Текст книги "Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России"

Психиатры не объясняют, какова действительная роль коммерческого гетеросексуального секса в партнерстве Л. и Ш. В отличие от Бентовина, врачи не решились провести прямую связь между «лесбийскими» отношениями и вовлеченностью в проституцию через наставничество, предпочитая вместо этого видеть в «маскулинизированном» теле Ш. биологическое объяснение ее девиантного поведения. Другие исследователи рынка гетеросексуальной проституции первых лет советской России отмечали экономическое партнерство молодых женщин (продающих секс) и пожилых (сдающих им комнату), но даже не обсуждали вопрос о том, что за подобным симбиозом могут скрываться однополые отношения[237]237
  Василевский Л. М. и Василевская Л. А. Проституция и новая Россия. Тверь: Октябрь, 1923, cc. 99, 129. О сводниках в советском воображении см. Cassiday J. A., Rouhi L. From Nevskii Prospekt to Zoia’s Apartment: Trials of the Russian Procuress // Russian Review, № 58 (1999), p. 413–431.


[Закрыть]. В случае с Л. и Ш. однополые отношения, по-видимому, были той связью, которая укрепляла их жизнь под одной крышей. Какими бы ни были бытовые и экономические отношения между ними (психиатры мало что сказали об аспектах отношений этой пары, не связанных с гениталиями), врачи видели участие женщин в секс-торговле и их «женскую гомосексуальность» исключительно с позиций маскулинизации и дегенерации. Тремя годами позднее психиатр Краснушкин опубликовал серию лекций о «криминальной психопатии», где в числе прочего рассмотрел случай «поэтессы», в чьих стихах «воспевается лесбосская любовь», а экскурсы в гетеросексуальную проституцию привели к столкновению с милицией и психиатрией[238]238
  Краснушкин Е. К. Преступники психопаты. М.: Изд-во первого Московского гос. университета, 1929, c. 10–12.


[Закрыть]. Красочное описание Краснушкиным его пациентки выдержано в рамках стереотипа о «проститутках как лесбиянках»:

«Поэтесса» была арестована за содержание притона разврата. Она <…> завлекает с биржи какую-то артистку, завязывая с ней гомосексуальную связь, и наконец совершает гомосексуальный акт в присутствии двух мужчин, угощающих их (двух женщин) вином и закусками и платящих за это сексуальное зрелище 10 р<уб>[239]239
  Краснушкин Е. К. Преступники психопаты, c. 11.


[Закрыть].

Краснушкин не описывает в деталях природу связи его «пациентки» с безработной артисткой. Тем не менее он посчитал важным рассказать читателю о ее поэтических опытах, «посвященных лесбосу», отзываясь о них в сравнительно благоприятном тоне и выражая мнение, что «несомненное дарование» артистки несколько смягчает ее «авантюрную историю». В свою лекцию он включил одно из стихотворений «поэтессы», называя ее «очень социально деградировавшей» из-за приверженности «исключительно интенсивному алкоголизму и кокаинизму», но при этом считая стихотворения знаком ее таланта:

 
Любви священной я не знала,
Не знала я девичьих грез…
Потомства в браке не искала
И не плела венки из роз
 
 
Меня все вдаль манили встречи,
Манил порочно яркий грех,
Подруг влюбленных страстность, грезы
И их гнетуще-скрытый смех…
 
 
Я в их кругу была вакханкой,
Пила их ласки – лаской тел…
Не раз пленилась я смуглянкой,
Не раз с блондинкой грех был смел.
 
 
Я их любила дни и ночи…
В сплетеньях тела на пути…
Любила неги полной очи,
Любила сон на их груди.
 
 
Но все прошло… Все безвозвратно,
Я поняла, что все обман…
Что не вернуть свой путь обратно,
Что жизнь моя – сплошной дурман![240]240
  Краснушкин Е. К. Преступники психопаты, c. 12.


[Закрыть]
 

Краснушкин, видная фигура советской психиатрии, очевидно, ощущал педагогическую ценность «сексуального зрелища», представляемого этой «пациенткой-поэтессой» и ее стихами. Это был незабываемый пример «одаренного психопата», исключительный случай клинической практики, о котором можно было рассказывать студентам, изучавшим психиатрию в Московском государственном университете. Тем не менее страсть этой женщины, пронизывающая ее стихи, и обстоятельства ее истории также, возможно, свидетельствовали о том, что однополые отношения и наставничество в среде проституток по-прежнему существовали.

Домашний быт, лесбийский салон и маскулинизация

В то время как женский однополый эрос между проститутками иногда был отмечен оттенком грубоватой культуры низших классов, в эту эпоху встречались также женщины, чье привилегированное положение позволяло им выражать свои влечения, пусть и в более сдержанной форме. В психиатрической литературе эпохи царизма можно найти ряд биографий женщин из дворянок и помещиц, чья сильная воля, образование и финансовые возможности позволяли им раскрепощаться в однополом самовыражении (примером может служить переданная доктором Чижом биография Юлии Островлевой)[241]241
  Чиж В. Ф. К учению об «извращении полового чувства»; Рыбаков Ф. Е. О превратных половых ощущениях; также говорит о «Мише» Тарновский И. М. Извращение полового чувства у женщин, с. 28–39. Также стоит отметить, вероятно, придуманную историю: «Разсказ о себе доктора философии, Марии Владимировны Безобразовой» в Розанов В. В. Люди лунного света: Метафизика христианства. СПб: А. С. Суворин – Новое Время, 1913; переизд. М.: Дружба народов, 1990, с. 227–260.


[Закрыть]. Летописи их жизней, которые можно составить на основании этих медицинских источников, весьма схожи с тем, что мы знаем о жизни литературных «лесбиянок» в салонах позднеимперской эпохи[242]242
  Место «лесбиянки» в художественной литературе Серебряного века обсуждается в Burgin D. L. Laid Out in Lavender. О сексуальной неоднозначности в этих салонах см. Holmgren B. Stepping Out / Going Under: Women in Russia’s Twentieth-Century Salons in Russia – Women – Culture, eds. Goscilo H. and Holmgren B. Bloomington: Indiana University Press, 1996, p. 233.


[Закрыть]. На заре советской эры женщины, обладавшие культурным капиталом, порой инвестировали его в обустройство домашнего пространства, скрывавшего от посторонних глаз однополое влечение. Требование политической и экономической стабильности для культуры литературного салона постепенно уменьшалось на протяжении 1920-х годов, а в ходе социальных преобразований первой пятилетки оно и вовсе сошло на нет. Исторические корни «лесбийской субкультуры» в России, и без того неуловимые и хрупкие в первые три десятилетия XX века, были подорваны этими переменами, о чем мы поговорим во второй части этой книги.

Одним из способов скрыть прибежище однополых отношений внутри домашнего быта была гетеросексуальная семья. В целом привычная русская семья не была враждебна к гендерному нонконформизму и однополым отношениям внутри нее. Семьи стремились, часто весьма гибко, сдерживать или контролировать этот феномен или же приспосабливаться к нему. Истории психиатрических болезней царского и раннесоветского периодов свидетельствуют, что родители спокойно воспринимали интерес детей женского пола к одежде и играм мальчиков. В детском возрасте к мальчишеству и неумению девочек вести хозяйство относились терпимо, но от тех же девочек к 16 годам ожидали адаптации и согласия на брак[243]243
  В семьях царской эпохи: см. Рыбаков Ф. Е. О превратных половых ощущениях; Розанов В. В. Люди лунного света, с. 228–234; в семьях советской эпохи, см. Краснушкин Е. К., Холзакова Н. Г. Два случая женщин убийц-гомосексуалисток, с. 107; Штесс А. П. Случай женского гомосексуализма при наличии situs viscerum inversus, его психоанализ и гипнотерапия // Саратовский вестник здравоохранения № 3–4 (1925), с. 1–19, особ. с. 8.


[Закрыть]. Некоторые семьи даже предпринимали особенные усилия, чтобы создать условия, при которых сексуально-гендерное диссидентство их детей имело все возможности для выражения. Мать Островлевой говорила, что уже с 12 лет «не имела [на нее] никакого влияния»; тем не менее эта вдовствующая глава семейства, как и вся семья, исключительно с уважением относилась к «трудолюбию» дочери и «ее энергии», которую та выказывала в выбранной необычной профессии – «промыс[ле] легкого извоза». Островлева-младшая, которая уже имела в своем распоряжении годовое пособие в «три или четыре тысячи» рублей, вела счета по своему доходу отдельно от семейных счетов, которые вела мать. Мать и дочь были экономически независимы друг от друга. Анализируя социальное становление молодой женщины, психиатр Чиж пришел к выводу, что «при большей дисциплине в воспитании и жизни дело не пошло бы так далеко»[244]244
  Чиж В. Ф. К учению об «извращении полового чувства», сс. 12, 16.


[Закрыть]. Возможно, он намекал, что отсутствие в семье твердой отцовской руки привело к появлению у Островлевой «многих странностей».

Семьи обычно приспосабливались к личностным особенностям гендерных диссидентов в своем лоне, и, вопреки вере Чижа в фигуру отца, последние тоже могли быть снисходительны, когда это касалось отказов дочерей от социализации в фемининные роли[245]245
  Согласно одной биографии, которую приводит Розанов (сфабрикованной или тщательно отредактированной), отцовская снисходительность способствовала отклонению. Розанов рассказывает, что некой Марии Безобразовой удалось в 1870-х годах убедить своего отца, якобы разделявшего мнение реакционного князя Мещерского по вопросу о женской «свободе», в том, что она может и должна получить образование. Отец Безобразовой в конечном итоге нанял ее секретарем (мужское занятие) в своих издательских делах. Розанов В. В. Люди лунного света, с. 244–246.


[Закрыть]. В первой декаде XX века Евгения Федоровна М. («женщина с мужским пассом» во взрослой жизни) была исключена из школы за отказ носить юбку. Отец смирился с ее бунтом и перевел дочь на домашнее обучение, а позднее устроил так, что она экстерном сдала экзамены по курсу гимназии[246]246
  Эдельштейн А. О. К клинике трансвестизма, с. 273–274.


[Закрыть]. В 1919 году учительница Ольга Ивановна Щ. проживала с братом Борисом и младшей сестрой в селе Озеры, близ Москвы. В том году Ольга предложила шестнадцатилетней Валентине П., с которой имела сексуальные отношения более года, поселиться у нее – после того как Валентина осиротела. Спали они в одной постели, и их любовная связь длилась с перерывами до июня 1922 года, пока ссоры о вступлении Валентины в комсомол не подорвали их отношения. Все это время родня Ольги мирилась с ее лесбийскими отношениями под семейной крышей, иронично говоря о Валентине: «Ольга, твой муж идет», – и отмечая, что «супруги» целуются, «но не так, как <…> женщины, а по-другому». Однако ввиду того, что девушка все чаще лгала семье и в гневе могла и ударить, Борис положил конец семейному эксперименту по адаптации. Он запретил Ольге поддерживать связь с ее возлюбленной и даже вынудил ее уволиться с места учительницы в школе при фабрике в Саратове (куда за ней поехала Валентина). По-видимому, он убеждал Ольгу рассмотреть предложения о замужестве от местных мужчин[247]247
  Бруханский Н. П. Материалы по сексуальной психопатологии М.: М. и С. Сабашниковы, 1927, сс. 53–54, 57; Краснушкин Е. К., Холзакова Н. Г. Два случая женщин убийц-гомосексуалисток, с. 117. В версии этого случая, отредактированной и опубликованной посмертно коллегой Краснушкина, Борис и другие братья и сестры полностью отсутствуют, членство Валентины в комсомоле не упоминается, а про Ольгу сообщается, что она объявила о своем намерении выйти замуж за «рабочего А.» – решение, якобы принятое спонтанно в результате ее желания «испытать трудовую жизнь» на собственном опыте на текстильной фабрике; см. Краснушкин. Е. К. Избранные труды, ред. Банщиков В. М. М.: Медгиз, 1960, с. 107–109.


[Закрыть]. Выступая в роли отсутствующего главы семейства, Борис продемонстрировал маскулинный авторитет в своей семье и попытался навязать сестре гетеросексуальные нормы поведения.

Несколько позднее уже другая семья приняла практики сексуально-гендерного диссидентства, на этот раз – из чисто материальных соображений, поскольку «женщина-гомосексуалистка» была хорошей рыночной торговкой. После ареста в 1925 году и прохождения с целью «излечения» курса гипнотерапии власти поручили надзор за ней другим, более обеспеченным родственникам. Милиция, очевидно, не доверяла ее ближайшим родственникам, полагая, что они не смогут воспрепятствовать ей вновь переодеться нэпманом и вернуться на рынок, ведь братья и сестры привыкли жить за ее счет[248]248
  Штесс А. П. Случай женского гомосексуализма.


[Закрыть]. Подобная опора на гетеросексуальную семью как на место реабилитации социального «неприспособленца» была нехарактерна для советской психиатрической литературы о гомосексуале. Более привычным в этом дискурсе было выявление степени готовности семей адаптироваться. Изгнание из семьи так называемых гомосексуалисток было не единственным вариантом; многие семьи прикладывали усилия, чтобы принять сексуально-гендерного диссидента как есть и, если надо, перестроить семейный быт.

Вдали от биологической семьи русские женщины, испытывавшие однополое влечение и не стесненные в средствах, основывали собственные семьи, а в крупных городах – даже целые кружки единомышленниц. Эти кружки и положили начало лесбийской субкультуре среди женщин царистской интеллигенции. Как установила Диана Льюис Бургин, слова «лесбиянка» и «лесбийский» были малоупотребимы, и эти женщины лишь изредка выражали себя через специфическую сексуальность. Тем не менее история петербурженки Островлевой начала 1880-х годов показывает, что существовали преуспевавшие женщины, любившие женщин, которые перешагивали классовые границы, дабы выражать свое влечение с проститутками, имевшими схожие сексуальные пристрастия. Другой случай из петербургской психиатрической практики (1898 года) описывает менее состоятельную, но не менее предприимчивую «Z., девиц[у] 20 л<ет> из сильно вырождающейся семьи» провинциальных дворян. В возрасте 18 лет у нее завязался роман с другой женщиной, которая, по-видимому, была на содержании какого-то господина как любовница. В рассказах своему врачу Z. подчеркивала тесные связи внутри группы женщин, которую она называла «наш круг», члены которой были связаны взаимными сексуальными отношениями:

Больная уверяет, что такия женщины, как она, т. е. любящие женщин, встречаются вовсе не редко: оне составляют из себя как бы особый мир. Такия женщины узнают одна другую по манерам, выражению глаз, мимике и пр. Она сама научилась отличать таких женщин почти с перваго же раза. «Мы, – говорит больная, – нисколько не ревнуем, когда предмет нашей любви принадлежит мужчине: мы знаем, что эта женщина (если только, разумеется, она принадлежит к низшему кругу) не может любить своего мужа и выполняет свою роль [в семье] только страдательно. Но другое дело, если любимая женщина отдалась или неравнодушна к другой женщине: тогда у нас поднимается сильная ревность и мы готовы устроить целый скандал или ссору»[249]249
  Рыбаков Ф. Е. О превратных половых ощущениях, с. 8.


[Закрыть].

В данном случае семья Z. заставила ее обратиться к психиатру за советом относительно ее полового отличия. По-видимому, ее стесненные в средствах родители рассчитывали, что она примет одно из многочисленных брачных предложений, которые ранее отвергла. Однако Z. предпочитала оставаться в «кругу» подруг. В других врачебных историях того же периода, связанных с однополыми отношениями между русскими женщинами из высшего общества, не содержится упоминаний о том, что они создавали свой особый социальный мир[250]250
  У «Миши» в «триптихе» случаев И. М. Тарновского было несколько подруг одна за другой, но рассказ гинеколога скрыл любые упоминания о среде однополых отношений. Извращение полового чувства у женщин, с. 34–39; см. также Розанов В. В. Люди лунного света, с. 234.


[Закрыть]. Медицинский дискурс был не одинок в нежелании контекстуализировать любовь между женщинами. В литературных салонах России конца имперской эпохи дискурс о лесбиянстве с его французскими «лексикой и стереотипами» оставался экзотическим спектаклем, предназначенным для мужского взгляда, а «лесбиянки» считались вымирающим видом, не существующим вне замкнутого искусственного мира и лишенным социальных корней. Эту конструкцию поддерживали как те, кто изучал данную эстетику, так и те, кто ее осуждал. По мнению Дианы Бургин, практически все «лесбийские» авторы этой эпохи сознательно умалчивали о своей сексуальности в сочинениях и публичных высказываниях. Г. С. Новополин, обличитель «порнографического элемента в русской литературе», отверг предположение о том, что «лесбосская любовь», давшая о себе знать на литературной сцене, была так же широко распространена в сравнительно «примитивном» русском обществе[251]251
  Новополин Г. С. Порнографический элемент в русской литературе. СПб, 1909, с. 169.


[Закрыть]. Когда возможность существования лесбийской любви получила признание в повести Лидии Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода», имитировавшей французский эстетический канон (Санкт-Петербург, 1907), салонная культура приняла сексуальную амбивалентность (в рамках эстетического дискурса), и некоторые салоны превратились в места, где такие амбивалентности могли наглядно демонстрироваться[252]252
  Burgin D. L. Laid Out in Lavender, p. 181–194; Holmgren B. Stepping Out/Going Under, p. 233–234; Karlinsky S. Russia’s Gay Literature and Culture, p. 354–356. Влияние, которое оказала мода рубежа XIX и XX веков на лесбийские «живые картины» в лицензированных публичных домах Франции (Sautman F. Invisible Women, p. 187) и на мужские буржуазные вкусы, невозможно игнорировать как фактор, способствующий росту более эстетизированного салонного дискурса «лесбиянства».


[Закрыть].

По словам Бет Холмгрен, условия, способствовавшие выживанию буржуазной культуры салонов царского времени, которая служила пристанищем для сексуального диссидентства, «постепенно сходили на нет и окончательно исчезли» в течение двух десятилетий после революции 1917 года[253]253
  Holmgren B. Stepping Out/Going Under, p. 234.


[Закрыть]. Знаковые фигуры, которые способствовали возникновению эстетизированной сексуальной амбивалентности (Зинаида Гиппиус, Марина Цветаева), выехали в эмиграцию, а те, кто остался (прежде всего София Парнок), существовали в условиях материальной и политической неопределенности. Неприкрыто воспевавшая в стихах взаимные женские отношения Парнок вела богемную жизнь, кочуя из одного пристанища в другое и не обзаводясь постоянным жилищем. В 1920-х – начале 1930-х годов она жила на гонорары за редкие и плохо оплачивавшиеся публикации и переводы.

Переводчик и фотограф Лев Горнунг был близким другом Парнок и одной из ее партнерш, математикини Ольги Цубербиллер. Его описание их гардероба и интеллектуального окружения приоткрывает завесу над тем, что Диана Бургин называет «полностью закрытой лесбийской субкультурой, процветавшей в театральных, артистических и университетских кругах» России[254]254
  Burgin D. L. Sophia Parnok, p. 261.


[Закрыть]. О Парнок и Цубербиллер Горнунг пишет:

Одевались очень скромно, почти одинаково. Всегда носили строгие, почти мужские нарядные костюмы, состоящие из жакетов и юбок, обшитых каймой, ниже колен. Обе носили кофточки с галстуком. Обувь их всегда была одного фасона – коричневые полуботинки со шнуровкой, на низком каблуке.

Биограф Софии Парнок Диана Бургин полагает, что подобная «почти мужская» одежда сигнализировала о сексуальных предпочтениях подруг и служила своего рода городским кодом, понятным женщинам, которые любят женщин. Фотографии поэтессы и математикини середины 1920-х годов наводят на мысль, что они ловко использовали этот код в своих целях – кофточки с галстуком носили только в городе, а в деревне, чтобы не привлекать «нежелательного внимания», облачались в юбки и платья[255]255
  Burgin D. L. Sophia Parnok. Фотографии двух женщин, многие из которых были сделаны Горнунгом, неутомимо запечатлевавшим их поездки, представлены в Burgin, Sophia Parnok, ил. 18–23. Подробнее о Горнунге см. Garros V., Korenevskaya N., Lahusen T. (eds.) Intimacy and Terror: Soviet Diaries of the 1930s. New York: New Press, 1995, p. 99–107


[Закрыть]. Другой фрагмент из биографии Парнок (вновь плод мужской наблюдательности) свидетельствует о зарождении этой субкультуры, которая в какой-то степени ассоциируется с легким поддразниванием прохожих на улице Тверская-Ямская в Москве. В дружеской пародии на одно из наиболее гомосексуальных стихотворений Парнок (из цикла «Мудрая Венера» в сборнике «Розы Пиерии») участник ее литературного кружка написал:

«Друга милее иным несговорчивым девам – подруга». Не на мужские сердца точит мне стрелы Эрот. Пела в Пиерии так (на Тверской-на Ямской на 4-й) Сафо родная сестра, Лесбоса верная дочь. Что же, о вкусах не спорят. Блажен, кто в столетьи 20-м Подвиг подруги подруг мог на Ямской воплотить[256]256
  Стихотворение М. Вазлинского (1924), из архива Марии Шкапской в РГАЛИ, цитата по Burgin D. L. Sophia Parnok, p. 183–184. О Тверской-Ямской и окрестных улицах как местах, где практиковали дело первоклассные проститутки, см. Гурвич Б. Р. Проституция, как социально-психопатологическое явление (Предварительное сообщение).


[Закрыть].

Если и были какие-то признаки того, что лесбийская субкультура проявляла себя на публике – в городских парках, на работе или в учебных аудиториях, – то к ним можно отнести «почти мужской» стиль, который демонстрировали многие женщины, вступавшие в общественную жизнь. Медицинские и иные источники подтверждают, что по меньшей мере в городах маскулинность женщин была знаковой особенностью раннесоветского общества. Перенимая стиль одежды и поведения, женщины, по крайней мере метафорически, захватывали маскулинную социальную территорию[257]257
  Практически все советские психиатрические, судебно-медицинские и сексологические дела, описывающие «гомосексуалисток» 1920-х годов, касались городских жительниц, и, за исключением некоторых проституток и одной торговки времен НЭПа, большинство из них были служащими, студентками, солдатами или неквалифицированными рабочими. Двадцать две женщины идентифицированы как «гомосексуалистки» в следующей литературе; из них почти все женщины, которые изначально привлекали психиатрический интерес, были признаны «маскулинными» по одежде и жестам. Истории из судебной психиатрии: Бруханский Н. П. Материалы по сексуальной психопатологии, сс. 53–61, 62–65; Краснушкин Е. К., Холзакова Н. Г. Два случая женщин убийц-гомосексуалисток; один случай (Федосия П.), встречающийся в этих первых двух текстах, также обсуждается в Рясенцев В. А. Два случая из практики. 1. Гомосексуализм? // Судебно-медицинская экспертиза, № 2 (1925), с. 152–156. Другие случаи: Штесс А. П. Случай женского гомосексуализма; Эдельштейн А. О. К клинике трансвестизма; Краснушкин Е. К. Преступники психопаты, с. 11–13. Из клинической психиатрии: Осипов В. П. Курс общего учения о душевных болезнях. Берлин: РСФСР Госиздат, 1923, сс. 355–356, 365; Скляр Н. И. О происхождении и сущности гомосексуализма // Врачебное дело, № 24–26 (1925), с. 1919–1923; Киров Я. И. К вопросу о гетеротрансплантации при гомосексуализме // Врачебное дело № 20 (1928), с. 1587–1590. Два случая из сексологического опроса: Гельман И. Г. Половая жизнь современной молодежи. Опыт социально-биологического обследования. Москва и Петроград, 1923, с. 119–121.


[Закрыть]. В большей степени восприятие маскулинизации в женщинах (особенно в тех из них, которые занимали общественные посты) подпитывалось тревогой о правильных одежде и поведении, которая отнимала столько энергии в дискуссиях о быте[258]258
  Об этих тревогах см. Wood E. A. The Baba and The Comrade, p. 203–208.


[Закрыть]. Как бы то ни было, большевички упорно культивировали твердость как основополагающий элемент своего политического облика; образ безжалостной, упорной, эмоционально выдержанной и холодно рациональной коммунистки подтверждался тысячами образчиков[259]259
  Clements B. E. Bolshevik Women, pp. 19, 59–65.


[Закрыть]. Этот образ быстро превратился в cтереотип. Народный комиссар здравоохранения Николай Семашко с сожалением отмечал распространенность этого «маскуляризированного» типа женщины: «взлохмаченная (чаще грязная) голова; папироска в зубах (как у мужчины); нарочито угловатые манеры (как у мужчины); нарочито грубый голос (как у мужчины)». «Маскуляризированная» женщина «совершенно утрати[ла] женские черты и превратилась в мужчину, пока [еще] в юбке (точнее, в полуштанах)». Эту тенденцию Семашко считал «вульгарным „уравнением полов“», но не ставил под сомнение политическую благонадежность женщин, воплощавших ее в жизнь[260]260
  Семашко Н. А. Нужна ли «женственность»? (в порядке обсуждения) // Молодая гвардия, № 6 (1924), с. 205–206. Комиссар здравоохранения приберег свои самые резкие слова для «искуственности» напудренной, нарумяненной и покрытой лаком для ногтей так называемой «леди», встречающейся в кругах, чуждых этому классу.


[Закрыть]. Это был вопрос о ценностях, приемлемых для сторонников режима. Семашко не считал, что таких женщин следует увольнять с занимаемых должностей. Женщины в военной форме самоотверженно сражались во время Гражданской войны, они по-прежнему удостаивались поощрений и наград за свой труд в армии и милиции. Все это создавало впечатление, что маскулинизированные женщины были в какой-то мере политически сознательными и ценными гражданами[261]261
  Об участии женщин в Гражданской войне см. Clements B. E. Bolshevik Women, 171–189; Halle F. W. Women in Soviet Russia. London: Routledge, 1934, p. 98–105. Во время дискуссии в феврале 1929 года о «трансвеститах» и «среднем поле» в Ученом медицинском совете Комиссариата здравоохранения психиатры хорошо отзывались о «женщинах на военной службе <…>, переодетых в мужское платье», проявивших себя смелыми бойцами и убежденными гражданками»: ГАРФ, ф. А482, оп. 25, д. 478, л. 86 об. Это обсуждение рассматривается в главе 6.


[Закрыть]. В ран-несоветскую эпоху мужеподобная большевистская женщина стала объектом пристального внимания иностранцев[262]262
  Западные путешественники часто отмечали «маскулинизированную» женщину в СССР. Их восприятие отражает беспокойство их собственных обществ по поводу модернизации гендера и роли Советского Союза в ускорении темпов перемен. Романтический сатирический фильм Эрнста Любича 1939 года «Ниночка» позволил сексуально неоднозначной Грете Гарбо в главной роли запечатлеть всю палитру беспокойства Запада по поводу угрозы, которую СССР представлял для женственности. Похожий сценарий, на этот раз с Кэтрин Хепберн в роли советской летчицы, пилотирующей истребитель, был возрожден для зрителей времен холодной войны в The Iron Petticoat («Железная нижняя юбка», 1956) – фильме, который был хуже оригинала, несмотря на кастинг. О впечатлениях от женской маскулинизации в аккаунтах иностранцев см. Littlepage J., Bess D. In Search of Soviet Gold. London: Harrap, 1939, p. 45; Mannin E. South to Samarkand. London: Jarrolds, 1951, p. 92.


[Закрыть]. Конечно, не все женщины, предпочитавшие воротнички и галстуки, причесывавшиеся по-мужски и шагавшие деловитой походкой, испытывали страсть к лицам своего пола. Кроме того, этот образ нельзя считать характерным только для Советской России 1920–1930-х годов. Но внешние символы маскулинности, ассоциировавшиеся (возможно, более по привычке или из-за политического наследия, а вовсе не навязанные большевиками) с эмансипацией женщин, стали знаками позитивных перемен. Маскулинный стиль свидетельствовал о революционной преданности и не предполагал другого подтекста. Некоторые женщины, любившие женщин, использовали этот стиль в качестве кодового знака для распознания себе подобных. Они перенимали маскулинный стиль не просто потому, что хотели походить на мужчин, а для привлечения внимания других женщин[263]263
  Психиатры иногда публиковали фотографии своих пациентов в мужской одежде, которая была на них, когда те впервые приходили к врачам; Штесс А. П. Случай женского гомосексуализма; Киров Я. И. К вопросу о гетеротрансплантации при гомосексуализме.


[Закрыть].

К женщинам, желавшим исполнять маскулинные социальные роли, подчас «счастливым, хорошо устроенным лесбиянкам»[264]264
  Winter E. Red Virtue: Human Relationships in the New Russia. London: V. Gollancz, 1933, p. 169 цитирует Московского психиатра Льва Розенштейна.


[Закрыть], относились терпимо – как к элементу революционного социального ландшафта (статус-кво сохранялся до середины 1930-х годов, когда начались сталинские инициативы по реконструкции фемининности). Образ этих женщин как энергичных и предприимчивых участниц политической, экономической и военной жизни нового строя привел к тому, что некоторые сексологические эксперты стали их восторженно характеризовать как «активных» (т. е. имитирующих маскулинные черты) гомосексуалисток[265]265
  Оршанский Л. Г. Половые преступления. Анализ психологический и психопатологический // Половые преступления, ред. Жижиленко А. А. и Оршанский Л. Г. Ленинград – Москва: Издательство Рабочий суд, 1927, с. 88–89.


[Закрыть]. Очевидно, некоторые женщины пользовались этим стереотипом ради осуществления своих половых влечений и достижения личных целей. Женщины того времени, любящие женщин, которые успешно манипулировали символами маскулинности, не привлекали особого внимания властей именно ввиду этой положительной оценки сексологами. Поэтому мы располагаем только отрывочными упоминаниями о таких женщинах (например, цитируемым Дианой Льюис Бургин отрывком из дневника Горнунга). Подобно вдове и интеллектуалке Цубербиллер, эти преуспевающие личности маскировали свое однополое влечение респектабельностью – образованием, возможно, замужеством в прошлом, «тихим» образом жизни. Скрытая из виду, бесплотная «лесбийская субкультура» советской России говорила буквально «вполголоса», умолкая при малейшей угрозе получить огласку[266]266
  «Вполголоса» – так назывался последний опубликованный сборник стихов Софии Парнок, выпущенный крошечным тирадимой природе любви между женщинами в западной культуре см. Castle T. The Apparitional Lesbian: Female Homosexuality and Modern Culture. New York: Columbia University Press, 1993.


[Закрыть].

«Я хочу быть мужчиной»: трансформации тел, одежды и общества

Отвечая в 1923 году на вопрос Израиля Гельмана о половой жизни студентов московского Коммунистического университета имени Я. М. Свердлова, одна двадцатитрехлетняя респондентка закончила свою «исповедь» о стезе «гомосексуалистки» словами: «Хочу быть мужчиной, жду с нетерпением времени открытия науки кастрации и прививки мужских органов (желез)»[267]267
  Гельман И. Г. Половая жизнь современной молодежи, c. 120.


[Закрыть]. Вера девушки в то, что однажды наука сможет придать ей биологические признаки маскулинности (и хирургического вмешательства будет достаточно, чтобы даровать ей «мужественность»), не была чем-то исключительным. В то же время нельзя сказать, что ее желание «сменить пол» было широко распространено среди так называемых «гомосексуалисток» 1920-х годов. В советской России медицинские возможности смены пола пребывали в зачаточном состоянии, и прогресса не намечалось. На Западе ситуация обстояла примерно так же. Несмотря на это, гомосексуалы обращались к психиатрам и биологам, занимавшимся исследованиями механизмов полового различия, в надежде, что им помогут трансформироваться в людей противоположного пола[268]268
  В ходе дискуссии Экспертно-медицинского совета при Комиссариате здравоохранения в 1929 года, посвященной «трансвеститам» и «промежуточному полу», психиатр П. Ганнушкин и биолог Н. Кольцов рассказали о пациентах, которые стремились изменить свой биологический пол (ГАРФ, ф. А482, оп. 25, д. 478, лл. 85–87). Ганнушкин описал ранние несанкционированные попытки сменить пол в СССР, см. шестую главу. О европейских операциях по смене пола, предпринятых в 1930-х годах, см. Hausman B. L. Changing Sex: Transsexualism, Technology and the Idea of Gender. Durham: Duke University Press, 1995, pp. 15–19, 142.


[Закрыть]. Как уже было отмечено, в лесбийской городской субкультуре, которая в России только зарождалась, ограниченная маскулинизация женщин оставляла их в большинстве своем с явно считываемым женским обликом (вспомним слова народного комиссара здравоохранения Семашко о мужеподобных женщинах, которые «пока в юбке»). Для выражения литературного лесбиянства иногда использовался мужской грамматический род или двусмысленная гендерная игра слов, хотя читатели и слушатели понимали, что внимают женскому голосу, пусть и в декадентской или экзотической тональности. В этих кругах центром идентичности была скорее сексуальность, сосредоточенная на женщине, нежели гендер. Напротив, желание изменить пол хирургическим путем – то, с чем Гельман столкнулся в 1923 году, – может быть интерпретировано как свидетельство трансгендерности. Можно видеть в этом зарождающееся выражение желания трансгендерной персоны, что наука заставит физический пол соответствовать той гендерной идентичности, которую респондентка считала более соответствующей[269]269
  «Трансгендеризмом» называются идентичности и практики, которые трансгрессивно подходят к гендеру или пересекают его «границы». Акцент делается на гендерных ролях, тогда как сексуальная идентичность вторична. Сексология конца XX века определяла «транссексуала» как главного представителя трансгендерных идентичностей на Западе и предписывала операцию по смене пола. Ранние сексологические определения «сексуальной инверсии», «трансвестизма» и «гомосексуализма» охватывали аспекты личностей, которых позже стали называть транссексуалами: Prosser J. Transsexuals and the Transsexologists: Inversion and the Emergence of Transsexual Subjectivity in Sexology in Culture: Labelling Bodies and Desires, eds. Bland L. and Doan L. Cambridge: Polity Press, 1998. Незападные и традиционные культуры демонстрируют множество трансгендерных идентичностей и социальных ролей, которые подрывают универсализирующие сексологические определения. См., например, Herdt G. Third Sex, Third Gender; Ramet S. P. Gender Reversals and Gender Cultures. Тезис о том, что трансгендерные персоны должны заявить о своей истории, независимой от гомосексуалов или других категорий, основанных на сексуальности, выдвигает Лесли Файнберг: Feinberg L. Transgender Warriors: Making History from Joan of Arc to RuPaul. Boston: Beacon Books, 1996.


[Закрыть]. Другие женщины с диагнозом «гомосексуалистка», возможно, тоже «хотели бы быть мужчинами», но не обязательно путем хирургического вмешательства. За пределами крупнейших городов России некоторые «гомосексуалистки» прибегали к более традиционным методам обретения привилегий маскулинности – преображая себя с помощью одежды и жестов, которые позволяли им успешно иметь мужской пасс. Некоторые использовали полученную маскулинность, чтобы завязать половые отношения с другими женщинами. Эти тотальные преображения типизировали тот путь выживания, по которому в русской культуре шла женщина, стремившаяся к мужскому пассу.

В традиционных европейских и неевропейских обществах есть множество документальных свидетельств существования женщин, которые успешно вели жизнь как мужчины[270]270
  О России и Европе см. Durova N. The Cavalry Maiden: Journals of a Russian Officer in the Napoleonic Wars, trans. Mary Zirin. Bloomington: Indiana University Press, 1988 [*Дурова Н. А., Избранные сочинения кавалерист-девицы Дуровой Н. А., под ред. Муравьевой В. Б. – М.: Московский рабочий, 1988]; Wheelwright J., Amazons and Military Maids: Women Who Dressed as Men in the Pursuit of Life, Liberty and Happiness. London: Pandora, 1989. Полезное систематизированное исследование, основанное на ста девятнадцати задокументированных голландских случаях между 1550 и 1839 гг. представлено в Dekker R. M. and van de Pol L. C. The Tradition of Female Transvestism in Early Modern Europe. London: Macmillan, 1989; New York: St. Martin’s Press, 1997.


[Закрыть]. (Встречаются также и свидетельства о мужчинах, демонстрировавших женский гендер[271]271
  Havelock E. Studies in the Psychology of Sex, vol. 7, Eonism and Other Supplementary Studies. Philadelphia: Davis, 1928; Hirschfeld M. Die Transvestiten. Leipzig, 1910.


[Закрыть].) Сексологические интерпретации этих перформансов гендера, данные в конце XX столетия, могут сыграть роль анахроничных линз, сквозь которые можно рассматривать, как эти устойчивые и разнообразные модели принятия идентичностей функционировали в разное время и в разных культурах. «Гомосексуальность», «трансвестизм» и «транссексуальность» – это сравнительно молодые европейские и американские конструкты, которые накладываются на бесконечное число вариаций человеческого сексуального и гендерного разнообразия. В некоторых культурах перформанс гендерной трансформации имел большее значение как для участников, так и для зрителей, чем любая сопровождающая его однополая эротическая активность. Наше восприятие таких феноменов, заточенное на сексологии, может заставить нас проглядеть важные социальные, экономические и символические мотивации этой активности. Например, в XVII и XVIII столетиях в Нидерландах многие женщины с мужским пассом приходили к этой роли из-за стремления вырваться из бедности или горя желанием приключений на воинской службе. Многим женщинам, принимавшим в этом контексте мужскую идентичность, это легко удавалось ввиду их маргинального или исключенного из социальной системы статуса в обществе с достаточно подвижной структурой[272]272
  Dekker R. M. and van de Pol L. C. The Tradition of Female Transvestism.


[Закрыть]. Более того, маска противоположного гендера, считываемая как явно маскулинная или фемининная, была (и нередко остается) социально необходимым перформансом для интерсексуальных людей (гермафродитов)[273]273
  См. Foucault M. Herculine Barbin: Being the Recently Discovered Memoirs of a Nineteenth-Century French Hermaphrodite. New York: Pantheon, 1980; Dreger A. D. Hermaphrodites and the Medical Invention of Sex. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1998. Примеры из России представлены в Healey D. Man or Woman?


[Закрыть]. При рассмотрении историй женщин с мужским пассом использование медицинского ярлыка «гомосексуальность» может скрыть из виду важные аспекты гендера и идентичности в незнакомом контексте.

В России гендерная амбивалентность не считалась феноменом, возникшим в модерную эпоху, или же чем-то ввезенным в Россию из-за границы. Маскулинные женщины (и фемининные мужчины) были достаточно повседневным явлением в быту русских людей XIX века, живших в самых разных регионах широко раскинувшейся империи. Об этом свидетельствуют многочисленные слова, придуманные, вероятно, простым народом для обозначения такого рода людей. Лексикограф Владимир Даль, собиравший материалы для своего словаря в 1830–1850-х годах в Центральной России, приводит следующие названия для мужеподобных женщин: «мужланка», «мужлатка», «бородуля», «су-парень» и «размужичье». Даль писал, что его источники давали определение таких женщин как «похожая по наружности, приемам, голосом и прочее на мужчину» или «по складу, по образованию тела на мужа похожая». Иногда они даже называли ее «гермафродит-жена»[274]274
  Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка, в 4-х томах. СПб-Москва, 1903–1909; см. соответствующие словарные статьи для каждого термина для цитат: «размужичье», т. 3, с. 1532, «мужланка», «мужлатка», т. 2, с. 934. Я признателен Виктору Гульшинскому за то, что он обратил мое внимание на статьи Даля.


[Закрыть]. Лексикограф обнаружил аналогичный набор слов для обозначения фемининных мужчин[275]275
  Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. См. статьи «девуня», «девуля», «бабатя», «бабуля», «раздевулье»; женатого женоподобного мужчину называли «бабяк», «бабеня». Эти термины обозначали «безбородого, похожего на женщину мужчину», «женственного», или «неженку», для цитат см. «гермафродит» и синонимы, т. 1, с. 859; «девуня», т. 1, с. 1267.


[Закрыть]. В дополнение Даль сообщает, что глагол «девулиться» применяется, когда говорят о мужчине, который может «нежиться, принимать женские обычаи, ухватки»[276]276
  Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка, «девуня», «девуля», т. 1, с. 1267.


[Закрыть]. Ни одно из слов, обозначающих мужеподобных женщин, не было намеренным оскорблением, но некоторые наименования женоподобных мужчин («бабатя», «бабуля») могли звучать «в этом знач[ении] иногда бранно, как баба»[277]277
  Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка, «баба» и ее производные, т. 1, с. 86.


[Закрыть]. Сам факт существования глагола, обозначающего женоподобных мужчин, говорит, что в глазах крестьян это качество было несравненно хуже, чем маскулинность женщины (для которой такого глагола не придумали). Самое критическое описание мужеподобной женщины, которое Даль внес в словарную статью, – это слово «бородуля». В Новгородской губернии Даль записал фразу: «Бородуля не мужик»[278]278
  Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка, т. 1, с. 283.


[Закрыть]. Эта поговорка как бы напоминала слушателю, что такая женщина – не ровня мужчинам. При этом само слово не звучало столь же уничижительно, как некоторые из слов в адрес женоподобных мужчин. В патриархальном обществе мужеподобные женщины могли добиться уважения и положения в обществе, в то время как мужчины, утратившие мужественность, наносили непоправимый вред собственной репутации[279]279
  Этот аспект приобретения статуса женщинами, принимающими мужской пол, отмечен в случае раннемодерной Голландии в Dekker R. M. and van de Pol L. C. The Tradition of Female Transvestism.


[Закрыть]. Крестьяне, обнаруживавшие у новорожденных гермафродитизм, предпочитали по возможности крестить младенцев мальчиками – очевидно, ради социальных и экономических преимуществ, сопутствовавших этому[280]280
  Два случая из Ярославской губернии были описаны в Распопов В. А. Два случая ложного мужского гермафродизма (Pseudohermaphroditismus masculinis externus) // Врач, № 50 (1884), с. 838–840. Первый касался ребенка среднего пола, «принятого при рождении за мальчика и крещенного под именем Константин; второй – сорокашестилетнего «мужчины», который отличался рядом женских вторичных половых признаков, «хотя <…> и [был] женат, но всегда оказывался безсильным к соитию».


[Закрыть]. В языке русской деревни и низших слоев общества существовал целый набор слов для обозначения людей, которые выглядели или вели себя как лица противоположного пола. В деревне и городских низах такая гендерная маргинальность воспринималась как гермафродитизм, аналогичный тому, что можно наблюдать у домашних животных, проводя параллель между социальными качествами и уже знакомым феноменом физической половой неопределенности[281]281
  Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка, статья «гермафродит», т. 1, с. 859. Даль использует «межеумок» (человек или вещь, лишенные определенных качеств, а также посредственность) как синоним гермафродита.


[Закрыть].

Дело крестьянок Марии Павловны Шашниной и Екатерины Ивановны Демичевой, обвинявшихся в отравлении мужа Демичевой ради того, чтобы эти женщины могли жить вместе как любовницы, также показывает, что однополые отношения между женщинами русские крестьяне воспринимали, возможно, как гермафродитические. В 1886 году обе женщины были арестованы после того, как Демичева призналась, что отравила квас своего мужа по наущению Шашниной. Дело разбиралось в окружном суде Нижнего Новгорода. Спустя девять лет петербургский психиатр И. М. Тарновский изучил судебные документы и использовал их в своей книге «Извращение полового чувства у женщин»[282]282
  Тарновский И. М. Извращение полового чувства у женщин, с. 15–21.


[Закрыть]. Следователи установили, что Демичева имела «половыя сношения» с Шашниной до свадьбы и что Шашнина «имела любовную связь еще с 3-мя крестьянками». Согласно Тарновскому, Демичева и другие крестьяне утверждали, что «Шашнина кроме женских половых органов имеет еще и подобие мужского полового члена»: «Некоторые из них говорили, что чувствовали введение полового члена в рукав, щупали и даже видели этот выходящий из половой расщелины член». Женщины сообщали, что они испытывали такое же сексуальное удовлетворение, как и от секса с мужчинами. Крестьяне этой деревни называли Шашнину «двухполой» или «двухсбруйной»[283]283
  Другой русский термин для обозначения гермафродитизма, используемый судебно-медицинскими экспертами, был «двуснастное», см. Гофманн Э. Учебник судебной медицины, пер. Гвоздев И. М. и др. Казань: Типография императорского университета, 1878, с. 84.


[Закрыть]. Физическое отличие дополнялось еще и тем, что она курила табак, не покрывала голову платком и верховодила матерью и братом в домашних делах. Тем не менее разные медицинские эксперты, обследовавшие Шашнину четыре раза за период с июня 1886-го по июнь 1887 года, не обнаружили у нее признаков гермафродитизма или увеличения клитора. Очевидно, половое влечение Шашниной к другим женщинам крестьяне интерпретировали как следствие наличия у нее признаков обоего пола и полагали, что это подразумевает и обладание фаллосом или чем-то вроде него[284]284
  Крестьянские взгляды были настолько сильно опосредованы судебными и медицинскими следователями, что более определенные утверждения о крестьянских убеждениях относительно однополого эроса между женщинами и относительно гермафродитизма являются опасными. Аналогичный случай отравления мужа, совершенный двумя крестьянками, предположительно имевшими сексуальную связь (обсужденный криминальной антропологиней П. Н. Тарновской), дал лишь ограниченные доказательства точки зрения сельских жителей по этим вопросам. Исследование образа жизни пожилой женщины, вдохновившей молодую жену на убийство мужа, показало, что она была склонна к алкогольным запоям и «всяким непосредствам». Тарновская опубликовала фотографию этой женщины в косоворотке и с коротко подстриженными волосами: Женщины-убийцы. Антропологическое изследование. СПб, 1902, с. 377–380


[Закрыть]. Репутация Шашниной как «двухсбруйной» парадоксально фиксировала ее гендерную роль как женщины. Это делало менее вероятным то, что она может попытаться обрести мужской пасс – по крайней мере в своей общине. Русские примеры женщин с пассом демонстрируют, что этому феномену способствовала бо́льшая женская мобильность.

Советская психиатрия 1920-х годов испытывала глубокий интерес к женщинам, которые очень убедительно входили в мужскую гендерную идентичность и, в соответствии с развивающимися в то время в европейской науке сексологическими категориями, именовала их «гомосексуалистками» или, изредка, «трансвеститками». Трудно реконструировать причины, побудившие некоторых женщин приобрести мужественность, подделав свои документы, взяв мужской вариант собственного имени и изменив одежду, манеры и прическу. Во всех подобных случаях, попадавших в сферу внимания тогдашней советской психиатрической литературы, главным мотивом указывалось однополое влечение. Некоторые из этих женщин, безусловно, ничего не знали о лесбийской субкультуре столиц. У них было меньше доступа к возможностям, открытым для маскулинизированных женщин, соблюдавших респектабельность и носивших только отдельные атрибуты мужского платья (вроде воротничков и галстуков, обычных для кружка Парнок). Мужской пасс для этих женщин, живших в отрыве от какой-либо субкультуры, служил средством получения сексуального доступа к другим женщинам. Но иные принявшие мужскую идентичность были увлечены всем спектром возможностей участия мужчины в революционной борьбе, в том числе и в военной жизни. Для них сексуальность могла играть намного меньшую роль. Как бы то ни было, принятие мужской идентичности могло удовлетворить разнообразные сексуальные, социальные и личностные амбиции женщин, которые занимались таким гендерным перформансом.