Текст книги "Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России"

Чтобы избежать наиболее распространенных анахронизмов, я придерживался следующих лингвистических принципов. Я различаю понятия «гомосексуальность» как специфическое психосексуальное состояние, кодифицированное западной медициной в последней трети XIX столетия, и «однополая любовь» (или эрос, или отношения, или половой акт), которая встречалась в истории большинства обществ. К вариациям последнего термина я буду прибегать в случае, когда необходимо различать временно́е или культурно-нейтральное обозначение отношений между лицами одного пола.

В данной работе я пытался прислушиваться к первоисточникам и скрупулезно придерживаться медицинской, юридической и общепринятой терминологии, используемой авторами этих трудов. Поступая таким образом, я стремился дать читателям возможность почувствовать дух языка, которым пользовались царские и советские психиатры, врачи, юристы, а также мужчины и женщины, практиковавшие однополый эрос. Временами это могло привести к путанице, которую я стремился свести к минимуму и предоставлял разъяснения, но такая концептуальная путаница – это тоже суть данной истории. Перенимание и распространение европейских концепций гомосексуальности в Российской и советской империях проходило по множеству различных траекторий. История об этом, которую рассказывают русские люди того времени, многоголоса, а их лингвистические и концептуальные расхождения проливают свет на более глубокие различия в их взглядах. Когда я не заимствовал напрямую термины, используемые юристами и врачами, я называл исторических персонажей гомосексуалами только в тех случаях, когда они с большой степенью вероятности принадлежали к определенному субкультурному контексту и идентифицировали себя с ним. Мужская гомосексуальная субкультура начала возникать в российских городах в 1870–1880-х годах. «Гомосексуалистки» (как российские психиатры называли некоторых женщин, которые занимались сексом с женщинами) появились в 1890-е годы, их культура была более раздробленной и часто существовала вне публичного пространства. Обычные образованные жители Российской империи, по-видимому, не использовали вошедшее в язык в 1895 году слово «гомосексуалист» до 1905 года[72]72
  В русской медицине конца XIX века использовала слова «педерастия» и «педераст» применительно к мужчинам, практикующим анальный половой акт (обычно с другими мужчинами), независимо от возраста партнера. В этих практиках русские (и простой народ, и образованные слои населения) подражали французскому использованию данных слов. В XVIII веке сексуальная культура российской элиты позаимствовала много французских моделей; см. Кон И. С. Исторические судьбы русского Эроса в Секс и эротика в русской традиционной культуре, ред. Топорков А. Л. М.: Ладомир, 1996, с. 13. Первое известное использование в русском языке прилагательного «гомосексуальный» встречается у И. М. Тарновского: «<…> с самых древнейших времен рядом с нормальною гетеросексуальною любовью существовала и существует и теперь любовь ненормальная, гомосексуальная» (Тарновский И. М. Извращение полового чувства у женщин. СПб, 1895; см. Engelstein L. Lesbian Vignettes. Ослабление цензуры после 1905 года привело к тому, что термин вышел за пределы научной аудитории; см. напр. Ушаковский П. В. [псевдоним] Люди среднего пола, СПб, 1908; Руадзе В. П. К суду! Гомосексуальный Петербург, СПб, 1908; Фукс И. Б. Гомосексуализм как преступление. Юридич. и угол. – политич. очерк. СПб: Общественная Польза, 1914. Следует также обратить внимание на использование выражения «гомосексуальные преступления с солдатами» всеми основными фигурантами дела 1909 года об увольнении из императорской армии штабс-капитана А. И. Белинского, ГАРФ ф. 117, оп. 1, д. 300. Благодарю Джошуа Сэнборна за указание на этот источник.


[Закрыть]. Многие люди, имевшие однополые отношения после этой даты, не были гомосексуалами, поэтому я использую нейтральные определения («человек, испытывавший однополое влечение» или «человек, имевший сношение с представителями собственного пола») в случаях, когда документы не указывают на их самоидентификацию с гомосексуальностью. К этой категории я отнес тех, кто вступал в однополые отношения по принуждению или в неповседневных ситуациях (например, людей, находящихся в тюрьме, или членов определенных субкультур проституции).

В России конца XIX – начала XX столетия термины «лесбийская любовь» и «лесбиянка» не выходили за пределы интеллектуальной элиты и имели литературный оттенок, поэтому психиатры предпочитали этим терминам такие, как «женский гомосексуализм» и «гомосексуалистка»[73]73
  Lewis Burgin D. Laid Out in Lavender: Perceptions of Lesbian Love in Russian Literature and Criticism of the Silver Age, 1893–1917 in Sexuality and the Body in Russian Culture, eds. Costlow J. T., Sandler S., and Vowles J., Stanford: Stanford University Press, 1993; Healey D. Unruly Identities: Soviet Psychiatry Confronts the “Female Homosexual” of the 1920s in Gender in Russian History and Culture, 1800–1990, ed. Edmondson L. London: Palgrave, 2001.


[Закрыть]. В своем кропотливом и убедительном исследовании Диана Льюис Бургин изучила, было ли у таких женщин, любивших женщин в конце царской имперской и начале советской эпохи, что-то большее, чем зарождающееся ощущение лесбийских ролей. В то же время, изучая примеры женского однополого эроса в народной среде и среди элит, Ольга Жук приняла эту терминологию без вопросов, обозначив этот эрос как «лесбийский»[74]74
  Burgin D. L. Sophia Parnok; Жук О. Русские амазонки: История лесбийской субкультуры в России, XX век. М.: Глагол, 1998.


[Закрыть]. Поясню, что я употреблял это слово только тогда, когда оно встречалось в первоисточнике, в остальных же случаях я пользовался более нейтральными выражениями.

История современных идей о гомосексуальности связана с многообразием форм, которые в русском языке в настоящее время называют (без всякой иронии) нетрадиционным сексом. Квир-теоретики отмечают разнообразие гендерных и сексуальных вариаций, отличных от укоренившихся в западной культуре и исторически обусловленных конструкций полового диморфизма (концепции существования только двух различных полов) и гетеросексуальности[75]75
  Прекрасный образец атаки на жесткий половой диморфизм представлен в Fausto-Sterling А. The Five Sexes: Why Male and Female Are Not Enough // Sciences (March/April 1993), p. 20–24.


[Закрыть]. Сегодня заявляют о себе и восстанавливают свои истории в прошлом те идентичности, кого в 1970–1980-х годах сводили к «лесбиянкам и геям». Свою историю требуют бисексуалы, интерсексы (гермафродиты) и трансгендерные люди. В то же время антропологи и квир-теоретики указывают на сходства и различия с незападными культурами[76]76
  Califia P. Sex Changes: The Politics of Transgenderism, San Francisco: Cleis Press, 1997; Dreger A. D., Hermaphrodites and the Medical Invention of Sex, Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1998; Feinberg L., Stone Butch Blues. Ithaca: Firebrand Publishers, 1993; она же: Transgender Warriors: Making History from Joan of Arc to RuPaul. Boston: Beacon Books, 1996; Herdt G. Third Sex, Third Gender. Легко обнаруживаемую историю бисексуальности можно прочесть в Spencer C. Homosexuality.


[Закрыть]. Упрощенное понимание, которое сводит всех стоящих в этом ряду акторов к гомосексуалу, не может не меняться под давлением всех этих историографических процессов. Данная книга может лишь обозначить отправные точки для более внимательного изучения историй других идентичностей, преступавших норму гендера и сексуальности в России и СССР. Для обозначения специфики этого опыта я буду использовать термин «сексуально-гендерное диссидентство», обращаясь к явлениям, связанным с гомосексуальностью в языке и мышлении русского человека начала XX столетия. Прибегая к этой формулировке, я хочу напомнить читателям, что некоторые акторы выражали свое неподчинение не путем выбора сексуального партнера, а через свою интерпретацию гендера[77]77
  О перформативных аспектах гендера см. Butler J., Gender Trouble: Feminism and the Subversion of Identity. New York: Routledge, 1990.


[Закрыть]. Намеренно применяя понятие «диссидентство» к данной сфере, я предлагаю подчеркнуть активную роль тех, кто решил преступить границы доминирующей гендерно-сексуальной системы[78]78
  Кто-то может возразить, что эти личности не могут нести ответственность за свои поступки, ведь они просто следуют зову гормонов, генов или (изъясняясь более грубо) своих половых органов. Поэтому суждение об их поведении как о «диссидентстве», мол, неправомерно. Полагаю, что, какой бы ни была биологическая основа для однополого влечения и гендерной трансгрессии, люди, испытывающее их, делают это независимо от того, что их социализация прошла в гегемонной секс-гендерной системе. Они оказываются перед выбором: следовать зову своих трансгрессивных влечений либо подавлять их. Этот выбор несет в себе последствия, влияющие на всю жизнь, которые свидетельствуют о сексуальной политике нормальности (как будет ясно из восьмой главы, где я, например, рассматриваю судьбы тех, кто в конце 1930-х годов в Москве решался заниматься сексом с лицами собственного пола). Теоретические дискуссии на тему «идентичности как сопротивления» доминирующей секс-гендерной системе представлены в Weeks J., Against Nature: Essays on History, Sexuality and Identity. London: Rivers Oram Press, 1991, p. 74–83; Dollimore J. Sexual Dissidence. Другое возражение касательно применения термина «диссидентство» в русском контексте может быть выдвинуто со стороны политологов, предпочитающих оставить ярлык «диссиденты» для активистов когорты борцов за гражданские права, появившихся в позднесоветском обществе. Это возражение отражает гетеросексистскую концептуализацию и свободы, и диссидентства. Известно, что в 1970–1980-х годах КГБ рассматривал гомосексуальность как форму «полового диссидентства», о чем см. Dorf J. On the Theme: Talking with the Editor of the Soviet Union’s First Lesbian and Gay Newspaper // Outlook, vol. 1 (1990), p. 55–59.


[Закрыть]. Люди, носившие одежду, предписанную противоположному полу, люди, выдававшие себя (путем переодевания, специфическими манерами поведения или подделывая документы) за лиц противоположного пола, те, кто желал изменить свой пол, люди, чей публичный гендерный перформанс скользил по грани респектабельности (женственные мужчины и мужеподобные женщины), и гермафродиты – вот основные примеры сексуально-гендерных диссидентов, часто идентифицируемых в данном языке с гомосексуалами[79]79
  Гермафродиты (люди с гениталиями и анатомией, соединяющей в себе элементы мужского и женского) могут казаться биологически «ущербными» людьми, к которым ярлык «сексуально-гендерного диссидента» неприменим. С моей точки зрения, эти люди, которым постоянно приходилось прилагать усилия, чтобы их представление себя в качестве мужчин или женщин не было отвергнуто обществом, очень остро сознают искусственность гендера и свою манипуляцию им, чтобы увеличить свои шансы на успех в жизни. См. Fausto-Sterling The Five Sexes; Healey D. “Man or Woman?”: Hermaphroditism as a Medical Problem in Tsarist and Soviet Russia (доклад был представлен на Европейской конференции по истории общественных наук, состоявшейся в Амстердаме 13 апреля 2000 года).


[Закрыть]. Поскольку данная книга посвящена гомосексуальности и ее медико-юридическим концепциям, такого рода диссиденты будут то и дело появляться на ее страницах, но не стоит думать, что их истории будут точьв-точь повторять историю однополой любви в России.

Настоящее исследование отмечено существенными ограничениями, отчасти добровольно наложенными на себя автором, а отчасти продиктованными наличием (или недоступностью) документов. Прежде всего следует иметь в виду, что поднятые в этой книге вопросы и используемые документы фиксируют историографию сексуальностей, в которой внимание сосредоточено на регулировании секса между мужчинами в общественных местах и на конструировании маскулинности[80]80
  О критике маскулинизма в данной литературе см. Auchmuty A., Jeffreys S. and Miller E. Lesbian History and Gay Studies: Keeping a Feminist Perspective // Women’s History Review, vol. 1, no. 1 (1992), p. 89–108.


[Закрыть]. В этих регулирующих рамках женщины обычно игнорировались, хотя более тщательное исследование юрисдикций, где «противоестественные акты» между женщинами были криминализированы, например в Австро-Венгерской империи и некоторых странах, образовавшихся в результате ее распада, может поколебать англо-американский тезис о безнаказанности лесбиянок. Пытаясь интегрировать российские истории мужской и женской однополой любви, я вижу свою задачу в выявлении связей между мужской и женской гомосексуальностью, создаваемых структурами, которые пытались регулировать, контролировать и излечивать от нее. В случае России игнорировать тот или иной пол – значит существенным образом сужать и искажать реальную картину. Более того, Россия нуждается в емких нарративах, которые бы могли поддержать постсоветский квир-активизм, а не в защите иллюзорного «культурного единства», как это делает историк-эссенциалист Риктор Нортон[81]81
  Призыв Алана Синфельда к «более энергичным и глубоким исследованиям субкультур», несмотря на скептицизм в отношении «геев» как всеохватывающей категории, возможно, касался постсоветской России. См. Sinfield A. Gay and After. London: Serpent’s Tail, 1998, pp. 17, 79, 181.


[Закрыть]. Западные труды по социальному и культурному прошлому России, игнорирующие означенные проблемы, тоже выиграли бы от такого подхода. Несомненно, поскольку внимание в данной книге сосредоточено на регулирующих и властных аспектах, некоторые читатели, возможно, придут к выводу, что она в недостаточной степени исследует однополую любовь женщин как полноценную и самостоятельную тему. Могу лишь заранее согласиться с подобной критикой и приглашаю коллег поразмышлять, как провести подобные исследования в российском контексте.

Хронологические рамки данного труда были заданы мной исходя из этих историографических соображений. Переход к модерности ознаменовался новыми подходами к восприятию тела, гендера и пола, многие из которых базировались на естественно-научных представлениях и понятии рационализма. Данная книга открывается событиями около 1870 года, когда в царской России впервые появилась медицинская модель однополой любви. Специфическое и узкое разрешение проблемы, предложенное в рамках данной модели, – сталинистское введение принудительной гетеросексуальности в конце 1930-х годов – завершает книгу. В эпилоге я бегло очерчиваю некоторые из последствий такого решения для российского общества – с 1940-х вплоть до 1990-х годов – и предлагаю пути дальнейших научных поисков.

На моем исследовании, естественно, сказались степень доступности источников и ограничения, чинимые научным изысканиям в постсоветской России. За десять лет, прошедшие после краха советского режима, западные читатели привыкли к потоку беспрецедентных открытий, хлынувшему из архивов Российской Федерации. В этой книге использованы судебные дела времен царской России и СССР, медицинские и юридические документы, личные бумаги – источники, ставшие доступными в результате новой открытости архивов. Есть, однако, некоторые важные источники, которые я не смог найти, а также темы, которых я намеренно избегал. За время работы я пришел к выводу, что наиболее подробные документы, касающиеся принятия и проведения в жизнь в 1933–1934 годах закона против мужеложства, находятся, вероятно, в архивах Министерства внутренних дел России (МВД), Федеральной службы безопасности (ФСБ – правопреемницы ОГПУ/НКВД/КГБ) или Архиве Президента Российской Федерации (АПРФ). Все эти организации придерживаются политики крайней закрытости, и любой специалист понимает, насколько сложно заполучить в их фондах документы по интересующей нас тематике[82]82
  Одно дело из Президентского архива, по-видимому, посвящено применению сталинского закона против мужеложства: АПРФ, ф. 3, оп. 57, д. 37; см. Из истории Уголовного кодекса: «Примерно НАКАЗАТЬ этих Мерзавцев» // Источник, № 5–6 (1993), с. 164–165. Через надежного посредника я узнавал, хранятся ли в архивах МВД какие-либо исследования советского периода, связанные со сталинским законом против мужеложства (например о количестве приговоров, характере преступлений или принудительных мерах), однако получил отрицательный ответ. Подобные отчеты о специфических преступлениях (таких как преступления несовершеннолетних, групповое изнасилование или «преступления, посягающие на эмансипацию женщин» в Средней Азии) периодически появлялись в изданиях Народного комиссариата юстиции, Прокуратуры РСФСР и СССР и Верховного Суда СССР. В этих архивохранилищах документы такого рода о законе против мужеложства чрезвычайно редки.


[Закрыть].

В этих архивах могут находиться вполне конкретные ответы на вопросы о большой политике, относительно которой мне в данной книге остается лишь строить гипотезы. Причины неожиданного интереса государства к мужчинам-гомосексуалам в 1933 году, о котором я говорю в седьмой главе, остаются неясными. Неизвестно, обсуждали ли в то время руководители компартии и полиция женские однополые отношения как проблему. Также неизвестно точное число мужчин, арестованных и брошенных в тюрьмы с 1933 по 1959 год за гомосексуальные акты. Мы не знаем, имели ли место попытки пересмотра после-сталинскими партией и правительством законодательства против мужеложства, равно как и не знаем, какие решения принимались на протяжении советского периода, чтобы продолжить это законодательство активно применять. Также нет ответа на вопрос, беспокоило ли руководство страны то обстоятельство, что лица, возвращавшиеся из ГУЛАГа в конце 1950-х годов, несли в широкие массы лагерные сексуальные практики (включая однополые отношения). Мы располагаем лишь фрагментарной картиной лечения гомосексуальности в Советской армии. Эта тема еще не исследована, но, судя по всему, степень доступности необходимых документов будет напрямую зависеть от развития процессов демократизации в Российской Федерации. Несмотря на демократические преобразования, исследования тем, связанных с сексуальностью, остаются неким табу для постсоветских академических кругов, и это ставит преграды тем, кто интересуется регулированием гомосексуальности при советской власти. Даже самые маститые исследователи, попытайся они получить доступ к ключевым документам в специальных архивах, столкнулись бы с многочисленными препонами и получили бы лишь небольшую отдачу от таких усилий.

Именно поэтому я решил ограничиться документами нижестоящих организаций и был вознагражден обилием информации, которая в них содержалась. Основные данные я почерпнул из медицинской и юридической литературы по половым извращениям, изданной в царской России и СССР. Бесценными документами оказались и неопубликованные судебные отчеты по делам, касающимся половых преступлений (мужеложство, различные формы сексуального развращения несовершеннолетних и однополое изнасилование). Документы из архивов народных комиссариатов здравоохранения и юстиции РСФСР, Прокуратуры СССР и Коммунистической партии Советского Союза предоставили контекст для этих судебных отчетов. А из дневников и мемуаров была почерпнута информация, недоступная в официальных источниках.

Медицинская литература подразделяется на несколько основных дисциплин, начиная с судебной медицины XIX века, а затем – с 1880-х годов – психиатрии и судебной психиатрии. В 1920-х годах эндокринология и (в гораздо меньшей степени) социальная гигиена также затрагивали тему гомосексуальности – правда, с совершенно различных исходных позиций. В 1905–1930 годах научно-популярная литература по морали и половому просвещению была одним из главных рычагов распространения предписаний о сексуальности за пределами узкого круга специалистов[83]83
  О советском варианте такой литературы см. Bernstein F. L. What Everyone Should Know about Sex.


[Закрыть]. К середине 1930-х годов количество советских профессиональных дискуссий по гомосексуальности резко сократилось. В изданиях по судебной медицине и психиатрии 1940–1950-х годов встречаются лишь отрывочные заметки по данному вопросу. В целом из доступной нам литературы следует, что медицинские истории лиц, вступавших в однополые отношения, описывают более ста случаев. Самые ранние из них датируются 1860-ми годами, а позднейшие из рассматриваемых в этой книге – 1960-ми[84]84
  В России установлен семидесятипятилетний запрет на доступ к архивным делам под грифом «личная документация». Директора архивов каждый по-своему интерпретируют это ограничение. В 1995 году мне сообщили, что медицинские истории болезней пациентов после 1920 года, хранящиеся в Министерстве здравоохранения РФ, не могут быть предоставлены для исследовательских целей. (Подобные ограничения не редкость в Европе и CШA.) К сожалению, в результате мы не смогли установить местонахождение историй болезней особенно заинтриговавших меня пациентов, таких как Евгения Федоровна М., «гомосексуалистка» и «трансвестит», чей случай описан во второй главе. (О более раннем моем исследовании этого случая см. мою статью Evgeniia/Evgenii: Queer Case Histories in the First Years of Soviet Power // Gender and History, vol. 9, no. 1 (1997), p. 83–106). Большинство медицинских историй болезней, использованных в этой книге, почерпнуты из опубликованных источников.


[Закрыть].

Мной использовались судебные уголовные дела за период с 1862 по 1959 год. Большинство из них рассматривалось в городских судах Москвы. Документы из этих уголовных дел были получены в Центральном государственном историческом архиве Москвы (ЦГИАМ) и Центральном городском архиве Москвы (ЦГАМ). Сведения о небольшом числе уголовных дел, рассматривавшихся в других городах и регионах, почерпнуты из дореволюционной судебной литературы. Другим источником уголовных дел царского периода был личный архив петербургского юриста Анатолия Федоровича Кони, хранящийся в Государственном архиве Российской Федерации в Москве (ГАРФ). Он содержит копии следственных и судебных документов, собранных Кони, семь из которых – по поводу однополого изнасилования, развращения малолетних или секса по обоюдному согласию. Любопытное дело периода Гражданской войны об уголовном преследовании в Москве епископа Палладия за «противоестественные действия» с четырнадцатилетним послушником было обнаружено в ГАРФ в фонде Народного комиссариата юстиции РСФСР, в разделе документов по отделению Церкви от государства. Публикации воинствующих атеистов – еще один источник, повествующий о вынесении приговоров по однополым правонарушениям в среде духовенства в первые годы советской власти. Мне не дали разрешения изучить судебные описи уголовных дел Московской области, хранящиеся в Центральном государственном архиве Московской области (ЦГАМО) и содержащие судебные отчеты о преступлениях, совершенных в 1917–1930 годах[85]85
  В силу действующего семидесятипятилетнего запрета на доступ к «личным документам». 48 Введение


[Закрыть]. По этой причине, описывая 1920-е годы (время, когда мужеложство было номинально легализовано), я использую только судебную литературу. За означенный период всего несколько человек в России (за исключением, возможно, последователей церкви) могли формально подлежать уголовному преследованию за мужеложство (между согласившимися на него взрослыми), хотя опубликованные отчеты ясно свидетельствуют, что за открытую демонстрацию однополого влечения в общественном месте или за его направленность на малолетних или несовершеннолетних, мужчины и женщины попадали под уголовное преследование. Эти случаи рассмотрены в шестой главе[86]86
  Поиски аналогичных уголовных документов за 1920-е годы для города Екатеринбург (Свердловск), проведенные мной в Государственном архиве Свердловской области, и для Саратова – в Государственном архиве Саратовской области закончились неудачей; за этот период не было выявлено ни одного случая уголовного преследования за мужеложство. Благодарю Алексея Килина за составление обзора по екатеринбургским делам.


[Закрыть].

В ЦГАМ, где сосредоточены московские судебные отчеты за 1930-е и последующие годы, я обнаружил отчеты по шестнадцати уголовным делам о мужеложстве или однополом развращении несовершеннолетних за период с 1935 по 1959 год. (Следует помнить, что речь идет о выборочных делах, проходивших через обычные народные суды в эпоху, когда НКВД арестовывало и осуждало никому точно не известное число советских граждан за подобные «преступления», часто на основании сфальсифицированных улик или выбитых под пытками показаний.) Из числа уголовных дел, прошедших через обычные суды и хранящихся в ЦГАМ, в восьми фигурируют взрослые мужчины – эти дела относятся к 1935–1941 годам. В них названы и описаны случаи тридцати шести обвиняемых, которым вменялось, в первую очередь, добровольное мужеложство. В семи из этих дел сохранились приговоры и апелляционные жалобы осужденных, в которых отражены ценные детали судебного разбирательства, такие как обстоятельства совершения преступления, возраст, род занятий, образование, гражданский и партийный статус большинства обвиняемых[87]87
  Эти семь приговоров и апелляционные жалобы, состоящие каждая из 2–10 страниц, были выделены из одиннадцати тысяч страниц судебных документов, касающихся других преступлений (в основном контрреволюционной агитации, воровства и растрат, разбоя и убийств) за 1933–1941 годы: ЦМАМ ф. 819, оп. 2, дд. 1–45 (для периода 1933–1941): «Московский городской суд, 1933–1951». Документы распределены по годам, но не снабжены указателями.


[Закрыть]. Единственное уголовное дело, относящееся к 1940 году, задокументировало в приговоре и апелляционной жалобе половые отношения между тридцатилетней женщиной и девушкой, которой во время связи было 16–18 лет. Одно дело о мужеложстве (датируемое 1941 годом) содержит полный комплект документов предварительного следствия, протоколы допросов и судебного разбирательства, воссоздающих живую картину гомосексуальной практики конца 1930-х годов. Оно является показательным примером того, как полицейские и судебные процедуры применялись против гомосексуалов[88]88
  С целью сохранения анонимности лиц, указанных в этих уголовных делах и приговорах (хранятся в ЦМАМ), я обозначил обвиняемых, чьи имена указаны, псевдонимами. Ради облегчения понимания текста, каждому судебному документу было присвоено сокращенное наименование, в котором нашли отражение тип документа (приговор или дело), за которым следуют имя основного обвиняемого и год разбирательства. Полные ссылки на документы приведены в библиографии.


[Закрыть]. Никаких дел по однополым правонарушениям за годы Великой Отечественной войны (1941–1945) в архиве не найдено.

В ЦГАМ я просмотрел восемь дел конца 1940-х – 1950-х годов, сохранивших полный набор документов. Два дела (1950 и 1955 годов) чрезвычайно интересны; они представляют собой уголовные преследования двух взрослых мужчин по обвинению в добровольном мужеложстве. Остальные дела касаются насильственных однополых сексуальных действий взрослых мужчин над несовершеннолетними в возрасте от 6 до 16 лет. За истечением срока давности судебные документы, согласно соответствующим протоколам ЦГАМ, подлежат периодическому уничтожению. Исключение было сделано для 2 % «наиболее репрезентативных» послевоенных судебных дел (особенно с 1945 по 1960 год), и не осталось никаких указаний на то, что было в остальных 98 % дел, упомянутых в описи[89]89
  Описи городских судов обычно начинаются с указания на данный порядок сохранения дел, но неясны критерии «репрезентативности», по которым осуществлялись выборки. Данная чистка судебных документов была проведена в 1970-х годах.


[Закрыть]. В результате из судебных отчетов окружного и городского судов Москвы за период с 1861 по 1960 год (кроме 1917–1930 годов) идентифицировано двадцать три случая уголовного преследования за однополые преступления. В их рамках было осуждено пятьдесят шесть человек, причем большинство – в период сталинской рекриминализации мужеложства и Большого террора[90]90
  В дополнение к этому, в архиве Московской духовной консистории нашлось одно дело однополого правонарушения – в 1862 году сельский священник подозревался в изнасиловании восьмилетнего мальчика: ЦГИАгМ, ф. 203, оп. 727, д. 518.


[Закрыть].

Хотя мне пришлось отказаться от изучения документов самой секретной российской полиции и институций, определявших политический курс страны, но по причине отсутствия доступа удалось плодотворно ознакомиться с документами из нижестоящих инстанций, в том числе из архивов народных комиссариатов юстиции и здравоохранения РСФСР. Сохранились ранние черновики (1918 и 1920 годов) первого Уголовного уложения России послереволюционного периода (правда, с чрезвычайно скупыми сопроводительными комментариями и записями дискуссий относительно преступлений против личности). В фонде Народного комиссариата здравоохранения РСФСР находится стенограмма заседания, состоявшегося в 1929 году в Ученом медицинском совете (высшем органе Комиссариата, определявшем политику в области науки и лечебной практики) по вопросу «трансвеститов» и «среднего пола». Также я использовал поправки Комиссариата к инструкциям по обнаружению признаков полового преступления (включая однополые правонарушения) на телах жертв и документы о роли судебной психиатрии в судопроизводстве 1930-х годов. Они демонстрируют эволюцию медицинских взглядов на гомосексуальность в советских условиях и косвенно освещают политическую ситуацию, в которой формировались.

Главы, посвященные мужчинам и женщинам, испытывавшим однополое влечение, основаны на вышеупомянутой психиатрической литературе и судебных отчетах. Русская медицинская литература, подобно европейской и американской психиатрической литературе по гомосексуальности и другим «половым извращениям», часто содержала развернутые автобиографические свидетельства из жизни пациентов. Поскольку обычно они писались не самими гомосексуалами, а врачами или исследователями, к этим документам нужно относиться с осторожностью. Тем не менее из-за своего разнообразия и географического охвата эти свидетельства нельзя рассматривать исключительно как чревовещания докторов. Чтобы преодолеть неблагоприятные для этих свидетельств последствия прохождения сквозь фильтр медицины, я изучил биографическую литературу о некоторых известных личностях. Так, я опирался в том числе на дневники Михаила Алексеевича Кузмина, поэта-символиста и автора романа «Крылья» (Санкт-Петербург, 1906) – первого в мире романа о каминг-ауте (рассказе окружающим о своей негетеросексуальной (или нецисгендерной), т. е. не совпадающей с биологическим полом идентичности – прим. ред. и пер. Т.К.). Его дневники хранятся в Российском государственном архиве литературы и искусства в Москве (РГАЛИ). В них описывается повседневная сознательная жизнь гомосексуальной ленинградской семьи. Дневники были конфискованы НКВД в середине 1930-х годов, вероятно, с целью их проработки для арестов ленинградских гомосексуалов в эпоху Большого террора[91]91
  Шумихин С. В. Дневник Михаила Кузмина. Доктор Шумихин щедро предоставил мне материалы и советы в РГАЛИ. Некоторые отрывки из дневников Кузмина были опубликованы: Кузмин М. А. Дневник, 1905–1907, ред. Богомолов Н. А. и Шумихин С. В. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2000; Михаил Кузмин. Дневник 1921 года, ред. Н. А. Богомолов и С. В. Шумихин // Минувшее. Исторический альманах (1993), т. 12, с. 423–94, т. 13, с. 457–524, и Дневник 1934 года, ред. Морев Г. А. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 1998. Биография Кузмина лучше всего представлена здесь: Богомолов Н. А. и Малмстад Д. Михаил Кузмин: Искусство, жизнь, эпоха. М.: Новое литературное обозрение, 1996, переведена на англ. и переработана в Malmstad J. E. and Bogomolov N. Mikhail Kuzmin: A Life in Art. См. также Богомолов Н. А. Михаил Кузмин: Статьи и материалы. М.: Новое литературное обозрение, 1995.


[Закрыть]. Замечательные биографические исследования Софьи Викторовны Поляковой и Дианы Льюис Бургин о поэтессе Софии Яковлевне Парнок послужили мне своеобразной «контрольной» литературой для понимания однополых отношений между образованными женщинами[92]92
  Полякова С. Поэзия Софии Парнок / София Парнок: Собрание стихотворений, ред. Полякова С. Анн Арбор, Мичиган: Ардис, 1979; Burgin D. L. Sophia Parnok.


[Закрыть].

Учитывая все это, я разделил книгу на три части. В первой рассматривается социальная основа жизни сексуально-гендерных диссидентов среди городского населения России конца царской эпохи и начала большевистского периода (начиная приблизительно с 1870 года и до 1927 года). Первая глава описывает традиционный порядок секса между мужчинами и его последующую эволюцию в мужскую гомосексуальную субкультуру в условиях российского города. Вторая глава намечает контуры половых отношений между женщинами, которые в данный период отличались большой активностью и разветвленностью.

Во второй части исследуются вопросы регулирования гомосексуального влечения в период революционного поворота в 1917 году. Третья глава рассматривает царскую политику полицейского надзора над мужеложством и трибадизмом (однополыми сексуальными практиками между женщинами), проводившуюся в атмосфере лицемерия и снисходительности вкупе со слабо развитой и поверхностной медициной. Четвертая глава посвящена эволюции критики такого положения и появлению ряда последовательных предложений по декриминализации мужеложства (от проекта Уголовного уложения 1903 года до большевистских уголовных кодексов, принятых в РСФСР в 1922 и 1926 годах). Предметом исследования пятой главы является интерес медицины к гомосексуальности и перспективы гомосексуальной эмансипации в первые годы советской эпохи. Шестая глава рассматривает противоположные тенденции нового советского режима с его усиливающейся враждебностью к сексуально-гендерному диссидентству. В заключительной (седьмой) главе второй части повествуется о том, как в 1933–1934 годах произошла рекриминализация мужеложства и ресоциализация «маскулинизированной» советской женщины.

Третья часть является началом проекта, требующего значительно больше внимания, чем возможно уделить в рамках данной книги. Речь идет об исследовании судьбы гомосексуалов в условиях сталинистского социализма – от рекриминализации мужеложства в 1934 году до крушения коммунистического режима в 1991-м. В восьмой главе рассказывается об отношении к гомосексуалам в народных судах Москвы первой инстанции в эпоху террора и социальной консолидации (на основе протоколов судебных заседаний в 1935–1941 годах). Эпилог предлагает некоторые направления дальнейших исследований и несколько гипотез, основываясь на том, что изложено в книге. Здесь же описывается характер однополых отношений в тюрьмах и ГУЛАГе, а также рассказывается, как после 1953 года медицина и милиция внедряли гендерное решение гомосексуального вопроса в позднесоветском обществе.