Текст книги "Гиперион. Падение Гипериона"

– Ты только не волнуйся, Майк. – Я задыхался от волнения. – Там всего лишь царапина. – Кровь текла теперь и по моей руке.

– Этого достаточно. – Голос Майка вздрагивал от боли. – Черт бы его взял! Меч этот сраный. Нет, Мерри, ты только представь! Вот так проткнуть человека во цвете лет паршивым бутафорским мечом из одногрошовой оперы. О черт, как больно!

– Трехгрошовой, – машинально поправил я. Тряпка пропиталась кровью.

– Знаешь, в чем твоя проблема, Мерри? Ты всегда цепляешься за свои вшивые два цента. О-о-о… – Лицо Майка побелело, потом стало серым. Он уткнулся подбородком в грудь и глубоко вздохнул: – К черту все. Пора домой, малыш.

Я оглянулся. Бертол не торопясь уходил вместе со своими дружками. Остальные в ужасе толпились возле нас.

– Врача! – крикнул я. – Вызовите сюда любую медицинскую помощь!

Двое мужчин побежали по улице. И ни малейших признаков Сири.

– Постойте! Постойте! – заговорил вдруг Майк окрепшим голосом, словно торопился сказать что-то очень важное. – Всего минутку, – сказал он и умер.

Умер. По-настоящему. Смерть мозга. Челюсть у него отвалилась, глаза закатились, так что видны были только белки, а через минуту перестала кровоточить и рана.

В течение нескольких безумных секунд я осыпал небеса ругательствами. Надо мной сквозь бледнеющие звездные поля проплывал наш «Лос-Анджелес», и я знал, что мог бы вернуть Майка к жизни, если бы мне удалось доставить его на корабль. Толпа отхлынула, когда я начал проклинать звезды.

Но вот я повернулся к Бертолу.

– Эй ты!

Юнцы остановились на дальнем конце площади. Лицо Бертола стало пепельным. Он смотрел на меня и не мог произнести ни звука.

– Ты! – снова крикнул я. Я поднял с земли лазерное перо, поставил переключатель на полную мощность и пошел туда, где меня ждали Бертол и его приятели.

Немного позже, сквозь их вопли и вонь паленого мяса, я смутно осознал, что на переполненную площадь, поднимая тучи пыли, садится скиммер Сири, и услышал ее голос, приказывающий мне немедленно подойти. Мы поднялись над площадью, ее безумием, ее огнями. Холодный ветер развевал мои мокрые от пота волосы.

– Мы летим в Фиварон, – говорила мне Сири. – Бертол был пьян. Сепаратисты – жалкая кучка экстремистов. Наказывать тебя никто не будет. Пока Совет ведет расследование, ты погостишь у нас.

– Нет, – ответил я. – Я выйду здесь. Приземляйся. – Я указал на полоску земли невдалеке от города.

Невзирая на все ее протесты, Сири пришлось посадить скиммер. Я взглянул на каменную глыбу и, убедившись, что рюкзак на месте, открыл дверцу. Сири скользнула по сиденью в мою сторону и прижалась ко мне.

– Мерри, любовь моя. – Ее губы были теплы и открыты, но я ничего не чувствовал. Тело словно одеревенело.

Я вышел и помахал ей на прощание. Она откинула назад волосы и посмотрела на меня зелеными, полными слез глазами. Затем скиммер поднялся, развернулся и в предрассветных сумерках полетел на юг.

«Погоди минутку!» Сам не знаю, произнес я это вслух или только подумал. Я сел на камень, обхватил руками колени, и из груди у меня вырвались сдавленные рыдания. Потом я встал и швырнул лазерное перо в волны прибоя. Вытащив из-под глыбы рюкзак, я высыпал его содержимое на землю.

Ковер-самолет исчез.

Я снова сел, не в силах ни смеяться, ни плакать, ни просто двигаться. Я сидел, глядя, как встает солнце. Я все еще сидел там, когда через три часа невдалеке от меня бесшумно опустился большой черный скиммер корабельной службы безопасности.

– Отец! Отец, пора!

Я поворачиваюсь к своему сыну Донелу. На нем синий с золотом мундир члена Совета Гегемонии. Его лысина покраснела и покрыта крупными каплями пота. Донелу всего сорок три года, но мне кажется, он гораздо старше.

– Прошу тебя, отец, – говорит он. Я киваю и поднимаюсь, стряхивая со штанин траву и песок. Ко входу в гробницу мы подходим вдвоем. Толпа подступает ближе. Гравий скрипит под ногами людей, которые беспокойно топчутся на месте.

– Я войду с тобой, отец? – спрашивает Донел.

Я смотрю на этого стареющего незнакомца, моего сына. В нем мало что напоминает меня или Сири. Сегодняшние хлопоты омрачили его румяное, добродушное лицо. В нем есть открытость и честность, которые нередко заменяют людям ум, но я невольно сравниваю этого лысеющего вечного мальчика с Алоном – темнокудрым, молчаливым Алоном с его ироничной улыбкой. Но Алон погиб тридцать три года назад в глупейшей стычке, не имевшей к нему никакого отношения.

– Нет, – отвечаю я. – Я войду один. Спасибо, Донел.

Он кивает и отступает назад. Над головами напряженно застывших людей хлопают флажки. Я переключаю свое внимание на гробницу. Дверь закрыта на папиллярный замок. К нему нужно только прикоснуться.

Вот уже несколько минут меня занимает одна фантазия. Наверное, я пытаюсь отвлечься от снедающей меня печали и мыслей о том, что произойдет в ближайшие часы. Сири не умерла. Когда ей стало хуже, она созвала врачей и всех оставшихся в колонии техников, и они переделали для нее одну из древних гибернационных камер, использовавшихся на «ковчегах», которые два столетия назад доставили сюда первых колонистов. Сири только спит. Мало того, этот сон каким-то образом вернул ей молодость. Когда я разбужу ее, она станет такой, какой была при первой нашей встрече. Мы вместе выйдем на солнечный свет и, когда откроются двери портала, первыми переступим его порог.

– Отец?

– Да-да. – Я делаю еще один шаг и кладу руку на дверь склепа. Раздается гудение электромоторов, плита белого камня легко отходит в сторону. Я склоняю голову и вхожу в гробницу Сири.

– Черт возьми, Мерри, закрепи эту снасть, пока она не сбросила тебя за борт. Поторапливайся!

Я тороплюсь. Намокший канат трудно сложить в бухту, а вязать узлы еще труднее. Сири недовольно покачивает головой, потом наклоняется и одной рукой завязывает его беседочным узлом.

Наше пятое Единение. Я на три месяца опоздал на ее день рождения и поэтому не был среди пяти тысяч гостей, съехавшихся на торжество. Сам Секретарь Сената пожелал ей всех благ в сорокаминутной речи. Поэт прочел свои последние сонеты из цикла любовной лирики. Посол Гегемонии вручил ей адрес и новый корабль – маленькую подводную лодку на термоядерных батареях, впервые разрешенных к применению на Мауи-Обетованной.

До этого флот Сири насчитывал восемнадцать единиц. Двенадцать быстроходных катамаранов, осуществлявших торговые перевозки между блуждающим Архипелагом и неподвижными островами, две прекрасные гоночные яхты, которыми пользовались только дважды в год, чтобы выиграть «Регату Основателей» и Гранпри Обетованной, и четыре древних рыболовных судна, или попросту шаланды, неказистых, хотя и поддерживаемых в хорошем состоянии.

Из этих девятнадцати кораблей мы выбрали рыболовную посудину под названием «Джинни Пол». Восемь дней мы ловили рыбу на шельфе Экваториальных Отмелей. Нас было только двое: мы забрасывали и вытягивали сети, пробирались по палубе, утопая по колено в вонючей рыбе и хрустя трилобитами, хватались за что попало, когда суденышко кренилось на волне, вновь забрасывали и вытягивали сети, стояли на вахте и засыпали, как набегавшиеся дети в короткие минуты отдыха. Мне еще не исполнилось двадцати трех лет. Я считал, что привык к тяжелой работе на борту «Лос-Анджелеса», где каждую вторую вахту отводил по часу для физических упражнений на площадке с повышенной на треть гравитацией. Но сейчас у меня болели от усталости и руки, и спина, а ладони покрылись волдырями и мозолями. Сири пошел уже восьмой десяток.

– Мерри, ступай на нос, возьми риф на фоке. И подтяни кливер. Потом приготовишь бутерброды. Побольше горчицы.

Я кивнул и пошел на нос. Мы уже полтора дня играли в прятки со штормом: убегали от него, когда могли, а если убежать не удавалось, разворачивались и принимали на себя его удар. Поначалу эта игра доставляла нам удовольствие – какое-то время мы были избавлены от нескончаемой возни с сетями и починки парусов. Но через несколько часов, когда уровень адреналина в крови приходил в норму, изнурительная морская болезнь превращала отдых в пытку. Море никак не успокаивалось. Высота волн достигала шести метров. «Джинни Пол» переваливалась с боку на бок, как дородная матрона, каковой, впрочем, и являлась. Все вокруг отсырело. Даже мой трехслойный дождевик промок насквозь. Для Сири же все это было долгожданным отпуском.

– Это еще ничего, – говорила она в самые темные часы ночи, когда волны перекатывались через палубу и разбивались о пластиковое ограждение рубки. – Ты бы посмотрел, что здесь творится в сезон самумов.

Низкие тучи вдали сливались с серыми волнами, однако море, кажется, успокаивалось. Я щедро намазал горчицей бутерброды с ростбифом и налил дымящийся кофе в широкие белые кружки. Было бы легче нести кофе в полной невесомости, чем спускаться с ним сейчас по раскачивающемуся трапу. Сири приняла свою наполовину пустую чашку без комментариев. Какое-то время мы сидели молча, наслаждаясь едой и обжигающим язык напитком. Потом я встал за штурвал, а Сири отправилась за новой порцией кофе. Серый день незаметно превращался в ночь.

– Мерри, – сказала она, протянув мне кружку и присев на откидную мягкую скамейку. – Что будет с нашим миром после открытия порталов?

Вопрос меня удивил. До этого мы почти не говорили о том времени, когда Мауи-Обетованная присоединится к Гегемонии. Я взглянул на Сири и был поражен, какой старой она мне вдруг показалась. Мозаика морщин и теней покрыла лицо. Прекрасные зеленые глаза утонули в темных колодцах глазниц, острые скулы, как лезвия, натянули хрупкий пергамент кожи. Свои седые волосы она стригла теперь коротко, и мокрые прядки торчали во все стороны. Бесформенный свитер не мог скрыть высохшую шею и запястья, состоявшие, казалось, из одних сухожилий.

– О чем ты? – спросил я.

– Что будет с нашим миром после открытия порталов?

– Ты же сама знаешь, Сири, что говорит по этому поводу Совет. – Я почти кричал, потому что она стала туговата на одно ухо. – Нуль-Т положит начало новой эре в торговле и развитии технологии на вашей планете. И вы не будете больше ограничены рамками своего мирка. Как только вы получите статус граждан, каждому будет позволено входить в двери порталов.

– Да, конечно, – устало ответила Сири. – Я слышала об этом. Но что произойдет с нашим миром? Кто появится здесь первым?

Я пожал плечами.

– Наверное, дипломаты. Ну а потом… Специалисты по культурным контактам. Антропологи. Этнологи. Морские биологи.

– А за ними?

Я ответил не сразу. Уже стемнело. Море почти успокоилось. На мачтах горели красные и зеленые ходовые огни. Меня охватило беспокойство, – как два дня назад, когда на горизонте показалась стена шторма.

– За ними прибудут миссионеры, – продолжил я. – Геологи-нефтяники. Морские фермеры. Застройщики.

Сири отпила глоток кофе.

– Я думала, твоя Гегемония давно миновала этап нефтяной экономики.

Я рассмеялся, закрепляя колесо штурвала:

– Никто не может его миновать. По крайней мере, пока есть нефть. Мы ее не сжигаем, ты, наверное, это имела в виду. Нефть нужна для производства пластмассы, синтетиков, пищевой основы и кероидов. Двум сотням миллиардов людей нужно много пластмассы.

– И на Мауи-Обетованной есть нефть?

– О да, – ответил я. Теперь мне было не до смеха. – Миллиарды баррелей в одном только месторождении под Экваториальными Отмелями.

– Как они будут ее добывать, Мерри? С платформ?

– Да. С платформ. Ну и подводные установки. Подводные колонии с генетически модифицированными рабочими с Безбрежного Моря.

– А что станет с плавучими островками? – спросила Сири. – Они же каждый год должны возвращаться на отмели, чтобы размножаться и отращивать новые лозы водяного винограда. Что будет с ними?

Я снова пожал плечами. От кофе горчило во рту.

– Не знаю, – ответил я. – Команду в такие вещи не посвящают. Но после нашего первого рейса Майк слышал, что они планируют застроить как можно больше островков, хотя некоторые, конечно, останутся неприкосновенными.

– Застроить? – В голосе Сири впервые послышалось удивление. – Разве это можно? Даже Первые Семьи должны просить разрешение у Морского Народа, чтобы соорудить дом-дерево.

Я улыбнулся, услышав местное название дельфинов. Обитатели Мауи – сущие дети, когда речь заходит об их проклятых дельфинах.

– Все уже подсчитано, – продолжил я. – 128573 островка достаточно велики для того, чтобы разместить на них постройки. Лицензии на эти острова давно проданы. А островки меньших размеров, наверное, разгонят на все четыре стороны. Неподвижные острова будут использоваться в развлекательных целях.

– В развлекательных целях, – как эхо, повторила Сири. – И сколько же граждан Гегемонии воспользуются нуль-Т, чтобы побывать здесь… в развлекательных целях?

– На первых порах? – уточнил я. – В первый год всего несколько тысяч. Пока портал на острове 241 – на Фактории – остается единственным, число посетителей будет ограничено. Вероятно, тысяч пятьдесят на второй год, когда построят портал в Порто-Ново. Это будет роскошная экскурсия. Когда колонию первой волны включают в Сеть, от туристов нет отбоя.

– А потом?

– После пяти лет испытательного срока? Построят еще тысячи порталов. Я думаю, уже за первый год в статусе полноправного члена Гегемонии на планете появится двадцать – тридцать миллионов новых жителей.

– Двадцать – тридцать миллионов, – повторила Сири. Мерцающая картушка компаса бросала отсветы на ее изрезанное морщинами лицо. Все еще красивое. Вопреки тому, что я ожидал, на нем не было ни удивления, ни гнева.

– Но вы ведь сами станете гражданами, – сказал я. – Полная свобода перемещения по всей Великой Сети. Можно будет отправиться на любой из шестнадцати миров. К тому времени, возможно, и больше.

– Возможно. – Сири отставила пустую кружку. Мелкий дождик растекался струйками по стеклам рубки. Экран простенького радара в рамке ручной работы показывал, что море вокруг нас пустынно, шторм кончился.

– Это правда, Мерри, что у вас в Гегемонии живут в домах, находящихся одновременно на десятке планет? То есть дом один, а его окна выходят на десяток разных небес?

– Конечно, – сказал я. – Но далеко не все. Мультимировые резиденции могут позволить себе только богатые люди.

Сири улыбнулась и положила мне на колено руку. Тыльная сторона ладони была в темных пятнышках и голубых прожилках вен.

– Ты ведь очень богат, не так ли, корабельщик?

Я отвернулся:

– Еще нет.

– Еще нет, но скоро, Мерри, скоро. Сколько времени это займет у тебя, любимый? Меньше двух недель здесь, затем обратный путь в Гегемонию. Еще пять твоих месяцев, чтобы привезти сюда последние детали конструкции, несколько недель для завершения работ, а потом – всего один шаг, и ты уже дома. Богатый. Перешагнешь двести световых лет пустоты. Странная мысль… но где же была я? То есть сколько времени пройдет? Меньше стандартного года.

– Десять месяцев, – сказал я, – триста шесть стандартных дней. Триста четырнадцать ваших. Девятьсот восемнадцать смен.

– И тогда твое изгнание окончится.

– Да.

– И тебе будет двадцать четыре года, и ты будешь очень богат.

– Да.

– Я устала, Мерри. Пойду спать.

Мы запрограммировали румпель, включили сигнализацию и спустились вниз. Ветер снова усилился, и наше суденышко заскакало по волнам. Мы разделись в тусклом свете качающейся лампы. Я тут же юркнул под одеяло. До этого мы спали всегда по очереди. Я помнил наше прошлое Единение, ее смущение на вилле, и ожидал, что она погасит свет. Но Сири разделась как ни в чем не бывало и почти минуту простояла передо мной, спокойно опустив руки и лишь слегка ежась от холода.

Время заявило свои права на Сири, но не обезобразило ее. Она похудела, и неумолимая сила тяжести оставила свой отпечаток на ее теле. Я смотрел на проступившие сквозь кожу ребра и ключицы и вспоминал шестнадцатилетнюю девушку с ямочками на щеках и теплой бархатистой кожей. В холодном свете качающейся лампы я смотрел на ее дряблую плоть и вспоминал ту лунную ночь и белеющую в темноте девичью грудь. Я смотрел и гнал от себя мысль, что та девочка стоит сейчас передо мной.

– Подвинься, Мерри.

Сири скользнула под одеяло. Простыни были просто ледяные. Я выключил свет. Наше суденышко покачивалось на волнах в такт мерному дыханию моря. Уютно поскрипывали снасти и мачты. Утром мы будем снова забрасывать сети и чинить паруса, но сейчас – время сна. Под шум волн, разбивающихся о борт, я начат засыпать.

– Мерри?

– Да?

– Что будет, если сепаратисты нападут на туристов из Гегемонии или на переселенцев?

– Но ведь их, по-моему, выселили на плавучие острова?

– Выселили. Но что, если они восстанут?

– Гегемония пришлет сюда отряд ВКС, и он вышибет дурь из ваших сепаратистов.

– А если они атакуют портал… помешают его достроить?

– Это невозможно.

– Да, я знаю, но все-таки, что тогда?

– Тогда через девять месяцев «Лос-Анджелес» вернется с войсками Гегемонии, которые вышибут дурь из сепаратистов… из всех обитателей Мауи-Обетованной, кто встанет на их пути.

– Девять месяцев по корабельному времени, – поправила меня Сири. – Здесь пройдет одиннадцать лет.

– Так или иначе, они сюда прибудут, – сказал я. – Давай поговорим о чем-нибудь другом.

– Хорошо, – отозвалась Сири, но больше ничего не сказала. Я вслушивался в скрипы и вздохи корабля. Сири прикорнула у меня на плече, и дыхание ее было таким глубоким и ровным, что я подумал: она спит. Я уже засыпал, когда теплая рука Сири легла на мое бедро, потом скользнула выше. Я откликнулся на ласку, но не мог скрыть удивления. Сири шепотом ответила на не высказанный мною вопрос:

– Нет, Мерри, возраст ничего не меняет. По крайней мере не настолько, чтобы не хотеть близости и тепла. Решать тебе, любимый. Я приму любой твой выбор.

Я решил. К рассвету мы уснули.

Гробница пуста.

– Донел!

Шаркая ногами, он входит внутрь, и шелест его одежд эхом отдается от стен. Гробница пуста! Гибернационной камеры нет – по правде говоря, я и не ожидал ее увидеть, – но внутри нет ни саркофага, ни гроба. Яркая лампа освещает белые стены.

– Что за шутки, Донел? Что это такое?

– Это ее гробница, отец.

– Но где же она, черт побери, погребена? Под полом?

Донел вытирает пот со лба. Я вспоминаю, что речь идет о его матери. Но у него было почти два года, чтобы свыкнуться с мыслью о ее смерти.

– Тебе никто не говорил? – спрашивает он.

– О чем? – Гнев и смятение идут на убыль. – Меня примчали сюда прямо с посадочной площадки и сказали, что перед открытием портала я должен посетить гробницу Сири. Что еще?

– Мать кремировали согласно ее указаниям. Прах был развеян над Великим Южным Морем с верхней платформы семейного плавучего острова.

– Тогда для чего этот… склеп? – Я осторожно подбираю слова, чтобы не задеть Донела.

Он снова вытирает пот со лба и бросает взгляд на дверь. Нас никто не видит, но ясно, что мы все слишком затянули. Остальным членам Совета наверняка пришлось бежать по склону холма, чтобы присоединиться к почетным гостям на трибуне. Моя неспешная печаль сегодня хуже опоздания – она отдает театральщиной.

– Мать оставила указания. Они были выполнены.

Донел касается пластинки на стене, она скользит вверх, открывая небольшую нишу, в которой стоит металлический ящик. На нем мое имя.

– Что это?

Донел встряхивает головой:

– Личные вещи, которые мать оставила тебе. Все знала только Магрит, но она умерла прошлой зимой, ни слова никому не сказав.

– Понятно, – говорю я. – Спасибо. Через минуту я выйду.

Донел смотрит на свой хронометр:

– Церемония начинается через восемь минут. Активация нуль-канала – через двадцать.

– Знаю. – Уж это-то я знаю. Даже не глядя на часы, я могу сказать, сколько у меня осталось времени. – Я сейчас выйду.

Донел топчется в нерешительности, затем уходит. Я захлопываю за ним дверь. Металлический ящик удивительно тяжелый. Я ставлю его на каменный пол и прикасаюсь к папиллярному замку. С легким щелчком открывается крышка, и я заглядываю внутрь.

– Ах, черт бы меня взял! – вырывается у меня.

Не знаю, что я ожидал там увидеть, – возможно, какие-нибудь безделушки, ностальгические напоминания о проведенных вместе ста трех днях, может быть, засушенный цветок из поднесенного давным-давно букета или раковину в форме валторны, за которыми мы ныряли у Фиварона. Но там не безделушки, скорее, наоборот.

В ящике лежит ручной лазер Штайнера-Джинна, один из наиболее мощных образчиков лучевого оружия, когда-либо созданного человеком. Аккумулятор через силовой кабель подключен к миниатюрной термоядерной батарее, которую Сири варварски выдрала из своей новенькой субмарины. К этой же батарее подключен и старинный комлог, антикварная диковинка на твердотельных схемах с жидкокристаллическим дисплеем. Индикатор питания мерцает зеленым цветом.

В ящике еще две вещи. Первая – акустический преобразователь в виде медальона, с которым мы когда-то ныряли. При виде второй у меня буквально перехватывает дыхание.

– Ах ты, паршивка! – Все становится на место. Я не в силах удержать улыбку: – Ах ты, хитрюга моя милая!

В ящике лежит аккуратно свернутый и подключенный к батарее ковер-самолет, тот самый, который Майк Ошо купил на Карвнельской ярмарке за тридцать марок. Оставив ковер на месте, я вынимаю комлог. Потом сажусь, скрестив ноги, на холодный каменный пол и нажимаю на кнопку. Свет в гробнице меркнет, и передо мной внезапно появляется Сири.

Я ожидал, что после гибели Майка меня вышвырнут с корабля. Они могли так поступить, но не сделали этого. Меня могли выдать властям Мауи-Обетованной. Могли, но не выдали. Два дня меня допрашивала служба безопасности корабля, причем однажды на допрос пришел сам капитан Сингх. После этого мне разрешили вернуться к исполнению своих обязанностей. Обратный прыжок занял четыре месяца, и все это время меня терзали воспоминания. Снова и снова я проклинал свою неуклюжесть, которая стоила Майку жизни. Я стоял вахты, просыпался по ночам, измученный кошмарами, и гадал, отчислят ли меня по прибытии в Сеть. Со мной вполне могли расстаться, но этого не случилось.

Меня не отчислили и не лишили положенного отпуска в Сети. Мне лишь запретили отлучаться с корабля в системе Мауи-Обетованной. Ну и вдобавок объявили выговор и временно понизили по службе. Вот во что оценили жизнь Майка – выговор и понижение по службе.

Вместе с остальными членами команды я отправился в трехнедельный отпуск, возвращаться из которого не собирался. По нуль-Т я отправился на Эсперансу, где совершил типичную ошибку корабельщиков – посетил свою семью. Двух дней в переполненном жилом баллоне оказалось более чем достаточно, и я отправился оттуда на Лузус, где три дня не вылезал из борделей на Рю де Ша. Когда мне и это надоело, я перебрался на Фудзи, где истратил большую часть наличных марок, делая ставки на самурайских поединках.

В конце концов я оказался на станции «Старая Родина» и взял там напрокат челнок для двухдневного путешествия по Морю Эллады. Я никогда до этого не был ни в Солнечной Системе, ни на Марсе, не собирался я и возвращаться сюда; десять дней, которые я провел в полном одиночестве, слоняясь по пыльным, населенным призраками прошлого коридорам Монастыря, заставили меня поторопиться с возвращением на корабль. К Сири.

Время от времени я покидал этот циклопический лабиринт, сложенный из красного камня, и, надев только защитный костюм и маску, выходил на один из многочисленных балконов и подолгу смотрел на тусклую звездочку – все, что осталось от Старой Земли. Иногда я размышлял об отважных безумцах, уходивших отсюда в великую тьму, чтобы нести к звездам на своих протекающих тихоходах – с верой и заботой – эмбрионы и идеи. Но гораздо чаще я не думал ни о чем. Просто стоял в пурпурной мгле и ждал, когда ко мне придет Сири. Там, на Скале Мастера, где истинное сатори не давалось стольким куда более достойным паломникам, я обретал его, вспоминая тело женщины-девочки, еще не достигшей шестнадцати лет, которая лежала рядом со мной, освещенная лунным светом, стекавшим с крыльев парящего над нами царь-ястреба.

Когда «Лос-Анджелес» вновь отправился в полет и перешел в спин-режим, я был на его борту. Четыре месяца спустя я со спокойной душой готовился к уже привычным вахтам с бригадой строителей, фантопликатору и сну в отведенное для отдыха время, когда ко мне зашел капитан Сингх.

– Ты отправишься вниз, – сказал он.

Я ничего не понимал.

– За последние одиннадцать лет, – пояснил капитан Сингх, – ваши с Ошо похождения обросли массой деталей и стали самой настоящей легендой. Местные жители сочиняют целые истории о том, как ты трахнул туземную девчонку.

– Сири, – сказал я.

– Собирай манатки, – продолжал Сингх. – Свои три недели ты проведешь на планете. Эксперты Посольства считают, что там, внизу, от тебя будет больше пользы Гегемонии, чем здесь, наверху. Посмотрим.

Вся планета застыла в ожидании. Толпы выкрикивали приветствия. Сири махала рукой. Мы вышли из гавани на желтом катамаране и направились на юго-юго-восток, к Архипелагу, где находился принадлежащий их семье плавучий островок.

– Привет, Мерри. – Изображение Сири наплывает на меня из темноты гробницы. Голограмма неважная, у нее расплываются края. Но это Сири передо мною – Сири, какой я видел ее в последний раз: седые волосы очень коротко подстрижены, голова откинута назад, и тени делают лицо еще более худым. – Привет, любимый.

– Привет, Сири, – отвечаю я. Дверь гробницы плотно заперта.

– Мне очень жаль, что я не могу участвовать в нашем шестом Единении, Мерри. Я так его ждала. – Сири замолкает и бросает взгляд на свои руки. Ее изображение слегка мигает, когда сквозь него проплывают пылинки. – Я очень тщательно обдумала, что сказать тебе, – продолжает она. – Как сказать. Какие привести аргументы. Какие оставить инструкции. Теперь-то поняла: все это бесполезно. Многое я уже говорила, и ты слышал это; остальное не столь важно – лучше промолчать.

Голос Сири с годами стал еще прекраснее. В нем появились полнота и покой, какие бывают лишь у человека, сполна изведавшего боль. Сири разводит руками, и они исчезают из поля зрения.

– Мерри, любовь моя, как странны наши дни, проведенные в разлуке и вместе. Как прекрасно абсурден связавший нас миф. Мой день был для тебя лишь одним ударом сердца. Я ненавидела тебя за это. Ты был зеркалом, которое не умело лгать. Если бы ты видел свое лицо, в первые минуты Единения! Самое малое, что ты мог бы сделать, – скрыть, как ты потрясен… хоть это ты по крайней мере мог бы для меня сделать.

Но сквозь твою неуклюжую наивность всегда проглядывало… что?.. не знаю, Мерри. Нечто противоречащее бездумному эгоизму, который был неотделим от тебя. Возможно, нежность. Или, во всяком случае, уважительное отношение к чужой нежности.

Мерри, в этом дневнике были сотни записей… может, даже тысячи… Я вела его с тринадцати лет. Когда ты его увидишь, в нем будут стерты все страницы, за исключением тех, которые последуют сейчас. Прощай, любовь моя, прощай.

Я выключаю комлог и с минуту сижу в тишине. Шум толпы отчетливо слышен сквозь толстые стены гробницы. Я перевожу дыхание и нажимаю на кнопку.

Я вижу Сири. Ей уже далеко за сорок. Я сразу узнаю день и место записи. Я помню плащ, в который она одета, кулон на ее шее и пряди волос, выбивавшиеся из-под берета и спадавшие ей на плечи. Я помню все. Это было в последний день нашего третьего Единения, высоко в горах поблизости от Южной Трети, куда мы отправились с друзьями. Донелу тогда было десять лет, и мы все пытались уговорить его скатиться с нами вниз по снежному склону. Но он только плакал. Сири изменилась в лице еще до того, как скиммер совершил посадку. Когда из него вышла Магрит, мы сразу поняли: что-то случилось.

То же самое лицо смотрит на меня сейчас. Сири рассеянно пытается пригладить непокорную прядку. Глаза ее покраснели, но голос не дрожит:

– Мерри, сегодня убили нашего сына. Алону исполнился лишь двадцать один год, и его убили. Ты так ничего и не понял, Мерри. Ты все повторял: «И как могла случиться такая ошибка?» Ты ведь, собственно, не знал нашего сына, но я видела в твоих глазах всю тяжесть утраты. Мерри, это не был несчастный случай. Пусть не сохранится больше ничего, пусть не останется других записей, пусть ты так никогда и не поймешь, почему я позволила сентиментальному мифу перевернуть всю мою жизнь, но одно ты должен знать – Алон погиб не случайно. Он был с сепаратистами, когда появилась муниципальная полиция. Но даже тогда он мог спастись. Мы с ним вместе приготовили ему алиби. Полиция поверила бы ему. Но он предпочел остаться.

Сегодня, Мерри, ты был потрясен тем, что я сказала толпе… этой своре у посольства. Запомни, корабельщик, я сказал им: «Еще не время показать ваш гнев, вашу ненависть». Я сказала то, что думала. Ни больше ни меньше. Сегодня еще не время. Но день придет. Обязательно придет. В те последние дни Обетованная покорилась не так-то легко. Нелегко ее покорить и сейчас. И люди, которые забыли об этом, изумятся, когда настанет день, а он обязательно настанет.

Изображение тускнеет, и в одно мгновение, наплывом, лицо молодой двадцатишестилетней Сири накладывается на черты старой женщины, которая только что со мной говорила.

– Мерри, я беременна. Я так рада. Тебя нет всего пять недель, а я уже тоскую по тебе. Десять лет тебя не будет. А главное: почему тебе даже в голову не пришло позвать меня с собой? Я бы не полетела, но мне было бы так приятно, если бы ты просто позвал меня. Но я беременна, Мерри. Врачи говорят – мальчик. Я расскажу ему о тебе, любовь моя. Может быть, вы когда-нибудь вместе под парусами уплывете на Архипелаг, вместе будете слушать песни Морского Народа, как мы с тобой когда-то. Возможно, ты научишься их понимать. Мерри, я тоскую по тебе. Пожалуйста, возвращайся поскорее.

Голография мерцает и сдвигается. Я вижу девушку шестнадцати лет. Ее щеки пылают. Длинные волосы каскадом падают на обнаженные плечи и ночную рубашку. Она говорит сквозь льющиеся ручьем слезы:

– Корабельщик Мерри Аспик, мне жаль твоего друга, мне в самом деле его очень жаль, но ты уехал, даже не сказав мне прощай, а я мечтала, как ты нам поможешь… как мы вместе… а ты даже не сказал – прощай. Мне теперь безразлично, что с тобой будет. Надеюсь, ты благополучно вернешься в свою Гегемонию, в ее мерзкие, перенаселенные ульи и грязь. Мерри Аспик, я действительно больше не хочу тебя видеть, ни за какие деньги. До свидания.

Она поворачивается ко мне спиной, и изображение гаснет. В склепе темно, но голос не умолкает еще несколько секунд. Я слышу тихий смешок и голос Сири (не знаю, сколько ей в это мгновение лет), слышу в последний раз:

– Прощай… прощай, Мерри.

– Прощай, – отвечаю я и выключаю комлог.