Текст книги "Бог любит Дениску. Сборник рассказов"

Тюрьма

Утром в редакции раздался телефонный звонок.

– Денис, как я удачно тебя застал на месте, – раздался в трубке голос моего товарища Димы – руководителя пресс-службы регионального Управления исполнения наказаний. – Для тебя тема есть. Очень срочная.

– Прямо очень? До среды никак не подождет?

– Нет. Прямо очень-очень срочная тема. Надо сделать в ближайший номер, чтобы на этой неделе вышло.

– А что за тема?

– Я по телефону не могу. Да я и не владею всей ситуацией, поэтому давай, чтобы не было испорченного телефона, дуй прямо сейчас в СИЗО (следственный изолятор). Там тебя ждет полковник Богатырев. Он тебе все расскажет.

– Дим, ты такой простой, как хозяйственное мыло, – возмутился я бесцеремонностью своего товарища. – Ты же знаешь, что у меня есть главный редактор, что мы сегодня номер в типографию сдаем. Я не могу просто взять и уйти из редакции. Для того чтобы Оксана Евгеньевна меня отпустила, я должен ну очень интересную тему ей предложить. Это должна быть настоящая бомба, ради которой не грех было бы снять один из сверстанных материалов, потому что места в газете у нас уже нет. Мы ее доделываем.

– Денис… – повисла пауза… – Просто поверь мне. Сделаешь то, что я прошу, я твой должник. Хотя я ведь и так тебе никогда ни в чем не отказывал. На «однерку» дважды тебя водил, на «малолетку» ты вообще уже как к себе домой без согласования ходишь. Выручи. Будет тебе «бомба». Не в этот раз, так в следующий. Обещаю тебе эксклюзив.

Я пошел отпрашиваться у главного редактора. Аргументов у меня, конечно, было немного. Обещание УИНовского пресс-секретаря стать моим должником Оксана Евгеньевна поняла в том смысле, что следующая моя попойка с другом-подполковником будет за его счет. Но остановить меня моя руководительница была не в силах. Мужская дружба сильнее трудовой дисциплины и субординации. Я поехал в Следственный изолятор города Южно-Сахалинска.

Это был мой первый визит в сахалинскую тюрьму. В колониях бывать раньше доводилось, а вот в СИЗО журналистов приглашают крайне редко. Практически никогда. Там содержатся подследственные и особо опасные преступники. Условия далеки от санитарных норм, следовательно, пишущая и снимающая братья там не нужна категорически, как ради соблюдения тайны следствия, так и по нежеланию администрации выносить сор из тюрьмы.

На проходной меня действительно ждали. Попросили вынуть из кармана все колющее и режущее. Отняли даже шариковую ручку, объяснив это в первую очередь соображениями моей собственной безопасности. Оставили только диктофон, и то в виде исключения, потому что на этот счет было распоряжение начальника учреждения. Меня отвели к начальнику.

Полковник Богатырев принял меня, как самого дорогого гостя, угостил меня чаем с конфетами, показал музей, в котором хранились запрещенные предметы, изъятые у заключенных при обыске или принесенные родственниками в передаче. Здесь были всевозможные виды заточек и ножей, самодельные огнестрельные орудия, начиняемые серой от спичек, машинки для нанесения татуировок. Когда речь зашла о татуировках, полковник очень оживился. Он рассказал мне, что написал книгу об истории и значении татуировок заключенных от царских времен и до настоящего времени. И что его работа была высоко оценена в научных кругах. Потом он предложил мне принять для храбрости коньячку.

– А что, есть повод для храбрости? – спросил я.

– Да, нам, наверное, нужно уже перейти к делу, – полковник снова сделался серьезным. – Вам в управлении уже рассказали о нашей проблеме?

– Нет. Сказали, что обо всем мне расскажете вы.

– Видите ли, Денис, – полковник начал медленно, как будто подбирая слова. – У нас в тюрьме назревает бунт…

– Бессмысленный и беспощадный? – усмехнулся я.

– Мне понятна ваша ирония, но это не смешно. Если мы его не предотвратим, прольется кровь.

– А я вам для чего? У меня совершенно нет опыта в предотвращении тюремных бунтов.

– У вас есть более ценный опыт. Мы доверились вам в надежде, что вы сумеете доходчиво и популярно разъяснить, кому и для чего нужен этот бунт и каковы будут его последствия. Ведь бунт действительно, как вы сами отметили, бессмысленный и беспощадный.

– Это Пушкин.

– Что Пушкин?

– Про бунт отметил.

– Про какой?.. Ах, ну да. Пушкин. Вот видите, даже Пушкин все знал. Ничего в этом мире не меняется.

– Но как вы себе это представляете? Вы хотите, чтобы я написал листовку, которую вы будете распространять среди ваших подопечных?

– Нет. Мы хотим, чтобы вы написали об этом в газете.

– В газете? – искренне удивился я.

– Да. Затем мы к вам и обратились. Листовку мы бы и сами написали. Все-таки офицеры тоже имеют высшее образование. Но нашей листовке заключенные не поверят. Мы же для них тюремщики – вертухаи… Враги одним словом. А вот если об этом напишут в газете, отношение к печатному слову будет уже совсем иное. Мы хотим, чтобы вы написали в вашу газету и как можно скорее, потому что беда может случиться в любой момент.

– То есть вы считаете, что десяткам тысяч наших читателей будут интересны ваши внутренние дела?

– Еще как интересны. Во-первых, среди ваших читателей родственники наших подопечных. Во-вторых, никто из ваших читателей не застрахован от сумы и от тюрьмы. А в-третьих, вы ведь и так в каждом номере рассказываете истории, которые ваших читателей не касаются. И их читают. Так чем назревающий в тюрьме бунт хуже истории про бомжа с бомжихой, которые ходят за ручку и живут в кинобудке? Это ведь ваша была статья?

– Моя.

– Так ведь у вас талант, мой юный друг. Моя жена даже плакала от умиления.

– А как вы планируете распространять среди заключенных газету? Я смогу вам пару-тройку номеров бесплатно принести, но не больше. У нас же коммерческое издание.

– Да о чем вы говорите! У нас каждая камера подписана на вашу газету!

– В смысле? Я думал, что вы их за казенный счет только кормите, а вы их еще и просвещаете?

– Да при чем тут мы! Их родственники подписывают. Письма же сюда носят, так же и газеты приходят. В некоторые камеры по две даже. А если в хате блатные есть, то у них у каждого своя.

– Зачем?

– Ну у вас же там женщины голые на пятой странице в каждом номере. Так вот чтобы не делить ни с кем.

– Вы меня убедили. Рассказывайте, кто тут у вас воду мутит и зачем.

– Об этом вам расскажет один наш постоялец. Он очень хорошо знает ситуацию изнутри, и его мнение будет с вниманием и уважением воспринято большинством заключенных. Я должен вас предупредить, что человек этот – особо опасный преступник, и общение с ним связано с определенным риском для вашей жизни.

– Прямо даже не для здоровья, а для жизни!? – присвистнул я и представил себе доктора Лектера, закованного в клетку.

– Зря вы смеетесь, для него человека убить все равно, что для вас высморкаться.

– Но так ведь в тюрьме нет оружия?

– Последние три свои судимости он получил, не выходя из тюрьмы.

– Он кого-то убивал?

– …

– Ну не голыми руками же?

– В том-то все и дело…

По моей спине пробежали мурашки. Мне все сильнее нравилось приключение, которое неожиданно свалилось на меня в понедельник, когда ничего хорошего в жизни журналиста, сдающего в этот день номер, происходить не может.

– Но мы, конечно, будем поблизости, – успокаивал меня полковник, – да и мотива убивать вас у него нет.

– Вам не нужно меня уговаривать, – успокоил я гражданина начальника. – Если бы я боялся всех, кто меня хочет и может убить, я бы не выходил из дома. Такая у меня работа. Пойдемте уже к вашему авторитету, а то меня в редакции, наверное, заждались.

Меня повели по коридорам знаменитой сахалинской тюрьмы. Тысячи раз я проходил и проезжал мимо этого здания, и каждый раз сердце замирало. Я представлял, сколько в нем томится людей – злобных головорезов и несчастных оступившихся, а может быть, даже и невиновных. Сколько в нем тайн и загадок, сколько жестокости происходит здесь в данную конкретную минуту, сколько льется человеческих слез. Здесь сидели японские преступники еще в те времена, когда город назывался Тойохара и был частью японского губернаторства Карафуто. Интересно, куда дели японских преступников офицеры НКВД, занявшие здание после того, как Красная Армия прогнала японцев с Сахалина? Я всегда мечтал хоть одним глазком увидеть, как выглядит тюрьма изнутри. И вот моя мечта сбылась. Я иду по узким коридорам, в которых, судя по всему, ничего не изменилось с тех пор, как из них прогнали японских надзирателей.

Мы остановились около двери в камеру. Она ничем не отличалась от сотен дверей, мимо которых мы проходили до этого. Сопровождающий нас офицер открыл ее. Мы вошли. Внутри было очень тесно. Сразу у входа слева и справа стояли две стальные двухъярусные кровати, на каждой из которых лежало по одному заключенному. За кроватью стояли стол и две скамьи. Вся мебель была привинчена к полу. Над столом было небольшое окно примерно 40х40 сантиметров, на котором было несколько прочных арматурных решеток одна поверх другой. На столе лежала стопка стареньких потрепанных книг.

Когда мы вошли, с верхней шконки спрыгнул один из обитателей «хаты» – так заключенные называют камеру.

– Владимир, – протянул он мне руку.

– Денис, – ответил я, пожимая его руку.

– Я в курсе. Слежу за твоим творчеством.

– Мы прямо здесь будем общаться? – спросил Владимир у начальника тюрьмы.

– Нет, пройдемте в комнату для встреч.

Нас с Владимиром сопроводили в камеру, предназначенную для встреч со следователями и адвокатами. Это была совсем крохотная комнатушка со столом и двумя стульями. Она запиралась такой же массивной дверью с внутренними замками и небольшим окошком, как и обычные камеры. Правда, нас с Владимиром запирать не стали. Напротив, оставили дверь открытой настежь. Я слышал, как в коридоре в нескольких шагах от двери топтался сопровождавший нас майор – видимо, начальник смены.

Владимир был чуть выше среднего роста, темноволосый, худощавый, с мужественным, немного суровым лицом. У него была прекрасная литературная речь, совершенно лишенная слов-паразитов и тем более матерщины. Он произвел на меня впечатление образованного человека, хотя, как оказалось, образование он получал в тюремных застенках и исключительно из книг.

В самом начале нашего знакомства Владимир расстегнул олимпийку, обнажил свой торс и медленно поворачиваясь, продемонстрировал то, что было скрыто под одеждой. Он был в прекрасной спортивной форме. Мускулатура была не особенно велика по объему, но очень крепка. Видно было, что человек каждый день занимается физическими упражнениями. Тело было покрыто огромным количеством высокохудожественных татуировок.

– У каждой татуировки свое значение? – догадался я.

– Да. За каждую ответить могу.

– Наверное, в книге Богатырева вам место нашлось? – вспомнил я об увлечении начальника тюрьмы.

– Мне не просто нашлось там место. Я выступил его научным консультантом. Если бы ты знал, в каких мне университетах сидеть доводилось!

Владимир начал мне рассказывать о своей жизни. Рос он без отца. С раннего детства был хулиганом – отчаянным сорвиголовой. До 14 лет он был настоящей проблемой для своего участкового инспектора по делам несовершеннолетних. Он избивал сверстников и отнимал у них карманные деньги, совершал кражи и грабежи, но в силу юного возраста управы у органов на него не было никакой. Как только Володе исполнилось 14, его за грабеж с телесными повреждениями отправили в колонию для несовершеннолетних преступников. Отсидев четыре года, он вышел на волю, но уже через пару месяцев загремел уже на взрослую зону строгого режима за очередной разбой с тяжкими телесными. После второго срока на свободе он пробыл меньше месяца и снова отправился за решетку за убийство. С тех пор на свободе он больше не был ни разу. Владимир рассказал мне, что приговорен к особому режиму заключения. Это значит, что содержаться до конца жизни он должен только в тюремной камере.

– Мне сейчас 36 лет, и 22 из них я пробыл за решеткой, – резюмировал Владимир. – И мне уже никогда не выйти не только на волю, но даже на зону. Ты видел моих сокамерников? Все они смертники, как и я.

– В каком смысле?

– В том смысле, что всех нас приговорили к смерти. Потому нас и держат вместе.

– А разве у нас не действует мораторий на смертную казнь?

– У вас – действует, а у нас – нет.

– В каком смысле?

– В том смысле, что к смерти нас не суд приговорил, а братва.

– За какие преступления, если не секрет?

– Когда ты вошел в камеру, справа от тебя видел парня?

– Под капюшоном не очень разглядел. Только в общих чертах.

– Он завалил одного очень авторитетного человека – Колоду.

Я присвистнул от удивления. Это было одно из первых моих журналистских расследований. Я был на месте убийства через 20 минут после того, как оно было совершено. И я много интересных фактов нарыл про Колодяжного.

– Я читал то, что ты понаписал тогда, – продолжал Владимир. – Все твои версии были очень далеки от правды, но я оценил твой юмор в отношении того еврея. Ловко ты его разыграл и дерзко.

Владимир напомнил мне историю с министром культуры Сахалинской области Михаилом Фридманом. Незадолго до убийства Колодяжного администрация области предложила Колодяжному продать принадлежащий ему заброшенный горнолыжный курорт «Горный воздух», на что он не согласился, выставив областным властям непомерно высокую цену. После этого Фридман в одном из своих интервью сказал журналистам, что найдет «метод убеждения» несговорчивого владельца турбазы. Именно этот факт я и предложил читателям в качестве одной из версий убийства. Министр обещал найти «метод убеждения» Колодяжного – через неделю Колоду расстреляли прямо на улице. После того как вышла статья, Фридман собрал большую пресс-конференцию, на которой во всеуслышание заявил, что не потерпит такого хамства со стороны прессы и заявил, что порядочные люди после этой статьи даже в руки не должны брать такую мерзкую газету, как «Сахалинская жизнь». В следующем номере у нас вышла большая статья про Фридмана под заголовком «Обиженный «Жизнью», в которой мы иронизировали на тему того, что министр культуры обещал найти «методы убеждения» журналистов, которым не понравились «методы убеждения» Колодяжного. А тираж газеты значительно вырос.

– Да, смех смехом, но твоя версия про этого еврея была ближе всех к цели, – продолжил Владимир. – В том смысле, что причиной был именно «Горный воздух». Ты слышал про убийство семьи, которое было там совершено?

И Владимир рассказал мне историю, произошедшую за несколько лет до этого и потрясшую Южно-Сахалинск. Правда, писать в газетах о таких вещах в то время было не принято, поэтому история передавалась из уст в уста, обрастая немыслимыми подробностями. Да такими, что после одна версия могла в корне противоречить другой. Версия Владимира была самой подробной и более всего похожей на правду. Он рассказал мне, как в Южно-Сахалинске разгорелась война между двумя криминальными группировками из Комсомольска-на-Амуре. Во главе одной группировки стоял Махмуд, во главе другой – Мартын. Когда-то они были друзьями. На Сахалин приехали вместе и поначалу вместе же начали подминать под себя и отвоевывать у местных авторитетов лакомые куски криминального бизнеса. В какой-то момент между друзьями произошла размолвка, а потом они превратились в конкурентов и злейших врагов, не поделив очередной актив. Якобы по приказу Мартына был убит кто-то из ближайшего окружения Махмуда. Через несколько дней на турбазе «Горный воздух» был жестоко казнен сам Мартын, его жена и двое ближайших товарищей. По подозрению в совершении этого убийства был арестован Махмуд и несколько его приближенных. И в настоящий момент они содержатся здесь же, в следственном изоляторе. А еще двух членов банды Махмуда, оставшихся на свободе, – Колодяжного и Лопуха – с интервалом в полгода заказали оставшиеся на свободе друзья погибшего Мартына. И оба киллера сидели в камере с моим собеседником. Четвертый сосед не был наемником, но тоже убил криминального авторитета, за что также был приговорен братвой.

– То есть в одной камере собрали товарищей по несчастью? – пошутил я.

– Ну почему же по несчастью? Если бы ты видел, как живут в большинстве хат… Тюрьма переполнена. Люди спят по очереди. На одну шконку по двое, а где-то и по трое сидельцев.

– На вашей совести тоже кровь какого-то авторитета? – поинтересовался я.

– На моей совести столько всего, что тебе лучше даже ничего и не знать. Меня приговорили еще в «Крестах».

– А вы и там сидели?

– Я где только не сидел. Из «Крестов» меня перевели в «Матросскую тишину», потом этапировали в Краснодар. Я там, кстати, сидел в одной камере с Одноглазым Рубеном. Знаешь такого?

– Нет, а кто это?

– Ну как же ты его можешь не знать! Про него же все газеты писали, когда он сочинской королеве красоты в лицо кислотой плеснул! Ты что, газеты не читаешь?

– Нет. Чукча – не читатель. Чукча – писатель.

– Ну ладно, хотя я многое мог бы тебе за Рубена рассказать. Его когда взяли, сразу ко мне в хату посадили. Я о том деле много знаю. И девочка там была не так невинна, как ее в газетах расписали.

– И как же вас на Сахалин-то занесло?

– А все так же– этапом. У нас ведь почта работает гораздо лучше вашей. «Постанова» про меня во все учреждения страны расползлась. Никакой тюремной администрации трупы внутри не нужны, особенно криминальные, да еще с таким громким прошлым, как у меня. Вот меня и погнали по этапу до самого Сахалина. А тут «красный» регион. И тюряга «красная», стало быть, я в безопасности. Так, наверное, и буду тут свой век доживать.

– Я, честно говоря, не очень понимаю разницы между «красной» тюрьмой и обычной, – признался я. – Много раз слышал, что на Сахалине все зоны и тюрьмы красные, но что это означает, не понимаю.

– Все исправительные учреждения делятся на «красные» и «черные». В «красных» вся власть сосредоточена в руках «хозяина», то есть начальника учреждения. В «черных» управляют «положенцы». Чаще всего это воры в законе или, если вора в колонии или тюрьме нет, поставленные ворами авторитеты с хорошей репутацией. В таких заведениях администрация выполняет только административную работу – следит за тем, чтобы все были накормлены, чтобы выполнялись планы и чтобы все были на месте – никуда не разбегались.

– Но разве администрация не может взять в руки всю власть? У них же оружие, сила, закон. Чего им стоит забрать власть у воров?

– А зачем? Власть – это ведь не пряник какой-то. Это тяжелый труд. Тот, кто правит, тот и отвечает за то, что происходит внутри. Если у тебя власть, ты должен обеспечивать порядок, разрешать конфликты, воспитывать и наказывать. А это очень непросто, если ты не внутри системы. Поэтому такое положение вещей всех устраивает. «Положенцы» управляют учреждением так, чтобы у администрации не было никаких проблем с законом, администрация закрывает глаза на то, что происходит внутри учреждения.

– А почему же на Сахалине все учреждения «красные»? – удивился я. – Их «хозяевам» нужна лишняя работа?

– Их хозяевам нужен порядок! А здесь система устроена таким образом, что порядок могут гарантировать только люди в форме. Изменить ее нельзя, да и не нужно никому.

– А тот бунт, который сейчас назревает, как-то связан с тем, что тюрьма «красная»?

– Да. Здешние «положенцы» хотят отнять власть у «хозяина» и сделать тюрьму «черной». И руководит этим всем процессом тот самый Махмуд. Он хочет стать ответственным.

– А зачем ему эти хлопоты?

– Затем, чтобы улучшить свое положение: сесть на «общак», контролировать распределение материальных благ, решать, кто, где и как будет сидеть, получая с этого мзду. Опять же диктовать условия «хозяину», потому что в «черной» тюрьме администрация вынуждена считаться с мнением «положенцев».

Владимир в мельчайших подробностях рассказал мне, каким образом Махмуд готовился к захвату власти. Посредством внутренней тайной почты он склонял на свою сторону наиболее авторитетных обитателей тюрьмы. Одновременно велась пропаганда против администрации. Во всех бедах обвиняли «хозяина» – в том, что тесно, в том, что ремонт давно не делался, в том, что в супе мало мяса. Хотя заключенных кормили ничуть не хуже, чем пациентов в больницах и детей в школах. Время было такое. Агитаторы в камерах рассказывали, что все беды от того, что тюрьма «красная». И будь она «черной», паханы наладили бы поставки всего необходимого от братвы с воли, и ремонт сделали бы во всех камерах, и вообще зажили бы по-человечески.

Революционному движению препятствовали старые урки, которые хорошо знают систему и положение вещей, но и с ними велась работа, кого-то склоняли на свою сторону, обещая особое положение в случае захвата власти, кому-то грозили расправой. Несколько камер в тюрьме уже полным составом встали под знамена революции и объявили бессрочную голодовку, требуя улучшения условий содержания.

– Сейчас для революции уже все готово, – подвел итог Владимир. – Стоит только поднести спичку – и полыхнет так, что мало не покажется. В администрации полетят звезды с погон, у нас тут кровушка польется рекой. Ничем не рискуют только организаторы. Потому что под танки бросят простых необстрелянных пацанов.

– И каким образом будет развиваться бунт? Все ведь в камерах, под охраной, – недоумевал я.

– Любая революция питается своими жертвами. Нужны сакральные жертвы, и они будут. Например, одним прекрасным утром сразу несколько человек проснутся с заточками в сердце. Выберут самых беззащитных или неугодных. Представь, какой масштаб будет у ЧП. Проверки обрушатся, а тут им начнут петь про ужасы режима, про произвол «хозяина». Если «хозяин» до этих проверок не сдаст власть Махмуду, его снимут, а преемнику в таком бардаке удержать власть будет еще тяжелее.

– А чем для заключенных страшна смена власти? В «черных» же тюрьмах сидят люди.

– «Черными» тюрьмами управляют настоящие авторитеты. Люди, которые к себе строже относятся, чем к другим. Для них воровские законы – святое, тюрьма – дом, а братва – семья. Они очень ответственно и порядочно относятся к власти, которой их наделили. А Махмуд – беспредельщик. Он мать родную продаст и через родного брата перешагнет. Никакого порядка не будет. Будет лютый беспредел. И в первую очередь будут страдать простые пацаны, которые сейчас готовы под мусорские дубинки свои бошки подставлять за него.

В конце нашего разговора мимо открытой двери конвой провел мужчину.

– Махмуд! – вскрикнул мой собеседник. – Вот так встреча! Вот так повезло! Гражданин начальничек, не сочтите за труд заглянуть к нам на огонек.

Махмуда завели прямо к нам в комнату. Я был потрясен. До этого я много слышал об этом человеке, но представлял его совсем иначе. На вид ему было около 30 лет. Он был невысок ростом и некрасив. Черты лица были восточные. Из-под нахмуренных бровей зыркали по сторонам маленькие и очень злые глазки.

– Ты очень кстати пришел, Махмуд, – Владимир, напротив, выглядел очень спокойно и раскрепощенно. – Мы тут как раз с журналистом о твоих подвигах беседуем. Не хочешь рассказать, какую ты тут кашу заварил? Может, поведаешь заодно братве о своем прошлом? Ты же черт, Махмуд. В глаза смотри мне! В глаза, я сказал!

В этот момент у меня обострились все чувства. Я понял, что Махмуда вовсе не случайно проводили именно по этому коридору именно в этот самый момент. Я заметил приоткрытое окно камеры напротив, живо представив, сколько пар ушей сейчас в напряжении ловят каждый звук. Я прекрасно знал, что «черт» – это очень страшное оскорбление для тех, кто живет по понятиям. И я понимал, что Владимир не из тех людей, кто способен оскорбить кого бы то ни было сгоряча, не подумав. Он отдает отчет каждому сказанному слову.

– Ты знаешь, кто я? – продолжал Владимир. Его тон был все более агрессивным и угрожающим. Махмуд закипал от злости, но не вымолвил ни слова. – Я вижу, что знаешь. Так вот запомни, что у тебя ничего не получится.

Махмуда увели. А Владимир обратился ко мне с просьбой:

– Пообещай мне, что в статье ты назовешь меня моим настоящим именем и фамилией!

– Я не могу пообещать то, что не зависит от меня. Статью будет утверждать начальник тюрьмы.

– Но он же тебе не хозяин. Он нам хозяин, а в газете хозяин ты.

– И в газете я всего лишь исполнитель. Надо мной хозяев предостаточно.

– А ты не отдавай статью ему на согласование.

– Я не имею права. Во-первых, здесь режимный объект, и выносить из него информацию можно только с ведома администрации. А во-вторых, это непорядочно. У нас, журналистов, тоже свои понятия, как и у вас. Если я обману Богатырева, мне не только он верить перестанет, а все люди из этой системы.

– Пообещай, что постараешься сделать так, чтобы в тексте была моя фамилия и мое имя.

– Обещаю.

Мы крепко пожали друг другу руки, и Владимира увели в камеру. Меня уже ждал полковник Богатырев.

– Никаких фамилий в тексте, – сурово отрезал он. – И имя замените на другое.

– Но имя менять – это уж совсем непорядочно, – расстроился я. – Почему вы так переживаете, что Владимир будет назван свои именем и своей фамилией? Ведь он так искренне хочет, чтобы в тюрьме сохранился порядок.

– Просто поверьте мне, что на это есть очень серьезные причины. Имя, так и быть оставьте, а фамилий не нужно. Вы очень наивны, дорогой мой друг. Не научились еще разбираться в людях. Такие слова, как «искренне» и «порядок» совершенно невозможны в отношении таких людей, как ваш сегодняшний собеседник. Он помогает нам сохранить порядок потому, что у него есть свои интересы. Его просто пришьют в числе первых, если начнутся беспорядки. И в том, чтобы в газете была его фамилия, тоже есть его личный меркантильный интерес. А вот этот конкретный интерес уже идет вразрез с нашими интересами. Так что просто поверьте мне и напишите так, как я вас прошу.

В четверг газета вышла с огромным заголовком на первой полосе «В сахалинской тюрьме назревает бунт». Номер расхватали, как горячие пирожки. Полковник Богатырев горячо благодарил меня за помощь. Бунт не состоялся. Голодающие мятежники, прочитав свежую прессу, начали есть. На следующей неделе я отправился в тюрьму с фотоаппаратом и сделал веселый репортаж из тюремного музея, рассказав истории, связанные с наиболее выдающимися его экспонатами.