосексуальность в России была составной частью большевистской сексуальной революции, наряду с радикальным брачным законодательством и разрешением абортов. Но молчание самих большевиков на сей счет, как представляется, противоречит такому выводу. Дальнейшие исследования советского регулирования абортов и сексуальной реформы внесли нюансы в видение ревизионистски настроенных историков о том, что эти меры имели эмансипаторский характер[48]48
  Gross Solomon S. The Demographic Argument in Soviet Debates over the Legalization of Abortion in the 1920s // Cahiers du Monde Russe et Soviétique, vol. 33, no. 1 (1992), p. 59–82; Goldman W. Women, Abortion and the State, 1917–1936 in Russia’s Women: Accommodation, Resistance, Transformation, eds. Evans Clements B., Engel B. A. and Worobec Ch. D., Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1991.


[Закрыть]. Так, аборт был разрешен в первую очередь из медицинских соображений, хотя женщины и использовали эту процедуру как способ контроля над репродуктивной функцией и возможность стать свободнее[49]49
  Интересно, что при обсуждении в 1920 году вопроса об аборте, женщины (И. Арманд, Н. К. Крупская) подчеркивали право женщин контролировать свои репродуктивные функции, в то время как их оппоненты мужчины акцентировали внимание на медицинских аспектах этой проблемы и соответствующем контроле; см. Wood E. A. The Baba and the Comrade: Gender and Politics in Revolutionary Russia. Bloomington: Indiana University Press, 1997, p. 107–108.


[Закрыть]. Социальная политика большевиков быстро разочаровала тех, кто ожидал, что она освободит женщину от традиционного неоплачиваемого труда. Радикальное законодательство о разводе, браке и алиментах сделало женщину крайне уязвимой к тому, что от нее может уйти партнер и она будет матерью-одиночкой, – и это в условиях высокого в то время уровня женской безработицы[50]50
  Brodsky Farnsworth B. Bolshevik Alternatives and the Soviet Family: The 1926 Marriage Law Debate in Women in Russia, eds. Atkinson D., Dallin A. and Lapidus G. W. Stanford: Stanford University Press, 1977; Clements B. E. The Effects of the Civil War on Women and Family Relations in Party, State and Society in the Russian Civil War, eds. Koenker D. P., Rosenberg W. G., and Suny R. G. Bloomington: Indiana University Press, 1989.


[Закрыть]. Барбара Клементс и Элизабет Вуд недавно показали, сколь активно большевики противодействовали феминистским устремлениям. Советские женщины обнаружили, что партия и правящая элита, где доминировали мужчины, не подпускают их к ответственным постам ни в политике, ни в промышленности. Обе авторки подчеркнули, что, вопреки громогласно провозглашенной эмансипации женщин, большевики-мужчины не стремились к мало-мальски систематическому пересмотру своих гендерных предрассудков[51]51
  Evans Clements B. Bolshevik Women, Cambridge: Cambridge University Press, 1997; Wood E. A. The Baba and the Comrade.


[Закрыть]. Этими же еще не исследованными представлениями о гендере объясняется подчас противоречивый подход, который они проявляли к однополой любви и гендерному диссидентству.

До недавнего времени большинство историков, изучающих Россию, утверждали, что маскулинность является безусловной, естественной, по существу движущей и «активной», обязательно гетеросексуальной и не формируемой политическими, административными или культурными средствами. Такие утверждения превалируют, несмотря на свидетельства о конструировании гендерных ролей, которые накапливались по мере развития академических исследований о русских женщинах. Пока мы еще плохо знаем историю формирования гендера у русских мужчин, хотя недавно некоторыми историками было показано, что восстановление военных структур до и после революционного переворота зависело не только от технических или идеологических новаций, но и от медицинских конструктов маскулинной идентичности[52]52
  Von Hagen M. Soldiers in the Proletarian Dictatorship: The Red Army and the Soviet Socialist State, 1917–1930, Ithaca: Cornell University Press, 1990; Pinnow K. M. Making Suicide Soviet: Medicine, Moral Statistics, and the Politics of Social Science in Bolshevik Russia, 1920–1930. PhD. diss., Columbia University, 1998; Sanborn J. A. Drafting the Nation: Military Conscription and the Formation of a Modern Polity in Tsarist and Soviet Russia, 1905–1925. PhD. diss, University of Chicago, 1998.


[Закрыть]. Исследования маскулинности в западных обществах подчеркивают роль политических и дисциплинарных практик в формировании респектабельных или гегемонных мужских идентичностей и указывают на усиление государственной заинтересованности в ограничении и подавлении однополой любви между мужчинами как часть этого процесса[53]53
  См., например, Mangan J. A. and Walvin J. (eds.) Manliness and Morality: Middleclass Masculinity in Britain and America, 1800–1940. Manchester: Manchester University Press, 1987; Gilmore D. D. Manhood in the Making: Cultural Concepts of Masculinity, New Haven: Yale University Press, 1990; Rotundo E. A., American Manhood: Transformations in Masculinity from the Revolution to the Modern Era, New York: Basic Books, 1993; Nye R. A. Masculinity and Male Codes of Honor in Modern France, Berkeley: University of California Press, 1993; Connell R. W. Masculinities. Cambridge, England: Polity Press, 1995.


[Закрыть]. Изучая однополую любовь между мужчинами в революционной России, мы можем перепроверить взаимосвязи между модернизацией маскулинности и «открытием» гомосексуала, выявленные вышеуказанными исследованиями. В то время как русские историки неохотно касались вопроса однополой любви в собственном регионе, эта тема часто привлекала внимание западных ученых (как в академических кругах, так и вне их), занимающихся гей– и лесби-исследованиями. Многие (если не большинство) публикации о советской политике в области гомосексуальности, написанные борцами за освобождение геев и лесбиянок, гей-журналистами, а также авторами, выступающими с квир-позиций, продолжают отталкиваться от идеологии новых левых, вознося хвалы революционному (или ленинскому) социализму, давшему «геям» свободу, и проклиная «дегенеративный» или «бюрократический» сталинизм, вновь отнявший ее[54]54
  См., например, Lauritsen and Thorstad The Early Homosexual Rights Movement; McKenna N. Men of the Lunar Light: A Utopian Period in Russian History // Him, vol. 32 (1990), p. 49; Dollimore J. Sexual Dissidence: Augustine to Wilde, Freud to Foucault, Oxford: Oxford University Press, 1991, p. 94; Morton D. The Material Queer, p. 254–262 (статья Александры Коллонтай Sexual Relations and the Class Struggle, в которой она пишет о «хорошем» социализме времен ее лидерства в партии). Спутанный обзор этой политики можно найти в Norton R. The Myth of the Modern Homosexual: Queer History and the Search for Cultural Unity. London: Cassell, 1997, p. 252.


[Закрыть]. Многие из этих авторов обращаются к данной истории только ради критики коммунистических или социалистических движений в своих странах, не углубляясь в анализ причин, которые привели к таким переменам в русском обществе и культуре[55]55
  См., например, Hocquenghem G. Homosexual Desire (1972), Durham: Duke University Press, 1996, p. 133–136 и, несмотря на признание отсутствия социальной основы гомосексуальной реформы в СССР, Weeks J. Coming Out, p. 144–150. Критика Карлинским взглядов левого гей-движения на эту историю была сосредоточена на отсутствии в нем учета российских социальных и культурных особенностей, см., например, Gay Life before the Soviets.


[Закрыть]. Их знания о данном вопросе основаны на статье фрейдо-марксистского секс-реформатора Вильгельма Райха «Борьба за „новую жизнь“ в Советском Союзе» (1936). Сведения для нее Райх, как предполагается, почерпнул из различных свидетельств о том, что советская власть начала активные репрессии мужчин-гомосексуалов в 1933–1934 годах (свидетельства эти достигали его через третьих лиц)[56]56
  К тому времени, когда в СССР ввели запрет на мужеложство, Райх был исключен из коммунистической партии и находился в изгнании в Скандинавии; см. Boadella D. Wilhelm Reich: The Evolution of His Work. London: Vision, 1973.


[Закрыть]. В 1960-е годы новые левые заинтересовались идеями Райха и вновь привлекли внимание к его работе. Гомосексуальные теоретики из левого движения опирались на нее, чтобы критиковать гомофобию при сталинизме и в европейских компартиях[57]57
  Так, например, Ги Окэнгэм (Guy Hocquenghem) осудил В. Райха как «крайнего реакционера», а его попытку «скрестить» секс и революцию он определил как обреченную на воспроизводство «гетеросексуальной нормы»: Homosexual Desire, p. 133–136; о В. Райхе как герое прогрессивной сексуальной политики, чьи старания пресек сталинизм, см. Lauritsen and Thorstad The Early Homosexual Rights Movement, p. 77.


[Закрыть]. Помимо статьи Райха, постоянно цитируются официальные документы и словарные статьи о гомосексуальности из трех последовательных изданий Большой советской энциклопедии. Опираясь на эти источники, историки, литературоведы и квир-теоретики стремились разобраться в природе сталинистского похода против гомосексуалов в 1930-х годах[58]58
  Воспроизведенная недавно в нижеуказанном издании подборка четырех документов сталинской эпохи (из «Большой советской энциклопедии», газеты «Правда» и других источников) широко цитировалась многими историками. Несмотря на предисловие Лоры Энгельштейн, объясняющее тонкости, необходимые для их интерпретации, эти хорошо известные документы производят хорошо знакомое впечатление «толерантности», попранной в 1930-х годах сталинским «поворотом на 180 градусов при регулировании частной и половой жизни»: Blasius M., Phelan Sh. (eds.) We Are Everywhere: A Historical Sourcebook of Gay and Lesbian Politics. New York: Routledge, 1997, pp. 197–199, 214–215.


[Закрыть]. Помимо истории политики, стоящей за секс-реформой в Европе, и нападок гей-активистов на закостенелую гендерную политику традиционных левых на Западе, историки, изучавшие геев и лесбиянок (за исключением Карлинского), мало что писали о сексуальностях в России.

Особенности положения России, которая не является ни европейской, ни азиатской страной, но при этом вмещает в себя оба эти понятия, привели к тому, что те, кто изучал сексуальности на этих двух континентах, как правило, обходили ее вниманием[59]59
  Так, полиглот Руди Блейс не упоминает о России в своем исчерпывающем обзоре этнографической литературы об Азии, Африке и обеих Америках. Bleys R. S. The Geography of Perversion: Male-to-Male Behaviour outside the West and the Ethnographic Imagination, 1750–1918, New York: New York University Press, 1995; бачи (мальчики-проституты) среднеазиатских обществ упоминаются лишь раз в Murray S. O., Roscoe W. (eds.) Islamic Homosexualities: Culture, History, and Literature, New York: New York University Press, 1997, p. 208–211. Больше внимания сексуальной и гендерной амбивалентности сибирских народов Дальнего Востока уделено в Murray S. O. (ed.) Oceanic Homosexualities. New York: Garland, 1992, p. 314–336.


[Закрыть]. Обзоры истории однополой любви довольствовались по сей день лишь небольшой выборкой «авторитетных» текстов, освещая Россию или Советский Союз. Дело дошло до того, что недавно один известный ученый и вовсе проигнорировал этот обширный и неоднородный регион[60]60
  Скромная база источников по России характеризовала следующие исследования, которые во многих отношениях были исчерпывающими: Karlen A. Sexuality and Homosexuality: A New View, New York: W. W. Norton, 1971; Greenberg D. The Construction of Homosexuality. Chicago: University of Chicago Press, 1988. Недавние популярные обзоры истории либо опирались на работы Карлинского, как, например, Miller N. Out of the Past: Gay and Lesbian History from 1869 to the Present, New York: Vintage Books, 1994, или полностью игнорировали Россию; примером бестселлера недавних лет является Spencer K. Homosexuality: A History, London: Fourth Estate, 1995.


[Закрыть]. В результате мы имеем историческую литературу, которая сократила опыт громадной нации (а также многих народов поменьше, находящихся под ее властью) до нескольких печально известных личностей и эпизодов. Отсутствие сведений о противоречивом понимании сексуально-гендерного диссидентства в Российской империи царского периода и позднее в СССР чревато большими пробелами в квир-исследованиях.

Однополая любовь рассматривалась как заболевание не во всем этом регионе. Россия – великолепный пример (которым доселе пренебрегали) европейского общества с противоречивыми, размытыми взглядами на однополый эрос среди различных народов и этнических групп[61]61
  Половые акты между мужчинами среди азиатских, африканских и американских аборигенов воспринимались европейцами в XIX веке как эндемические или «присущие низшим расам», в то время как те же самые акты в среде самих европейцев обычно рассматривались как девиации, характерные лишь для меньшинства: Bleys R., The Geography of Perversion, p. 270. В России, которую Р. Блейс, впрочем, проигнорировал, придерживались подобного же ошибочного взгляда.


[Закрыть]. «Гомосексуальность» среди нехристианских народов на периферии империи интерпретировалась совсем иначе, чем в случае великороссов в центре страны, и к тому же весьма непоследовательно. С точки зрения антропологов XIX века, следовавших медицинской модели, гендерно-трансгрессивные шаманы коренных народов Дальнего Востока страдали от «извращения полового инстинкта». В то же время российские врачи считали мусульманских мужчин, эксплуатирующих мальчиков-проститутов, развращенными, но не больными[62]62
  О сибирских шаманах см. подборку из антропологической литературы в Murray S. O. Oceanic Homosexualities, pp. 314, 324, 332–336; о возрождении сибирских шаманских культур и сопутствующей андрогинности см. Balzer M. M. Sacred Genders in Siberia in Gender Reversals and Gender Cultures: Anthropological and Historical Perspectives, ed. Ramet S. P., London: Routledge, 1996; о мужчинах-мусульманах см., например, Тарновский В. М. Извращение полового чувства. Судебно-психиатрический очерк, СПб., 1885, с. 50–51, а также Шварц А. К вопросу о признаках привычной пассивной педерастии (Из наблюдений в азиатской части г. Ташкента) // Вестник общественной гигиены, судебной и практической медицины, № 6 (1906), с. 816–818.


[Закрыть]. Историю западных идей о гомосексуальности в России следует понимать не только в связке с автократическими или советскими структурами власти, в которых эта модель применялась, но и во взаимосвязи с вариациями этой модели, которые возникали, когда она перерабатывалась или полностью отвергалась, чтобы объяснить сексуально-гендерное диссидентство среди «нецивилизованных» народов за пределами европейской части империи[63]63
  Ученые начали изучать отношение русских к разным народам в их подданстве, и их исследования подчеркивают асимметрию подхода господствующей нации к меньшинствам, базирующуюся на иерархии европейских представлений о развитии. Этот вопрос прекрасно освещен в Slezkine Y. Arctic Mirrors: Russia and the Small Peoples of the North, Ithaca: Cornell University Press, 1994; Brower D. and Lazzerini E. (eds.) Russia’s Orient: Imperial Borderlands and Peoples, 1700–1917, Bloomington: Indiana University Press, 1997.


[Закрыть]. В России XIX–XX веков действовала дифференцированная «география извращений», и данная книга, хоть и посвящена преимущественно изучению европейской части страны, делает попытку очертить контуры такой географии в российском воображении.

Резюмируя данный обзор, скажем, что, к великому сожалению, имеющаяся литература по истории российского и советского обществ, игнорируя или отказываясь принимать во внимание сексуально-гендерное диссидентство, не отражает опыт «сексуального меньшинства». Она упустила из виду один из важнейших компонентов власти, сама способствуя воспроизводству и распространению мифа об универсальной, естественной и вневременной российской или советской гетеросексуальности. Игнорируя однополые отношения между женщинами, она оставила без внимания элемент, который историки других стран считают одной из главных составляющих современных фемининных ролей. Обойдя стороной российскую и советскую маскулинность, историки проглядели ключевой фактор в выстраивании порядка властных отношений в обществе. В то же время сосредоточенные на гей– и лесби-исследованиях историки, а также квир-теоретики неправильно понимают или просто игнорируют социальную и культурную основу, питающую бурную историю регулирования однополого влечения в эпоху русской революции. До сих пор историки гомосексуальности не изучили в достаточной степени связи и нестыковки между революционными замыслами большевиков и теми методами, которыми они модернизировали унаследованную ими империю на практике.

В поисках сексуально-гендерного диссидентства в контексте российских реалий

Эта книга посвящена двум ключевым вопросам. Первый прост: что вообще известно об однополом влечении в российском прошлом? Изучение различных свидетельств, о которых я расскажу позже в этой части главы, должно сделать возможным выявление социальных, культурных и гендерных контекстов, в которых развивалась любовь между лицами одного пола в ключевых регионах царской и советской России. Отталкиваясь от этих находок, можно будет перейти ко второму ключевому вопросу:

каким образом регулирование сексуально-гендерного диссидентства было модернизировано в революционной России и что отличало этот процесс от аналогичных явлений на Западе? В поисках ответов на этот вопрос я буду опираться в первую очередь на свидетельства из правительственных учреждений, из кругов врачей и юристов (как практиков, так и теоретиков-исследователей), на статистические отчеты и разного рода социальные комментарии.

Модернизация секса в индустриальных обществах Запада неразрывно связана с медициной и развертыванием внутри нее дискурса о сексуальности, а также связанных с ним процессов диагностики, лечения и надзора за сексом. Мишель Фуко призвал целое поколение изучить микроклимат клиники, школьного класса и будуара, чтобы раскрыть конструирование сексуальности, возникающей в разговорах врача и пациента, взрослого и ребенка, мужа и жены. Развертывая дискурсы о сексуальности, общества, которые переступали «порог модерности»[64]64
  Здесь и далее англ. слова modernity и modern, используемые в англоязычной литературе для обозначения эпохи Нового времени, переводятся как «модерность» и «модерный». К вариантам перевода и значениям этого понятия в современной гуманитарной русскоязычной литературе, см. дискуссию в № 140 журнала «Новое литературное обозрение» (раздел «Споря о модерности», особенно введение Николая Поселягина «Испытание модерностью») – Прим. пер. и ред. нового издания (Т. К.).


[Закрыть], добивались большего контроля над телом индивида и над здоровьем и приростом населения, частью которого этот индивид является[65]65
  Foucault M. History of Sexuality: An Introduction, т. 1, c. 97, 143–145; Robinson P. The Modernization of Sex: Havelock Ellis, Alfred Kinsey, William Masters and Virginia Johnson. New York: Harper & Row, 1976.


[Закрыть]. Историки американской и европейской гомосексуальности рассматривают дискурс о сексуальности как неотъемлемый атрибут модерности, а сама гомосексуальность интерпретируется как изобретение модерной эпохи, результат диалога психиатров с пациентами, «содомитов» (и позднее «извращенцев») с полицией[66]66
  Greenberg D. F. The Construction of Homosexuality, p. 14; Duberman et al., introduction to Hidden from History, p. 9. Краткий обзор дискуссий по этой теме представлен в Jagose A. Queer Theory: An Introduction. New York: New York University Press, 1996, p. 10–21.


[Закрыть].

В работах по идеологии секса и гендера в царской России Лора Энгельштейн выдвинула предположение относительно того, как дискурс о сексуальности модерной эпохи был воспринят, осмыслен, отвергнут и модифицирован в России[67]67
  Engelstein L. Lesbian Vignettes: A Russian Triptych from the 1890s // Signs, vol. 15, № 4 (1990), с. 813–831; она же The Keys to Happiness.


[Закрыть]. Энгельштейн убедительно показала, что дисциплинирующая власть в либеральных демократиях – то, что Фуко называл властью-знанием, то есть режимы знания и методы научной практики, применяемые к определенным слоям населения, – не имела ни малейшего шанса на успех в российских условиях. Царизм «настолько же не желал видеть альтернативные источники влияния и защиты, насколько он завидовал власти, свойственной закону»[68]68
  Engelstein L. Combined Underdevelopment: Discipline and the Law in Imperial and Soviet Russia // American Historical Review, vol. 98, no. 2 (1993), p. 338–353, цитата на с. 348.


[Закрыть]. На смену царскому абсолютизму пришло большевистское «полицейское государство», отвергавшее либерализм в сфере права. Большевизм «приспособил профессиональные дисциплины для своих репрессивных целей»[69]69
  Engelstein L. Combined Underdevelopment, p. 344.


[Закрыть]. Представление об историческом процессе (от абсолютизма через просвещенческий деспотизм к либерализму), присущее анализу модерности, предложенному Фуко, неуместно в случае России. Энгельштейн анализирует концепцию совместного развития Л. Д. Троцкого (называя его совместным недоразвитием), чтобы описать «наложение» этих обычно следующих друг за другом форм власти друг на друга в политике ленинизма-сталинизма. «Режим „власть-знание“ никогда не проявлял себя должным образом в российском контексте», поскольку не было ни законодательного базиса, ни правового государства, способных обеспечить его верховенство[70]70
  Engelstein L. Combined Underdevelopment, pp. 344, 351.


[Закрыть].

Однако, как Энгельштейн признает в своем применении идей Фуко к России, российская элита, которая усвоила западные идеи, а также научные круги переняли «новые дисциплинирующие механизмы», пусть это и произошло внутри меняющегося политического контекста, что наложило на них определенные ограничения. Готовность психиатров, биологов и сексологов выдвигать требования по защите «гомосексуала» вопреки авторитарному контексту, в условиях которого они жили, имела место в ряде неевропейских стран, вступивших на путь индустриализации[71]71
  Jackson P. A. Thai Research on Male Homosexuality and Transgenderism; Lunsing W. Japan: Finding its Way? in The Global Emergence of Gay and Lesbian Politics: National Imprints of a Worldwide Movement, eds. Adam B. D., Duyvendak J. W., and Krouwel A., Philadelphia: Temple University Press, 1999, p. 295–296; Lumsden I. Machos, Maricones, and Gays, p. 96–114; Green J. N. Beyond Carnival, p. 107–146.


[Закрыть]. Один из центральных вопросов данной работы можно сформулировать следующим образом: как эти дисциплинарные механизмы сочетались с авторитарной властью, или, точнее, как ученые царской и коммунистической России применяли гомосексуальность в качестве диагноза? Я показываю, что специфичное локальное применение данных дисциплинирующих механизмов на широких просторах России было столь же важно, как и единодушие во взглядах на гомосексуальность, отличавшее исторические труды того времени. Новые свидетельства заставляют нас обратить внимание на различия в подходах представителей разных профессиональных областей и на стоящий за этим политический смысл. Равным образом следует учитывать географические и национальные границы бытования гомосексуальности как научной категории, а также подходы большевиков и ученых к однополой любви и гендерному диссидентству за пределами европейской части России как признак того, что модерность туда еще не продвинулась.