Текст книги "Гиперион. Падение Гипериона"

пожирая своих детей

подобно Сатурну\

Время не преграда для Высшего Разума\

Он///

Высший Разум///

шагает через время

или кричит через время

так же легко как Уммон движется

через то что вы называете мегасферой

или как вы

идете по коридорам Улья

который называли домом

на Лузусе\

Вообразите поэтому наше удивление/

наше огорчение/

растерянность Богостроителей

когда первое сообщение которое наш ВР послал

через пространство/

через время/

через барьеры Создателя и Созданного

состояло из одной простой фразы//

ЗДЕСЬ ЕСТЬ ДРУГОЙ\//

Другой Высший Разум

там наверху

где само время

скрипит от дряхлости\

Оба настоящие

если настоящий

что-нибудь означает\

Оба бога завистливы

подвержены страстям

и не способны на сотрудничество\

Наш ВР охватывает галактики

Черпает энергию из квазаров

так же как вы жуете на ходу

бутерброд\

Наш Высший Разум видит все что есть

было

и будет

и сообщает нам крохи

чтобы

мы сообщили вам

и поступая так

чуть-чуть уподоблялись Высшему Разуму\

Нельзя недооценивать/говорит Уммон/

ценность нескольких бусин

безделушек

и кусочков стекла

для алчных туземцев]

[Этот другой ВР

существовал там гораздо дольше

спонтанно эволюционируя/

стечение обстоятельств

использующее человеческий разум в своих схемах

как делаем мы

в обманчиво-послушном Альтинге

и присосавшихся к вам инфосферах

но неумышленно/

почти нехотя/

как саморазмножающиеся клетки

которые вовсе не собирались размножаться

но не имеют выбора\

Этот другой ВР

не имел выбора\

Он создан/генерирован/подделан человечеством

но без участия человеческой воли\

Он космическое стечение обстоятельств\

Как и для нашего тщательно продуманного

Высшего Разума/

время для этого претендента

не является барьером\

Он посещает человеческое прошлое

то действуя/

то просто наблюдая/

то не вмешиваясь/

то вмешиваясь с горячностью

которая близка к абсолютному своенравию

но которая в действительности

является абсолютной наивностью\

Недавно

он успокоился\

Тысячелетия вашего медленного времени

прошли с тех пор как ваш собственный ВР

сделал первые робкие шаги

словно какой-нибудь малыш из церковного хора

на своей первой вечеринке]

[Естественно что наш ВР

напал на вашего\

Там наверху идет война

от которой время скрежещет

которая охватила галактики

и Зоны

прошлого и будущего

от Большого Взрыва

до Окончательного Коллапса\

Ваш парень пошел на попятный\

у него затряслись поджилки\

Ренегаты вскричали//Еще один аргумент за то

чтобы разделаться с нашими предшественниками//

но Ортодоксы проголосовали за осторожность

а Богостроители даже не оторвались

от своих бого-строений\

Наш ВР прост, однороден, элегантен в

своем высшем совершенстве

а ваш нагромождение бого-частей/

дом обрастающий пристройками

с течением времени\

эволюционный компромисс\

Первосвященники человечества

были совершенно правы

Когда случайно

Благодаря простому везению

или невежеству\

описывали его природу\

Ваш ВР в сущности своей является триединым/

он состоит

из одной части Интеллекта/

из одной части Сопереживания/

и из одной части Связующей Пустоты\

Наш ВР обитает в зазорах

реальности/

унаследовав это жилище от нас

своих создателей

как человечество унаследовало

любовь к деревьям\

Ваш ВР

по-видимому обосновался

там куда впервые ступили Гейзенберг и Шредингер\

Ваш случайный Разум

является не только клейковиной

но и клеем\

Не часовщик

но своего рода фейнмановский садовник

прихорашивающий безграничную вселенную

грубыми граблями интегрирования по истории/

учитывающий каждую каплю птичьего помета

и спин каждого электрона

позволяя в то же время каждому атому

пробегать все возможные

траектории

в пространстве-времени

и каждому атому человечества

исследовать все возможные

трещины

космической иронии]

[Гвах!]

[Гвах!]

[Гвах!]

[Ирония безусловно

заключается в том

что этой вселенной-без-границ

в которую забросило нас всех/

кремний и углерод/

материю и антиматерию/

Богостроителей/

Ренегатов/

и Ортодоксов/

вовсе не нужен садовник

ибо все что есть

или было

или будет

начинается и кончается в сингулярностях

по сравнению с которыми наша нуль-Т-сеть

не более чем комариные укусы

или даже еще меньше

и которые нарушают законы науки

человечества

и кремния/

связывая время и историю и все что есть

в замкнутый на себя узел без

границ и начала\

Даже в этих условиях

наш ВР жаждет упорядочить все сущее/

свести его к какой-то первопричине

не столь подверженной капризам

страсти

случая

и человеческой эволюции]

[Одним словом/

идет война

какую слепой Мильтон убил бы чтобы прозреть\

Наш ВР воюет с вашим

на полях сражений превосходящих даже

воображение Уммона\

Вернее/

шла

война/

так как внезапно у части вашего ВР

меньшей-чем-целое/считающей себя

Сопереживанием/

кончилось терпение

и она бежала назад сквозь время

став человеческой плотью/

и было то не впервые\

Война не может продолжиться пока ваш ВР

не восстановит целостность\

Победа из-за неявки соперника это не победа для

единственного Высшего Разума

созданного с намереньем и целью\

Потому наш ВР прочесывает время чтобы

отыскать сбежавшее дитя своего противника

тогда как ваш ВР застыл в идиотской

безмятежности/

не желая сражаться

пока не вернется Сопереживание]

[Конец моей истории прост///

Гробницы Времени созданы в будущем и

посланы назад сквозь время

чтобы принести Шрайка/

Аватару/Повелителя Боли/Ангела

Возмездия/

неосознанное восприятие супер-сверх-реального

продолжения нашего ВР\

Все вы были выбраны чтобы открыть

Гробницы и

помочь Шрайку найти скрывшегося

Устранить Переменную Гипериона/

поскольку в узле пространства-времени которым

будет править наш ВР

таких переменных быть не должно\

Ваш поврежденный/двуипостасный ВР

избрал среди людей того кто отправится

со Шрайком

и станет свидетелем его трудов\

Кое-кто в Техно-Центре хотел искоренить

человечество\

Уммон пошел с теми кто искал второго

пути

исполненного неизвестности для обеих цивилизаций\

Наша группа известила Гладстон о выборе

стоящем перед ней/

перед человечеством/

либо неизбежное истребление

либо падение в черную дыру

Переменной Гипериона и

война/бойня/

разрыв всех единств/

уход богов/

но одновременно выход из пата/

победа одной или другой стороны

если Сопереживание

третью часть

триединого

удастся найти и принудить вернуться на войну\

Древо Боли позовет его\

Шрайк возьмет его\

Истинный ВР уничтожит его\

Вот и весь рассказ Уммона]

Ламия смотрит в лицо Джонни, выхваченное из мрака адским свечением мегалита. В пузыре по-прежнему темно, будто мегасфера и вселенная за его пределами растворились в этой черноте. Она наклоняется к Джонни, и их головы соприкасаются – да, здесь нельзя сохранить мысли в тайне, но так создается хотя бы иллюзия шепота:

«Черт возьми, ты понимаешь хоть что-нибудь во всем этом?»

Джонни нежно проводит пальцем по ее щеке:

«Да».

«Значит, люди создали что-то вроде Троицы, и теперь ее часть скрывается в Сети?»

«В Сети или где-то еще. Ламия, у нас действительно мало времени. Мне нужно задать Уммону несколько очень важных вопросов».

«И мне тоже. Давай постараемся, чтобы он не разводил тут эпопей».

«Согласен».

«Джонни, можно, я первая?»

Слегка кивнув, аналог ее любовника уступает ей очередь, и Ламия переводит взгляд с Джонни на колоссальный сгусток энергии:

«Кто убил моего отца? Сенатора Байрона Брона?»

[Санкцию дали элементы Центра\В том числе и я]

«Почему? Что он вам сделал?»

[Он настаивал на включении Гипериона

в уравнение прежде чем тот мог быть

факторизуем/предсказуем/поглощен]

«Почему? Он знал то, о чем вы нам сейчас рассказали?»

[Он знал лишь что Ренегаты настаивали

на немедленном уничтожении

человечества\

Он сообщил об этом

своей коллеге

Гладстон]

«Тогда почему вы не убили ее?»

[Некоторые из нас воспрепятствовали

этой возможности/неизбежности\

Сейчас как раз наступило время

ввести Переменную Гипериона

в игру]

«Кто убил первого кибрида Джонни? Напал на его личность в Техно-Центре?»

[Я\На то была

Воля Уммона

которая взяла верх]

«Почему?»

[Мы создали его\

Мы сочли необходимым отключить его

на определенный срок\

Личность твоего любовника восстановлена

по человеческому поэту

давно умершему\

Если не считать Проекта Высшего Разума

ни одно усилие не было

столь сложным

сколь и малопонятным

как это воскрешение\

Подобно вам/

мы обычно уничтожаем то

чего не можем понять]

Джонни грозит мегалиту кулаком:

«Но есть еще один я. Вы ошиблись!»

[Это не ошибка\Тебя уничтожили

чтобы другой

мог жить]

«Но я не уничтожен!» – кричит Джонни.

[Нет\

Ты уничтожен]

Второй массивной ложноножкой мегалит так быстро хватает Джонни, что Ламия даже не успевает дотронуться до своего любимого. Джонни недолго барахтается в мощной хватке ИскИна; секунда – и хрупкое, красивое тело Китса разорвано, смято; Уммон прижимает это кровавое месиво к себе, и останки аналога мгновенно исчезают в оранжево-красных недрах.

Рыдая, Ламия падает на колени. Она ищет в себе спасительную ярость… хочет укрыться щитом гнева… но находит только горе.

Уммон обращает свой взгляд на нее. Оболочка силового пузыря распадается, и на них снова обрушиваются грохот и неоновое безумие мегасферы.

[Теперь убирайся\

Доиграй

этот акт до конца

чтобы мы остались жить

или заснули

как решит судьба]

«Будь ты проклят! – Ламия колотит кулаками по ладони-платформе, рвет ногтями и пинает упругую псевдоплоть. – Дерьмовый ублюдок! Ты и твои сраные дружки-ИскИны! Наш Высший Разум справится с вашим в два счета!»

[Это

сомнительно]

«Это мы тебя создали. И мы отыщем твой Техно-Центр. И когда найдем его, вырвем твои кремниевые кишки!»

[У меня нет кишок/органов/внутренних компонентов]

«Дерьмо, дерьмо! – кричит Ламия, не переставая царапать и пинать псевдоплоть. – Сочинитель обосранный! Бездарь! В тебе нет и крупицы таланта Джонни. Ты и двух слов не смог бы связать, даже если бы от этого зависела судьба твоей драгоценной искиновской жопы…»

[Убирайся]

Уммон небрежно отшвыривает Ламию, и ее аналог летит, кувыркаясь, в трескучую бесконечность мегасферы, пропасть без верха и низа, берегов и дна.

Чудом избегая столкновений с ИскИнами размером с земную Луну, подгоняемая стремительными инфопотоками, Ламия уносится все дальше, но сквозь буйство здешних стихий ощущает вдалеке свет – холодный, манящий. И понимает, что ни жизнь, ни Шрайк еще не свели с ней счеты.

А она – с ними.

Держа курс на холодное свечение, Ламия Брон направляется домой.

Глава тридцать четвертая

– С вами все в порядке, сэр?

Оказалось, что все это время я сидел, согнувшись в три погибели, запустив скрюченные пальцы в волосы и зажав ладонями уши. Я выпрямился и посмотрел на архивариуса.

– Вы кричали, сэр, и я решил, что вам дурно.

– Н-не… – Откашлявшись, я сделал еще одну попытку: – Нет, все нормально. Голова болит.

Я недоуменно огляделся. Все суставы ныли. Комлог, должно быть, сломался; он утверждал, что я вошел в библиотеку восемь часов назад.

– Который час?

Архивариус ответил. Действительно прошло восемь часов. Я потер лицо – оно было липким от пота.

– Наверное, я вас задерживаю. Извините.

– Пустяки, – возразил архивариус. – Когда здесь работают ученые, мне ничего не стоит закрыть архив на час-другой позже. – Он скрестил руки на груди. – Тем более сегодня. Из-за этой суматохи домой идти не хочется.

– Суматохи? – переспросил я, забыв на минуту обо всем, кроме своего кошмарного сна, ИскИна по имени Уммон, Ламии Брон и смерти моего двойника. – Ах да, война. Что нового?

Архивариус покачал головой.

 
Распалась связь привычная вещей;
Не держит центр, захвачен мир безвластьем,
На волю вырвался поток, кровавой мути,
Все ритуалы очищенья затопив.
И лучшие утратили греха сознанье,
Дурных – переполняло страсти нетерпенье.
 

Я улыбнулся:

– И вы действительно верите, что некий «зверь, чей пробил час теперь, Грядет на Вифлеем, чтобы родиться»?

Архивариус ответил совершенно серьезно:

– Да, сэр, верю.

Я встал, прошел мимо шкафа, стараясь не глядеть на пергамент девятисотлетней давности, исписанный моим почерком.

– Может быть, вы правы, – проговорил я. – Очень может быть.

Было уже поздно; кроме обломков похищенного мной «Виккена» на стоянке находился только один причудливо украшенный экипаж, изготовленный, судя по всему, в частной мастерской здесь, на Возрождении.

– Могу я вас подвезти, сэр?

Я вдохнул холодный ночной воздух, пахнущий сыростью, свежей рыбой и нефтью.

– Нет, спасибо, мне нужно домой.

Архивариус покачал головой.

– Это не так-то просто, сэр. Все общественные терминексы закрыты военными. Тут были… беспорядки. – Это слово, очевидно, не нравилось маленькому архивариусу, ценившему порядок и традиции превыше всего на свете. – Знаете что, – подумав, сказал он, – я отвезу к частному порталу.

Я посмотрел на него внимательнее. На Старой Земле он мог быть настоятелем монастыря, посвятившим всю свою жизнь спасению нескольких обломков античной культуры. Покосившись на старинное здание архива за его спиной, я понял, что так оно и есть.

– Как вас зовут? – спросил я, уже не беспокоясь, что другому кибриду Китса могло быть известно его имя.

– Эдвард Б. Тайнер, – ответил человечек, уставившись на мою протянутую руку. Помедлив, он пожал ее – на удивление крепко.

– А я… Джозеф Северн. – Не мог же я ему объяснить, что являюсь технической реинкарнацией человека, чью литературную гробницу мы только что покинули.

Тайнер вздрогнул, но тут же понимающе кивнул. Такого ученого, как он, не может ввести в заблуждение имя художника, на чьих руках умер Китс.

– Что слышно о Гиперионе?

– О Гиперионе? А-а, протекторатный мир, куда несколько дней назад отправилась эскадра? Насколько мне известно, возникли какие-то сложности в связи с отзывом оттуда военных кораблей – там шли ожесточеннейшие бои. Удивительно, но я только что думал о Китсе и его незаконченном шедевре. Странно, как накапливаются эти мелкие совпадения.

– И что – Гиперион пал? Его захватили?

Тайнер подошел к своему электромобилю и положил руку на папиллярный замок. Дверца поднялась и, сложившись гармошкой, ушла внутрь. Я устроился в пассажирской кабине, пахнущей сандаловым деревом и кожей. Да, машина Тайнера, как и он сам, пахла архивами.

– Не знаю, не могу вам сказать, – ответил архивариус, закрывая двери и включая двигатель.

К благоуханию сандала и кожи примешивался запах, присущий всем новеньким машинам, – запах пластмассы и озона, смазки и скорости, уже тысячи лет сводящий человечество с ума.

– Сегодня трудно подключиться, – продолжал Тайнер. – Не припомню, чтобы когда-нибудь инфосфера была так перегружена. Вы только подумайте, днем я делал запрос по Робинсону Джефферсу, и мне пришлось ждать.

Мы поднялись, пролетели над каналом и оказались над какой-то площадью, похожей на ту, где меня сегодня чуть не убили. Архивариус выровнял машину в нижнем летном коридоре, в трехстах метрах над крышами. Ночью город был сказочно красив: большинство зданий опоясывали старомодные светонити, а фонари встречались чаще, чем голографические рекламы. Но толпы на боковых улочках и скиммеры местных сил самообороны, зависшие над главными магистралями и площадями терминексов, не исчезли. У электромобиля Тайнера дважды запрашивали номер: один раз автомат местной транспортной полиции, второй – человеческий голос с командными нотками.

Мы полетели дальше.

– Стало быть, в архиве нет портала? – спросил я. Вдалеке, похоже, начинались пожары.

– Нет. В нем не было необходимости. Посетителей у нас немного, к тому же ученые не прочь пройти пешком несколько кварталов.

– А где частный портал, которым можно воспользоваться?

– Здесь, – просто ответил архивариус.

Покинув летный коридор, мы сделали круг над низким, насчитывающим не более тридцати этажей зданием и опустились на стоянку, находившуюся на одном из декоративных выступов.

– Здесь расположено подворье моего ордена, – пояснил Тайнер. – Я принадлежу к забытой ветви христианства, католицизму. – Он смутился. – Кому я рассказываю! Вы наверняка знаете историю нашей церкви.

– И не только по книгам, – сказал я. – Так здесь живут священники?

Тайнер улыбнулся.

– Вряд ли нас можно назвать священниками, господин Северн. Мы принадлежим к светскому ордену, так называемому Литературно-Историческому Братству. И нас всего восемь. Пятеро служат в Рейхсуниверситете. Двое – историки искусства и трудятся над реставрацией Лютцендорфского аббатства. Я ведаю литературным архивом. Наше постоянное проживание здесь обходится Церкви дешевле, чем если бы мы ежедневно отправлялись сюда с Пасема.

Мы вошли в жилое крыло, выглядевшее древним даже по меркам Старой Земли: причудливые светильники, стены из настоящего камня, двери на петлях… Нас даже не окликнули домашние автоматы.

Повинуясь внезапному импульсу, я вдруг заявил:

– Мне хотелось бы попасть на Пасем.

Архивариус удивленно оглянулся.

– Сегодня? Прямо сейчас?

– Почему бы и нет?

Он недоверчиво покачал головой. Я сообразил, что сто марок за пользование порталом – это его жалованье за несколько недель.

– В нашем здании свой портал, – сказал он. – Сюда, пожалуйста.

Мы оказались на главной лестнице с щербатыми каменными ступенями и коваными железными перилами, тронутыми ржавчиной. В середине чернела шестидесятиметровая шахта. Откуда-то из глубины темного коридора донеслось хныканье младенца, за которым последовали крик мужчины и женский плач.

– Давно вы здесь живете, господин Тайнер?

– Семнадцать местных лет, сэр. Тридцать два стандартных года, если не ошибаюсь. Вот и он.

Портал был не моложе здания – обрамлявшие его барельефы давно превратились из позолоченных в серо-зеленые.

– Сегодня ночью введены ограничения на нуль-Т, – продолжал архивариус. – Но на Пасем, видимо, попасть можно. До появления там этих варваров… как бы их ни называли… осталось около двухсот часов. В два раза больше, чем у Возрождения. – Он сжал мое запястье, и я ощутил, как дрожат его пальцы. – Господин Северн, как вы думаете, что будет с моими архивами? Неужели они посмеют уничтожить плоды человеческой мудрости за десять тысяч лет? – Его рука бессильно упала.

Я не совсем понял, кого он имел в виду. Бродяг? Луддитов-шрайкистов? Участников беспорядков? Гладстон и правителей Гегемонии, готовых пожертвовать мирами «первой волны»?

– Нет, – сказал я, протягивая ему руку. – Уверен, до этого не дойдет.

Эдвард Б. Тайнер улыбнулся и отступил на шаг, устыдившись, что дал волю чувствам. Мы еще раз обменялись рукопожатием.

– Удачи вам, господин Северн, куда бы ни привели вас странствия.

– Храни вас Бог, господин Тайнер. – Я еще ни разу не произносил этих слов и немало удивился, когда они слетели с моего языка. Отыскав пропуск, выданный мне Гладстон, я набрал трехзначный код Пасема. Портал извинился, сообщил, что в данный момент попасть туда невозможно, затем переварил своими туповатыми процессорами тот факт, что в него вставили специальный пропуск, и с жужжанием включился.

Кивнув на прощание Тайнеру, я шагнул в портал, уверенный, что, не отправившись прямиком на ТКЦ, совершаю серьезную ошибку.

На Пасеме стояла ночь, куда более темная, чем смягченный городскими огнями сумрак Возрождения-Вектор. К тому же здесь вовсю лил дождь – настоящий ливень, грохочущий по крышам и вызывающий одно-единственное желание – свернуться калачиком под парой толстых одеял.

Портал находился под навесом в каком-то дворике с галереей, и я сразу ощутил сырое дыхание ненастной ночи. Атмосфера на Пасеме была в два раза разреженнее стандартной, а его единственное обитаемое плато – вдвое выше над уровнем моря, чем города Возрождения-Вектор. Я готов был тут же повернуть назад – только бы не выходить в эту ночь, под этот беспощадный ливень, но из темноты вынырнул морской пехотинец с винтовкой наперевес и спросил у меня документы.

Я предъявил ему пропуск, и он вытянулся в струнку.

– Это Новый Ватикан?

– Так точно, сэр.

Сквозь завесу дождя блеснул освещенный купол. Я указал на него.

– Собор Святого Петра?

– Так точно, сэр.

– Могу я найти там монсеньора Эдуарда?

– Пройдите через двор, на площади свернете налево, невысокое здание слева от собора, сэр!

– Спасибо, капрал.

– Я рядовой, сэр!

Плотнее закутавшись в свою короткую накидку, очень изящную и совершенно бесполезную под таким ливнем, я побежал через дворик.

Какой-то человек, вероятно, священник, хотя на нем не было ни сутаны, ни белого воротничка, открыл дверь и впустил меня в вестибюль. Другой, сидевший за деревянным столом, сказал, что монсеньор Эдуард, несмотря на поздний час, находится здесь и не спит.

– Вам назначена аудиенция?

– Нет, но я должен поговорить с монсеньором. Это очень важно.

– На какую тему? – вежливо, но настойчиво спросил человек за столом. Мой пропуск не произвел на него ни малейшего впечатления. Видимо, мой собеседник – епископ, не меньше.

– Об отце Поле Дюре и отце Ленаре Хойте, – сказал я.

Он кивнул, прошептал что-то в микрофон-бусинку на своем воротнике – такой маленький, что я его не сразу заметил, – и повел меня через вестибюль.

По сравнению с этим местом трущоба, где жил архивариус, казалась дворцом. Мы очутились в неприглядном коридоре с грубо оштукатуренными стенами и еще более грубыми деревянными дверями вдоль него. Одна из них была открыта, и, проходя мимо, я мельком увидел каморку, очень похожую на тюремную камеру: низкая койка, грубое одеяло, деревянная скамейка для ног, простой комод, на нем – кувшин с водой и дешевый тазик; ни окон, ни информационных стен или проекционных ниш, ни пульта для прямого подключения. Это жилище, пожалуй, даже не было интерактивным.

Откуда-то доносилось устремленное к небесам монотонное песнопение, такое изысканное и архаичное, что у меня перехватило дыхание. Грегорианский хорал. Мы прошли через просторную трапезную, столь же непритязательную, как и кельи, через кухню, где легко освоился бы повар времен Китса, спустились по каменной лестнице со стертыми ступенями, миновали тускло освещенный коридор и поднялись по другой лестнице, еще более узкой, чем первая. Тут сопровождающий покинул меня, а я переступил порог одного из самых красивых залов, какие когда-либо видел.

Мое сознание как бы раздвоилось – я знал, что Церковь вывезла на Пасем собор Святого Петра весь целиком, даже мощи, что были захоронены под алтарем и считались принадлежащими самому Святому Петру; и в то же время мне казалось, будто я перенесся назад во времени, в тот Рим, который впервые увидел в середине ноября 1820 года. Город, где я жил, страдал и умер.

Красоте и великолепию этого помещения мог бы позавидовать самый величественный зал ТК-Центра: оно достигало шестисот футов в длину, и его дальние углы терялись во мраке, ширина – там, где трансепт пересекался с нефом, – составляла четыреста пятьдесят футов, а безупречный купол – творение Микеланджело – поднимался над алтарем почти на четыреста футов. Бронзовый балдахин работы Бернини, поддерживаемый витыми византийскими колоннами, обрамлял главный алтарь, создавая в дивной бесконечности зала соразмерный человеку тихий уголок, где ничто не мешало общению с Господом. Кроткие огоньки лампад и свечей отвоевывали у мрака отдельные участки базилики, отражались в гладких травертиновых плитах и вспыхивали искрами на золотых мозаиках, выделяя детали фресок и барельефов, украшавших стены, колонны и гигантский свод. А наверху бушевала гроза, вспыхивали молнии, заливая желтые витражи мгновенным феерическим блеском и протягивая световые щупальца к Престолу Святого Петра работы Бернини.

Я замер в тени апсиды, страшась даже дыханием осквернить священное безмолвие. Не знаю, сколько времени я так простоял, не смея пошевелиться. Но вскоре мои глаза привыкли к полумраку, контраст между вспышками молний и золотыми огоньками свечей стал не таким резким, и тогда я заметил, что в апсиде и длинном нефе нет скамей для молящихся. Здесь, под куполом, не было и колонн. Вблизи алтаря, примерно в пятидесяти футах от меня, стояли два близко сдвинутых стула. На них сидели, наклонясь друг к другу, двое мужчин, всецело поглощенные беседой. По их лицам пробегали блики от свечей и большой лампады перед изображением Христа в темном алтаре. Оба собеседника были немолоды. Оба принадлежали к духовенству – во мраке белели их воротнички. Присмотревшись, я узнал в одном из них монсеньора Эдуарда.

Его собеседником был отец Поль Дюре.

Сначала они, должно быть, испугались, оторванные от своей тихой беседы призраком в черной накидке, который вынырнул из темноты, бормоча как помешанный «Дюре! Дюре!» и еще что-то – о паломничествах и паломниках, Гробницах Времени и Шрайке, ИскИнах и гибели Богов.

Монсеньор не стал вызывать охрану; совместными усилиями он и Дюре успокоили пришельца и попытались извлечь смысл из его горячечной болтовни. Мало-помалу завязалась вполне осмысленная беседа.

Да, это был самый настоящий Поль Дюре – не гротесковый двойник, не андроид-дубликат, не кибрид с воскрешенным сознанием. Я уверился в этом, задавая ему вопросы и слыша ответы, разумные и обстоятельные, но окончательно убедило меня в его подлинности живое тепло старческих рук и глубокие, грустные глаза священника.

– Вам известны мельчайшие подробности моей жизни, нашего пребывания на Гиперионе, событий в Долине Гробниц. Но кто же вы? – повторил Дюре.

Настала моя очередь убеждать его.

– Я кибрид, воскрешенная личность Джона Китса. Близнец его личности, о которой Ламия Брон рассказывала вам… Помните?

– И вы могли поддерживать с нами связь, узнавать, что случилось, благодаря этому своему близнецу?

Я воздел руки в знак капитуляции перед тайной:

– Наверное. А может, в этом повинна какая-то причуда мегасферы. Я действительно видел во сне ваши странствия, слышал рассказы паломников… В том числе рассказ Ленара Хойта о жизни и смерти Поля Дюре. – Я снова дотронулся до его руки, ощутив тепло его тела сквозь толстую ткань сутаны. У меня просто голова шла кругом: я здесь, рядом, в одном пространстве и времени с участником небывалого паломничества…

– Значит, вы знаете, как я попал сюда, – заметил отец Дюре.

– Нет. Последнее, что я видел, – как вы входите в одну из Пещерных Гробниц. Там горел свет. Что было дальше, мне неизвестно.

Дюре кивнул. Его аристократическое лицо оказалось куда более изможденным, чем я помнил по снам.

– А что с остальными?

Я набрал в грудь воздуха.

– Поэт жив, он висит на терновом дереве Шрайка. Кассада я последний раз видел, когда он шел на Шрайка с голыми руками. Ламия Брон проникла через мегасферу в периферию Техно-Центра вместе с моим близнецом…

– Так он уцелел в этой петле Шрюна… или как там она называется? – спросил пораженный Дюре.

– Уцелел. Но один из ИскИнов, существо по имени Уммон, убил его, а Ламия отправилась назад. Что случилось с ее телом, пока не знаю.

Монсеньор Эдуард придвинулся ко мне.

– А Консул? Вайнтрауб с дочерью?

– Консул пытался вернуться в столицу на ковре-самолете, но потерпел аварию в нескольких милях севернее города. Это все, что мне о нем известно.

– Милях, – задумчиво повторил Дюре, словно что-то вспоминая.

– Извините, – я жестом указал на базилику, – в таком месте поневоле начинаешь пользоваться единицами из… предыдущей жизни.

– Продолжайте, – сказал монсеньор Эдуард. – Мы остановились на малышке и ее отце.

Я опустился на холодный каменный пол – ноги не держали меня, руки тряслись от усталости.

– В моем последнем сне Сол отдал Рахиль Шрайку. Этого захотела сама Рахиль. А потом стали распахиваться Гробницы…

– Все? – спросил Дюре.

– Да, кажется.

Мои собеседники переглянулись.

– Впрочем, есть еще кое-что. – И я пересказал им диалог с Уммоном. – Возможно ли, чтобы божество могло… развиться из человеческого сознания подобным образом, причем незаметно для человечества?

Вспышки молний прекратились, зато ливень усилился: казалось, тяжелые потоки воды пытаются сокрушить высокий купол. Где-то в темноте скрипнула тяжелая дверь, простучали и затихли шаги. Восковые свечи в темных нишах базилики бросали красные блики на стены и драпировки.

– Когда-то я проповедовал, что Святой Тейяр допускал такую возможность, – невесело проговорил Дюре, – но если этот Бог – ограниченное существо, эволюционировавшее подобно другим ограниченным существам, тогда это не он… не Бог Авраама и Христа.

Монсеньор Эдуард утвердительно кивнул.

– Была одна древняя ересь…

– Да, – подхватил я. – Социнианская ересь. Я слышал, как отец Дюре рассказывал о ней Солу Вайнтраубу и Консулу. Но не все ли равно, как зародилась эта… сила… и ограничена она в своих возможностях или нет. Если Уммон говорит правду, мы имеем дело с мощью, которая черпает энергию из квазаров. Это Бог, который может играючи уничтожать целые галактики.

– Значит, существует и такое божество, – заметил Дюре. – Но это не Бог.

Я четко уловил ударение, сделанное им на последнем слове.

– Но если оно не ограничено? – сказал я. – Если это и есть Бог Точки Омега, абсолютное сознание, о котором вы писали? Если это та самая Троица, чье существование ваша Церковь отстаивала еще до Фомы Аквинского, и если одна ипостась этой Троицы бежала назад сквозь время – сюда, в наше настоящее, – что тогда?

– Но что заставило ее бежать? – негромко спросил Дюре. – Бог Тейяра… Бог Церкви… Наш Бог был бы Богом Точки Омега, в котором достигли абсолютного слияния Христос Эволюции, Личное и Всеобщее… то, что Тейяр называл En Haut и En Avant. He может существовать ничего, что обратило бы в бегство одну из ипостасей этого божества. Ни Антихрист, ни гипотетическая сила зла, ни «противо-Бог» не могут угрожать подобному всеобщему сознанию. Кем же должен быть тот, другой бог?

– Бог машин? – спросил я так тихо, что сам не знал, произнес ли это вслух.

Монсеньор Эдуард сложил руки лодочкой – я сначала подумал, что он собирается вознести молитву, но этот жест выражал только глубокую задумчивость и еще более глубокое волнение.

– Однако и у Христа были сомнения, – проговорил он наконец. – Христос проливал кровавые слезы в Гефсиманском саду и молился, чтобы его миновала чаша сия. Если предстояла какая-то вторая жертва, что-то еще более ужасное, чем распятие… тогда я могу себе представить, что Христос – ипостась Троицы – проходит через время, бредет по некоему четырехмерному Гефсиманскому саду, лишь бы выгадать несколько часов – или лет – на размышления.

– Еще более ужасное, чем распятие… – повторил Дюре хриплым шепотом.

Монсеньор Эдуард и я одновременно посмотрели на священника, добровольно распявшего себя на высоковольтном дереве тесла, чтобы не покориться паразиту-крестоформу. Сколько же раз он претерпел крестные муки и казнь на электрическом стуле?..

– То, от чего бежало высшее сознание, – снова прошептал Дюре, – воистину должно быть ужасно.

Монсеньор Эдуард коснулся плеча своего друга.