Текст книги "Москитолэнд"

25. Наш единственный цвет

3 сентября, вечереет

Дорогая Изабель.

«Мы с твоей мамой решили развестись»

Шесть слов. Шесть слов потребовалось, чтобы перекрыть миллионы сказанных до этого. Я слышала их в кино, по телику, читала в книгах. Я слышала их, наверное, десятки раз, но никогда… никогда они не касались моей жизни, понимаешь? Мама говорила что-то о «заботе о себе» и папа согласно кивал. Иронично, но тогда они впервые за много лет проявили подобное единодушие. Затем слово взял папа и задвинул небольшую речь о том, что это правильно для нашей семьи, пусть и очень тяжело, и, дескать, они еще не обсудили все детали, но это не изменит того, как сильно они меня любят, и бла-бла-бла. Однако во всем этом значение имела лишь первая фраза. «Мы с твоей мамой решили развестись» Готово. Кончено. Разошлись.

В ночь после того разговора я с трудом уснула, а когда все же смогла, то видела тревожные сны. (В этой записи не будет Причин, Из, так что, если хочешь, можешь пропустить и перейти к следующей. Если честно, я даже не уверена, кому предназначены эти слова – тебе или мне.)

Во сне я сидела на краю родительской кровати. Одна в их комнате. Мой живот горел. И горло тоже, будто по нему текла раскаленная лава. Я чувствовала, как язык и губы формируют слова, очень важные слова, я знала, но не издавала ни звука. Что-то выпало из моих рук и с глухим стуком упало на ковер. Я посмотрела вниз на свои босые ноги и поразилась – когда это они так состарились?

Я поднялась с кровати, и эти старые ступни погрузились в ковер. Я наблюдала за ними пристально, потому что они были не моими, а как доверять чьим-то чужим ногам?

Словно ржавый грузовой корабль по Атлантике, я дрейфовала по комнате. Пролетали часы, дни, годы. К тому моменту, когда мое бедро уткнулось в мамин туалетный столик, я уже смирилась со своей старостью. По миллиметру поднимая голову, я увидела красное дерево изогнутых ножек столика, ящички с блестящими латунными ручками, а на самом верху – полочка с косметикой. Обычно там хранились мамины любимые духи, румяна, подводка для глаз и тональный крем. Но в тот раз остался лишь один предмет – ее помада. Та самая, которую мама использовала, когда первый и последний раз меня накрасила.

Во сне я чувствовала, как маняще мерцает на туалетном столике зеркало. «Я должна в него посмотреть, – подумала я. – Я прожила жизнь, пересекла океан, чтобы посмотреть…»

И подняла глаза.

Я смеялась, плакала, смеялась.

«Я не я» – сказала я океану, старым ногам, лицу в зеркале. И это было правдой. В том сне на меня смотрело не мое отражение.

Не мое, мамино.

Я вскинула подбородок, бровь, руку. И наблюдала, как поднимаются мамин подбородок, бровь, рука в зеркале. Я открыла рот. Ее рот открылся. Я подмигнула. Она подмигнула. Я заговорила, и она тоже.

«Мэри не может понять, что я пытаюсь сказать» – произнесли мы.

«Ничего, – ответили мы. – Она поймет»

Мы взяли помаду. Спокойно сняли колпачок и нарисовали на нашем лице… Колесо обозрения. Фейерверк. Бриллиантовое кольцо, бутылку, пластинку. Едва мы заканчивали что-то, как оно исчезало. И мы рисовали быстрее, тысячи штук, каждая неряшливее предыдущей.

К последнему изображению мы подошли методичнее.

Наши руки в зеркале приблизились к нашему лицу, чтобы нарисовать небо. Сначала левая щека – один решительный штрих. Двусторонняя стрела, упирающаяся в нос. Затем линия на лбу. Третий мазок зеркально отразил первый – стрела на правой щеке. Мы прочертили толстую линию ото лба до подбородка и, наконец, по точке в каждой из стрел.

Штрихи исчезли, и мы снова их нарисовали. И снова, и снова, словно какой-то печальный робот, обреченный существовать в непрерывном движении.

Наконец линии закрепились.

Мы бросили помаду на пол, и она шлепнулась меж наших старых ног. Наше лицо тоже было старым, вся кровь отхлынула.

«Боевая раскраска – наш единственный цвет» – сказали мы.

Утром я проснулась в поту.

В мою спальню донеся приглушенный папин голос. Я встала и, даже не потрудившись надеть штаны, прокралась к комнате родителей. Дверь была приоткрыта достаточно, чтобы заглянуть внутрь. Папа разговаривал по телефону, сидя на краю кровати. Голос его звучал устало, а под глазами темнели круги. Я заметила, что одежду он со вчерашнего вечера не сменил. Он попрощался, нажал отбой и какое-то время просто сидел. Я распахнула дверь, и папа повернул голову:

– Привет, зайка. Не знал, что ты проснулась.

– Папа, – вот и все, что я сказала.

Этого хватило.

Он начал говорить, используя совершенно бессмысленные слова.

– Ей пришлось уйти.

Я стояла на пороге, полуголая, затаив дыхание и переосмысливая все, что считала истиной.

– Ей понадобится время, чтобы во всем разобраться.

Удлиненные, искаженные слова.

Они не вписывались ни в одну из известных мне коробок, потому пришлось создать новую, и на ней красной ручкой было написано: «ПОВЗРОСЛЕЙ»

– Она хотела попрощаться, но так лучше.

Пока папа говорил, я забралась в эту новую коробку, закрыла крышку над головой, обхватила руками колени и, завопив что есть мочи, отдалась во власть худших штук из худших мест.

– Мим? Ты в порядке?

Коробка развеялась.

– В порядке ли я?

Я пялилась на отца, не веря… ему ни на грош. И вдруг на другом конце комнаты увидела мамин туалетный столик – высокое зеркало, красное дерево, изогнутые ножки. И полочка с косметикой. Сердце екнуло, и я понеслась вперед, стараясь не смотреть на собственные ноги. Сон все еще казался слишком реальным.

– Мим, оденься и давай все обсудим.

Мамина полка – обычно полная ее духов, румян, подводки, тонального крема – была пуста. Все исчезло, кроме единственного предмета: помады. Она стояла там как ненужный мусор.

– Мим, – позвал папа.

Я схватила помаду и устремилась к двери.

– Мим.

Но я уже ушла.

Вернулась в свою комнату, встала перед редко используемым зеркалом и, вспомнив боевую раскраску из сна, приступила.

И сразу стало так хорошо.

Не знаю почему.

Мы прожили в этом доме еще два месяца, в течение которых случилось многое, в том числе (но не исключительно) следующее:

(1) Я нашла «десять простых шагов – к разводу за десять дней» в поисковых запросах «Гугла» на домашнем компьютере. (2) Родители развелись двенадцать дней спустя, заставив меня гадать, на каких «простых шагах» папа лопухнулся. (3) Кэти, которая как-то обслуживала нас «У Дэни» начала ошиваться поблизости. (4) Раз в неделю я получала по пустопорожнему письму от мамы, уверяющей меня, что все в порядке, что мы скоро увидимся и т. д. и т. п., и из-за этого начала (5) умолять отца позволить мне жить с мамой в Кливленде, на что он (6) ответил категоричным отказом. Тогда я (7) спросила, какого хрена происходит, а он (8) женился на Кэти и перевез нас к черту на кулички, подальше от мамы, после чего (9) письма и звонки прекратились, и я осталась на сто десять процентов одинокой в этом мире, как остров. Грустный маленький человечек, живущий в этом захваченном москитами и влажными бурями, вывернутом наизнанку штате.

Словом, Изабель, весь мой долбаный мир развалился. И куда бы я ни смотрела, ответов не находилось. Какое-то время я злилась на маму. Честно говоря, я бы пережила все это, даже «последние новости» если бы могла рассчитывать хотя бы на одно письмо – пустопорожнее или нет – в неделю. Всего одно.

Но я начинаю подозревать, что истина слишком ужасна для слов. И вдруг одна из причин последних поступков отца (а их много) – это, господи, ее болезнь?

Что, если папа избавился от мамы, потому что она заболела?

До связи,

Мэри Ирис Мэлоун,

человек-остров

Цинциннати, штат Огайо
(До цели 249 миль)

26. Запомни рандевувски!

Перед нами в очереди стайка девчонок с одинаковыми бумажными пакетами из магазина. На пакетах красуется группа полуголых чуваков на пирсе, а над ними размашистая надпись в рамочке: «ПРОЖИВИ ЖИЗНЬ».

Так странно разочаровываться в собственном поколении. Я давным-давно сменила возвышенный идеализм – в том, что касается симпатий и увлечений людей, – на более реалистичное мировоззрение. Все начинается в средних классах. Друзья с всякими интересными странностями, вроде выгибающихся в обратную сторону пальцев или гиперреакции желудка на сырный соус, теперь пытаются скрывать то, что делает их такими интересными. И не успеваешь опомниться, как уже сидишь среди одноклассников и гадаешь, единственная ли ты читала «О дивный новый мир», а не его пересказ в «Википедии». Или торчишь в столовой, размышляя о сложностях последнего фильма Кристофера Нолана, пока болельщицы за соседним столиком обсуждают самое популярное на этой неделе реалити-шоу, а потом спорят, кто лучше делает минет. Приходится напоминать себе, что это всего лишь школа и, разумеется, настоящий мир будет другим. Но уже начинаю сомневаться, что вся эта чертова планета не сводится к «Википедии».

Магазинный пакет с глубоким «ПРОЖИВИ ЖИЗНЬ» – отличный тому пример. Кроме совета не умирать, там больше нет ни грамма смысла. Какой-то костюм в каком-нибудь офисе в небоскребе решил, что это звучит круто, и вот надпись на пакете. У меня перед носом. Отбивает всякое желание жить.

Мы с Уолтом и Беком стоим в очереди за билетами. Бек строчит кому-то эсэмэску, а Уолт держит за крылья мотылька, рассматривая его брюхо и лапки.

– Нужны билеты?

Рядом притормаживает незнакомец. На нем армейская куртка, водолазка, варежки, меховые наушники и шарф. Мужик либо смертельно боится внезапного похолодания, либо обожает зимние аксессуары. Вообще, привязать к его носу морковку, и получится отличный снеговик.

– Нет, спасибо, – говорит Бек, убирая телефон.

Снеговик склоняется ближе:

– У меня есть первоклассные билеты, парень. Просто роскошные. Шестой ряд возле третьей базы. Прямо над скамейкой запасных. Очешуительные билеты!

Бек смотрит на длинную очередь, потом на меня.

– Сколько? – спрашиваю.

Снеговик пожимает плечами:

– Вы вроде клеевые ребятки. Отдам четыре за пятьсот.

– Долларов? Это что, чемпионат мира? «Янки» не в городе, чувак.

– Зато будет праздничный фейерверк. После игры.

Уолт запихивает мотылька в пустую бутылку из-под «Маунтин Дью», завинчивает крышку и показывает нам большие пальцы.

Снеговик косится на него и вновь поворачивается к Беку:

– Ладно. Четыре сотни за три билета.

Так, пора закругляться. Я встаю перед Беком:

– Даю сотню за три билета. Плюс купон на три бесплатных ночи в «Холидей Инн».

Теперь на меня пялятся и Бек, и Снеговик.

– Долгая история, – бормочу я. – Слушай, матч уже начался. Это «Редс» против «Кабс», и готова поспорить, что у тебя есть пачка билетов, которые через два с половиной часа не будут стоить ни цента.

Уолт тычет бутылку палкой, мучая бедное насекомое.

– Накинь двадцатку, малышка, и договорились. – Я опускаюсь на корточки и лезу в рюкзак за деньгами, а Снеговик над моей головой продолжает: – А ваша малышка умеет торговаться.

К щекам приливает кровь, и я радуюсь, что моего лица сейчас никто не видит.

Получив билеты, мы пробираемся к стадиону. От Уолта буквально фонит восторгом, что стоит каждого только что потраченного пенни.

Бек вдруг рукой останавливает нас возле бронзовой статуи:

– Есть мысль. Если вдруг кто-то потеряется, давайте договоримся встретиться здесь. Возле статуи, хорошо? Назовем это местом рандеву.

Я показываю билеты:

– У нас есть номера сидений, могли бы встретиться там.

Бек красноречиво смотрит на Уолта, потом вновь на меня:

– Я просто подумал, что так будет немного… проще, понимаешь? И веселее. Вроде как.

Я вспоминаю матч, на который как-то ходила, и как потом бешеная толпа рвалась к машинам, лишь бы успеть обогнать пробку… Гляжу на Уолта – он болтает бутылку с мотыльком, совсем выпав из реальности, – и понимаю, что Бек прав.

– Да, отличная идея. Уолт?

– Эй, эй.

Он не отрывает глаз от бутылки. Мотылек внутри нервно хлопает крыльями и бьется о пластик.

– Уолт, посмотри на меня, приятель, это важно. Видишь статую? – Уолт следит за моим пальцем, указывающим на бронзового бейсболиста. – Если заблудишься или отстанешь от нас, иди прямо сюда, хорошо? Прямо к… – я читаю имя на табличке, – Теду Клюшевски.

Бек похлопывает его по спине:

– Клюшевски равно рандеву, Уолт. Запомнил?

– Да, – уверяет Уолт, возвращаясь к мотыльку. – Я запомню рандевувски.

Широко распахнув глаза, улыбаюсь Беку – мол, нет, ты видишь, какой он потрясный? Бек отвечает тем же.

– Думаю, мы все запомним рандевувски.

Мы минуем ворота и по стрелкам идем к своему сектору. Повсюду продавцы – хот-догов, пива, арахиса, – а у одного парня к шляпе приклеено полдюжины пустых пивных бутылок. Только мы останавливаемся возле нужного ряда, как Уолт вручает Беку мотыльковый саркофаг, говорит:

– Туалет. – И, вскинув указательный палец, исчезает в мужской уборной.

Бек подносит бутылку к лицу и щелкает по пластику, проверяя, жив ли мотылек.

– Фиксируй, – мрачно предлагаю я.

Он смотрит на телефон:

– Время смерти – четыре пятьдесят две.

– У бедняги не было шансов. – Я приседаю, чтобы затянуть липучки на кроссовках, а поднявшись, вижу восторженный взгляд Бека и кручу ногой: – Magnifi que, non?

– Oui. Et… Как там по-французски «старые»?

– Vieilles. И да, они старые. Но я люблю старье.

Судя по его взгляду, Бек еле сдерживает смех:

– Любишь старье?

– Конечно. Потрепанное, изношенное, растянутое, выцветшее… Это все лишь доказательства хорошо прожитой жизни.

– Или доказательства жизни… просто прожитой.

Я улыбаюсь, и следующие пару минут мы разглядываем зрителей. Я собираюсь пошутить, мол, толпа бы так не напрягала, кабы не все эти люди вокруг, когда Бек вдруг говорит:

– Кстати, о прожитой жизни… видала? – Он указывает на тех самых девчонок с нелепыми пакетами.

«Полегче, Мэри. Не спугни его».

Я киваю – спокойно, хладнокровно, будто только что заметила.

– Проживи жизнь, – фыркает Бек, закатив глаза.

И не просто закатив, по-обычному. А так, что радужка полностью исчезла где-то в глазницах, и с оглушительным вздохом, и с понуро опущенными плечами. В истории всех миров и времен никто так не закатывал глаза, и я вдруг понимаю, что напрочь позабыла имена всех знакомых парней. Без понятия, как это меня характеризует, да и честно говоря, мне плевать. В фильме моей жизни я запрыгиваю на Бека, обхватываю его ногами за талию и, когда мы целуемся, чувствую горечь его языка на своем, а толпа вокруг беснуется. Уолт – в образе неизвестного актера, получившего «Оскар» за прорыв года, – превращается в священника. Он женит нас прямо здесь и сейчас, перед мужским туалетом. Бек – один из братьев Феникс, либо Ривер (до наркоты в клубе), либо Хоакин (до безумной бороды), а я, как уже упоминалось, любимица инди-тусовки Зои Дешанель. Или, ну ладно, юная и дерзкая Эллен Пейдж.

– Проживи жизнь, – повторяет Бек. – А почему не «дыши воздухом»?

– Ешь еду, – улыбаюсь я.

– Застегни штаны.

– Выгуляй собаку.

– Прими душ.

– Выполни работу.

Он качает головой:

– Проживи жизнь, Мим. Что бы ни случилось, просто… проживи жизнь, хорошо?

– Я принял важное решение, – возвещает вернувшийся из туалета Уолт. Затем забирает у Бека бутылку и подносит ее к самому носу. – Назову его мистер Люк Скайуокер Мотылек.

Мы с Беком обмениваемся улыбками и сворачиваем к своему ряду, не проронив ни слова. Нам не хватает духу сообщить, что мистер Люк Скайуокер Мотылек повторил судьбу Оби-Вана.

27. Несовершенный Бек Ван Бюрен

Восторженные аплодисменты Бека Ван Бюрена лучше всего иллюстрируют, сколь заразителен энтузиазм Уолта. Отбивающий «Кабс» в первом иннинге еле шевелится, но, глядя на воодушевление моих друзей, можно подумать, будто команда только что выиграла кубок. Это поистине прекрасно.

Зарывшись в рюкзак, я нашла банку из-под кофе и пересчитала деньги. Изначально было восемьсот восемьдесят долларов, минус сто восемьдесят на автобусный билет, потом еще семь на ножницы и салфетки, а затем до Нэшвилла все оплачивали кретины из «Грейхаунда». Дальше три бакса на карнитас, пять на мороженое (в неподражаемом «Здесь-с-собой-везде-всегда»), триста на Дядю Фила, пятьдесят шесть на бензин, девятнадцать на Средневековый бургер, сто двадцать на билеты и шесть на официальную программку стадиона «Редс». Итого осталось сто восемьдесят четыре доллара.

«Проклятие, Мэлоун».

Ну и что. Деньги все равно не мои.

– Пойду куплю кренделек, – говорю я.

«Кабсы» получают двойной аут, что они делают часто и хорошо. Бек и Уолт возмущенно вскидывают руки, как будто судья ошибся.

– Пойдешь купишь кренделек? – бубнит Бек, листая программку. – Игра длинная.

– Да ладно? Прошу, Бек, расскажи мне еще о тонкостях этой странной игры. – Я встаю и начинаю пробираться к проходу.

– Погоди. Дай мне свой телефон.

Я выуживаю мобильник из рюкзака и, будто это пустяк, отдаю его Беку.

– Раритет, – замечает он, раскрывая мою раскладушку. – Как мило.

Я вытягиваю руку:

– Если ты решил поиздеваться…

Он быстро тыкает по клавишам и возвращает мне телефон:

– Все, теперь у тебя есть мой номер. На всякий случай.

Я улыбаюсь и думаю, что ему, наверное, видно мое бьющееся в горле сердце.

– Ну ты прямо юный патрульный. Место сбора, телефон на всякий случай. Моя одежда достаточно яркая?

Бек машет рукой у меня перед носом и вновь сосредоточивается на игре:

– Твой кренделек заждался.

Я сбегаю по цементным ступеням не в силах сдержать улыбку. Это отклонение от маршрута уже окупилось.

Очередь длиною с милю, но я не против. По-моему, количество времени, которое человек готов потратить в очереди за чем-то, довольно хорошо определяет, насколько сильно он это что-то хочет. И прямо сейчас «миля» – это ровно столько, сколько я готова преодолеть ради мягкого соленого кренделя.

Огромный экран над полем демонстрирует оживленную гонку трех бейсбольных мячиков – двух мальчиков и одной девочки (своего рода анатомический подвиг). Рядом со мной необъятная дама с полными руками хотдогов и хвороста громко болеет за девочку. Три чумазых молчаливых ребенка перед ней жадно пожирают глазами еду в руках матери. Один из малышей тихонько просит хот-дог, на что женщина извергает кучу проклятий, угроз и требований «не отвлекать, когда она занята».

Люди вокруг опускают головы, пялятся на часы, листают программки – что угодно, лишь бы избежать неудобной близости этой ужасной незнакомки.

– Эй, – зову я.

Раба порывов. Женщина перестает вопить и смотрит на меня так, будто я только что сюда трансгрессировала из ниоткуда.

– Вы ведь в курсе, что они нарисованные? – Я указываю на экран. – Я про мячи. Они вас не слышат. – Малышня тоже выпучивает глаза, их мордахи грязные, но милые. Я киваю на них и смотрю женщине прямо в глаза: – В отличие от ваших детей.

И вдруг очередь взрывается аплодисментами. Женщина начинает что-то говорить, но быстро умолкает и уходит прочь. Я с широкой улыбкой машу ей вслед. Не буду притворяться, что реакция людей мне не приятна, но… поведение незнакомки отвратительно нелепо, и именно поэтому меня не особо волнует толпа. Чистая математика диктует соотношение десять к одному в пользу сумасшедших.

Очередь продвигается. Опустив голову, плетусь за человеком передо мной.

«Дерьмо».

Надгортанник трепещет, опускается.

«Его обувь».

И прежде, чем я успеваю добежать до уборной или хотя бы отступить, меня выворачивает прямо парню на ноги.

– Какого черта? – недоумевает он, сначала тихо. Гневу такого масштаба нужно время, чтобы войти в полную силу. – О… боже! – Он поворачивается, сверкая глазами. – Какого черта?!

Я молча убегаю. По шумной дорожке. В ближайшую дамскую комнату. Рвота стекает по подбородку, оставляя за мной следы, точно белые камешки Гензеля. Подлетаю к раковине, и меня снова выворачивает.

«Мокасины».

Я зажмуриваюсь.

«Я хочу стать твоим другом, Мим».

Паршиво.

«А ты моим?»

Вижу только эти гребаные мокасины.

Остекленевшие глаза.

И что теперь… при встрече с любителями мокасин мне стоит готовить пакетик для блевотины? Да поможет мне бог, если когда-нибудь придется работать в банке. Многие носят мокасины, и не все из них первостатейные извращенцы.

В грязном зеркале, под тонким желтоватым слоем пыли, отражается женщина в цветастом платье, с любопытством на меня глазеющая.

– Ты в порядке, милая?

Но я не отвечаю. Не могу. Лишь смотрю на собственное отражение и гадаю, как давно мой правый глаз закрыт.

– Чего так долго? – спрашивает Бек.

– Я… задержалась.

Он косится на меня:

– Крендель хоть съела?

Согнувшись, зажимаю голову между колен.

– Мим? Что с тобой?

– Меня вырвало.

– Ты больна?

– А ты как думаешь? – огрызаюсь я, хотя не собиралась.

Теперь уже Уолт смотрит на меня крайне обеспокоенно:

– Ты заболела, Мим?

– Нет, Уолт. – Показываю ему большие пальцы. – Я в порядке. Чувствую себя замечательно.

Мой энтузиазм вознагражден двойным жестом «о’кей» в его исполнении.

Бек вытаскивает из сумки камеру:

– Мим повезло с таким другом как ты, Уолт. Чертовски повезло.

Уолт кивает, улыбается:

– Чертовски повезло.

С реки Огайо доносится прохладный послеливневый ветерок, словно легкий снисходительный взмах руки местного неумолимого климата. Бек делает несколько снимков, и «Кабсы», как всегда завораживающе, сгорают в славном пламени ошибок, промахов и упущенных возможностей. В этой «симфонии поражения» они не просто первая скрипка – они дирижер, фаготист, вся перкуссионная секция. И Уолт, да не очерствеет его сердце, не теряет ни капли энтузиазма. Он просто безудержен – на самом деле – и что есть мочи аплодирует самым посредственным игрокам. Матч завершается со счетом двенадцать: три в пользу «Редс».

Чуть позже за стеной центрального поля начинается салют.

– Ха! О да! О, смотри, Мим! Бек! Эй, эй, как клево!

С улыбкой склоняюсь к Беку:

– Он похож на ребенка в рождественское утро.

И перевожу взгляд от раскрашенного взрывами неба к его глазам – удивительно, но разницы почти никакой.

– Я солгал, – шепчет Бек.

«Осторожнее, Мэри. Тут что-то хрупкое…»

– Ясно.

– А-а-а-а-а, Бек, гляди! – кричит Уолт.

Болельщики вокруг нас вопят, смеются, тычут пальцами в небесные искры, забыв обо всем, кроме фейерверков. Мы с Беком среди них, но не с ними. Все равно что в День благодарения сидеть за «детским столом». Взрослые рядом, обсуждают важные вопросы, работу, дом, соседей. И не понимают, что все это не имеет значения. А дети понимают. Боже, вот бы это с возрастом не менялось.

– Я поехал не просто фотографировать.

– У-у-у-ухты-ы-ы-ы-ы! – Уолт подпрыгивает на месте.

Бек слепо пялится в программку на коленях.

– Дело в Клэр, – говорю я. – Которая звонила.

Он кивает:

– Она моя сводная сестра. Жила с нами год, пока училась в старшей школе, а потом сбежала. Мы были близки, и то, как все закончилось… Мне просто нужно снова ее увидеть.

Я молчу. Жду, когда кусочки сложатся в картину.

– Ка-а-а-а-бу-у-у-у-у-ум! Эй, эй, еще один клевый!

– Она здесь рядом, – продолжает Бек. – По ту сторону реки. Когда меня ссадили с автобуса, я собирался проехать оставшиеся пятнадцать миль на попутке, но тут услышал, как вы пытаетесь купить этот грузовик.

– У этого грузовика, – напыщенно поправляю, – есть имя.

Бек дарит мне улыбку кинозвезды, улыбку, которую мое левое глазное яблоко запечатлевает и отправляет в мозг, а тот, в свою очередь, прямиком в сердце, и оно моментально тает.

– Я звонил ей полгода назад. И организовал эту поездку, чтобы ее навестить, но… Клэр продолжает перезванивать и говорить, чтобы я не приезжал. Напасть какая-то. – В его низком голосе неуловимая бесконечность. – Я не знаю, что делать.

И на миг – на один исключительный миг – мы остаемся вдвоем за детским столиком.

Я протягиваю руку и осторожно разворачиваю лицо Бека к небу:

– Думаю, знаешь, Бек. И я помогу. Но сейчас ты пропускаешь умопомрачительное зрелище.

И мы втроем смотрим, как взрываются небеса.

Я бы что угодно отдала, лишь бы увидеть этот фейерверк двумя глазами…