Текст книги "Москитолэнд"

15. Фиговое положение

– Пришла за восьмым?

Вряд ли моя улыбка кого-то может одурачить.

– Подколола, Гленда. А если серьезно, как поживаешь?

«Как поживаешь?» Я совершенно не умею общаться с людьми.

Прочистив горло, выдавливаю:

– Я тут подумала, вдруг ты подскажешь, где найти заправку некоего Ахава.

Гленда исчезает за прилавком, и в витрине появляется ее рука с ложкой.

– Знаю, вопрос странный, – продолжаю я, – но это важно.

Она от души зачерпывает шарик с печеньем. Я терпеливо жду, решив, что Гленда думает. Но стоит ей выпрямиться, понимаю – нет, не думает. Она оргазмично-энергично поедает мороженое.

Я знаю, что лучше промолчать, но не сдерживаюсь:

– Вкусно тебе?

Гленда причмокивает губами:

– Не знаю никого с таким именем. Если, конечно, ты не о «Моби Дике».

Я представляю, как карабкаюсь на витрину, хватаю ее за лохмы с секущимися концами и окунаю лицом в лоток с мороженым. Вдруг это мое призвание: Мим-хулиганка. Но, глядя на самодовольную физиономию Гленды, я решаю уничтожить ее любезностью. Поднимаю обе руки и изображаю воздушные кавычки по краям всего трех слов:

– Спасибо тебе, Гленда.

«Мороженое – здесь-с-собой-везде-всегда» всего в нескольких минутах ходьбы от всех четырех заправок, что скучковались по ту сторону эстакады. Туда я и направляюсь. Вцепившись в лямки рюкзака, шагаю по мосту. Всякий раз, как снизу въезжает автомобиль, вся конструкция слегка колеблется, и в моей голове возникает один из сценариев: дорога под моими ногами обваливается; мост прогибается, и я падаю вниз на шоссе; мне на голову приземляется кусок бетона; все взрывается чудовищным облаком обломков, как на видео с одиннадцатого сентября…

«Какого хрена, Мэлоун!»

Срочно нужно поднять настроение. Я должна делать то, что делают все счастливые люди, когда счастливы.

Пытаюсь насвистывать.

Ника Дрейка.

Оказывается, это невозможно. С тем же успехом можно отбивать чечетку под заглавную тему из «Челюстей». Если задуматься, может, поэтому я всегда чувствовала особую связь с Ником. Бьюсь об заклад, он тоже не выносил, когда кто-нибудь расплескивал вокруг беспричинно хорошее настроение. (Покойся с миром, Ник.) За остаток пути мне удается поймать идеальный баланс между «счастлива» и «несчастна» – в этом промежутке на удивление узкий спектр эмоций.

Вывеска у ближайшей заправки так выцвела, что я даже примерно не могу разобрать надпись – то ли название сети, то ли еще что. Вероятно, что-то нелепое, вроде «У Эда». Боже, да ведь наверняка так и есть. Точно кактус посреди пустыни, на краю парковки торчит пыльный таксофон, напоминая мне о мобильнике, что, в свою очередь, напоминает о Стиви Уандере, а тот уже о Кэти, а Кэти – о папе. Они, наверное, волнуются. Или даже уже сходят с ума.

Пофиг.

Когда толкаю дверь, сверху звякает колокольчик.

– День добрый! – приветствует человек за стойкой.

Я уже почти стянула рюкзак с плеч, когда увидела табличку с его именем:

ПРИВЕТ, Я «ЭД». К ВАШИМ УСЛУГАМ

Он Эд. В кавычках. Поздравляю, Вселенная, ты победила.

Разворачиваюсь на пятках и выхожу на улицу. И мне плевать, даже если это бойфренд Ахава. Отныне у меня новая политика, и она непоколебимо жесткая: никаких Эдов, хватит.

Владелец следующей заправки – парень по имени Моррис, хмурый и трагичный. К счастью, его ответы на мои вопросы сводятся к коротким «ага» и «не-а», и мы довольно быстро расходимся как в море корабли. Третья заправка принадлежит какому-то-не-Ахаву, а последняя – из сети «Шелл». Молодая девица за стойкой выдувает гигантские пузыри из жвачки и предлагает мне бесплатные сигареты. (Иногда я думаю, что «Шелл» может захватить мир, и с трудом верю, что никого больше это не волнует. Только представьте, скоро на каждом углу Мерики вот такие чвакающие девицы будут предлагать бесплатные сигареты несовершеннолетним. Для протокола: меня это тревожит, еще как.) Каким-то образом я оказываюсь под тем самым мостом, который недавно рушился в моем воображении, и наблюдаю, как мой автобус уносится на север без Мим.

Когда он проезжает мимо, я поднимаю руку – не прощаясь, а желая счастливого пути.

Ну вот, как говорится, и все.

Я одна в Независимости.

Какой ужасный исход.

Вытаскиваю мамину помаду и кручу ее в пальцах, пытаясь решить, как быть дальше. Может, дело в не по сезону теплой погоде или в осознании, что я навеки вечные распрощалась с «17С», или в осадке от общения с зачуханной Глендой, или в недостатке крепкого сна, но я чувствую себя крайне мятежной и опустошенной. Все эти Эды, Моррисы, Не-Ахавы, Девицы-с-жвачкой-и-бесплатными-сигаретами и бесконечные неудачи, неприятности и сотни других «не» высушили меня до капли.

Так что в задницу.

Я собираюсь присесть. Прямо здесь. Всего на минутку.

Я подтягиваю к себе колени, упираюсь в них лбом и гляжу на землю. Трещины в асфальте складываются в силуэт кролика. Вздернутый нос, длинные лапы, пушистый хвост, все на месте.

Вот странность.

16. Белый кролик

– Почему бы тебе не присесть, Мим?

– Почему бы тебе не сдохнуть?

– Мэри, сядь. Мы с твоей мате… мы с Кэти должны тебе кое-что сказать.

– Ох срань. Пап, серьезно?

– Боже, Мим, следи за языком.

– Эта женщина мне не мать. И я не Мэри – не для тебя.

– У нас есть новости. Ты хочешь их услышать или нет?

– Эй, эй, я Уолт.

Я просыпаюсь.

Кролик на месте, но сменил оттенок. Я тру глаза, и размытая пара зеленых кедов обретает четкость.

– Эй, эй, я Уолт.

Тени деревьев по обе стороны шоссе удлинились, движение стало тяжелее, замедлилось. Час пик. С проклятием поднимаюсь и отряхиваю джинсы от земли. Перевязанная нога пульсирует от долгого импровизированного сна в неудобной позе.

– Эй, эй, я Уолт.

Владелец кедов примерно моего роста, моего возраста и, насколько я поняла, стоит тут и здоровается весь день. Его волосы, торчащие из-под бейсболки «Чикаго Кабс», не столько длинные, сколько неухоженные и скатанные, как у бродячих дворняг. В одной руке Уолта кубик Рубика, в другой – почти пустая пол-литровая бутылка «Маунтин Дью». И прежде чем я успеваю представиться, он запрокидывает голову и глотает последние капли газировки. Так авторитетно.

Мои губы сами собой расползаются в улыбке.

– Привет, Уолт. Я Мим.

Он кивает и протягивает руку с бутылкой. Я трясу ее, и вдруг пространство и время сдвигаются.

Лето перед третьим классом. В дом напротив въехали новые соседи. У них есть сын, Рикки, примерно моего возраста. У нас одинаковые велики – офигительно неоновые «Швинн», – и этого хватает, чтобы моментально подружиться. Рикки невнятно говорит и туго соображает, но быстро ходит. Каждый шаг его решительный и резкий, как будто он вечно куда-то опаздывает. Мы тусуемся все лето, и все чудесно. А потом начинается школа. Тай Зарнсторф на глазах всей спортивной площадки говорит:

– Эй, Мим, если ты так сильно любишь Отсталого Рикки, почему бы вам не пожениться?

Все смеются. Я не понимаю почему, но знаю, что это плохо. И разбиваю Таю нос, заработав отстранение на весь день. Тем же вечером за ужином я спрашиваю у мамы, что значит «отсталый» и отсталый ли Рикки.

– «Отсталый» – это подлое слово из лексикона подлых людей, – говорит мама. – У Рикки синдром Дауна, и это лишь означает, что он чуть медленнее, чем большинство.

Через несколько минут папа уходит в туалет, а мама жует и откашливается:

– Есть удел похуже, чем медлительность. Ты ведь сломала нос другому мальчику? Тому, что высмеивал Рикки?

– Да, мэм, – отвечаю я.

– Хорошо. – Она откусывает новый кусочек.

– Эй, эй, ты в порядке?

Я возвращаюсь в реальность, к парнишке, что прямо сейчас сует в карман джинсов пустую бутылку из-под «Маунтин Дью». Именно так поступил бы и Рикки.

– Ты сделал «Дью», Уолт?

Он заливисто хохочет, и мое сердце плавится и растекается лужей по дороге.

– А ты что делаешь? – спрашивает Уолт, переключившись на кубик Рубика.

– В смысле?

– В смысле… Что. Ты. Делаешь?

Никак не могу перестать улыбаться.

– Ну, я… похоже, я случайно вздремнула под эстакадой.

– Нет, – говорит он, дьявольски сосредоточенный на поворачивании сторон кубика. – Я про часть больших штук.

Слова Уолта в лучшем случае расплывчаты, в худшем – бессмысленны. Но так уж вышло, что я точно понимаю, о чем он.

– Я пытаюсь добраться до Кливленда. – Это не ложь, хоть и не соответствует духу вопроса. – К Дню труда, если возможно.

– Почему?

Движение машин под мостом практически застопорилось. Если я хочу найти попутку, то самое время. Начинаю разглядывать водителей в поисках подходящей кандидатуры – ну, кого-нибудь, кто не похож на маньяка с топором.

– Причины сложны.

– Почему? – снова спрашивает Уолт.

Дико не хочется оставлять этого парнишку на обочине, но он ведь тут явно не один.

– Уолт, а ты с другом или… с мамой?

– Нет. Она на белых подушках. В гробу.

Я поворачиваюсь к нему – выглядит вполне серьезным.

– Эй, эй, гляди. – Он показывает мне собранный по цветам кубик. – Сделано. Хорошо сделано. Сделано и хорошо.

– Уолт… где ты живешь?

Он снова перемешивает стороны кубика, запрокинув голову, как будто не доверяется сам себе, мол, не подглядывай.

– Нью-Чикаго. Любишь блестящие штуки? У меня там много блестяшек. И бассейн. – Уолт осматривает меня сверху донизу. – Сейчас ты довольно грязная. Бассейн не помешает. А еще есть ветчина.

Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун, и я на сто процентов заинтригована.

– Хочешь пойти со мной? – спрашивает он.

Я убираю челку с глаз и забрасываю рюкзак на плечи. Всего в нескольких шагах по дороге ползут машины, заманивая меня гулом двигателей.

– Не уверена, что смогу, приятель. Я бы хотела, но…

Уолт молча разворачивается и уходит.

Наблюдаю за его уходом и, непонятно почему, чувствую себя распоследним куском дерьма.

В череде машин одна останавливается («субару» с пластиковым пузырем на крыше, похожим на гигантскую поясную сумку), и стекло со стороны пассажира ползет вниз.

– Подвезти?

За рулем симпатичная женщина – она проверяет зеркало заднего вида, а потом улыбается мне. На заднем сиденье предположительно ее сын режется в какую-то портативную видеоигру.

– Пробка рассасывается, милая, – говорит женщина. – Или запрыгиваешь, или нет.

Я открываю пассажирскую дверь и сажусь:

– Спасибо.

– Не за что. – Женщина убирает ногу с тормоза, и мы медленно ползем вперед.

Проезжаем заброшенное белое здание справа. Ну ладно, грязно-белое. Настолько грязно-грязно-белое, насколько возможно.

– Едешь отмечать День труда?

Я ставлю рюкзак между ног:

– Вроде того.

– Как и все вокруг. – Женщина кивает на пробку перед нами. – Длинные выходные, народ выползает из всех щелей.

Я вежливо киваю. Ее сын на заднем сиденье хнычет и бормочет что-то о том, что смерть – отстой. Полагаю, речь о смерти в игре.

– Итак, – продолжает женщина, – откуда ты?

– Кливленд, – говорю, гадая, во сколько еще ответов мне обойдется эта поездка. Затем тянусь к карману за успокаивающим прикосновением к боевой раскраске.

– Чудесный город. Мы любим Кливленд, да, Чарльз?

Оно говорит еще что-то, но я не слушаю.

Я вообще ничего не делаю.

Помада исчезла.

– …и игра в индейцев на папин день рождения, да, Чарльз?

Потянувшись вниз, расстегиваю рюкзак – шкатулка, банка из-под кофе, бутылка с водой, футболки, носки… помады нет.

– Остановитесь, – бормочу я.

– Прости?

Где я видела ее в последний раз? Из автобуса выходила точно с ней. И когда та глупая девица предложила мне сигареты, цилиндр лежал в кармане. И когда я заснула… то держала его в руках.

– Пожалуйста, можете остановиться? Мне нужно выйти.

– Уверена?

«Пусть помада будет под мостом».

– Да-да, притормозите.

Навеки безымянная женщина сворачивает к обочине. Я хватаю рюкзак, выдавливаю полуискреннее «спасибо» и мчусь обратно к мосту.

«Прошу, пусть она будет там».

Из-за пробки мы успели отползти ярдов на сто, не больше. Под мост я прибегаю едва дыша и обыскиваю каждый миллиметр рядом с местом, где уснула. С учетом моего половинчатого зрения я проверяю все четырежды, но тщетно. Помады здесь нет. Пялюсь на землю, не в силах шевелиться, не в силах думать, просто… совсем без сил. И пока сознание смиряется с новой реальностью – что я явлюсь к маминой больничной койке без одной из основных Причин, – я вдруг вижу.

Не помаду.

Опустившись на колени, провожу пальцами по трещинам в асфальте: нос, хвост, лапы… такой специфический силуэт, мой Тротуарный Кролик.

«Любишь блестящие штуки? У меня там много блестяшек».

Я вижу фигуру на горизонте, каждый шаг решительный и резкий, как будто он куда-то опаздывает.

Я опускаю голову и стартую.

– Тебе нравятся «Кабсы»? – спрашивает Уолт.

Все попытки поднять тему утраченной помады срубаются на корню такими вот вопросами. Нравится ли мне желтый цвет? А колбаса? А динозавры? Это марафон предпочтений, и я медленно отчаиваюсь:

– Не знаю, Уолт. Конечно.

Спорт – это Штука, согласна, просто не моя. Футбол, баскетбол, соккер и да, хоккей – все кажется мне ерундой. Однако бейсбол мне приятен. Или по крайней мере понятен. Еще до «последних новостей» бейсбол был из того немногого, чем мы с мамой и папой наслаждались втроем. Думаю, нас притягивала особая атмосфера игры: индивидуальность каждого игрока и команды; сложные стратегии, основанные на том, кто подает, кто бьет и кто ловит; детали, дюймы, статистика. К тому же это расслабляет. Три часа в день на ухоженном поле – полагаю, моя семья идеализировала этот вид праздного отдыха, потому что в нашем доме с подобным мы редко сталкивались. У меня никогда не было любимой команды, но я достаточно разбираюсь в бейсболе и знаю, что «Кабс» – самая невезучая команда в профессиональной лиге. То есть история еще не знавала таких неудачников, как «Чикаго Кабс».

– Хочешь пойти на игру? – Лицо Уолта загорается восторгом. – Сначала поедим, а потом можем сходить на матч. Если получится достать билеты. – Он вскидывает указательный палец, будто озаренный гениальной идеей. – Нам нужны билеты. Билеты.

Время идет, пробка на шоссе рассасывается, и мимо нас теперь проносят лишь случайные машины по дороге к закату. Мы шагаем туда же по обочине… странная парочка.

– В общем, Уолт… я не злюсь и ничего такого, понимаешь? Если ты взял помаду. Мне просто нужно ее вернуть. Это важно.

– Блестящая помада?

Гляжу на Уолта искоса, гадая, понимает ли он, что выдал себя с потрохами.

– Да. На ней есть кое-что блестящее.

Он кивает:

– Не-а, у меня такой нет.

И стоит мне задуматься, что неплохо бы физически обыскать пацана, как он ныряет под ближайший поручень и исчезает в примыкающем к дороге лесу.

– Сюда, Мим!

Там, под мостом, вариант отправиться дальше без боевой раскраски был приемлемым. Но не теперь. От одной только мысли ехать дальше, когда я точно знаю, где она…

Розовое солнце вдали становится тускло-малиновым.

Вскоре оно совсем скроется. Я вздыхаю и сворачиваю к тенистому лесу.

– Все страньше и страньше, – шепчу.

И с дерзким темпераментом Алисы перебираюсь через поручень и следую за своим белым кроликом в чащу.

17. Фейерверки в мыслях

И под ногами шепот мертвых листьев, как будто знак – пора остановиться! То лес в тиши дарует мгле секреты – совсем не то, что шум шоссе и света.

«Чтоб тебя, Мэлоун, завязывай думать пятистопным ямбом!»

Вслед за Уолтом, диковинным путником, я шагаю в гору. Минут через двадцать земля начинает выравниваться. Еще через пять деревья редеют, и я вдруг понимаю гораздо больше о положении мальчишки.

Посреди расчищенной круглой поляны, будто пациент с эмфиземой, стоит потрепанная синяя палатка. Несчастный выцветший брезент перекошен, изодран и залатан. Рядом с мертвым кострищем из перевернутого молочного ящика торчит море сковородок и кастрюль. Мокрые футболки с рекламой кровельных компаний, церковных футбольных лиг и неизвестных рок-групп болтаются на тощих ветках по всему периметру поляны.

Ярдах в десяти благоухает неглубокая яма с испражнениями, пронизывая запахом всю округу. И даже не знаю, радует меня или пугает коробка туалетной бумаги рядом с ней.

«Никогда, – думаю я, натягивая ворот толстовки на нос, – даже через миллион лет. Буквально через миллион. Никогда к ней не приближусь».

– Это мои владения. Нью-Чикаго. – Уолт исчезает в палатке.

Удерживая расстояние между собой и дерьмоямой, я забираюсь на валун размером с машинку «смарт». У меня проблемы с восприятием высоты, так что получается не с первой попытки, но получается. Далеко внизу изредка мелькают автомобильные фары – единственный признак человеческой жизни. Местечко точно изолированное, будто в каком-то постапокалиптическом фильме про зомби. Прищурившись, гляжу сквозь облезлые осенние деревца, пока свет фар не размывается, превращаясь в сияние звезд – космическое доказательство существования мира за пределами этого. Автомобили мелькают и мелькают, игнорируя не только этот детский лагерь на вершине холма, но и самого ребенка. Я знаю точно, потому что женщина на «субару» остановилась не ради Уолта. Она остановилась ради меня.

– Готова поплавать?

Уолт глядит на меня огромными, полными энтузиазма глазами. Он вооружился фонариком, снял футболку и нацепил короткие обрезанные шорты. Зато бейсболка и зеленые кеды на месте, как и заразительная улыбка, от которой мое сердце сжимается. Такими же улыбками обменивались мы с папой, когда стряпали вафли, только Уолт каким-то образом делает ее лучше, словно, я не знаю… бельгийские вафли или типа того.

– Вот, – он протягивается мне комок джинсовой ткани, – мои запасные.

Спрыгнув с валуна, я беру шорты и держу их перед собой. Они намного шире в талии и намного короче, чем любые шорты из моего прошлого.

Уолт вскидывает указательный палец и разворачивается на пятках:

– Сюда, идем к моему бассейну!

Он топает по лесу, голый по пояс, бледнокожий, с юношеским пушком на груди и ногах, и заливисто хохочет, потрясая в воздухе указательным пальцем. И нужно отдать ему должное – у мальчишки в этом мире нет ничего, что он мог бы назвать своим, но поглядите, как он счастлив. Нет семьи? Нет друзей? Нет дома? Не беда. Эй, эй, он Уолт, и он жив, и этого достаточно. На фоне его ситуации мои проблемы кажутся бесстыдно подростковыми. Как будто я испорченный ребенок, что дуется и требует новую дорогую игрушку.

Я иду за Уолтом на другую сторону дерьмоямы, где темнеет озеро. Он кладет фонарик на камень и раскидывает руки в стороны, словно – та-дам! – открывает шоу.

Вода за его спиной коричневая, напоминающая ржавую жидкость, что вытекала из недр моего первого автобуса.

Отбросив мысли о дизентерии, гадаю, кто на самом деле владеет этой земли. Если меня не прикончит какая-нибудь смертельная амазонская бактериальная бацила, то пуля из ружья местного хозяина – запросто.

Я открываю рот, чтобы сказать, мол, прости, приятель, это без меня. Но почему-то говорю:

– Сейчас вернусь.

И, шагнув за дерево, быстро снимаю толстовку, обувь, носки и джинсы. «Что за хренотня, Мэлоун?» Это безумие, я знаю, но почему-то не могу перестать смеяться. Все прекрасно понимаю, но, засовывая ноги в секси-шорты, едва не наворачиваюсь из-за неконтролируемого хохота. А выйдя из-за дерева, вижу Уолта посреди озера. Он бьет по воде, плещет себе в лицо, придуривается как может.

– Что с твоей ногой? – спрашивает он, вдруг резко обеспокоившись.

– Попала в аварию на автобусе. – Я все еще хихикаю. – Но я в порядке.

– Автобус врезался? – Уолт выбирается на противоположный берег.

– Перевернулся на шоссе. Но я не пострадала, правда. Это просто царапина.

Ответ его, кажется, устраивает. Он отходит на несколько шагов и поднимает свой любимый указательный палец:

– Сделаешь вот так, Мим, хорошо? Вот так, смотри.

И несется к озеру с яростью командира времен Гражданской войны, ведущего солдат в бой. Но точно так же – или даже больше – Уолт при этом похож на долговязого пятилетнего ребенка, который только сейчас понял, для чего ему нужны руки и ноги. Он несуразен, неуклюж и сверхпрекрасен. В паре ярдов от кромки воды он спотыкается и кубарем летит в озеро. А потом его голова всплывает на поверхности, как яблоко.

– Ха-ха! Мим, ты видела? Очень хорошо получилось. Ладно. Твоя очередь.

Пячусь назад, гадая, на что еще готова ради этого ребенка, пусть он и украл мою боевую раскраску, и бросаюсь в мутные глубины. На удивление, вода освежает внутри и снаружи. После моря улыбок и смеха рот болит, но мне все равно, потому что я здесь, с Уолтом, наслаждаюсь Беззаботной Юностью Прямо Сейчас.

Маме бы он понравился.

Мы с Уолтом устраиваем короткое водно-плескательное сражение (потому что потому), а потом я плаваю на спине, позволяя озеру сочиться меж пальцами рук и ног. Луна новая, но яркая, и какое-то время я смотрю на нее здоровым глазом.

– Ты поможешь своей маме, – шепчет Уолт, и это не вопрос.

Он плавает невдалеке, глядя на меня в тусклом свете, – ничего жуткого или типа того, просто острый прямой взгляд. Рикки делал так же.

– Откуда ты знаешь, Уолт?

Он уходит с головой под воду, оставляя меня в напряженном ожидании. Потом всплывает, трет глаза и улыбается:

– Я тебя слышал. Пока ты спала. Под мостом.

Чудесно.

– Что еще я говорила?

– Что-то про фейерверки, – тихонько отзывается он. – И другие штуки. Не знаю. У меня в мыслях тоже бывают фейерверки.

Теперь моя очередь нырять. Отбрасываю назад стриженые волосы, убираю с глаз взъерошенную челку и поворачиваю голову к Уолту. Итак, он слышал о моих Важных Штуках.

– Я понимаю, – шепчет он. – Ты нужна маме. И она нужна тебе.

Бывают случаи, когда разговоры лишь выдавливают слезы. Потому я плаваю в тишине, наблюдаю за последними штрихами совершенного восхода луны, и в этот момент небесного откровения осознаю, что объезды придуманы не просто так. Они обеспечивают безопасную дорогу к месту назначения, помогают избежать ловушек. Бултыхание в озере с Уолтом – это, безусловно, объезд. И может, я никогда не узнаю, каких ловушек избежала, но… чистую душу чертовски сложно найти, и если Уолт – мой «объезд», так тому и быть. Если честно, я бы не удивилась, используй он словечки вроде «манифик».

Я закрываю зрячий глаз и смотрю на себя будто бы сверху, как могла бы смотреть на москита, парящего над горячим озером. Я вижу Мим: ее лицо, бескровное и усталое, ее бледную и блестящую кожу, ее хрупкие ломкие кости… И армию деревьев вокруг. Она плавает с мальчиком, с которым познакомилась пару часов назад, она тоскует по маме, тоскует по своей прежней жизни, тоскует по всему, что было. А теперь она плачет, потому что после моря смеха просто не может сдержать это чувство, самое худшее чувство в мире…

«Я устала от одиночества».

– Тебе нужна помощь?

Тихий голос Уолта возвращает меня в настоящее, к реальности, к объезду.

Я, Мэри Ирис Мэлоун, улыбаюсь яркой новой луне. И, вытирая слезы, гадаю: неужто все наконец изменилось?

– Да, Уолт. Еще как нужна.