Текст книги "Бог любит Дениску. Сборник рассказов"

Я постучал. Сергей Викторович был очень рад моему приезду. Предложил чаю с дороги, но я соврал, что у меня не очень много времени, и мне бы сразу к делу. Герман отвел меня к Козлову. Пока он докладывал обо мне, я открыл портфель и включил диктофон. Волнение только усиливалось.

– Товарищ полковник ждет вас, – доложил Герман. – Вы потом ко мне заглянете? Мне Молодцов о вас много хорошего рассказывал. Буду рад личному знакомству.

Я вошел в кабинет начальника милиции. С моего прошлого визита тут ничего не изменилось. Разве что лицо самого начальника выглядело уже не столь беззаботным и довольным жизнью, как тогда.

– Здравствуйте, очень приятно, – протянул мне руку полковник Козлов. На этот раз он не побрезговал рукопожатием и оказал мне высокую честь, встретив на пороге и усадив в кресло для посетителей. – Чай? Кофе?

– Чай.

– Черный? Зеленый?

– Зеленый без сахара.

Я положил на стол свой редакционный кассетный диктофон и нажал на запись.

– А это вам для чего? – еще больше смутился Козлов, показывая на диктофон.

– Вы же хотите интервью мне дать? – включил я «дурачка». – Или вы меня не как журналиста пригласили?

– Мы пригласили? – промямлил Козлов.

– Ну вы же меня пригласили. Мне позвонили из пресс-службы и попросили связаться с вашим замом Германом. Он сказал, что вы хотите встретиться.

– Да. Да… Мы да… пригласили, – продолжал Козлов, не сводя глаз с диктофона, как будто это был не диктофон, а гремучая змея.

– Вас смущает диктофон?

– Ну как сказать. Ну не то что смущает. Просто я… как сказать…

– Хорошо. Давайте я выключу, – сказал я, нажав черную кнопку и специально оставив диктофон на столе, чтобы мой собеседник видел, что он не записывает. Цифровой диктофон в портфеле продолжал писать.

Секретарша принесла мне чай. Я хотел взять чашку, но, поднеся к ней руку, понял, что не смогу. Рука тряслась от волнения, и я пролью чай, да и поднимая чашку, могу прогреметь посудой. Мне очень не хотелось, чтобы Козлов увидел мое волнение. Хотя не исключено, что он его уже увидел, как не сумел и сам скрыть от меня своего волнения. На лбу у него выступил пот. И этот пот не был следствием жары. Меня немного успокаивало то, что Козлов волнуется. Видимо, он боялся меня ничуть не меньше, чем я его. Меня это подзадорило. Я бедный журналист, считающий копейки до зарплаты, сижу перед вершителем человеческих судеб, миллионером и хозяином жизни, держащим в страхе целый город, и он меня боится.

– Вы о чем-то хотели мне рассказать? – спросил я.

– Ну не то чтобы рассказать, – Козлов говорил увереннее после того, как я выключил запись, хотя, продолжал поглядывать на диктофон. – Мы тут следим за вашим творчеством. Читаем ваши статьи. Все в них настолько далеко от правды. Я, конечно, понимаю Веру Павловну. Она потеряла сына. Это большое горе. И она пытается найти виноватых в его смерти.

– А вы по-прежнему считаете, что это было самоубийство?

– Видите ли. Дело это очень непростое, и делать выводы на основании домыслов матери, которая после этого несчастья немного не в себе…

– Я делаю выводы на основании документов, которыми располагаю.

– Каких документов?

– Обычных документов.

– И все равно, для полноты картины вам бы стоило прийти к нам, спросить, каким был Миша Пальчиков, как он служил. Вот вы из него прямо героя сделали, а он ведь был совершенно другим.

– Как же я мог к вам прийти, если вы мне запретили к вам приходить?

– Я запретил? – Козлов искренне удивился.

– Ну да. Вы лично запретили мне входить в здание РОВД и обещали задержать на трое суток и посадить в камеру. Вы забыли?

– Это как же? – на лбу Козлова проступили новые капельки пота.

– Так летом прошлым, когда я к вам приходил, чтобы вы мне разрешили сделать копию фотографии из дела про мальчишку, который голову у трупа отрезал. Вы не помните?

– Ах, так это были вы? – Козлов достал платочек и промокнул пот со лба. – Да разве всех упомнишь, каждый день десятки людей проходят и чего-то просят, за всеми и не уследишь. Так вы решили мне отомстить? Вся эта история из-за вашей обиды? Да вы бы просто пришли…

– Да какие обиды, о чем вы говорите. Я же не девочка, чтобы обижаться, – мое волнение окончательно прошло, и я отпил чаю. – У меня есть работа узнавать что-то интересное и рассказывать об этом людям. Вот я узнал про смерть Пальчикова и рассказал. А к вам не пошел, потому что вы сами мне запретили к вам обращаться. Но раз уж я теперь у вас, может, вы мне расскажете, каким был Миша Пальчиков, меня очень заинтриговало ваше заявление про то, что он был каким-то не таким.

– Мишу Пальчикова я знаю вот с таких лет, – Козлов опустил руку под стол. – Мы еще с его отцом работали. А потом, как вы знаете, отец его погиб при исполнении. И, когда Миша пришел из армии, его мама ходила тут всех упрашивала, чтобы Мишу взяли на работу, потому что сами знаете, какая тогда была безработица. Да и сейчас немногим лучше. И мы только в память об отце сжалились и взяли его на работу. А он был маленький такой, щупленький. Собственной тени боялся. А вы знаете, какая работа в угрозыске? Надо с людьми общаться, к преступникам ходить в «малины», с бандитами дело иметь. Мишу буквально за руку водили. Знаете, какой трусишка был! Слова вымолвить не мог, как преступника увидит…

В моей памяти снова всплыли воспоминания о личных встречах с Пальчиковым. Первая встреча еще как-то сочеталась с рассказом Козлова. Маленький, плюгавенький, совсем мальчик, хотя настойчивость, с которой он не давал мне закрыть дверь, и его дерзость совершенно расходилась с картиной, нарисованной его начальником. А уж вторая встреча, когда Миша темной ночью в самом неспокойном уголке Семи ветров пришел один в компанию подвыпивших судимых за кражи и грабежи парней и запросто сел за стол, – это был уже совершенно другой Миша.

– Вы в курсе, что я сам из Корсакова? – прервал я рассказ Козлова.

– В каком смысле?

– В таком, что я тут родился и вырос.

– Нет. А какое это имеет отношение?

– Плохо же ваша разведка работает. Это имеет самое прямое отношение. Я не смог бы поверить вашему рассказу, даже если сильно этого бы захотел, по той простой причине, что я лично знал Мишу Пальчикова. И рассказывая о нем, как о сотруднике угрозыска, я опирался не столько на рассказ Веры Павловны, тем более она с этой стороны его мало знала, сколько на свои личные впечатления и на рассказы о нем, которые я слышал от людей, которые с ним по работе сталкивались.

У Козлова снова проступил пот, и он полез в карман за платочком. Зазвонил телефон. Козлов снял трубку.

– Когда? – прокричал он. – Сколько машин?.. Куда они сейчас едут?.. Кто у тебя там?.. Ты сам там был?.. Звони ему, чтобы все как в аптеке! Головы поотрываю!

Козлов заметался по кабинету, вытирая пот.

– Опять проверку прислали из области, – пояснил он мне. – Уже третья на этой неделе. Задали вы нам забот своими статьями. На борьбу с преступностью уже и времени не остается. Каждый день проверки. Вы даже не представляете, как вы нам осложнили работу!

– Я всего лишь делал свою работу. Если бы вы хоть немного следили за порядком в отделе, мне бы и писать не о чем было бы.

– Да о чем вы говорите, какой порядок! Вам Вера тут наплела про нашу жизнь, а вы ей и поверили, что мы задержанных пытаем, что мы людей тут убиваем.

– Зачем вы опять Веру Павловну зря склоняете? Пытки ваши я своими глазами видел.

– Это где же?

– Да вот в этом самом здании. В коридоре между обезьянником и изолятором временного задержания.

– А как вы там оказались?

– Ваши товарищи на улице схватили и привезли.

– За что?

– По случаю Дня милиции. Как сейчас помню, провел я в этом подвале ночь с 10 на 11 ноября 1995 года. А после этого я три дня кровью мочился, потому что ваш коллега Андрей Султанов отбил мне почки. Но я радовался тогда, что был несовершеннолетним, потому что рядом со мной парень чуть постарше полночи провисел на браслетах, прикованный к решетке, а перед этим избитый до полусмерти. А потом, когда его отстегнули, он как упал на бетонный пол, так и пролежал на нем оставшиеся полночи. А в коридоре я был, потому что обезьянник был переполнен. Всех подряд хватали и привозили. И коридор был весь забит от обезьянника и до самого ИВС. И я сидел как раз около ИВС и слышал, как с интервалом примерно в час начинали кого-нибудь метелить в коридоре, а под утро и до меня добрались…

– Так это все-таки была с вашей стороны месть?

– Какой же вы непонятливый! С моей стороны это была работа и ничего, кроме работы.

– Хорошо. Скажите, что нам сделать, чтобы вы перестали уже писать про нас все эти свои статьи?

– Делайте свою работу честно. Прекратите произвол и грабеж.

– Мы делаем все, что в наших силах. Вот как раз после ваших статей в отношении наших сотрудников, теперь уже бывших, возбудили уголовные дела. Очистили, так сказать, свои ряды от сомнительных элементов.

– От всех?

– Да.

– Но некоторые сомнительные элементы все же остались?

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Я о том, что на закон плевали не только Петрухин с Синяевым.

– А кто еще? Вы говорите прямо. Если вам еще какие-то факты известны, расскажите мне, и мы примем меры.

– Ну, например, мне известен такой факт: в ночь убийства Пальчикова двое сотрудников вашего РОВД до прихода следователя прокуратуры заперлись в кабинете, где было совершено убийство, уничтожили все улики и выпотрошили сейф убитого, вместе с документами, забрав и его личные деньги.

На этот раз пот уже не капельками, а ручьями потек со лба полковника.

– Этого не может быть – растерянно забормотал он. – Я бы обязательно об этом узнал. Такое просто исключено.

– Вы не можете об этом не знать, потому что одним из этих людей были вы. И у меня есть очень серьезные доказательства.

– Что еще за доказательства, какие могут быть доказательства? Может быть, вы мне покажете их?

– Очень серьезные. Для суда их было бы вполне достаточно. Но я пока их не буду показывать никому. В том числе и вам. Они лежат у одного очень хорошего и очень порядочного человека. И если со мной вдруг что-то случится, они будут обнародованы. Только уже не в областной, а в федеральной прессе. Так что я бы на вашем месте каждый день захаживал бы в церковь и свечку за мое здоровье ставил бы. А то не дай Бог собьет меня машина или паленой водкой отравлюсь.

– Что же вы хотите от меня?

– Давайте так. Я готов забыть о прошлом и писать только о делах настоящих. Если вы раскрываете преступление, я с удовольствием расскажу о героизме корсаковских милиционеров. Но если мне поступит информация о новых фактах произвола в стенах вашего учреждения, то я, уж извините, буду на них реагировать.

– Да уж в этом не сомневайтесь. У нас тут и без вас теперь проверок хватает. А за информацией милости просим. Если вдруг кто-то из наших сотрудников откажет вам, вот мой телефон личный. Звоните в любое время. Решим.

После этого я получил эксклюзивный доступ к любой информации не только в корсаковской милиции, но и в районной прокуратуре. Мне давали читать уголовные дела, снимать копии с документов и фотографий. Приводили по моей просьбе подследственных и разрешали брать у них интервью и фотографировать их. Я тоже сдержал свое слово. Больше я не сливал компромат на Козлова и его подчиненных. Да и не было у меня больше прямых доказательств их преступлений. Только изложенные на бумаге подозрения Пальчикова о причастности тех или иных лиц к тем или иным преступлениям.

За убийство Пальчикова так никто и не ответил. Разве что погибший Синяев, который вряд ли был виновен в этом преступлении. В том, что он сам наложил на себя руки, я очень сильно сомневаюсь.

Дело в отношении Петрухина до суда не довели. Закрыли из-за недостатка улик. В органы он уже не вернулся. Выйдя из СИЗО, устроился начальником охраны в фирму одного богатого рыбопромышленника, в прошлом – бандита и рэкетира. Козлова через несколько лет выпроводили на пенсию. Он не стал зарывать в землю свой талант руководителя и устроился директором на предприятие, связанное с рыболовным промыслом.

Большая земля

Я родился и до 23 лет жил на Сахалине. Друзья часто спрашивают: каково это – жить на острове?

– Да ничего особенного, – отвечаю я. – Земля под ногами твердая, небо над головой – прозрачное, трава – зеленая. В общем, все как везде. Но это только внешне. Сознание островного жителя отличается от сознания континентального. Объяснить это трудно. Я просто расскажу, как я впервые в сознательном возрасте попал на Большую землю.

Я сидел на работе и писал очередную слезомойку о том, как провинциальная девушка полюбила уголовника. Они познакомились по переписке, она дождалась его из зоны, они прожили вместе полгода, а потом он ее убил и отрезал ей голову. У меня был эксклюзив – фотографии обоих любовников, воспоминания убитой горем матери, материалы уголовного дела. Я придумал хороший заголовок «Потеряла голову от любви». Я знал, что он будет на главной странице, и в четверг газету расхватают в течение нескольких часов после того, как она появится в киоске. Недавно мамина соседка тетя Лариса умоляла меня не писать больше о трагедиях. Газету они читают всей семьей – тетя Лариса и две ее дочери. Над каждой человеческой судьбой рыдают взахлеб. Зарекаются не покупать больше газету, но каждый четверг чуть свет идут в ларек и покупают свежий номер. Это похоже на наркоманию. Тетя Лариса умоляла меня не писать о плохом, но я только посмеивался над ней. Человеческие трагедии кормили меня и поили. Писал я, что называется, левой ногой. Редакционный магнитофон надрывался хриплым голосом Сергея Шнурова.

Мне было до безобразия скучно жить. Моя мечта давно исполнилась. Я стал известным на всю область журналистом, меня узнавали на улицах, приглашали в качестве гостя в различные телепередачи. Популярность сначала мне очень нравилась, потом я к ней привык, а потом стал уставать от нее. Придешь, бывало, в ларек за хлебом или портвейном, а в тебя пальцами тычут. А ты в этот момент небрит, одет как попало, а то и вовсе пьян. В общем, стал я своей популярностью тяготиться.

Южно-Сахалинск, который еще год назад я воспринимал как мегаполис, стал мне тесен. Казалось, что каждого второго прохожего я знаю в лицо. Тем более что каждый второй прохожий мне улыбался, а каждый пятый со мной здоровался.

Я сидел, погруженный в свою депрессию и работал. Раздался звонок, я взял трубку.

– Деня, друг, ты там еще живой? – раздался пьяный голос моего бывшего начальника.

– Живой, а чего мне будет-то, – обрадовался я.

Кто бы мог подумать год назад, когда я устраивался на работу в газету «Жизнь», что грозный и неприветливый мужичище, от одного взгляда которого хотелось залезть под шкаф, когда-нибудь станет мне другом? Как и обещал, он сделал из меня человека. Точнее, он сделал из меня журналиста. Мы стали близкими друзьями. Он много рассказывал о больших городах – Москве, Петербурге, и больше всего – о своем родном Нижнем Новгороде. Я слушал с большим интересом. У меня в голове не укладывалось, как это можно целый час ехать с окраины города до его центра. За это время я могу из Южно-Сахалинска съездить в Корсаков и вернуться обратно. Я не понимал, как можно на теплоходе плавать по реке и не цепляться килем за дно. Да и какое удовольствие плыть вдоль берега? Все равно что кататься на велотренажере. В свою очередь, я от души смеялся над наивностью континентальных жителей, которые думают, что живая креветка такая же скрюченная и красная, какой они видят ее в тарелке на столе, и брезгливо корчатся, когда при них ешь живыми морских улиток.

Создав первый на Сахалине таблоид и сделав его самой популярной газетой, Василий Дмитриевич вместе со своей командой уехал домой. Сахалинская редакция осталась работать, полностью сформированная из местных кадров. Мне было скучно и завидно. Я остался вариться в своем болотце, а мои друзья умчались в неведомые мне дали, где кипит настоящая жизнь. Где люди разговаривают протяжным и мелодичным волжским говором, где пароходы плавают по рекам, а поезда ездят под землей.

– Василий Дмитрич, как я рад вас слышать, – несмотря на то, что мы были друзьями, я никак не мог обращаться к своему бывшему шефу на ты.

Мы проговорили больше часа. Вспоминали веселые редакционные посиделки, поездки на море, о том, как мы, свесив ноги, сидели на отвесном утесе и любовались проливом Лаперуза. А прямо под нами из воды торчали глупые морды нерп и тюленей. Они с любопытством разглядывали нас. Мы были для них еще большей диковинкой, чем они для нас.

– Бросай ты свою работу, – в пьяном порыве предложил мне Василий Дмитриевич. – Плюй на все и приезжай в Нижний. Я тебе Кремль покажу.

– А вот возьму и брошу! – твердо решил я.

Дописав статью, я написал заявление на увольнение. Отрабатывать две недели меня не заставляли. В тот же день выдали расчет. Я накупил гостинцев, подсчитал, что у меня остается, и понял, что на самолет денег не хватит. Ну что ж. Отличный повод осмотреть все достопримечательности Транссибирской магистрали.

До материка я добирался паромом. В хорошую погоду они отходят из Холмска несколько раз в сутки. В отличие от пассажирских теплоходов, паромы называются незатейливо – «Сахалин-7», «Сахалин-8», «Сахалин-9» и т. д. Паром имеет длину около 130 метров и высоту около 20 метров. Рядом с ним чувствуешь себя букашечкой. Паром швартуется к пирсу кормой и открывает свои недра. В него заезжают железнодорожные составы четыре ряда по восемь вагонов. Затем заезжают фуры, потом машины поменьше. А потом уже заходят пассажиры.

Качки в привычном смысле слова на пароме не ощущается. Он слишком большой и слишком тяжелый. Ощущения во время шторма более напоминают катание на лифте. Долго едешь вверх, затем вниз.

Порт Ванино мало чем отличался от моего родного Корсакова. Те же пирсы с портальными и мостовыми кранами, горы песка, щебня, металлолома, те же сопки вокруг города, те же хрущобы.

Я дождался поезда и отправился в Хабаровск – ближайший город, через который проходит Транссибирская железная дорога. Виды за окном по-прежнему ничем не отличались от привычных мне сахалинских пейзажей. Разве что количество отечественных автомобилей удивляло. В очереди на бензоколонке я насчитал пять «Жигулей» против одной «Тойоты». Я был потрясен. Не думал, что на свете так много «Жигулей». Первый культурный шок ждал меня в Комсомольске-на-Амуре. Наш поезд обогнал трамвай. Самый обычный трамвай советского производства вызвал у меня бурю эмоций. Я даже закричал от радости. Мой восторг разделила соседка по купе, которая тоже впервые уехала с Сахалина.

Пожилой сосед смотрел на нашу радость с искренним недоумением. Ему этого было не понять. Представьте себе, что есть на свете какой-то человек. Ну, например, Арнольд Шварценеггер. Вы тысячу раз видели его по телевизору и в кино. Вы знаете, как он выглядит, где он живет и кем работает. Когда вы видите его на экране, он не вызывает у вас никаких эмоций. А представьте себе, что вы идете по улице, и вам навстречу идет он. Вы сможете остаться равнодушным? Вот так же я не смог сдержать свои эмоции при виде трамвая.

В Хабаровске у меня было несколько часов. Я отправился гулять по городу. Мне очень захотелось сфотографироваться на фоне Амура. День был пасмурный, и я долго сидел на набережной в ожидании кого-нибудь, кто мог бы щелкнуть меня. И этот кто-то появился. Это был пожилой мужчина северной народности. Я принял его за нивха и поинтересовался, не с Сахалина ли он родом.

– Позвольте представиться, – мужчина картинно снял шляпу и протянул мне руку. – Великий нанайский писатель Андрей Пассар.

– Прямо-таки великий? – переспросил я.

– Дело в том, – с улыбкой стал объяснять мой собеседник, – что я единственный нанайский писатель. Кроме меня, среди нанайцев нет ни одного писателя, стало быть, для нанайского народа я – великий.

Разговорившись с Пассаром, я узнал, что он действительно переехал в Хабаровск с нашего острова, и что он много лет дружит с великим нивхским писателем Владимиром Санги, имя которого известно каждому сахалинцу и далеко за пределами острова. Андрей Пассар с удовольствием дал мне автограф. Он звал меня к себе на чай, но меня уже ждал поезд №1 Владивосток-Москва со звучным названием «Россия». Меня ждала вся Россия – новые люди и бесконечные приключения.

Путь до Хабаровска занял у меня чуть более двух суток. До Нижнего Новгорода предстояло еще семь суток в пути. Я без устали часами смотрел в окно. Под размеренный стук колес перед моими глазами проплывали города и села, глухая тайга, дальневосточные сопки, сибирские Саяны, как будто сошедшие с этикетки любимого лимонада, озеро Байкал. Менялись климатические пояса. Каждый день приходилось переводить часы. Каждый день становился на час длиннее.

Более всего меня беспокоило то, что я с каждый днем все дальше удаляюсь от моря. Людям, которые первый раз выходят в океан, известно чувство тревоги, когда берег скрывается за горизонтом. Чувствуешь себя оторванным от мира, беспомощным и беззащитным муравьем, отданным на милость стихии. Похожее чувство было у меня, когда я представлял, что на многие тысячи километров от меня нет моря. Я всю жизнь жил на берегу. Море кормило меня, давало мне силы. По ночам по потолку моей комнаты каждые пять секунд пробегал луч от маяка. Даже когда во всем городе не было электричества, маяк работал, вселяя надежду не только в сердца моряков, но и в мое сердце. А летом, когда можно было спать с открытыми окнами, меня баюкал низкий гул буйков, предупреждающих штурманов о подводных рифах. Весь этот мир неумолимо отдалялся от меня с каждой секундой.

Соседи по купе успели смениться несколько раз, а я все ехал и ехал. Где-то в Сибири ко мне подселили семью глухонемых. Стало очень скучно. Я не понимал, о чем они говорят, а им было неинтересно со мной. Единственным моим собеседником был их пятилетний сын. Благодаря этой семье мне удалось разгадать загадку, которая интересовала меня на протяжении всего моего пути.

На каждой большой станции в поезд входила большая группа глухонемых. Они торговали книгами и журналами. Поезд был длинный, и торговцев было много. На следующей крупной станции они выходили и пересаживались на встречный поезд. Таким образом они не уезжали далеко от дома. И так было на протяжении всего Транссиба. Меня мучил один вопрос. Почему именно глухонемые? Они держат этот рынок и не позволяют пробиться на него никому? Но как им удается держать рынок по всей стране? Да и зачем так держаться за этот рынок? Не думаю, что там они получают какие-то сверхприбыли. Неужели нет в России другой работы для этих людей? Ведь с точки зрения логики торговля для человека, не умеющего говорить, – не самое подходящее занятие. Ответ на этот вопрос я получил благодаря своим попутчикам.

На одной из станций в вагон ворвалась ватага парней с сумками, набитыми книгами. В наше купе заглянул один из них. Он протянул моему беззвучному соседу стопку книг. Тот жестом показал, что ему не нужно. Парень, увидев, что попал на глухонемого, просиял. Перекинувшись с моим соседом парой жестов, он кинулся в коридор и показал своим друзьям, что тут едет свой. В течение пяти минут купе набилось так плотно, что яблоку некуда было упасть. Устроили такой галдеж, что я в ужасе забился в угол своей верхней полки, опасаясь, что меня пришибут. Так эмоционально они махали руками. Собрание продолжалось около часа. Видимо, торговля в этот день у парней не удалась, но они выскакивали из поезда счастливые. Я понял истинную их цель. Торговля книгами – лишь способ оправдать то время, которое они тратят на поиски своих собратьев. В то время интернет был уделом избранных, и благодаря таким вот бригадам книготорговцев инвалиды по слуху узнавали, как и чем живут их собратья в других регионах. Такой была моя версия, и до сих пор никто не смог ее опровергнуть.

В Нижний Новгород я прибыл с опозданием на восемь часов. Василий Дмитриевич, пока ждал меня на вокзале, успел уже неоднократно напиться и протрезветь. Его лучший друг Жуков, с которым он приехал встречать меня, уже уехал почивать. На его место приехала подруга – Таня Горева, журналистка одной из ведущих газет Нижнего Новгорода.

Я вылез из поезда с 10 рублями в кармане. Я боялся, что Василий Дмитриевич не дождался меня и уехал. Куда податься в незнакомом городе без денег? Увидев огромную фигуру своего бывшего шефа, я бросился его обнимать. После трех дней, проведенных в обществе глухонемых, я не мог остановиться и без конца тараторил, рассказывая обо всех приключениях, случившихся со мной по дороге.

Мы приехали на самую отдаленную окраину города – в Седьмой микрорайон. Было уже поздно, и я не видел, куда меня везут. Была середина осени. Василий Дмитриевич привез нас на такси в пустующую трехкомнатную квартиру своего друга. Там царил жуткий беспорядок. Хозяин жил у своей девушки, а сюда время от времени приезжал выпивать с друзьями. После бурных пьянок никто в квартире не убирался. За несколько лет жилье превратилось в настоящую клоаку. Особо воспитанные гости вытирали ноги, выходя из квартиры, чтобы не тащить грязь в подъезд.

Таня брезгливо окинула взглядом гостиную. Взгляд ее остановился на интимном предмете женского туалета, висящем на люстре. Видно было, что висит он очень давно.

– Знамя былых побед? – с укором взглянула она на Василия Дмитриевича.

– Скорее былых поражений, – виновато вздохнул он.

– Надо будет здесь прибраться, – заметил я.

– Давай не сейчас, – предложил Василий Дмитриевич. – Утро вечера мудренее.

Мы до глубокой ночи просидели за столом. Пили пиво и ели привезенную мной сахалинскую рыбу. Я рассказывал о своих странствиях. Мы смеялись до боли в животе.

Я проснулся в шесть утра, на Сахалине в это время был уже час дня. Мой организм еще не перестроился на местное время, и я не мог спать дольше, несмотря на то, что лег всего несколько часов назад. Я попытался растолкать своих вчерашних собутыльников, но был послан в грубой форме туда, куда не знаю дороги.

Я прибрался в гостиной, вымыл посуду и сварил макароны по-флотски из купленных накануне Василием продуктов. В 11 часов проснулись мои друзья, мы купили пива и продолжили вчерашнее застолье. Таня в этот день впервые в жизни прогуляла работу. Своему начальнику она послала сообщение на пейджер о том, что у нее проблемы с пищеварением. В ответ пришли соболезнования от редакции.

Ближе к вечеру к нам присоединился старый друг Василия и Татьяны – известный в Нижнем тележурналист Михаил Кузнецов. Как и накануне, мы весь вечер смеялись и выпивали.

На следующее утро я опять встал раньше всех, навел порядок в кухне и в туалете, приготовил завтрак. Татьяна опять прогуляла работу, уведомив начальство о том, что проблемы с кишечником у нее продолжаются, в ответ получила новую порцию соболезнований от редакции. Миша Кузнецов тоже прогулял в этот день работу. Он оказался алкоголиком и, проснувшись, залпом выпил полстакана водки. К обеду он уже спал, а мы до слез смеялись, читая его пейджер. Сначала его начальник интересовался, не случилось ли чего, потом стал грозить увольнением, потом следовали сообщения, в которых не было ни одного литературного слова, потом пошли мольбы и воззвания к совести, поскольку «эфир горит», потом последовало увольнение, потом еще один шанс сохранить работу, потом опять ненормативная лексика, потом опять мольбы…

Вечером приехали еще два журналиста Катя и Сережа Костины. Они рассказали нам, что в журналистских кругах ходят всевозможные слухи. Якобы каждый день где-то на окраине Сормова при загадочных обстоятельствах пропадает по одному журналисту. Будто бы уже несколько редакций недосчитались своих сотрудников. Мы снова выпивали, смеялись и пели под гитару. Сережа и Катя оказались более стойкими, чем их предшественники. Они не остались ночевать, опасаясь, что их редакции тоже осиротеют.

Утром все повторилось – я навел порядок еще в одной комнате и приготовил завтрак. Таня опять не поехала на работу. Ее коллеги были потрясены тем, что расстройство желудка длится так долго. Когда проснулся Василий Дмитриевич, я напомнил ему, что он обещал мне показать Кремль. Он потянулся к телефону.

– Маришка, у тебя есть дома фотографии Кремля? – заговорил он. – Бросай свою работу, бери отгул и приезжай к нам в Седьмой. Я тебя с таким чуваком познакомлю, будешь кипятком писить.

Маришка была заместителем редактора одной из нижегородских газет. Она уже была наслышана о нехорошей квартире, в которой рушились карьеры журналистов, и о диком жителе тундры, на которого, как на ученую обезьяну, ездили смотреть со всего города привилегированные особы. Она была несказанно рада приглашению и действительно отпросилась с работы. Она привезла пачку открыток и карту Нижнего Новгорода. Мои друзья устроили мне увлекательную экскурсию, показывая открытки и сопоставляя на карте, где какие достопримечательности расположены.

Вечером Маришка уехала. Она очень дорожила своей должностью. Но свято место пусто не бывает. Проезжая мимо, на огонек заглянул хозяин квартиры Серега Бубнов. Он забежал на пять минуток. Возвращаясь из командировки, вспомнил, что во время одной из последних пьянок он оставил в квартире лекарство для спины.

Серега выпил и стал жаловаться на жизнь. Он рассказал, что его никто не любит. Его сожительница и ее мама все время требуют денег. Хотя он очень хорошо зарабатывает, им все время мало. Работодатели – бывшие бандиты, открывшие сеть магазинов автозапчастей. Они совершенно не жалеют его, гоняя три раза в неделю в Тольятти за товаром. Большую часть жизни он проводит в кабине «Газели». У него болит спина и то, что находится ниже. Завтра ему нужно снова ехать в командировку, и он приехал за каким-то снадобьем, на которое он возлагал свою последнюю надежду. Серега и вправду очень хромал.

На следующий день ни в какую командировку Серега не поехал. С тех пор он больше никогда не появлялся ни у своей возлюбленной, ни у своих работодателей. Дня через три его пассия пришла выяснить с ним отношения. Услышав доносившийся из квартиры шум и смех, она попросила позвать к ней Сережу, но открывший дверь Василий Дмитриевич затащил ее в квартиру. Она вошла в гостиную. За столом сидели незнакомые ей люди, а Сережа стоял посреди комнаты в одних трусах и колпаке Деда Мороза. Он играл на электрогитаре и низким басом пел песню, припев которой звучал примерно так:

Ля-ля-ля-ля и ду-ду

Ля-ля-ля-ля и ду-ду

Ля-ля-ля-ля иа иа и ай-ду-ду

При этом он улыбался так, как не улыбался уже много лет. Может быть, с самого детства. Он выглядел абсолютно счастливым. Брошенная женщина долго смотрела ему в глаза. Сережа был пьян, но вполне адекватен. Ни один мускул на его лице не дрогнул при виде бывшей пассии. Он продолжал петь и радоваться жизни. Женщина заплакала и убежала. В дверях она встретилась с двумя бритоголовыми мужиками. Это были работодатели Сергея.