Текст книги "Власть над народами. Технологии, природа и западный империализм с 1400 года до наших дней"

Аргентина и Северная Америка

До появления европейцев и привезенных ими животных фауна пампасов Аргентины была весьма бедной, а население отличалось более примитивным образом жизни, чем арауканы. Керанди, обитавшие на севере, пуэльче – в центре региона, теуэльче – в Патагонии и пеуэнче – у подножия Анд были кочевыми охотниками и собирателями. Они жили в обтянутых шкурами зверей шалашах и одевавались в одежды из тех же шкур[257]257
  Rómulo Muniz, Los indios pampas (Buenos Aires: Editorial Bragado, 1966), p. 20-21; Alfred J. Tapson, “Indian Warfare on the Pampas during the Colonial Period”, Hispanic American Historical Review 42 (February 1962), p. 2-3.


[Закрыть].

В 1536 г. в эстуарии Ла-Платы высадилась экспедиция под началом Педро де Мендосы (16 судов, около 2 тысяч человек и 71 лошадь). Испанцы основали поселение Буэнос-Айрес. Поначалу керанди оказали испанцам радушный прием, обеспечивая их пропитанием и привыкая к лошадям. Однако к 1541 г. из-за жадности пришельцев вспыхнуло восстание. Страдая от голода, осажденные индейцами конкистадоры покинули поселение. Часть группы вернулась в Испанию, а другие поднялись вверх по реке до территории современного Парагвая.

К 1580 г., когда в заливе Ла-Плата высадилась еще одна экспедиция, на этот раз – под командованием Хуана де Гарая, по пампасам расселились одичавшие лошади. Некоторые историки склонны считать, что то были потомки животных, которых испанцы бросили при бегстве из Буэнос-Айреса, однако Мадалин Николс, специалист по истории лошади в Аргентине, полагает, что, скорее всего, это были потомки скакунов, завезенных еще ранее европейскими поселенцами, прибывшими в Парагвай, северную Аргентину, Чили, Перу и даже Бразилию[258]258
  Madaline W.Nichols, “The Spanish Horse of the Pampas”, American Anthropologist 41, no. 1 (1939), p. 119-129; Dionisio Schoo Lastra, El indio del desierto, 1535-1879 (Buenos Aires: Editorial Goncourt, 1977), p. 23-26; Carlos Villafuerte, Indios y gauchos en las pampas del sur (Buenos Aires: Corregidor, 1989), p. 16-18; Prudencio de la C. Mendoza, Historia de la ganadería argentina (Buenos Aires: Ministerio de Agricultura, 1928), p. 11-14.


[Закрыть]

Пампасы оказались для лошадей идеальной средой обитания. Местные травянистые равнины очень напоминали степи Центральной Азии, где лошадь и появилась как вид. В отличие от Великих равнин Северной Америки, населенных огромными стадами бизонов, в пампасах до появления здесь лошадей и крупного рогатого скота европейцев обитало лишь немного травоядных, главными из которых были олени и нанду (нелетающие птицы, похожие на страусов). Не было здесь и крупных хищников, которые ограничивали бы численность травоядных, как в Африке. В подобных условиях популяция лошадей росла стремительно. Очевидцы сообщали об огромных табунах, насчитывавших тысячи голов. Один из англичан, посетивших регион в середине XVIII в., описывает увиденное следующим образом:

Здесь множество прирученных лошадей и невероятное число диких. Дикие никому не принадлежат, а просто бродят огромными табунами по этим обширным равнинам. Я провел здесь три недели, из которых две – при их постоянном присутствии. Иногда они бежали мимо меня во весь опор плотными табунами на протяжении 53 двух-трех часов[259]259
  Tapson, “Indian Warfare on the Pampas”, p. 5n21.


[Закрыть].

В конце XVI в., вскоре после первых побед арауканов в Чили, индейцы пампасов также получили лошадей. В конце XVII в. одомашненные скакуны распространились на юг до самой Патагонии[260]260
  Robert M. Denhardt, The Horse of the Americas, rev. ed. (Norman: University of Oklahoma Press, 1975), p. 171-175; Villafuerte, Indios y gauchos, p. 19; Muniz, Los indios pampas, p. 36; Nichols, “Spanish Horse of the Pampas”, p. 127-129.


[Закрыть]. Для отлова или охоты на лошадей ради мяса индейцы использовали болас, метальное приспособление из длинного ремня, к концам которого были привязаны камни (оно спутывало ноги животного). Кроме того, применялись лассо и копья длиной от 15 до 18 футов[261]261
  Felix de Azara, The Natural History of the Quadrupeds of Paraguay and the River La Plata, trans. W. Perceval Hunter (Edinburgh: A. & C.Black, 1838), p.13-14; Villafuerte, Indiosy gauchos, p. 20-26; Muniz, Los indios pampas, p. 36-38; Mendoza, Historia, p. 13; Tapson, “Indian Warfare on the Pampas”, p. 5-6.


[Закрыть]. Получившие в свое распоряжение лошадей и вооруженные простым оружием индейцы быстро превратились в хозяев пампасов.

Они не только скакали на лошадях и употребляли в пищу их мясо, но и выменивали коней у испанцев в Чили на сахар, табак, чай, спиртные напитки, шерстяные одеяла и прочую продукцию оседлых земледельцев. Посредниками в данном товарообмене выступали проживавшие в Андах пеуэнче и чилийские арауканы. В XVIII в. последние пересекли горы и переселились к индейцам пампасов, которые вскоре стали говорить на арауканском языке. Кроме языка, арауканы обучили индейцев пампасов своим организационным и боевым навыкам[262]262
  Salvador Canals Frau, Las poblaciones indígenas de la Argentina: Suorígen, supasado, su presente (Buenos Aires: Editorial Sudameri-cana, 1953), p. 534-538; Frau, “Expansion of the Araucanians in Argentina”, in Handbook of South American Indians, vol. 2, p. 761-766; Cooper, “The Araucanians”, vol. 2, p. 688; Tapson, “Indian Warfare on the Pampas”, p. 6; Villafuerte, Indios y gauchos, p. 26; Nichols, “Spanish Horse of the Pampas”, p. 129.


[Закрыть].

Как и в Чили, отношения аборигенов с европейцами из Буэнос-Айреса были враждебными. На протяжении 200 лет индейцы атаковали испанские обозы и поместья с целью захвата лошадей, крупного рогатого скота и женщин (мужчин в плен индейцы не брали). Испанцы отвечали рейдами, захватывали скот и мстили индейцам, однако это было не слишком эффективно. Периодически приграничные столкновения перерастали в полномасштабные военные действия. Против виртуозных наездников-индейцев испанское оружие было неэффективным; более того, испанские гаучо, «близнецы» ковбоев Северной Америки, отдавали предпочтение длинным копьям, лассо и болас, которыми пользовались индейцы.

Граница между территориями европейцев и индейцев проходила по реке Саладо, протекавшей к западу и югу от Буэнос-Айреса. В середине XVIII в. с целью защиты отдаленных поместий отцы города решили выстроить вдоль реки линии фортов. Однако желающих служить в них находилось немного. Для пополнения запасов соли, в которой нуждались поселения, испанцам приходилось отправлять обозы под усиленной охраной к залежам, располагавшимся к юго-западу от Буэнос-Айреса. Открытие прямой торговли с остальными частями испанской империи (в ходе реформ XVIII в.) привлекло в район Ла-Платы еще большее число европейцев, однако переломить ситуацию в противостоянии с индейцами удалось далеко не сразу. В 1796 г. Феликс де Асара, руководитель экспедиции в Патагонию, напомнил вице-королю Мело де Португалю, что границы испанских владений в Ла-Плате оставались «из-за нескольких досаждающих нам дикарей» теми же, что были в 1590 г.[263]263
  Tapson, “Indian Warfare on the Pampas”, p. 1-27.


[Закрыть] Здесь, как и в Чили, индейцам удалось задержать экспансию европейцев на целых два столетия.

История Северной Америки повторяет историю аргентинских пампасов, только в больших масштабах. В конце XVI и начале XVII в. европейцы основали поселения вдоль побережья Атлантики и Мексиканского залива. К концу XVIII в. они продвинулись внутрь континента на пару сотен миль, при этом британские и французские колонии в Северной Америке по сравнению с Мексикой и Перу оставались слаборазвитыми. Тем временем обширные пространства континента оставались в руках индейцев еще и в XIX столетии. Здесь объяснения требует не то, что европейцы смогли завоевать, а то, чего они завоевать не смогли, и по каким именно причинам.

Продвижению европейцев к Великим равнинам, простиравшимся от Аппалачей до Скалистых гор, препятствовали пересевшие на лошадей индейцы. До того момента, как у них появились лошади, немногочисленные индейцы выращивали на приречных территориях маис, бобовые и тыкву. Открытые пространства принадлежали огромным стадам бизонов. Индейцы охотились на них (хотя это было непросто) ради шкур, сухожилий и костей, а также мяса (важный источник белка)[264]264
  Peter Farb, Man’s Rise to Civilization as Shown by the Indians of North America from Primeval Time to the Coming of the Industrial State, 2nd ed. (New York: Bantam, 1978), p. 113.


[Закрыть].

А затем появились лошади. Кларк Висслер, одним из первых изучавший историю Великих равнин, полагал, что они произошли от особей, брошенных или потерянных в 1540-х гг. испанскими экспедициями де Сото и Коронадо. Другой историк, Фрэнсис Хэйнс, впоследствии доказал, что лошади Великих равнин – скорее потомки животных, прибывших в Новую Мексику вместе с испанскими миссионерами в начале XVII столетия. Правительство Новой Испании запрещало продажу лошадей индейцам, испанские же солдаты охраняли их с особой тщательностью. А вот странствующие миссионеры вверяли уход за животными индейцам, в результате чего одни лошади убежали, а других продали. Кроме того, мексиканские торговцы не видели ничего предосудительного в том, чтобы обменивать лошадей на рабов и звериные шкуры или выкупать коней обратно у индейцев в обмен на инструменты или спиртные напитки[265]265
  Clark Wissler, “The Influence of the Horse in the Development of Plains Culture”, American Anthropologist 16, no. 1 (1914), p. 1-25; Francis Haines, “Where Did the Plains Indians Get Their Horses?” American Anthropologist 40, no. 1 (1938), p. 112-117.


[Закрыть].

Тем не менее даже после того, как лошади попали к индейцам, тем понадобилось время, чтобы научиться разводить их и использовать эффективным образом. Так называемые конные индейцы появились не ранее середины XVII в.[266]266
  Bernard Mishkin, “Rank and Warfare among the Plains Indians”, Monographs of the American Ethnological Society, no. 3 (Lincoln: University of Nebraska Press, 1992), p.5-6; Bradley Smith, The Horse in the West (New York: World, 1969), p. 16.


[Закрыть]  Из Новой Мексики лошади расселились по территории Великих равнин с юго-запада до северо-востока региона. На землях будущего Техаса индейцы владели лошадьми еще в 1680-х гг. В начале XVIII в. они появились уже на юге Великих равнин. К концу же столетия лошадей можно было встретить уже в районе Скалистых гор, обрамляющих прерии с запада, и в Саскачеване, на их северной границе. Заполучив скакунов, некоторые из живших ранее в горах индейских племен (например, шошоны) спустились на равнины и занялись охотой на бизонов[267]267
  Frank Raymond Secoy, Changing Military Patterns on the Great Plains (17th Century through Early 19th Century) (Locust Valley, N.Y.: Augustin, 1953), p. 20-38; Frank Gilbert Roe, The Indian and the Horse (Norman: University of Oklahoma Press, 1955), p. 72-122; Theodore Binnema, Common and Contested Ground: A Human and Environmental History of the Northwest Plains (Norman: University of Oklahoma Press, 2001), p. 86-106. См. также: Farb, Man’s Rise to Civilization, p. 115; Denhardt, The Horse, p. 92-111; Smith, The Horse in the West, p. 14.


[Закрыть].

Появление лошадей преобразовало жизнь племен Великих равнин в той же мере, что и жизнь арауканов и индейцев пампасов. Некоторые – например, манданы, арикара, пауни и уичита – остались земледельцами. Другие – кайова, команчи, кроу, арапахо, шайенны и сиу—превратились в племена всадников. Они забросили земледелие и занялись охотой на постоянной основе, питаясь мясом бизонов и лошадей и используя в быту их шкуры и жилы. Теперь они были способны передвигаться быстрее и брать с собой бóльшие грузы, чем раньше. Новый образ жизни привлек и таких индейцев, как, например, обитавшее в Скалистых горах племя кёр-д’ален. Богатство теперь измерялось в количестве лошадей, которыми владели воины или племена, и больше всего ценилась способность добывать себе новых животных. Команчи, первыми заполучившие лошадей и обладавшие самыми большими табунами, стали и лучшими наездниками. На территории Великих равнин теперь постоянно вспыхивали войны. Воины сражались за территории, где можно было охотиться на бизонов, или же проводили стремительные набеги – чтобы угнать лошадей или отомстить за прошлое нападение. Племена Великих равнин, как оседлые, так и кочевые, начали торговать друг с другом и с белыми, стремясь заполучить лошадей и огнестрельное оружие. Обладатели этих ресурсов легко побеждали племена, еще не получившие к ним доступ – и в итоге им становилось проще раздобыть и остальные товары. Торговля и война слились воедино[268]268
  Colin G. Calloway, “The Inter-tribal Balance of Power on the Great Plains, 1760-1850”, Journal of American Studies 16 (April 1982), p. 25-48.


[Закрыть].

На охоте применялись те же навыки, что требовались для проведения набегов и межплеменных войн. Воины были вооружены короткими луками с колчанами, в которых помещалось до сотни стрел, длинными копьями и щитами из шкур бизонов. Верховой езде индейцы обучались с детства:  они учились галопировать, обхватывая корпус лошади ногами и стреляя на полном ходу из-под шеи животного. Набеги они совершали глубокой ночью, спешиваясь; неслышные и невидимые, они проникали в лагерь противника и угоняли его лошадей[269]269
  Walter Prescott Webb, The Great Plains (New York: Grosset and Dunlap, 1931), p.58-67; Mishkin, “Rank and Warfare”, p. 10-12, 57-60; Roe, Indian and the Horse, p. 219-232.


[Закрыть].

На целых полтора столетия – в XVIII в. и до середины XIX в. – индейцы Великих равнин стали самыми искусными и опасными наездниками со времен монголов. До 1840-х гг. огнестрельное оружие европейцев было малоэффективным против индейского, подкрепляемого искусной тактикой. Мечи и копья были практически бесполезны против державшихся в отдалении воинов. Чтобы зарядить мушкет или ружье, требовалась целая минута. За это время индейский воин был способен выпустить двадцать стрел. Седельные пистолеты заряжались лишь одной пулей. После двух-трех выстрелов солдату-европейцу требовалось спешиться для перезарядки оружия, в то время как индейский воин все время оставался в седле. Специалисты по истории Великих равнин сходятся во мнении, что больше всего в многовековом сопротивлении колонизаторам индейцам помогли лошади. Как писал Уолтер Прескотт Вебб, «в конце испанского правления [в Мексике] индейцы Великих равнин были более могущественными, гораздо более богатыми и контролировали большие территории, чем в начале конкисты»[270]270
  Webb, The Great Plains, p. 138.


[Закрыть]. По словам Альфреда Кросби, «в исторической ретроспективе очевидно, что именно благодаря лошадям индейцы смогли сопротивляться продвижению европейцев во внутренние районы Северной и Южной Америки»[271]271
  Crosby, Columbian Exchange, p. 104.


[Закрыть]. Согласно Бернарду Мишкину, «одной из случайностей истории стало то, что орудие испанской экспансии в Новом Свете, лошадь, превратилась в один из главных факторов, эту экспансию остановивших»[272]272
  Mishkin, “Rank and Warfare”, p. 5.


[Закрыть].

Болезни и демография

Хотя индейцы Аргентины и Северной Америки успешно сопротивлялись продвижению европейцев на их территории, они были в той же степени уязвимы к болезням, что и племена Мексики и Перу. Однако последствия этой уязвимости проявлялись медленнее: рассредоточение кочевых племен на огромных территориях ограничивало эпидемии отдельными районами и спасало от массовой гибели. Впрочем, в долгосрочной перспективе последствия эпидемии изменили население Северной и Центральной Америки куда более радикальным образом.

В аргентинских пампасах первая эпидемия оспы разразилась в 1558-60 гг., выкашивая население индейских племен, проживавших поблизости от испанских поселений, но не затрагивая европейцев. В район Ла-Платы оспа, возможно, попала из Чили, хотя более поздние эпидемии вполне могли распространяться туда и из Бразилии, куда болезнь заносили португальцы или африканские рабы. Испанцы оказались восприимчивы к болезни в гораздо меньшей мере, поскольку прививки против оспы, которые стали практиковаться в испанской Америке в конце XVIII в., помогли взять заболеваемость среди белого населения под контроль[273]273
  Dauril Alden and Joseph C. Miller, “Out of Africa: The Slave Trade and the Transmission of Smallpox to Brazil, 1560-1831”, in Rotberg, Health and Disease, p. 203-230; Hopkins, The Greatest Killer, p. 215-219.


[Закрыть]. В итоге белое население медленно, но росло, а численность индейцев сокращалась. По этому поводу англичанин Томас Фолкнер, посетивший испанские владения в Америке, отмечал: «Хотя раньше они были весьма многочисленными… сегодня [индейцев] столь мало, что их не наберется и четырех тысяч»[274]274
  Цит. по: Tapson, “Indian Warfare on the Pampas”, p. 4.


[Закрыть]. В долгосрочном плане их общества были обречены, как и все коренное население Америки. Однако они продолжали оказывать сопротивление на протяжении более двух столетий – поразительное достижение!

Как и в Перу, болезни Старого Света проникли вглубь Северной Америки на несколько десятилетий раньше самих европейцев. Юго-восток и Средний Запад США были когда-то густо населены земледельческими племенами, которых мы называем «строителями курганов» из-за оставшихся после них земляных пирамид и насыпей. Когда экспедиция Эрнандо де Сото прошла этот регион в 1539-42 гг., коренное население уже было поражено первыми эпидемиями. Позднее европейцы обнаруживали деревни и даже довольно крупные города, такие как Кахокия (нынешний штат Иллинойс), покинутыми, а немногие выжившие обитатели возвращались к занятиям охотой и собирательством. Один из французских подданных, посетивших город Натчез (нынешний штат Миссисипи), писал: «Что же касается этих дикарей, есть одна вещь, о которой я не могу не рассказать: настолько очевидно, что Господь желает, чтобы они уступили свое место другим»[275]275
  Цит. по: Crosby, Ecological Imperialism, p. 209-215.


[Закрыть].

Почти по такому же сценарию разворачивались и события в Новой Англии – населенном многочисленными племенами и привлекательном для английских поселенцев регионе. Первая эпидемия – чумы или, возможно, сыпного тифа – случилась здесь в 1616-19 гг. Ее жертвами стали ‰ проживавших вдоль побережья индейцев. Вслед за ней пришла оспа (1630-40-е гг.), эпидемия которой разразилась в районе Великих озер и реки Святого Лаврентия, погубив половину населения гуронской и ирокезской конфедераций[276]276
  Crosby, Ecological Imperialism, p. 202; Crosby, Columbian Exchange, p. 40-41.


[Закрыть]. В отличие от испанцев, английским колонистам была нужна лишь земля индейцев, а не их труд. Однако британцы тоже усматривали в случившейся катастрофе руку Господа. Священнослужитель Инкриз Мэзер писал в 1631 г: «К этому времени индейцы стали затевать споры из-за границ земель, проданных ими англичанам, однако Господь разрешил конфликт, наслав на индейцев Саугуста, бывших до этого чрезмерно многочисленными, оспу»[277]277
  Цит. по: Thornton, American Indian Holocaust, p. 75.


[Закрыть]. Тремя годами позднее Джон Уинтроп, первый губернатор колонии Массачусетского залива, отмечал: «Что касается туземцев, то почти все они погибли от оспы, и Господь таким образом подтвердил наши права на наши владения»[278]278
  Цит. по: Crosby, Ecological Imperialism, p. 208.


[Закрыть].

Эпидемии продолжили уничтожать коренное население Северной Америки и на протяжении XVIII и XIX вв. От оспы погибла половина индейцев чероки в 1738 г. и почти половина катоба – в 1759 г. На протяжении многих столетий оспа была бичом всего мира. Хотя европейцы страдали от нее в меньшей степени, чем индейцы, полного иммунитета от этой смертельной болезни у них не было. В районах с высокой плотностью населения оспа присутствовала постоянно, поражая многих детей. Небольшие же города и сельские местности подвергались эпидемиям лишь периодически. Народы Ближнего Востока, Африки и Азии уже давно научились снижать смертность от оспы посредством прививок: они брали гной из пустулы больного и втирали его в небольшой надрез на коже здорового человека. Большинство привитых подобным способом людей переносили заболевание лишь в мягкой форме, хотя некоторые из них и умирали. В Англии данная практика (инокуляция) была внедрена в 1721 г., быстро став популярной в среде аристократии. К 1770-м гг. практика прививок распространилась уже и среди жителей сельской местности и небольших городков; население же Лондона и европейского континента противилось инокуляции значительно дольше. В Северной Америке прививки были популярны среди белого населения, большая часть которого жила в небольших городках или отдаленных поселениях, а потому была весьма уязвима для эпидемий. Во время войны за независимость США генерал Джордж Вашингтон приказал сделать прививки личному составу своих войск. Именно внедрение этой медицинской практики позволяет объяснить рост белого населения Северной Америки в XVIII в.[279]279
  McNeill, Plagues and Peoples, p. 249-251.


[Закрыть] При этом здесь, как и в более поздних победах медицины, заметна разница в эффекте от прививок для европейского и неевропейского населения. И нигде это не проявлялось с такой очевидностью, как в Америке.

Позднее, в конце XVIII в., произошел еще один прорыв в вечной борьбе между человеком и инфекционными заболеваниями. В 1760-х гг. английский врач Эдвард Дженнер предложил применять так называемую вакцинацию – прививать человека неопасным для него вирусом коровьей оспы. Этот метод быстро распространился в Европе, поскольку был менее опасным, чем перенос гноя больного. После 1800 г. практика прижилась и в США благодаря усилиям Бенджамина Ватерхауса и при поддержке Томаса Джефферсона. Население к новому методу часто относилось с недоверием, а потому на протяжении XIX в. в Филадельфии, Балтиморе, Нью-Йорке, Квебеке и других городах периодически случались эпидемии. Однако они носили местный характер, а больные подвергались карантину[280]280
  Hopkins, The Greatest Killer, p. 262-269.


[Закрыть].

Индейцев болезнь поразила сильнее, чем белое население, и в гораздо больших масштабах, чем ранее. Благодаря наличию лошадей контакты между племенами стали более частыми, чем в предыдущие столетия, когда индейцы передвигались пешком и жили более обособленно. Таким образом, локальные эпидемии среди белого населения Америки превращались в масштабные пандемии, убивающие целые племена аборигенов. Эпидемии 1770-80-х гг. унесли жизни 50-60% населения племен кри, арикара, мандан и кроу; погибло и множество шошонов, команчей и представителей племени хидатса. Белые торговцы и солдаты приграничных территорий способствовали распространению болезни, раздавая индейцам испачканные пустулами одеяла. Генерал Томас Гейдж санкционировал выплату компенсаций за «всякую всячину», которую отдавали индейцам «с целью распространения среди них оспы». Во время своего исследования системы заливов, известных как Пьюджет-Саунд, Джордж Ванкувер в 1782-83 гг. находил груды костей и переживших эпидемию жителей, лица которых были отмечены оспинами[281]281
  Fenn, Pox Americana, p. 88-89, 210-223; Crosby, Germs, Seeds and Animals, p. 98; Crosby, Ecological Imperialism, p. 203; Thornton, American Indian Holocaust, p. 91-94; Calloway, “Inter-tribal Balance of Power”, p. 41-43.


[Закрыть].

Первая пандемия XIX в. началась в 1801 г., распространилась от Мексиканского залива до северозападного побережья Северной Америки и, согласно оценкам современников, стала причиной смерти двух третей индейского населения региона[282]282
  Esther W. Stearn and Allen E. Stearn, The Effect of Smallpox on the Destiny of the Amerindian (Boston: Bruce Humphreys, 1945), p. 74.


[Закрыть]. Президент Джефферсон предложил оказать индейцам помощь посредством вакцинации. Члены экспедиции Мериуэзера Льюиса и Уильяма Кларка, пересекшей североамериканский континент, имели при себе пустулы коровьей оспы, однако добиться сколько-нибудь значимого результата им не удалось. В 1832 г. американский Конгресс выделил 12 тыс. долларов на вакцинацию индейцев. Многие индейцы белым, однако, не доверяли и подвергаться вакцинации отказались; добраться же до других племен было невозможно.

Подробнее всего задокументирована эпидемия оспы, разразившаяся в 1837-38 гг. среди племен Великих равнин: к тому времени белые торговцы пушниной, исследователи и поселенцы стали частыми гостями в прериях. В апреле 1837 г. пароход «Сент-Питер» вышел из Сент-Луиса и направился вверх по реке Миссури для доставки съестных припасов в фактории компании Пратта и Шуто, а также загрузки запасов пушнины и шкур бизонов, сделанных со времени предыдущего прихода судна. На борту парохода оказался носитель вируса оспы. Он и стал причиной пандемии, распространившейся по американскому континенту к западу от реки Миссисипи, от Нью-Мексико до Северной Канады. Ассинибойны потеряли от трети до половины своего населения, племя арикара – половину, индейская конфедерация «черноногих» – от половины до двух третей. Племена осейджи, чокто, команчи, апачи, пуэбло и кайова были практически выкошены болезнью. В тот момент, когда разразилась эпидемия, манданы, некогда самые успешные земледельцы и торговцы Среднего Запада, оказались в окружении воинственных сиу, и еще здоровые члены племени не смогли бежать. Из общего числа манданов, оцениваемого в 1600-2000 человек, выжили лишь около ста, и говорить о них как о племени более не представлялось возможным[283]283
  R. G. Robertson, Rotting Face: Smallpox and the American Indian (Caldwell, Idaho: Caxton Press, 2001), p. 239-311; см. также: Thornton, American Indian Holocaust, p. 94-96. Согласно Хопкинсу (Hopkins, The Greatest Killer, p. 271), число выживших среди манданов составило лишь 27 человек.


[Закрыть].

В письме без подписи, отправленном в июне 1838 г. из Нью-Орлеана, так описываются последствия эпидемии для индейцев:

От факторий на западной границы Миссури до нас дошли ужасные вести об опустошительных последствиях черной оспы среди индейцев. Ангел смерти наслал на несчастных сынов пустошей доселе неизведанные бедствия, превратив обширные охотничьи угодья и мирные поселения этих племен в бескрайние обезлюдевшие кладбища. За несколько месяцев умерло 30 тыс. человек, а мор все продолжает распространяться. Дух воинственности, еще недавно питавший некоторые индийские племена и всего несколько месяцев назад заставлявший опасаться начала кровавой войны, сломлен. Могучие воины теперь – добыча голодных волков прерии, а немногие выжившие отдаются в немом отчаянии на милость белых, которые, однако, мало что могут сделать для пих_ Все помыслы о войне развеялись, и те немногие, что выжили, смиренны, словно изголодавшиеся псы[284]284
  Stearn and Stearn, Effect of Smallpox, p. 89-90.


[Закрыть].

Однако это стало далеко не последним бедствием, обрушившимся на североамериканских индейцев в XIX в. С 1830-х по 1860-е гг. отдельные части континента становились ареной для новых эпидемий. В 1849 г. на территориях индейцев объявилась еще одна напасть – холера, которую завезли белые переселенцы, уезжавшие на запад континента по пути, известному как Орегонский маршрут. Многие племена, уже потерявшие значительное число своих членов от черной оспы, оказались практически уничтожены. Одна только Калифорния пережила четыре эпидемии, одну за другой. Они почти истребили индейское население региона в период, предшествовавший золотой лихорадке 1849 г.[285]285
  Hopkins, The Greatest Killer, p. 273-274; Calloway, “Inter-tribal Balance of Power”, p. 46.


[Закрыть]

Неразрешимый вопрос, по-прежнему остающийся предметом горячих споров, включает не только истинное число народонаселения Америки в до-колумбову эпоху, но и демографические последствия встречи двух цивилизаций. Многие авторы научных трудов полагают, что примерно в 1650 г. численность населения Мексики достигла своей наименьшей отметки в 1,6 млн человек, что означает ее снижение на 75-90%. По оценкам же демографа Рассела Торнтона, Западное полушарие и вовсе потеряло около 94% своего коренного населения. Численность аборигенов на территориях, ставших впоследствии 48 материковыми штатами США (за исключением Аляски), упала с 5 млн в 1492 г. до 250 тыс. в конце XIX в., или на 93%[286]286
  Thornton, American Indian Holocaust, p. 42.


[Закрыть]. Какими бы ни были действительные показатели, нет никаких сомнений в том, что эпидемии, поразившие народы Америки, стали самой ужасной катастрофой, выпавшей на долю человечества.

Не все страдания индейцев были результатом болезней. Они погибали и в войнах – как с европейцами, так и междоусобных. Многие из них превратились в рабов, были разлучены с семьями, вынуждены мигрировать в места, где выжить им оказалось не под силу, или обречены на подневольный труд в ужасных условиях. Однако ни одно из этих условий нельзя рассматривать в качестве причины катастрофического падения численности населения Америки. Отношение европейцев к населению Филиппин или к ввозимым ими в Америку африканским рабам было ничуть не более милосердным – однако эти народы не испытали настолько чудовищной депопуляции.

Оборотной стороной демографической «монеты» стало заселение континентальной Америки европейцами. В ряде мест, таких как Мексика и Перу, выжило достаточное количество индейцев; их совместное с европейцами потомство привело к появлению значительной группы смешанного населения – метисов. В так называемом Южном конусе (Аргентина, Чили и Уругвай) и к северу от Рио-Гранде население европейского происхождения вскоре обогнало по численности остальные народы, что превратило эти территории (согласно определению Альфреда Кросби) в «Нео-Европу». Такой колониализм разительно отличался от форм господства, которые в XIX в. Европа навязала Африке, Южной и Юго-Восточной Азии. «Политический» империализм продержался относительно недолго и не привел к замещению одного населения другим. Напротив, в Новом Свете империализм имел (если воспользоваться терминологией Кросби) экологическую природу, а также, если говорить об этнической составляющей, – расовую и демографическую.

В демографической истории Нового Света было одно исключение: Вест-Индия и тропические равнины севера Южной Америки и юго-востока Северной Америки, где значительную, а то и вовсе подавляющую долю населения составляют люди африканского происхождения. Так было не всегда. В течение первого столетия после открытия Америки Колумбом по мере уменьшения численности индейского населения оно замещалось европейским. В начале XVII в. французы и англичане, отвоевавшие западную часть Эспаньолы, Ямайку, Барбадос и прочие Карибские острова у испанцев, намеревались заселить эти земли законтрактованными европейскими поселенцами (обязавшимися несколько лет отработать на хозяина в обмен на бесплатный проезд в Новый Свет). Однако вскоре они обнаружили, что смертность среди европейцев в этих землях была выше, чем у африканских рабов. Более того, контракт с европейцами действовал около семи лет, а африканцы оставались рабами на протяжении всей своей жизни. К середине XVII в. стало более прибыльным ввозить африканских рабов, а не европейцев, и плантаторы принялись импортировать африканцев в таких количествах, что это привело к изменениям в этническом составе населения[287]287
  Philip D. Curtin, The Rise and Fall of the Plantation Complex (Cambridge: Cambridge University Press, 1990), p. 79-81.


[Закрыть]. К демографическим трансформациям привели и эпидемии чумы в 1647-49 гг. и желтой лихорадки в 1690 г.[288]288
  David Watts, The West Indies: Patterns of Development, Culture and Environmental Change since 1492 (Cambridge: Cambridge University Press, 1987), p. 215, 225, 353.


[Закрыть] Экономику этих районов определяли рабство и плантатарство – производство сахара, хлопка, риса и прочих тропических культур. Однако рабство или нечто близкое ему по природе существовало и на серебряных приисках Мексики и Перу, где притока африканцев зафиксировано не было. Уникальность Карибского бассейна снова связана с болезнями, на этот раз – с желтой лихорадкой.

Первоначальным очагом желтой лихорадки была Западная Африка. Передается она от самки комара желтолихорадочного (лат. Aedes aegypti), личинки которого живут в стоячей воде; сам комар питается при температуре воздуха выше 60 градусов по Фаренгейту и размножается при температуре выше 75 градусов. Комар желтолихорадочный не относится к насекомым миграционного типа. Его особи редко отлетают от места, где родились, больше, чем на 300 ярдов – если только не окажутся на борту корабля. Соответственно, ареал обитания возбудителей болезни оставался ограничен влажными тропиками – с периодическим его появлением в портах Северной Америки в летние месяцы. Болезнь постоянно присутствует на густонаселенных территориях, где распространены лесные обезьяны. В данных районах все переболевают желтой лихорадкой еще в детстве, когда она протекает в относительно мягкой форме. Выжившие вырабатывают пожизненный иммунитет. В прочих местах болезнь исчезает, возвращаясь в виде эпидемий. В подобных местностях заразившийся взрослый человек представляет инфекционную опасность в течение 3-6 дней. За это время желтолихорадочный комар должен сначала укусить больного, а затем – человека, не имеющего соответствующего иммунитета. В подобных случаях начинается заражение вирусом других людей. Для распространения болезни требуется, чтобы в местности с множеством комаров скопилось большое число людей без иммунитета к желтой лихорадке. В таких случаях смертность может достигать 85%. За пределами Западной Африки эпидемии желтой лихорадки были редки, но имели катастрофические последствия, а самыми уязвимыми оказывались взрослые мужчины из числа недавно прибывших лиц. Особая природа данной болезни сыграла в истории и демографии тропических низменностей Америки весьма значимую роль[289]289
  John R. McNeill, “Ecology, Epidemics and Empires: Environmental Change and the Geopolitics of Tropical America, 1600-1825”, Environment and History 5, no. 2 (1999), p. 175-184; McNeill, “Yellow Jack and Geopolitics: Environments, Epidemics, and the Struggles for Empire in the American Tropics, 1640-1830”, in Alf Hornborg, J. R. McNeill, and Joan Martí-nez-Alier, eds., Rethinking Environmental History: World-System History and Global Environmental Change (Lanham, Md.: Altamira Press, 2007), p. 199-217; Kiple and Higgins, “Yellow Fever”, p. 239. Как это ни странно, но желтая лихорадка была неизвестна населению тропической Азии и редко появлялась в Европе; см.: Philip Curtin, Death by Migration: Europe’s Encounter with the Tropical World in the Nineteenth Century (Cambridge: Cambridge University Press, 1989), p. 17-18, 130.


[Закрыть].

Первый случай заражения желтой лихорадкой был зафиксирован в 1647 г. на Барбадосе. После этого болезнь быстро перекинулась на Кубу, Юкатан, Гваделупу и Сент-Китс. Условия на плантациях сахарного тростника оказались особенно благоприятными для комаров и переносимого ими вируса. Для распространения заболевания требовалась скученность большого числа людей, не обладающих имунитетом к нему. Кроме крови, комары потребляли и сахарозу. И лучше всего для их размножения подходили небольшие емкости, например глиняные горшки, использовавшиеся для выделения кристаллического сахара из патоки на протяжении трех-четырех месяцев после сбора урожая, а затем лежавшие без дела до следующего года[290]290
  J. McNeill, “Ecology”, p. 175-179; Kiple and Higgins, “Yellow Fever”, p. 239-245.


[Закрыть].

При каждой эпидемии умирало много европейцев, остальные же покидали острова. Выжившие колонисты приобретали еще большее число африканских рабов, большинство которых с детских лет имели иммунитет к вирусу. Однако время от времени кто-то из них оказывался носителем вируса, вызывая эпидемию среди той части населения Карибских островов, что не имела иммунитета против болезни. Все это и определило историю – как политическую, так и демографическую – Карибских островов на следующие два с половиной столетия.

В конце XVII и в XVIII в. сахар сменил пряности и серебро в качестве главного источника доходов европейских колониальных империй. Районы, подходящие для выращивания сахарных культур, были столь востребованы, что европейские державы не гнушались периодически нападать друг на друга, отнимая острова и тропические низменности Карибского бассейна. В 1655 г. Англия направила на Ямайку экспедиционный корпус из нескольких тысяч человек, который отбил остров у испанцев всего за неделю. Через несколько месяцев после этой победы половина английских солдат умерла, а остальные заболели; в дальнейшем английский гарнизон острова ежегодно терял 20% своего личного состава. Более поздние экспедиции столь удачными уже не были. Англичане напали на Гваделупу в 1689 г. и Мартинику в 1693 г., однако ни один из походов не увенчался успехом, поскольку солдаты стали жертвами желтой лихорадки. В 1694 г. совместный англо-испанский корпус потерял 61% личного состава во время неудачной атаки на французскую колонию Сан-Доминго (сегодня – Гаити). В 1739 г. двадцатипятитысячный английский корпус, возглавляемый адмиралом Эдвардом Верноном, захватил населенные пункты Портобело и Сагрес, располагавшиеся на Панамском перешейке, а в 1741 г. Вернон безуспешно пытался взять колумбийский город Картахену. После этого он пошел на Сантьяго-де-Куба, и здесь ему снова пришлось отступить, потеряв три четверти своих солдат. В 1762 г., после десятинедельной осады, четырнадцатитысячный корпус адмирала Джорджа Покока захватил Гавану, однако 41% солдат при этом умерли, а еще 37% – были больны, что оставляло в строю лишь пятую часть личного состава. Уже в скором времени Британия вернула Гавану испанцам. Именно таким образом желтая лихорадка смогла защитить стратегические владения испанцев в бассейне Карибского моря от посягательств врагов.