Текст книги "Бог любит Дениску. Сборник рассказов"

Бог любит Дениску

Мне шел восемнадцатый год. За спиной была целая жизнь. Детство осталось в далеких светлых воспоминаниях. Позади были беззаботные времена, когда мир был простым и открытым, когда можно было любить весь мир и не ждать от него никакого подвоха.

По направлению военкомата я выучился в ДОСААФ на водителя. Там же я прошел начальную военную подготовку. Автошколу закончил с отличием, за что был удостоен почетной грамоты. По окончании автошколы перешел из грузчиков в автослесари с перспективой стать водителем сразу по достижении совершеннолетия. Но мыслями своими я был уже не за рулем заводского ЗИЛа, а в армии.

Серега, с которым так нечаянно и так крепко свела меня судьба в 16 лет, выполнил свое обещание и сделал из меня настоящего бойца. Вечерами вместе с Серегой и еще несколькими друзьями я занимался разбоем, вымогательством, выбиванием долгов. Мне ничего не стоило ударить человека. Мы не трогали женщин и детей, не били лежачих, если они безоружны и не пытаются встать. В общем, вели себя по-рыцарски, оправдывая себя тем, что мы ничем не хуже Робина Гуда, ведь он тоже был грабителем и бандитом. Мы в чем-то были даже лучше его, потому что никогда не лишали жизни тех, кого грабили.

Я очень легко сходился с людьми и так же легко с ними расходился. Сердце было как камень. Я был уверен, что сумею хладнокровно перенести любое испытание, какое бы ни выпало на мою долю. Однако разрыв с Серегой стал для меня настоящей трагедией. Серега кинул меня, обделив при дележке добычи после одного удачно сложившегося дела. Для меня это стало ударом ниже пояса. Я верил ему больше, чем самому себе. Он был мне как брат и даже больше чем брат. За него я не раз рисковал жизнью, шел под пули. И даже если бы нужно было закрыть его своим телом, я сделал бы это не задумываясь. Я преклонялся перед его твердым и решительным характером, перед его расчетливым и гибким умом, перед его эрудицией. Если бы он сказал, что ему нужны деньги, я сам бы отдал ему свою долю. Но он меня обманул. Я выполнял самую опасную часть нашего дела, рисковал своей жизнью, а моя доля составила меньше, чем доля того, кто просто стоял на стреме и мог бы просто сбежать при первом же шухере. Но даже не это оскорбило меня более всего. Более всего меня оскорбило то, что меня обманули как последнего дурачка.

Я, конечно, потребовал от Сереги объяснений. То ли я сделал это слишком резко, то ли он был раздосадован тем, что его – самого честного и благородного из разбойников – обвинили в банальном крысятничестве. Он обозвал меня неблагодарной свиньей, возомнившей себя равным своему свинопасу, напомнил, как меня била всякая мелюзга. Сказал, что сделал из меня человека, что я должен ноги целовать ему за все, что он для меня сделал. Я ушел, громко хлопнув дверью. Сердце, которое я считал каменным, болело от обиды и от утраты. Я потерял самого близкого и самого дорогого на тот момент человека.

Эту пустоту я пытался заполнить водкой, но она не только не утоляла мою тоску, а делала ее еще более пронзительной. Я хамил прохожим и всеми силами нарывался на неприятности. Но они до поры старательно обходили меня стороной. Я даже пошел в военкомат, где работал отец моего школьного друга Женьки Тимошенко и пытался уговорить его подделать документы и отправить меня в армию на полгода раньше. Дядя Слава над моим предложением посмеялся и пообещал мне отправить меня первым же эшелоном, как только выпьет за мое совершеннолетие.

Дядя Слава Тимошенко был другом всем друзьям его сына. Мы ездили с ним в походы и выпивали тайком от матерей. Мы откровенно говорили с ним на любые темы, и он готов был всегда прийти на помощь. Именно благодаря ему я попал в автошколу, причем на полгода раньше положенного срока. Он же обещал поспособствовать тому, чтобы я попал служить в спецназ ВДВ. Я не хотел служить строителем генеральских дач или подметальщиком дворов. Я хотел бегать по тридцать километров в день, прыгать с парашютом и стрелять из автомата. Но еще больше я хотел поехать на Северный Кавказ, где лилась кровь и гремели взрывы. Пусть бы даже я вернулся оттуда в цинковом гробу, как мой друг детства Вадим. Это лучше, чем всю жизнь смотреть на унылые семиветровские пятиэтажки и обходить стороной шпанюков.

После разрыва с Серегой я стал ближе с Васей Ивановым. Для него я стал тем же, кем стал когда-то для меня Серега. Я научил его не бояться боли и смерти, бить первым и последним. Я привел его в нашу банду, но он там не прижился. Серега ему не доверял. Вася на время отдалился от нас и очень скоро стал авторитетом среди семиветровской шпаны. Даже с самыми отмороженными шпанюками, державшими в страхе весь город, он общался на равных.

Весна была очень ранняя. В марте сошел снег, а в мае уже зеленела трава и распускались первоцветы. А 10 мая на Сахалин обрушился снежный циклон. Зеленые лужайки очень быстро покрылись снегом. В такую метель не хотелось никуда выходить из дома. И тут вдруг ко мне в гости нагрянули Вася и Женька Тимошенко. Женьку я не видел год. После школы он провалил экзамены в Высшую мореходную школу во Владивостоке и, чтобы не терять время, пошел учиться на судового механика в Невельске. Только вчера он вернулся из рейса. На практику он попал на рыболовецкий сейнер. Побывал в Японии.

Мы пили водку, вспоминали школу, пацанов. Женька рассказывал про Японию. Было очень душевно. Я не заметил, как напился.

Утром я открыл глаза. Передо мной сидел врач в белом халате и шапочке. Я было хотел встать, но врач жестом остановил меня. Но даже и без его жеста я не смог бы подняться. Я как будто не чувствовал своего тела.

– Что со мной? – Спросил я.

– Тебя избили.

– Кто?

– Об этом я хотел спросить тебя. Я на скорой двадцать лет работаю, всякое видел, но чтобы колючей проволокой связывать…

– А кого связали?

– Тебя.

– Мне надо на работу.

– Забудь про работу.

– В каком смысле?

– В прямом. В ближайший год твоей работой будет хорошо кушать и выполнять все рекомендации лечащего врача.

– А в спецназ меня теперь не возьмут?

– Друг мой, я не понимаю, почему ты после всего, что с тобой сделали, остался в живых. Наверное, ты на этом свете не успел сделать что-то очень важное, без чего тебя не приняли на том. Сегодня ночью ты, судя по тому, что рассказала мне твоя мама, перенес клиническую смерть и вышел из нее сам, что я считаю настоящим чудом. Твои внутренние органы превратили в настоящую кашу. У тебя очень сильно травмирован мозг и нарушена нервно-вегетативная система. У тебя не работают простейшие рефлексы. Я не знаю, есть ли у тебя левый глаз, потому что левая половина твоего лица превратилась в огромную гематому. И еще у тебя оторвано левое ухо.

– То есть у меня теперь нет уха?

– Тебе повезло. Оно было при тебе. Висело на кусочке кожи.

– Мне пришьют его?

– Боюсь, что нет. У нас в Корсакове нет пластических хирургов. Оно прирастет само.

– Но в спецназ меня не возьмут?

– Если ты научишься контролировать свое мочеиспускание и сядешь в инвалидную коляску, ты будешь настоящим героем. Если ты когда-нибудь встанешь на ноги, я буду аплодировать тебе стоя.

В комнату вошла мама. Она была совершенно седая. Ее голова поседела за одну ночь. Когда я ушел вместе с Васей и Женькой, было еще светло. То, что вечером я не пришел домой, ее не смутило. Она была к этому привычна. Бывало, что я не появлялся дома по несколько дней подряд. Она легла спать часов в 10. В полночь она проснулась как будто от какого-то толчка. Ей стало очень тревожно. Она заглянула в мою комнату, убедилась, что меня нет дома, и снова легла в кровать. Ей не спалось. Вдруг она услышала, как хлопнула дверь в подъезде. Непонятно, что ее толкнуло открыть дверь квартиры и выглянуть на лестничную клетку. Там лежал я. На мне были только штаны и ботинки. Я был обмотан колючей проволокой. Верхняя половина моего тела представляла собой кровавое месиво. Тело было настолько холодным, что снег на нем не таял.

Мама втащила меня в дом, раздела, положила в кровать, обложила банками с теплой водой и легла сама, отогревая меня своим телом. Она не нащупывала у меня пульса, но ей казалось, что дыхание у меня есть. Она намерена была бороться за мою жизнь до последнего. И она меня спасла. Вскоре у меня появился отчетливый пульс, наладилось дыхание. Утром она пошла к соседям, позвонила на завод предупредить, что ни я, ни она на работу не придем, и вызвала «скорую».

Меня на носилках погрузили в «скорую» и отвезли в хирургическое отделение корсаковской больницы. В то время корсаковская хирургия занимала второй этаж портовского общежития. Это была старая панельная пятиэтажка, в которой лет тридцать не делали ремонт. Деревянные полы местами сгнили, штукатурка местами отвалилась. Из постельных принадлежностей были только матрасы и кое-где подушки. Белье пациенты приносили из дома.

Первым ко мне в больницу прибежал Вася. Он был в шоке от того, что со мной сделали. Требовал, чтобы я ответил, кто. Но я не помнил ничего с того момента, как мы выпивали с Женькой. Вася восстановил в моей памяти события вчерашнего вечера. Мы расстались с Женькой и пошли к Васе домой. Вася жил один в четырехкомнатной квартире. Родители с двумя дочерями жили круглый год на даче. Старший брат был в море, а младший сидел в колонии для несовершеннолетних. Вечерами у Васи собирались шумные компании. Тот вечер был не исключением.

– Ты меня прости, – каялся Вася. – Ведь я тебя вытолкал из дома. Я думал, что так будет лучше. Ты ведь был неадекватен. На Чукчу кинулся. Еле оттащили. Потом чуть не сцепился с Марио. Они хотели тебя вывести и ввалить тебе, я еле отговорил. Сказал, что если кто тронет, зарежу. Где ж ты так нарвался?

Когда Вася рассказывал мне о моих подвигах, в моей памяти начали всплывать смутные картинки, лица, Васина квартира.

– Может, они меня потом догнали?

– Нет. Исключено. После того как я тебя выпроводил, они еще часа два у меня сидели.

– А Толюся у тебя был?

– Нет.

– Может быть, ты просто не помнишь?

– Нет. Я всех хорошо помню. Толюси точно не было. А почему ты про него вспомнил?

– Я помню его лицо. Причем очень отчетливо помню. Даже лучше помню, чем Чукчу и Марио. Мне кажется, что он может что-то знать. Сходи расспроси его.

Толюся был нашим ровесником. Он учился в параллельном классе. Я сдружился с ним, когда мы учились в автошколе. Сдружились – это, конечно, громко сказано. У нас были приятельские отношения. Толюся был веселым и приветливым со своими, но в обществе вел себя по-хамски. Грубил старшим. Это мне в нем не нравилось, и это помешало нам сдружиться по-настоящему.

Через час Вася привел ко мне Толюсю. Толюся валялся у меня в ногах и просил прощения. Обещал оплатить все расходы на лечение. Он рассказал, что я начал первый. Они с двоюродным братом возвращались из гостей домой. На темной улице встретили меня. В темноте он меня не узнал и попросил закурить. В ответ я сломал ему нос. За секунду до удара он меня узнал и назвал по имени, но я не отреагировал. Нос у Толюси действительно был сломан. На переносице была ссадина, а под глазами синева. Брат схватил кирпич и огрел меня по голове. Я упал. Брат стал меня забивать ногами, затем оторвал от забора доску и стал бить доской. Толюся признался, что они специально били меня по голове, чтобы я не вспомнил его и не стал бы потом мстить. Колючей проволокой меня не связывали, я сам запутался в ней, пока меня били и валяли по снегу. Избив меня, Толюся и его брат ушли. Но спустя час решили сходить и проверить, дошел ли я до дома. Я лежал бездыханный там же, где они меня оставили. Они дотащили меня до дома и оставили в подъезде, чтобы я не замерз.

Васю на Семерке боялись все. Слезы Толюси были не от раскаяния. Он понимал, что в данный момент решается его судьба. Когда он ушел, Вася спросил, что с ним делать.

– Ты только скажи, я ему руки и ноги переломаю, – говорил Вася. – Хоть сегодня могу его похоронить за городом. Никто ничего не узнает. Решай.

– Оставь его. Пусть живет. Тем более, что он обещал помочь деньгами на лекарства. Ты ведь знаешь, что в больнице бесплатно только зеленка.

Никакой помощи от Толюси я не увидел. В тот же день он побежал в военкомат, взял повестку и в срочном порядке ушел в армию. В то время можно было оставаться служить в пределах своего региона, но Толюся попросил отправить его как можно дальше на материк. И его отправили.

– Я ведь тогда видел, что он от кого-то бежит, – сокрушался впоследствии дядя Слава Тимошенко, который сопровождал Толюсю на областной распределительный пункт. – Если бы я только знал, от кого. Я бы ему такую службу организовал!

Первые дни в больнице я не чувствовал никакой боли. Физиологические процессы в организме контролировал полностью и даже мог переворачиваться с боку на бок, хотя это было трудно. У меня нарушилась память. Я всех узнавал, помнил всю свою жизнь вплоть до того момента, как отправился гулять с Васей и Женей. Как будто бы мне оставили в целости и сохранности жесткий диск моего мозга. А вот с оперативной памятью была сущая беда. Я совершенно не понимал, какой сегодня день, какое время суток, если за окном было светло. Я не мог ответить, что я ел на обед, и вообще был ли сегодня обед, или время завтракать. Я помнил всех, кто меня навещал, и помнил, о чем мы разговаривали, но не помнил, когда это было – пять минут назад или позавчера. Мне снились потрясающие сны. Они были не просто цветными. Они изобиловали такими яркими красками, которым позавидовал бы сам старина Дисней. Во время обхода я поделился этим с врачом. Он расспрашивал, как я себя чувствую, что у меня болит. Я сказал, что не болит ничего, что чувствую я себя превосходно, и мне снятся такие красивые сны, каких я не видел никогда в жизни.

– Цветные? – спросила медсестра.

– Не просто цветные, а ярко-красочные. Я таких расцветок в реальной жизни никогда не видел.

Медсестра хихикнула.

– Разве я сказал что-то смешное?

– Не обращайте внимания на нее, – успокоил меня доктор. – Цветные сны – один из признаков шизофрении. Но я думаю, что в вашем случае причины совсем в другом.

Сначала мои сны были полным сюрреализмом. Мне снились оранжевые пальмы, гигантские попугаи, космические просторы и глубины фантастических океанов. Постепенно яркие краски стали тускнеть, но им на смену пришло смысловое наполнение. В каждом сне обязательно присутствовало какое-то транспортное средство. То я куда-то вез своих одноклассников на стареньком ПАЗике, то в военной форме с автоматом вел по горной дороге армейский КамАЗ, то управлял машиной, транспортировавшей ядерную ракету «Тополь М». Иногда техника была совершенно невероятной. Мне снилось, что я еду на мотоцикле, у которого помимо колес были копыта, как у лошади. Причем в движение его приводили именно копыта. Меня остановил певец Вячеслав Добрынин. Он попросил у меня прокатиться. Уехал и не вернулся. Я кинулся догонять его на каких-то старых раздолбанных жигулях, но так и не догнал. С тех пор, когда я вижу Добрынина на афише или в телевизоре, я припоминаю тот сон.

На соседней кровати со мной лежал молодой парень из Саратова. Он решил пойти в море, чтобы заработать себе на квартиру. Это был его первый рейс. Судно зашло в Корсаков. Пока разгружались, команду отпустили на берег. Саня гулял по городу и пил шампанское, отмечая первую зарплату. Пришел на смотровую площадку, с которой Корсаков был как на ладони. Ночью там очень красиво. Виден не только город, но и весь Корсаковский порт. Он стоял на самом краю крутого обрыва и пил из горла шампанское. Оступился и кубарем полетел вниз по почти отвесному склону. Очутился на территории автопарка. Людей вокруг не было. Встать не сумел. Очень болела спина. Кое-как дополз до стоявшего поблизости ГАЗона. Дверь оказалась открыта. Заполз в кабину и начал сигналить. Прибежал сторож, который вызвал «скорую помощь». Рентген показал перелом позвоночника.

Мы очень сдружились с Саней. Много говорили о жизни. Знали друг о друге очень многое, хотя ни разу друг друга не видели. Оба были лежачие и лежали макушка к макушке.

Моя мама принесла Саше постельное белье, дала телеграмму его маме. Пароход ушел вместе со всеми вещами и документами. На остатки Сашиной зарплаты мама купила ему все самое необходимое и, навещая меня, обязательно приносила гостинец для него.

Через несколько дней у меня начали нарывать раны на руках. Голову мне обработали и перевязали сразу по приезду в больницу. Запястья были изодраны колючей проволокой, но их то ли не заметили, то ли поленились обрабатывать. Раны начали гнить. Мама несколько раз ходила к медсестрам с просьбой перевязать и обработать мне раны, но те отвечали, что все процедуры положено делать в процедурном кабинете. На шестой день раны разбухли и начали сильно болеть. Я встал и пошел в процедурный кабинет. Выйдя из палаты, я потерял сознание и упал. Медперсонал сбежался оказывать мне помощь. Один из врачей увидел мои руки и отругал медсестер за то, что больной с гнойными ранами лежит в «чистой» палате. Внешне «чистые» палаты ничем не отличались от гнойных, но по правилам гнойные больные не должны были содержаться рядом с чистыми.

Меня перевели в гнойную палату. Здесь было намного веселее. Доктор приходил на обход каждый день, и медсестры регулярно приходили делать перевязки. В палате нас было четверо. Все трое моих соседей страдали тромбофлебитом – болезнью курильщиков, в результате которой закупориваются кровеносные сосуды на ногах. Одному было около сорока. У него были синие распухшие ноги. Другому было чуть за шестьдесят. У него одна нога была отрезана выше колена. Самому старшему деду было 80 лет. У него были отрезаны обе ноги почти по самые ягодицы. Около его постели целыми днями сидела бабушка. Она смазывала ему пролежни, подавала утку, кормила, поила. А как только она уходила, дед начинал умолять соседей, чтобы дали ему покурить.

– Ты куришь? – спросил меня как-то наш лечащий врач.

– Нет.

– Вот и молодец! Если начнешь курить, через двадцать лет с тобой будет вот так, – он показал на 40-летнего моего соседа, – еще через двадцать лет вот так, – кивнул на одноногого Николаича, – а еще через двадцать вот так, как с Тимофеем Никитичем. Смотри и думай.

Через месяц у меня наладилась память, я встал на ноги и стал проситься домой. Врач пообещал меня выписать, как только я сумею с закрытыми глазами попасть пальцем в кончик носа. Координация у меня была очень сильно нарушена. Читать мне было нельзя. Я спасался, плетя из капельниц всякие поделки, которые я щедро раздаривал всем желающим. Однажды вечером «скорая» привезла в реанимацию избитого человека. Его нашли на улице прохожие. На нем не было куртки, часов, ботинок. Скорее всего, это было ограбление. Слоняясь по коридору, я случайно услышал, как медсестра диктовала кому-то его данные: «Анатов Николай Алексеевич». Меня как будто окатило из ледяного душа. Дверь в реанимацию, вопреки обыкновению, была открыта. Я заглянул. Пациент был очень сильно изуродован, но это был он. Я узнал его глаза. Они были открыты. Его взгляд блуждал по стенам палаты.

С Колей Анатовым мы познакомились в «дикой» бригаде грузчиков в порту. До того как пойти работать на завод, я два месяца отработал там. «Дикой» бригада называлась потому, что была альтернативой официальным портовским докерам. Докеры в порту работали в полном соответствии с Трудовым кодексом. Выходили на работу в 8.30, работали не спеша, с 12.00 до 13.00 обедали, а в 16.30 шли принимать душ. При этом они воровали разгружаемую продукцию. Каждый час простоя судна у причала стоил огромных денег, поэтому частные судовладельцы предпочитали иметь дело с «дикарями». В отличие от официальной бригады, они, то есть мы, работали с максимальной отдачей без обеда и без отбоя. Питались поочередно прямо в трюме принесенным с собой сухпайком. Отдыхали только во время вынужденных технологических перерывов, например, когда заканчивали выгружать один трюм. Пока палубная команда открывала другой трюм, а крановщики перенастраивали свои краны и лебедки, можно было даже поспать, закутавшись в ватник.

На время разгрузки в бригаде действовал «сухой» закон. Расслабиться можно было только по окончании разгрузки. Чтобы «дикари» не воровали, владельцы груза с самого начала выделяли небольшую часть товара, который в качестве премии за быстроту и честность предназначался работягам. Разгрузка судна занимала от нескольких часов до трех суток, в зависимости от объема его трюмов. Официальные докеры могли разгружать неделю. А если выпадали выходные или праздники, простой автоматически продлевался. Таким образом фирмачи экономили огромные деньги и очень хорошо платили «дикарям» за их дисциплинированность и расторопность. Работы у «дикой» бригады всегда было много.

Попасть в бригаду можно было только по рекомендации. К кандидатам бригадир был очень придирчив. Многие новички выгонялись в первый же день. В бригаде не терпели слабаков и любителей прокатиться на чужом горбу. За новичком пристально наблюдали. Если он работал медленнее остальных, устраивал слишком частые перекуры или позволял себе принять на грудь, он в тот же самый час безжалостно изгонялся из бригады без оплаты отработанного времени. А если пытался качать свои права, мог еще и получить на орехи от дружных старожилов.

Меня в бригаду не хотели брать из-за слишком юного возраста. Я уговорил бригадира, пообещав, что если я не буду успевать за остальными, уйду сам и не буду иметь никаких претензий. Я оправдал доверие и был принят всеми членами бригады. За двое суток на разгрузке я зарабатывал больше, чем моя мама за месяц на заводе. Кроме того, в виде бонусов я приносил домой продукты и бытовую химию. За два месяца накопилось столько, что шампуни и стиральный порошок мы не покупали еще несколько лет.

Эта работа очень сильно подорвала мое здоровье. После последнего парохода я лежал два дня и орал от боли. Ноги и руки сводило судорогами. Мы вдесятером разгрузили набитый под завязку РТМ (рыболовный траулер-морозильщик) «Армения». Около трех суток я таскал ящики с мороженой рыбой весом 33 кг. За все это время отдыхал три раза по часу. К концу разгрузки у меня начались от переутомления зрительные галлюцинации. То на меня начинал падать портальный кран, то срывался с лебедки нагруженный парашют. После этого я пошел работать грузчиком на завод.

В «дикой» бригаде была сильная текучка кадров. Часть работников выгоняли в первый же день, другая часть уходила через месяц-другой, не выдержав таких нечеловеческих нагрузок. И лишь несколько человек работали в «дикарях» годами. Одним из них был Коля Анатов. Это был настоящий русский богатырь. Русоволосый, круглолицый, с железным здоровьем и силой, которой хватило бы на троих. Он был очень добрым, веселым и остроумным. Улыбался и шутил даже тогда, когда все падали от усталости. Ему было около 30 лет. После разгрузки он выпивал с мужиками. А потом шел домой к жене, которую очень любил. Все заработанные деньги отдавал ей, оставляя себе самую малость на карманные расходы.

Вот и в тот вечер он шел после разгрузки домой усталый и пьяный. Каким-то отморозкам приглянулась его кожаная куртка и ботинки. Им же досталась и его зарплата за последний разгруженный пароход.

Я сидел на полу больничного коридора напротив двери в реанимационную палату. То и дело дверь открывалась. Медперсонал входил и выходил. Я жадно всматривался в глаза Николая, в лицо его заплаканной жены, которая сидела рядом и постоянно что-то бормотала. Может быть, она молилась, может быть, уговаривала его не умирать. Скорее всего, и то и другое. Перед моими глазами проплывали лица тех, кого я жестоко и беспощадно бил за последние годы. Мне хотелось найти каждого из них и попросить прощения. В три часа ночи Коля умер. В ту самую минуту я поклялся никогда больше не бить людей за исключением тех случаев, когда речь идет о защите своей или еще чьей-то жизни.

****

Эту клятву я нарушил лишь однажды. Это было спустя три года после описанных выше событий. Я тогда жил в Южно-Сахалинске. Снимал комнату в общежитии и работал журналистом на телевидении. Зарплата у меня была настолько мизерная, что за несколько дней до очередной получки мне было нечего есть. Я решился выйти на большую дорогу и зашибить немного денег. Я помнил о своей клятве, но оправдывал себя тем, что я делаю это не ради наживы и не ради острых ощущений, а только для того, чтобы добыть себе кусок хлеба.

Я пошел гулять по вечерним улицам и уже очень скоро заприметил подходящую жертву. Из магазина вышел богато одетый мужчина лет 45. В руках у него была бутылка вина и пакет с продуктами. Это говорило о том, что «клиент» при деньгах. Я зашел за ним в темный двор, окликнул его и, когда он повернулся, ударил. То ли мужик оказался очень крепким, то ли я утратил былой навык, но сознания он не потерял. Он полез рукой за пазуху и вынул пистолет. В течение следующих нескольких секунд я успел прожить целую жизнь. Первый выстрел пришелся мне в живот. Мой противник пытался выстрелить мне в лицо, но я схватил руками его руки и отвел выстрел вниз. Мы покатились по земле, продолжая бороться за пистолет. Второй выстрел угодил мне в голень ноги чуть ниже колена. После этого я сумел выхватить пистолет и вторым ударом нокаутировал противника. На звуки выстрелов из ближайшего дома выскочили двое. Видимо, друзья стрелка. Рядом со мной был высокий дощатый забор. Что было за ним, я не знал, но думать было некогда. В одно мгновенье я перемахнул через него и помчался куда глаза глядят. Я бежал изо всех сил. За мной гнался один из преследователей. Я свернул в темный двор жилой девятиэтажки, нырнул в густой палисадник и изо всех сил вжался в землю. У меня безумно болели раны. Во двор вбежал мой преследователь. Он остановился, поняв, что потерял меня. Я изо всех сил старался дышать как можно тише, но мне казалось, что на весь двор слышно, как кровь бьется у меня в висках. Я изо всех сил сжал в руке пистолет. Мой преследователь грязно выругался и поковылял восвояси. Я пролежал неподвижно еще несколько минут. Затем встал и поковылял в общагу. Меня тошнило и колбасило, как с большого похмелья.

Пистолет, к счастью, оказался газовым. Мою селезенку спасла кожаная куртка с запахом. Мой живот оказался прикрыт четырьмя слоями толстой свиной кожи. Рана оказалась неглубокой. Как будто мне приложили к животу раскаленную монету. С ногой дело обстояло хуже. Ее не защищало ничего, кроме тонких брюк. Рана была нашпигована осколками пластиковой пули, которой был запыжован газовый патрон. Я, сцепив зубы, вынул самые крупные осколки. Остальные остались в ноге на всю жизнь.

В эту ночь я дал себе клятву никогда не давать себе никаких клятв. А уж если и дал, то блюсти данное обещание пуще собственной жизни. Этой ночью я так и не уснул. Я думал о Боге. Я всегда знал, что Он есть, но только сейчас осознал, что Ему есть до меня дело. И у Него есть на меня планы. Он хочет, чтобы я был порядочным человеком. Он организовал мне встречу с Толюсей в тот момент, когда я стал из человека превращаться в бешеного пса, готового растерзать каждого встречного. Он вернул мне здоровье в то время, как врачи пророчили мне инвалидное кресло. Он привел меня к дверям реанимации, когда там умирал Коля Анатов. И вот теперь, когда я первый раз за три года оступился, Он подставил мне Свое плечо, вложив пистолет в руку моей жертвы, прикрыв мой живот четырехслойной кожей. Если бы пистолет был боевым или мужик оказался чуть ловчее, я был бы теперь покойником. Что же я получил в итоге: дырку в животе, раздробленную голень и пистолет. И ни копейки денег. В этом тоже видел Его промысел.

Свою хромоту я объяснил коллегам тем, что упал. На следующий день я наведался в пресс-службу ГУВД и посмотрел милицейскую сводку. В ней я нашел свое вчерашнее происшествие. Гражданин получил легкие телесные повреждения и от госпитализации отказался. Мне стало легче. Про пистолет в сводке ни слова не было. Это значит, что он был незарегистрирован и сейчас не в розыске.

Дождавшись зарплаты, я поехал в Корсаков и отдал пистолет другу, чтобы он его продал. Но на следующий же день к нему нагрянули менты с обыском. После обыска пистолет пропал. Наверное, его украл кто-то из оперов. Для меня это был еще один знак свыше. Даже из пистолета не удалось извлечь никакой выгоды.

*****

Через несколько дней после смерти Коли Анатова меня выписали из больницы. Я наловчился попадать с закрытыми глазами пальцем в кончик носа. Для этого я прицеливался в угол рта.

Я начинал жизнь с чистого листа. Весь мир стал совершенно иным. Трава стала более зеленой, деревья – более высокими, море – более синим, чем было раньше. Жизнь стала для меня прекрасной и удивительной.