Текст книги "Москитолэнд"

28. В парке

3 сентября, поздняя ночь

Дорогая Изабель.

Мне было восемь.

Папа пил пиво и ремонтировал свой мотоцикл. Он никогда на нем не ездил, только ремонтировал. Это одна из многих исчезнувших черт отца – его склонность к незавершенности. Он получал удовольствие от тяжкого труда, а не от вознаграждения в конце.

Мы сидели в гараже втроем. Мама пыталась объяснить мне, как работает проигрыватель. (Я не вспомню все подробности того разговора, потому что… ну, мне было восемь. Так что перескажу примерно, но суть ты поймешь.)

– Да, мама, но как музыка из иглы, – я ткнула пухлым пальцем в проигрыватель, – попадает в мое сердце?

Мои самые ранние воспоминания о музыке никак не связаны с прослушиванием, тогда все в мире воспринималось исключительно чувствами.

– Игла называется «стилус». – Мама сдула пыль с альбома «The Doors». – И он проходит по этим канавкам, видишь? И начинаются некие вибрации или вроде того, направленные, наверное, в какой-нибудь усилитель, и – вуаля! – музыка.

Папа, полирующий мотоцикл, фыркнул.

– Лягушку проглотил, дорогой? – произнесла мама, устанавливая пластинку.

Он пробормотал что-то – я не расслышала – и глотнул пива.

– Принеси мне тоже, ладно? – попросила мама, и папа ушел из гаража.

Мы остались вдвоем на продавленном старом диване. Сидели и слушали, как Джим Моррисон прорывается на ту сторону.[6]6
  Песня группы «The Doors» – «Break on through».


[Закрыть]

– Странно, – сказала я. – Как будто песня сумасшедшего.

Мама кивнула:

– Это потому, что он и был сумасшедшим. Как и многие известные рок-звезды.

– Например?

– Ну, помнишь Джими Хендрикса, который играл «Star Spangled Banner»?

Боже, я помнила. (Из, ты видела это выступление? Сколько вдохновения…)

– Да, – сказала я. – Его гитара звучала, как и этот голос. Будто… – Я тряхнула головой, размышляя о туманных сложностях рок-звезд и пытаясь облечь их дикую натуру в слова. – Звучала… мм… безумно и честно. И безумно честно.

Мама рассмеялась – то был смех Беззаботной Юности – и уронила голову на клетчатую спинку любимого дивана.

– Джими тоже был безумным?

– Да, Джими был честным и безумным.

– Но почему?

– Кто как, Мэри. Из-за наркотиков, славы, еще чего-то… Полагаю, когда ты нравишься стольким людям сразу, это может свести с ума.

– Ты что творишь?

Папин голос был тих, но я помню, как мы вздрогнули. Он стоял на улице, прямо за поднятыми гаражными воротами, с бутылкой пива в каждой руке. Я видела, что мама пытается понять, как долго он подслушивал, и тщательно подбирает слова.

– Ничего. Просто рассказываю…

Папа не шелохнулся.

– Ей восемь, Ив. Какого черта?

На мгновение все замерло. Никто не произнес ни слова. В свои восемь я обычно легко справлялась с семейными сложностями, но тогда, помню, сильно растерялась. Я не могла понять, что именно в нашем разговоре разозлило отца.

– Я не против, – прошептала я, подогнув под себя ноги и стараясь выглядеть мило.

Милая мордаха порой останавливала ссоры на самой ранней стадии.

Папа поставил пиво на землю, подошел к дивану и подхватил меня на руки:

– Не все сходят с ума, зайка.

Мама поднялась, чтобы взять пиво:

– Черт, Барри, я и не говорила, что все.

– Ты сказала достаточно.

Много позже до меня дошло, как все же странно, что эта папина одержимость – мол, со мной что-то не так, настолько серьезно, что это оправдывает серьезные наркотики, и серьезных врачей, и жизнь, полную серьезных лекарств, лишь бы избежать серьезного безумия – в некотором роде сводила его с ума. Много позже до меня дошло, что, несмотря на все его поступки, папа действительно хотел для семьи лучшего. Как этого добиться? Он понятия не имел. Много позже до меня дошло, что это предельная дихотомия: желать лучшего, а делать худшее. У папы получалось именно так. Ведь нельзя просто перевести старушку через дорогу. Нет, он должен изобрести гребаный автомат и велеть ей тащить свою задницу на ту сторону. Его методы были не просто неэффективны, но безумны. Такова судьба многих хороших людей, когда-то поддавшихся безумию мира.

До меня все это дошло много позже.

Но в тот день, когда он выносил меня на руках из гаража, покрывая мой лоб поцелуями и шепча всякие утешительные нежности, как будто мама меня только что избила… в тот день я его ненавидела. Неистово и честно.

В гостиной отец опустил меня на ноги:

– Можешь смотреть телевизор, сколько захочешь, зайка.

Я схватила с журнального столика наш гигантский пульт, рванула на кухню и сунула его в микроволоновку. Две минуты на максималке сделали свое дело.

И это был мой первый фейерверк.

А мама тогда несколько часов не возвращалась.

До связи,

Мэри Ирис Мэлоун,

безумная и честная

Прекрасней прохладной звездной ночи может быть только прохладная звездная ночь в компании Бека и Уолта.

Я сую дневник в рюкзак, выключаю в кабине свет (но оставляю радио) и перебираюсь в кузов грузовика. После матча мы нашли местечко в этом почти заброшенном парке с видом на Цинциннати. Бек, пользуясь случаям, теперь бегает вокруг и снимает то да се, а Уолт, несколько минут рывшийся в чемодане, уже дрыхнет на спине.

Я устраиваюсь посредине кузова, укрываюсь одним из одеял Уолта и гляжу в небо. По радио потрескивает песня про гробовщика, которую диджей причисляет к «нью-олди». Понятия не имею, что это значит, но для столь идеальной панорамы с яркими звездами и повисшей над землей дымкой искаженная помехами песня – самое оно.

Закончив фотосессию (и оставив наконец в покое затерроризированных ночных тварей), Бек садится рядом со мной и прислоняется головой к окну кабины.

– Ты веришь в бога? – спрашивает он, выпуская в ночной воздух облачко пара.

– Иисусе, Бек… вот так запросто?

Он улыбается:

– Оно само. Как еще узнать…

Наверное, любование звездами сделало этот вопрос неизбежным. Они там наверху мерцают и принимают форму высокого пузырчатого человека, шепчущего мне на ухо занимательную истину.

– Ты когда-нибудь встречал парня с изуродованным лицом? – спрашиваю я. – Ну так, чтоб по-настоящему…

– Это был серьезный вопрос, – прерывает Бек.

Я сажусь и поворачиваюсь к нему:

– Беккет? Расслабься. Я расскажу серьезную историю, и это станет моим серьезным ответом. Лады?

Он улыбается и кивает:

– Продолжай.

Я прочищаю горло, взывая к своему внутреннему сказителю с голосом Моргана Фримана. Это, конечно, не «Путешествие на край света»,[7]7
  Документальный французский фильм Люка Жаке о судьбе императорских пингвинов, один из закадровых рассказчиков – Морган Фриман.


[Закрыть] но сойдет.

– Как-то в детстве, мне тогда было года четыре, я пошла с мамой в банк. А может, в аптеку или рыбный магазин, но мне запомнился именно банк. Мама говорила с кем-то в очереди за нами, я держала ее за руку, а перед нами стоял мужчина в плаще – очень высокий. Прямо великан.

– Тебе было четыре, – говорит Бек.

Я качаю головой:

– Его рост не зависел от моего. Парень по любым меркам был высоченный. В общем… боже, так странно, я помню, что он пах как этот плавленый сыр ломтиками. Молочно, сладко, липко и всякое такое.

– Гадость, – шепчет Бек. – Ну и да, специфично.

– Я помню, как протянула руку и прикоснулась к подолу его пальто. Когда мужчина обернулся…

По спине к затылку бегут мурашки, и волосы на всем теле встают дыбом.

– Что? – Бек резко выпрямляется.

Я касаюсь левой щеки:

– Эта сторона его лица была просто пузырящимся бугром. Как вспененная зубная паста или… куча ноликов или типа того. Пузырчатая кожа. Не знаю, как ее описать. Помню, что мужчина мне улыбнулся, и от этого стало только хуже. Улыбка, будто нож масло, разрезала все эти…

– Мим!

– Прости. Короче, своим детским мозгом я пыталась осознать увиденное. Я сравнивала его пузырчатое лицо с тем, что знала о мире, но соответствий не находила. Получалась бессмыслица. Так что с тактичностью четырехлетки я ткнула пальцем в щеку мужчины и спросила, что произошло. Он разулыбался еще сильнее и ответил, мол, таким его сделал бог. «Бог ошибся?» – спросила я. И мужчина сказал, улыбаясь как дурак: «Нет. Ему просто стало скучно». Понятия не имею, что было дальше. Наверное, мама утащила меня прочь, учитывая, что парень походил на пузырчатого неандертальца.

Посмеиваясь, Бек укладывается на спину рядом со мной.

Я понижаю голос до шепота:

– С тех пор я думаю: если со скуки бог творит такое, то не хотелось бы стать свидетельницей его гнева.

Какое-то время мы просто лежим, наслаждаясь особенной тишиной природы. Пузырчатое созвездие испарилось. Черт, наверное, его и не существовало.

– Так значит, веришь? – подытоживает Бек.

Я возвращаюсь к первоначальному вопросу и говорю то, что знаю:

– Если честно, без понятия. Меня пугает перспектива существования бога. Почти так же, как мысль, что его не существует.

Слаженный хор приводит песню гробовщика к кульминации и к финалу, насыщенному той мистической силой, достичь которой пытаются столь многие, хотя удается это единицам. И теперь я жажду большего.

– А ты? – спрашиваю.

– Что я?

– Ты веришь в бога?

– О, определенно.

Учитывая мою собственную духовную борьбу, убежденность Бека застает меня врасплох. Я приподнимаюсь на локте и смотрю на него:

– Откуда такая уверенность?

– Ты знала, что при рождении в наших телах триста костей. Со временем они…

– Здрасте, – прерываю я. – Я задала вопрос.

Бек вскидывает бровь:

– Мим? Расслабься. Я расскажу историю, и это станет моим ответом. Лады?

– Хорошо, – взмахиваю я рукой.

– Итак. Со временем эти триста костей сливаются в двести шесть. Не буду даже упоминать, насколько это странно. И больше половины костей сосредоточены в руках и ногах – четырех человеческих конечностях. А если кости сложить, то на скелет придется лишь четырнадцать процентов от общей массы тела.

– Ты ботаник.

– Возможно. В смысле. Есть такое предположение.

Боже, так бы его и съела.

– Ну и к чему ты ведешь?

– К тому, что мое сердце должно постоянно биться, чтобы перекачивать красную жидкость под названием «кровь» по узеньким трубкам под названием «вены», пронизывающим всю эту конструкцию под названием «тело». И мои органы в сообщении с сердцем должны правильно работать, чтобы эта углеродная форма жизни под названием «Беккет Ван Бюрен» и дальше существовала на этой крошечной вращающейся сфере под названием «Земля». Столько всего должно происходить именно так, а не иначе, что удивительно, как мы просто не падаем замертво.

– Такое, знаешь ли, случается.

Бек фыркает и выдыхает в ночь колечко пара.

– Наверное, я просто считаю, что жизнь куда загадочнее смерти.

– Как философично. Ты должен написать книгу.

Он снова фыркает, и я вдруг осознаю, что мой саркастичный настрой смягчился. Может, виноват поздний час или, что вероятнее, моя полупьяная увлеченность Беком, но я веду себя как первокурсница на выпускном – притворно равнодушная, пресыщенная, неспособная на оригинальные мысли. В попытке перевести разговор в более возвышенную плоскость я говорю то, что должна была сказать сразу:

– Значит, ты веришь в бога, потому что живешь?

– Полагаю, в следующий раз мне так и стоит отвечать.

По радио играет новая песня, довольно приятная, но, если она вдруг закончится, я не расстроюсь. Ничего общего с песней гробовщика. Проклятая мелодия разбередила мне сердце.

– Где был твой отец? – спрашивает Бек.

– Что?

– В той истории про банк или рыбный магазин… или что угодно. Где был твой отец?

– Его тогда не было рядом с нами. – Я умолкаю. – Если честно, понятия не имею, почему так выразилась. Он всегда был рядом, но даже тогда… рядом, но не с нами, понимаешь? Не по-настоящему. По крайней мере с тех пор, как Кэти все испоганила.

Вдалеке кто-то завывает.

– Что скажешь? – спрашиваю я. – Койот?

– А если ты ошибаешься? – говорит Бек.

– Да, наверное, просто дикая собака.

– Нет. Я о Кэти.

– В смысле?

Он неловко ерзает:

– Да так…

– Ну, говори.

– Слушай, я не знаю всей истории, но ты несколько раз упоминала стерву-мачеху и… при этом я не увидел серьезных оснований для ненависти к ней.

Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун, и я тщательно считаю до десяти. Глубокий вдох – от одного до десяти. Лицо пылает, но на сей раз мне плевать, видит ли Бек.

– Ты не знаешь, о чем говоришь.

– Мим, я не…

– Не знаешь!

Почему-то нашу первую стычку я представляла иначе. (Ну, например… во время медового месяца в Венеции. Мы едим тирамису в каком-нибудь всемирно известном ресторане, о котором не подозревают другие глупые американские туристы, затем заказываем вторую бутылку шампанского и спорим о том, открыть ли ее в гондоле по дороге в отель или уже на балконе номера. Вот как-то так.)

Вторая песня заканчивается. Наконец-то.

– Твои планы на утро не изменились? – спрашивает Бек. – Еще не поздно отступиться.

– Бек. Мне нужно, чтобы ты это сказал.

– Что?

– Скажи, что не знаешь, о чем говоришь.

Он отворачивается, и я не представляю, чего ждать. Но затем кивает и тихо произносит:

– Я не знаю, о чем говорю.

Невероятно, но становится только хуже. Следующие несколько минут мы лежим молча, пытаясь осмыслить удаленность и масштаб звездного неба. Я размышляю о том, как быстро все изменилось. Но разве не в том суть? Когда все происходит медленно, это называют ростом, а когда быстро – переменами. И боже, как все меняется: что-то, ничто, что-нибудь, нечто… все меняется.

– Бек?

– Да?

– Ты знаешь, чего хочешь?

Секундная пауза.

– Ты о чем?

Я молчу. Он прекрасно понимает, о чем.

– Думал, что знаю, – отвечает Бек.

– Ага.

– Правда думал.

– Ага.

Я всегда представляла, что если мне предначертана любовь, то я найду ее. Или встречу. Или завоюю. Но не что она собьет меня с ног. Сбивающая с ног любовь – это коробки конфет и цветочки, и поцелует-не-поцелует, и неуклюжие объятия, и неловкие паузы, и прыщики в самое неподходящее время, и телефонные разговоры в три часа ночи. Словом, все это не обо мне. Но под храпы Уолта в кузове пикапа по имени Фил только и остается, что размышлять. И получается, со мной иначе и быть не могло, только так. Несовершенно. В высшей степени странно. Быстро.

Любовь, порожденная не ростом, а переменами.

«Ты в него влюблена?» – звучит в ушах мамин голос.

Я поворачиваю голову, оставив тело без движения. Изучаю силуэт Бека здоровым глазом, и меня охватывает это бессмертное сочетание ликования, потоотделения и несварения.

«Влюблена, Мэри?»

– Итак, – шепчу я. – Третьекурсник. Значит, тебе… сколько? Двадцать? Двадцать один?

– Иисусе, Мим… вот так запросто?

Слишком нервная, слишком замерзшая, тысяча-всяких-слишком, чтобы улыбаться, я натягиваю одеяло до подбородка.

– Оно само. Как еще узнать…

Он приподнимается на локте и склоняется надо мной. Господи, люди ошибаются, называя глаза зеркалом души. Зеркала ничего не меняют вокруг, лишь отражают. А глаза Бека прямо сейчас меняют во мне все, взбалтывают и перемешивают каждую частичку Мим от макушки до кончиков пальцев.

– Разве это имеет значение? – спрашивает он.

«Он знает, что имеет».

– Не говори так. Знаешь же, что имеет.

Бек со вздохом снова опускается на спину, положив одну руку за голову, а вторую – на грудь.

– Знаешь, – повторяю я.

Его дыхание замедляется – вижу по руке на груди, что поднимается и опадает. И по теплому дыханию, что вырывается в ночной воздух. Я смотрю, как это дыхание обретает форму и складывается в одно короткое, прекрасное слово.

– Знаю, – говорит Бек.

29. Архитектурная апатия

– Пятьдесят два, пятьдесят четыре, пятьдесят шесть… пятьдесят восемь.

Бек сворачивает на подъездную дорожку дома «358» по Кливленд-авеню и глушит мотор. Солнце едва взошло, и утренний туман лишь добавляет странностей к последним сюрреалистичным событиям. Я тру затылок, напоминая себе никогда больше не спать в кузове пикапа.

Мы в Белвью, прямо за рекой Огайо. По пути через город мы миновали один светофор, одну автозаправку, одну закусочную «Сабвей» и самый захудалый центр, какой я когда-либо видела. Все витрины магазинов здесь либо заколочены, либо разбиты, и каждая следующая еще непригляднее и унылее предыдущей.

– Ну вот, – говорит Бек. – Думаю, я просто… ну вот, я просто… я пойду…

– Хочешь, чтобы мы пошли с тобой? – спрашиваю я.

Он улыбается, но впервые улыбка выглядит неестественной.

– Нет, спасибо. То есть точно нет. Оставайтесь в машине. Я просто позвоню в дверь, и будь что будет.

– Проще пареной репы, – говорю я.

Бек смотрит через лобовое стекло:

– Проще пареной репы.

– Надо есть репу? – Уолт вскидывает голову, вырываясь из мира кубика Рубика.

Как бы я ни любила мальчишку, клянусь, иногда я вообще забываю, что он рядом.

– Никакой репы, Уолт.

Бек смеется сильнее, чем того требует ситуация. Успокоившись, мы минутку сидим молча.

– Бек?

– Да?

– Если хочешь позвонить в дверь, для начала надо выйти из машины.

Вытирая пот со лба, он распахивает дверцу:

– Пожелай мне удачи.

– Удачи, – шепчу я.

– Удачи! – кричит Уолт.

В соответствии со своей теорией объездных путей после игры я решила, что просто обязана помочь Беку. Для него это так же важно, как шкатулка для Арлин или встреча с мамой для меня.

Кливленд-авеню – цель Бека, как обычный Кливленд – моя.

На крыльце он оглядывается в поисках кнопки звонка, находит, жмет и ждет. Дверь под номером «358» зажата между «356» и «360». Наверное, эти таунхаусы очень экономичны, но такой шаблонный дизайн просто сочится архитектурной апатией.

– Куда пошел Бек? – спрашивает Уолт.

– Проведать старого друга.

– Сильно старого?

– Нет, не в смысле… забудь. Это девушка, и ей, наверное, лет двадцать.

Я никогда не встречала Клэр, потому без понятия, чего ожидать. Как правило, едва услышав имя, я уже понимаю, с кем имею дело. Уолт, Бек, Карл, Арлин… хорошие люди. В отличие от Тая, Кэти, Уилсона. Но Клэр… с Клэр все сложно. Я наблюдаю, как первая в моей жизни Клэр открывает дверь, и уже могу сказать, что всем Клэр в мире это не сулит ничего приятного. Она встречает Бека хмурым взглядом, в котором мне видится что-то вроде «это не самый паршивый день и не самое мое хмурое лицо, но я хмурилась так долго, что теперь оно приросло ко мне навеки». Глаза у нее запавшие, темные, и я бы поспорила на все деньги в банке (по крайней мере, все оставшиеся), что Клэр заядлая курильщица.

Бек исчезает в таунхаусе.

Я должна что-то сделать. Что угодно.

– Уолт?

– Да? – Уолт не отрывается от кубика.

Щелк-щелк-щелк.

– Окажешь мне услугу?

– Да? – А головой качает – «нет».

– Мне нужно, чтобы ты посидел здесь, пока я проверяю шины.

– Шины?

– Да, мне послышался какой-то хлопок, когда мы ехали по шоссе. Нужно убедиться, что они все еще… наполнены воздухом и все такое. Так как, справишься? Останешься в машине?

Он запрокидывает голову и перемешивает цветные квадратики:

– Да.

– Отлично. Я быстро. Никуда не уходи.

Я выпрыгиваю из грузовика и обегаю дом с торца возле двери «350». Надеюсь, Уолт сейчас увлечен своим кубиком. Потому что если нет, то, увидев меня, он наверняка рванет следом. А если рванет, то у меня будет больше шансов сохранить секретность операции верхом на слонопотаме. К счастью, насколько здешние дома апатичные, настолько же они и маленькие. Уже через несколько секунд я на заднем дворе номера «358». Я рассчитывала на незапертую раздвижную дверь или, на худой конец, собиралась что-нибудь взломать, но удача, кажется, на моей стороне. Несмотря на прохладу, окно рядом с внешним блоком кондиционера открыто. Пробравшись сквозь заросли кустов, я сажусь под окном и слушаю. Голос Бека узнаю безошибочно.

– …не куплюсь. Ни за что.

– Зачем мне лгать о таком? – Голос хмурой Клэр звучит так же тоскливо, как она выглядит.

– Отличный вопрос, если учесть все дерьмо, через которое мы прошли.

– Бек, как я и сказала по телефону, мне жаль.

Щелчок зажигалки, а затем – дым. Вылетает из окна прямо над моей головой.

Так и знала, что она курит.

– Может, лимонада или еще чего?

– Что? Нет.

Ненадолго воцаряется тишина, и вот снова звучит надтреснутый голос Бека:

– Я действительно решил… не знаю. То есть я понимаю, прошло много времени, но подумал, что если приеду сюда… если ты просто меня увидишь… – Опять тишина. И шепот: – Ты правда меня не помнишь?

Еще одна струя дыма.

– Я жила в нескольких семьях. Трудное было время.

Мой терапевт говорит, что это нормально – блокировать боль. – Снова пауза, снова дым, и снова голос Клэр, только теперь тише: – Слушай, я не…

Тишина. И Бек:

– Ты в порядке?

– Нет. То есть да, просто…

– Что?

– Наверное, это ерунда, но… я тебе что-то пообещала или?..

Пауза.

– Вроде чего? – спрашивает Бек.

– Ничего. Да, точно ерунда. Может, лимонада?

Бек вздыхает:

– Мне пора.

Сгорбившись, я бегу вокруг таунхаусов, подлетаю к грузовику и, как только открывается дверь дома Клэр, начинаю пинать колеса. Бек пересекает лужайку, и я сую руку в карманы, словно торчала тут все время.

– Что ты делаешь, Мим? – Его голос дрожит.

– Просто убедилась, что корабль на ходу. – Я прокашливаюсь и цепляю на лицо самую обыденную, супероптимистичную, нешпионскую улыбку. – Как прошло?

– Хорошо, – лжет Бек, распахивая водительскую дверцу. – Поехали отсюда.

Уолт ставит на место последний зеленый квадратик:

– Шины все еще наполнены воздухом и все такое, Мим?

– Конечно, Уолт.

– Эй, эй, я Уолт.

– Чертовски верно, – шепчет Бек, выруливая с подъездной дорожки.

Обратно через Белвью едем в тишине. Я могу лишь догадываться, что сейчас творится в голове Бека. Он проделал такой путь только для, того чтобы хмурая курящая девчонка с амнезией предложила ему лимонад – дважды. Паршивей некуда.

Перед закрытым кафе-мороженым стоит одинокий маленький мальчик и рыдает навзрыд. И в голову против воли лезут мысли, что это единственное, что остается детям в наши дни. Единственное, в чем есть хоть какой-то долбаный смысл.