Текст книги "Москитолэнд"

– Так, ждите здесь, – говорит Ренди. – Я пойду свяжусь с капитаном. Посмотрим, можем ли мы как-нибудь доставить вас в Бойсе.

Человек-воздушный-шар выплывает из комнаты. Я вскакиваю и, высунув голову за дверь, вижу, как он исчезает за углом.

– Итак, Уолт, слушай…

Я оборачиваюсь, ожидая, что он где-нибудь в Ла-ла-ленде со своим кубиком, но Уолт стоит прямо за мной. С чемоданом в руке. Благослови его бог.

– Мы не арестованы, но, похоже, нам придется совершить побег из тюрьмы. Ты со мной?

– Эй, эй, да. – Он подпрыгивает на пятках.

Я закрываю здоровый глаз и призываю каждую каплю скрытности, скорости и решимости в запертые в кроссовках ступни. Мама – пламя моего запала, ветер в моем парусе, тиканье часов в моем ухе – больна. День труда через двое суток. Сорок восемь часов. Вдох, выдох, вдох, выдох, вдох, выдох. Я заряжена энергией. Возбуждена. Мобилизована, окислена и полностью готова.

Я Мэри Ирис Мэлоун – сама решимость.

Мои верные кроссовки шагают в коридор и ведут нас вперед (всегда вперед!) по небольшому беспокойному городку полицейского участка Независимости. Мы пролетаем мимо пуленепробиваемого окна, защищающего арестованные отбросы общества; мимо кухни размером со шкаф с ее мерзким кофе и круглой коробкой дневных пончиков. Приподнятые духом, в режиме «скрытно», по белым волнам адреналина, мы следуем за моими верными друзьями на липучках в фойе участка. Мимо старушки, рыдающей о потерянной кошке; мимо развратного ковбоя (ковгерлы?) неопределенного пола; мимо шикарного парня с подбитым глазом…

Я застываю как вкопанная. Уолт врезается мне в спину, хихикает.

Парень с фингалом. Тот самый – «17С» из автобуса.

– Вперед, – говорит Уолт, все еще приглушенно посмеиваясь. – Мы сбегаем из тюрьмы.

Вцепившись в мой рукав он тянет в двери каждую мою частичку. Кроме сердца.

23. Совершенный Бек Ван Бюрен

– Прости, мелкая. Не могу продать, если нет действительных прав.

Парень вытаскивает яблоко черт-знает-откуда и сует его в заросли Моисеевой бороды. Могу только предположить, что где-то там есть рот.

После нашего «побега» я уже готовилась к автостопу, когда Уолт заметил объявление о продаже в окне синего пикапа у вот этого парня во дворе. Но есть проблемка: само собой, что из-за, скажем так, циклоптики водительского экзамена я избегала как чумы.

Я выуживаю из рюкзака ученические права, которые великий штат Огайо выдает после одного только письменного теста, и сую карточку Моисею в лицо:

– У меня есть вот это. В принципе, разницы никакой.

Он откусывает кусок яблока (чертовски хрустящего), жует, молчит.

Уолт расстегивает чемодан, достает кубик Рубика и погружается в любимое дело. Моисей вскидывает брови. Я буквально вижу, как его терпение сходит на нет.

– Ладно, хорошо. – Я вытаскиваю пачку денег. – Как насчет трехсот баксов? Это на пятьдесят больше, чем ты просил. Наличными.

Уолт собирает красную сторону кубика, хлопает меня по плечу и пляшет победный танец прямо у Моисея на крыльце.

– Что с ним? – спрашивает тот, не отрывая от Уолта взгляда.

– Он Уолт, чувак. А у тебя какое оправдание?

Моисей на мгновение перестает жевать, затем отступает, намереваясь захлопнуть дверь.

– Ладно-нет-подожди-подожди-слушай, прости. Мы с другом только вышли из полицейского участка, так что…

– Видели там Ренди? – Он откусывает очередной кусок.

– Я… что?

– Офицер Ренди. Видали его?

– Да, но…

– Как там старый сукин сын? Все такой же крысеныш?

Я Мэри Ирис Мэлоун, и я окончательно озадачена.

– Ты продашь нам машину или нет?

– Нет, – отвечает Моисей с набитым ртом.

Я кручу мамину помаду в кармане:

– Ладно, думаю, мы не с той ноги начали…

– Подруга, у меня дел по горло. Без водительских прав я ничего тебе не продам. А теперь вместе со своим… приятелем убирайтесь с моего крыльца.

– У меня есть права, – произносит кто-то за моей спиной.

Оборачиваюсь и вижу «17С», что стоит во дворе как пустившее корни дерево, будто он там уже много лет, и пролистывает снимки на своей камере. Каким-то чудом подбитый глаз делает его только еще желаннее.

– А ты у нас?.. – спрашивает Моисей.

А) Совершенство.

Б) Бог разрушительной привлекательности.

В) Безупречный экземпляр, созданный в лаборатории безумными учеными, чтобы играть с сердцем Мэри Ирис Мэлоун.

Г) Все вышеперечисленное.

Обвожу в кружок «Г» – окончательный ответ.

Он сует камеру в дорожную сумку и перебрасывает ремень поперек груди.

– Я Бек, – представляется, поднимаясь на крыльцо и обхватывая меня рукой за плечи. – Ее порицающий старший брат. – Затем поворачивает голову… в сантиметрах от моего лица. – Я вроде велел тебе ждать на парковке, сестренка.

Откидываю челку с глаз. Проклятие, я бы сейчас заплатила… не знаю, может, четыреста долларов за подготовительные пять минут перед зеркалом.

– О-о-о, ну да, – говорю я. – Прости, братец… забыла.

Мой привычно-остроумный словарный запас, кажется, регрессировал в косноязычное и обрывочное младенческое блеяние.

Бек со вздохом склоняется к Моисею:

– Она бы и руку где-нибудь забыла, если б та не крепилась к телу.

– Голову, – бормочу я.

– Что?

– Я бы голову забыла, если б та не крепилась к телу. – Я закатываю глаза, молясь, чтобы это выглядело по-сестрински.

– А я что сказал?

– Ты сказал «руку».

Бек фыркает:

– Это вряд ли.

– Уолт? – призываю я третью сторону.

Не отрывая взгляда от кубика, Уолт подтверждает:

– Новенький сказал «руку».

Бек пожимает плечами и поворачивается к сбитому с толку Моисею. Я почти слышу, как вращаются в его черепушке ржавые шестеренки, осмысливая наш небольшой спектакль. Откуда-то сзади он вытаскивает еще одно яблоко и кусает:

– Ты ведь говорила, наличные, м?

Уолт бросает чемодан в кузов пикапа, мы забиваемся в кабину и выруливаем со двора Моисея Пожирателя Яблок. Бек предлагает перекусить, и мы с Уолтом поспешно соглашаемся. Я мало того, что безумно голодна, так еще и не в восторге от идеи обмена историями с Беком. То есть я хотела бы узнать, кто он и куда направляется (не говоря уже о том, как он сегодня оказался в полицейском участке Независимости, если вчера укатил на «Грейхаунде»), но уверена, что ему все то же самое обо мне неинтересно. Мы все наверстаем, но лучше на полные желудки.

Подгоняемый Уолтом, Бек вливается в автомобильную очередь к фастфуду под названием «Средневековый бургер». После этого путешествия придется записаться на модное ныне «полное очищение организма», чтобы избавиться от тонны переработанного мяса.

– В Средневековье вообще были бургеры? – спрашиваю вслух.

– О, конечно, – кивает Бек. – Нет ничего более освежающего после долгого дня, занятого Крестовыми походами, грабежами и прогулками по грязи.

О боже, он остроумный.

– Средневековье было довольно промозглым.

– И тоскливым.

Уолт тянется к колесику на древнем приемнике и сканирует радиоволны. Наткнувшись на трансляцию матча «Редс» против «Кабс», он хлопает в ладоши и склоняется поближе, чтобы лучше слышать.

Очередь продвигается на миллиметр и вновь замирает.

– Ну и? – говорит Бек.

Поворачиваюсь. Он глядит на меня, скрестив на груди руки.

– Что «и»?

– Как насчет имени для начала?

– Как насчет твоего имени?

– Я уже представился. Бек.

– Я просто решила, что это… ну, прозвище или типа того.

Он не успевает ответить – звонит телефон. Бек вытаскивает его из куртки, смотрит на абонента и принимает вызов:

– Да, привет. – Пауза. – Нет. – Длинная пауза. – Слушай, Клэр…

Меня вдруг необъяснимо влечет к аналоговым часам на приборной панели. Кажется, они сломаны, потому что одна стрелка не двигается. Необъяснимо. Привлекательно.

– Это всего на несколько минут, – меж тем продолжает Бек. – Я знаю. – Пауза. – Хорошо, Клэр. – Короткая пауза. – Спасибо.

Он жмет отбой.

И цвет такой интригующий.

– Итак. – Он косится в сторону. – Так что там с именем?

На сей раз я готова:

– Ты предлагаешь дать имя грузовику? Отличная идея! – Я кручусь, смотрю через заднее окно на кузов и тру подбородок. – Я бы сказала, что он похож на Фила.

Бек улыбается:

– Моего дядю зовут Фил.

– Да ладно! – Я поглаживаю приборную панель. – Привет, Дядя Фил.

Подходит наша очередь, и я гадаю, благодарен ли Бек за эту отсрочку так же, как я. В конце концов, одному из нас придется сломаться.

Озвучиваем заказ и подъезжаем к окну.

– Вот. – Я достаю двадцатку из банки Кэти. – Я заплачу.

Бек даже не пытается сопротивляться, что одновременно и слегка интригует, и раздражает. Мы съезжаем на пустую парковку, и он достает гамбургер и картошку Уолту и себе, а потом закрывает бумажный пакет.

– Итак.

– Мм… моя еда все еще там.

– О, я в курсе. И ты получишь ее, но придется заплатить.

– Двадцатки, которую я только что выложила, недостаточно?

Бек разворачивает свой бургер, кусает и кивает.

– Вкус-тища, – говорит он с набитым ртом. – Поистине… Средневековье.

Я улыбаюсь, желая наброситься на него не то с кулаками, не то с поцелуями.

– И каково Средневековье на вкус?

Бек поднимает пакет с моей порцией:

– Хочешь выяснить?

Я никогда не разговаривала в таком состоянии, когда сердце превращается в желе, а мозги утекают в кроссовки.

Стоило бы разозлиться на его мальчишеские выходки, а еще лучше – убраться от него как можно дальше.

По радио обсуждают возможные проблемы на дорогах из-за надвигающегося дождя. Блаженствующий Уолт копается в картошке фри. Бек уже наполовину прикончил свой бургер. Я закрываю глаза, драматично вздыхаю и протягиваю руку за спиной Уолта:

– Отлично, я буду первой.

Продолжая жевать, Бек трясет мою ладонь, и если я думала, что его взгляд ошеломляет, то прикосновение просто божественно…

– Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун… но только мама может называть меня Мэри.

Сама не замечаю, как с головой ухожу в рассказ. Старательно опуская некоторые детали («последние новости», боевая раскраска, моя солнечная ретинопатия… ну, кто заказывал шоу уродов?), я вываливаю все на Бека. Говорю ему о разводе, переезде и о подслушанном в кабинете директора разговоре. О мамином загадочном лечении в Кливленде и о письмах, которые я смыла в унитаз – единственном доказательстве прегрешений Кэти. Я рассказываю о катастрофной катастрофе, об Арлин, об Уолте и Калебе и о страшном эпизоде на крыше, что и привел нас в полицейский участок. Это как в тех сценах в кино, когда нервная героиня никак не может заткнуться и все болтает-болтает-болтает, но, в отличие от киношных пафосных гадов, Беку действительно интересно. И как ни противно в этом признаваться – наверное, потому что меня бесит быть самым предсказуемым персонажем в собственном фильме, – я совру, если скажу, что не сидела весь рассказ, нацепив ми-ми-мишную маску. (Я знаю, когда выгляжу ми-ми-ми, просто чувствую.)

Закончив, я наконец возвращаюсь в реальность:

– Погоди, а куда мы едем?

– На север, – отвечает Бек, вливаясь в поток машин на шоссе. – Ты ведь сказала Кливленд?

Смутно вспоминаю, как он заводил двигатель, пока я извергала слова.

– Ты собираешься нас отвезти?

– А как еще ты планировала туда попасть? – Он протягивает мне пакет с едой: – И вот. Запрет официально снят, кушай.

От возмущения я даже на картошку не набрасываюсь.

Ладно, я ем картошку и возмущаюсь одновременно.

– Мм… потрясающе. И если ты вдруг забыл, то Дядя Фил принадлежит мне. Я купила его на собственные деньги. Вот так мы и планировали добраться до Кливленда.

– Мм… так-то оно так. Но, если ты вдруг забыла, права есть только у меня.

– Только потому что у меня их нет… боже, серьезно, насколько это было вкусно, пока не остыло? Неважно. Не хочу знать. В общем, я умею водить.

– Даже не сомневаюсь. Но на самом деле никаких проблем. Мне все равно по пути.

– По пути? И куда ж ты собрался? В озеро Эри?

Бек дарит мне очередную полуулыбку:

– Нет, в Канаду. Или Вермонт.

Прежде чем я успеваю заметить, мол, через Кливленд ни в Канаду, ни в Вермонт не попасть, небо разрывается на части. Дождь такой сильный, что каждая капля лопается будто воздушный шар при ударе о лобовое. Прищурившись и склонившись к рулю, Бек какое-то время пытается двигаться дальше, но в итоге сдается и прижимает пикап к обочине. Над кабиной довлеет молчание – лишь трескучее радио да ливень избавляют нас от полной тишины. Сквозь помехи прорываются голоса комментаторов, оглашающих игровую статистику, дабы скрасить ожидание. Уолт стягивает кепку, но больше не сдвигается ни на миллиметр.

– Значит, ты из Кливленда? – говорит Бек, потягивая газировку.

Я качаю головой и разворачиваю бургер:

– После того как все полетело в тартарары, мама вроде как туда переехала. Ну и вообще она всегда хотела там жить. Я выросла в Ашленде, это примерно в часе езды от Кливленда.

– И она в больнице из-за этой… болезни? В смысле, твоя мама.

Наклонившись, расстегиваю стоящий между ног рюкзак и протягиваю Беку конверт с номером абонентского ящика мамы.

– Я два месяц получала по письму в неделю. А три недели назад все оборвалось. Это последнее. И единственное с момента переезда.

– И ты думаешь, что твоя мачеха, Кэсси…

– Кэти.

– Точно, Кэти. – Он возвращает мне конверт. – Думаешь, она прятала от тебя письма?

– Она всегда первая добирается до почтового ящика. А еще пыталась уговорить меня не звонить так часто. Очевидно, она не хочет, чтобы мы общались. К тому же, – я достаю шестое письмо, – кое-что из маминых посланий Кэти я не смыла. Я почти уверена, что мама хотела, чтобы я к ней приехала, а Кэти отказала, и вот ответ…

– «Подумай что будет лучше для нее», – читает Бек.

– Бинго.

Он мгновение разглядывает листок, затем отхлебывает газировки:

– Здесь ошибка.

– Знаю.

– «Подумай что будет лучше для нее». – Бек поворачивает письмо ко мне, будто я уже не прочла его сотню раз. – Она забыла запятую.

– Знаю!

Он снова смотрит на листок:

– Хм-м.

– Ну что еще, граммар-наци?

Бек с улыбкой возвращает мне письмо:

– Наверное, ничего.

– Ну раз «наверное», значит, что-то все же есть. Говори уже.

– Забудь.

– Так. Нельзя просто сказать «хм-м», а потом отнекиваться. «Хм-м» – это всегда важно. Говори.

Он пожевывает соломинку с… блин, какой-то колено-подгибающей чувственностью.

– И что, ты просто собираешься разбить лагерь возле абонентского ящика, ожидая, когда твоя мама сбежит из больницы, чтобы проверить почту?

Я улыбаюсь/злобно кошусь на него и… черт, снова напяливаю свою ми-ми-мишную маску. Странно, но я не так расстроена, как хотела бы. На миг я жажду стать соломинкой Бека. Затем глотаю остатки бургера (надеюсь, Бек не заметил, что я добрых двадцать секунд не могла вдохнуть, и говорю:

– У меня есть план, и он таков: шаг первый – попасть в Кливленд, шаг второй – разобраться с дерьмом.

– Безупречный план.

– А то.

Уолт прерывает нас громоподобным храпом. Вскоре он чуть утихает, и все равно я не представляю, как можно заснуть в такой позе.

– А у него какая история? – спрашивает Бек.

Я вкратце пересказываю все, что знаю об Уолте: мертвая мама, любовь к блестяшкам, Нью-Чикаго и прочее. Если честно, я тяну время, чтобы как следует обдумать предложение Бека отвезти нас. Очень заманчивое по нескольким причинам, и главная из них… ну, я никогда не ездила по шоссе. Ладно, я вообще не сидела за рулем, если уж на то пошло. Единственный зрячий глаз превратил бы первую же поездку в смертельный каскадерский трюк, а меня – в звезду YouTube.

Бек прочищает горло:

– Ладно, вероятно, есть кое-что, что тебе стоит узнать…

«Ну вот». Не задумываясь, резко подаюсь вперед. От любопытства в груди все клокочет, дыхание перехватывает, и… я так безумно хочу, чтобы Бек оказался настоящим, хорошим, оказался человеком посреди гребаных реальности и отчаяния.

Он смотрит мне прямо в глаза, наклоняется и говорит:

– Дядя Фил – извращенец.

Мозг мой распадается на две четкие фракции: одна побуждает меня ахнуть, зажать ладонью рот и воскликнуть: «Нет, только не дядя Фил! Бек, милый, скажи, что это не так!», а вторая сидит молча, неподвижно, полная разочарования.

– Совершеннейший дегенерат, – продолжает Бек. – На последнем семейном сборище он заявил, что его лысина – это солнечная панель для его секс-машины.

Я сижу молча. Неподвижно. Полная разочарования. (Похоже, вторая фракция победила.)

– Что? – замечает он мой отнюдь не восторженный вид. – Я шучу. Ну то есть, дядя Фил извращенец, но…

– Бек. – Я вздыхаю.

Да, это тяжело, потому что пусть я ничего не знаю об этом парне, но готова поставить все деньги в банке, что он в команде «манифик». Ну так и почему? Почему я не могу довериться своей интуиции?

С коленей Уолта падает кубик Рубика. Я поднимаю его и тянусь выключить радио.

– …и год назад на «Кабс» возложили огромные надежды, чтобы потом наблюдать, как ребята выдыхаются, так и не реализовав свой потенциал.

Отдергиваю руку, оставив радио включенным.

Ни разу в жизни я не ощущала ничего похожего на материнский инстинкт. Если кто-то охвачен детской лихорадкой, то я в этом плане скована льдом. Вполне нормально для шестнадцатилетней, как мне кажется. Но Уолт как-то всколыхнул меня, вытолкнул наружу внутреннего защитника, о существовании которого я и не подозревала. Инстинкт этот скорее волчий, чем материнский, но все же. Именно он не дает мне довериться интуиции. Пусть пока я не думаю, что Бек может нам навредить или хотя бы помешать…

– Что с тобой? – Бек вглядывается в мое лицо.

А я смотрю на кубик Рубика в руке и гадаю, когда это «я» стала «нами».

– Нам не нужно, чтобы ты нас куда-то вез, – говорю наконец.

Бек не реагирует, и я ненадолго возвращаюсь к прошлому – к начальной сцене одиссеи Мим: она одна в пустом автобусе, наслаждается безумием мира, слушает, как дождь колошматит по металлической крыше, будто стадо буйволов. Начальные сцены тем и забавны, что никогда не знаешь, какие детали со временем изменятся, а какие останутся прежними. Мир был и остается безумным. Дождь лил и льет. Глядя на Уолта, и да, даже с учетом Бека, я знаю, что именно во мне изменилось.

Была «я», стали «мы».

– Я на третьем курсе Луизианского. – Бек откидывает голову на спинку сиденья. – По крайней мере, был.

«Сколько лет третьекурсникам?» – первая мысль. И сразу за ней: «Черт, да что со мной не так?» Полагаю, первая фракция моего мозга решила не сдаваться без боя.

– Тебе длинную историю или короткую? – спрашивает Бек, смеживая веки.

– Длинную.

И он начинает, за все время так и не подняв головы и не открыв глаза. Храп Уолта, радио, дождь – все исчезает, пока Бек говорит.

За три года на факультете политологии он понял:

а) что ненавидит политологию и б) что ненавидит колледж. Отучившись на летних курсах фотографии (здесь я едва не подавилась кашлем), Бек обнаружил свою «истинную страсть» (и здесь тоже). Его (разведенные) родители сию страсть не одобрили. Потому он собрал пожитки и купил билет в один конец на «Грейхаунд» из Батон-Ружа в Берлингтон, штат Вермонт. Это должно было стать «паломничеством фотографа». (И здесь опять кашель.)

– Родители думают, что я в колледже. Если учесть его размеры, то пройдет не меньше недели, прежде чем кто-то что-то поймет.

Бек поднимает голову и улыбается, но без капли радости. Затем достает из сумки камеру, и какое-то время мы сидим молча, пока он фотографирует дождь на лобовом стекле.

– А фингал откуда? – Я показываю на его подбитый глаз.

Это на самом деле мягкая версия вопроса: «Как ты оказался в полицейском участке Независимости, а-а-а-а-а?»

Бек фокусирует камеру на жучке, застрявшем между дворником и лобовухой.

– Ударил кое-кого. Вообще, даже дважды. А он ответил как раз между ударами.

– В «Закусочной Джейн», – шепчу я.

Он кивает и заводит новый рассказ. И стоит ему начать, как я уже знаю, как именно все закончится.

24. И вот сливаются пути

Дверь в туалет была заперта.

Бек ждал в коридоре, когда из дамской комнаты по-соседству вышла девочка испанской внешности. («19А» и «19B», должно быть, мать и дочь, красивый латиноамериканский дуэт.)

– Ее глаза, – сказал Бек, припухли и покраснели, и я решил, что это подозрительно, но девочке было лет тринадцать, так что кто этих подростков разберет.

А через несколько секунд из той же уборной вышел взрослый мужчина.

– Его глаза были странные, будто остекленевшие или типа того.

(Я вижу, что глаза его влажные, но не от слез или ливня.)

Мужчина пожал плечами, указал на запертый мужской туалет и сказал, мол, это не могло ждать. Через пару минут Бек попал в уборную, сделал свои дела и, пока мыл руки, посмотрел в зеркало. Позади него была лишь одна кабинка. Он нахмурился, вышел в коридор и постучал в дамскую комнату. Ответа не услышал, толкнул дверь и позвал: «Есть кто?» Снова тишина. Уверенный, что внутри никого, Бек шагнул в уборную, и дверь за ним закрылась.

– И там все так странно, понимаешь? – Он говорил, теребя висящую на шее камеру. – Тускло или вроде того.

(Уборная растворяется в красноватой дымке, углы тускнеют, будто виньетка в старом артхаусном кино.)

Бек огляделся – вновь лишь одна кабинка – и вспомнил взгляд девочки, ее опухшие и покрасневшие от слез глаза, и ощутил, как кровь отливает от лица и бросается в кишечник. (Его слова замораживают. Сначала сковывают льдом кишечник, потом корка расползается во все стороны…) Развернувшись, Бек вышел из уборной и вернулся в главный зал закусочной.

– Первым делом я заметил девочку. Она сидела за столиком с мамой и еще одной парой. Мама трещала без умолку, но девочка… она не произнесла ни слова. И выглядела потрясенной.

(Все мы видели кадры свидания гиены и газели, и оно всегда заканчивается одинаково.)

Тогда Бек осмотрелся и увидел мужчину, поедающего пирог на барном стуле у стойки, «как будто ничего не случилось».

(«Ничего не случится, – хрипит он. – Ничего такого, чего сама не захочешь».)

Бек спокойно подошел к нему.

И постучал по плечу.

– И я ударил его. Дважды. На глазах копа.

– Что?

Бек отстраивает фокус камеры и вновь начинает снимать.

– Ну, вообще, все закончилось хорошо. Коп оказался эдаким восторженным идиотом, жаждущим проявить себя.

– Ренди. С огромной головой?

– Ага. Ты его знаешь?

– Вроде того. Не совсем. Неважно, продолжай.

Бек поднимает бровь и пролистывает фотографии, которые только что сделал. Он уже какое-то время не смотрит мне в глаза, и я думаю, а все ли он рассказал. Под сколькими ракурсами можно отснять дождь на лобовом стекле?

– Офицер Ренди нас допросил, – продолжает Бек, – и почти все уладил. Я получил пожизненный запрет на поездки в «Грейхаунде» за драку и потратил последние деньги, чтобы переночевать в мотеле на станции. Утром меня вызвали, задали еще пару вопросов и отпустили.

– А что с Пончоменом?

Бек перестает фотографировать, но на меня не смотрит.

– Откуда ты знаешь, что на нем было пончо?

«Скажи ему», – требует мамин голос в голове.

– Я просто… просто запомнила его. Мужика с жутким взглядом. В пончо.

Секундная пауза, и Бек отвечает:

– Он за решеткой.

– Его арестовали?

– Пришлось. Та девочка заговорила.

Я смотрю на дождь и вспоминаю мерцающие синие огни на парковке перед «Закусочной Джейн». Я знала, что не первая жертва. И, если честно, знала, что не стану последней.

Но могла бы стать.

Могла бы открыть рот. Могла сама спасти эту девочку, предотвратить все. Но Цель ведь важнее. И теперь из-за меня какая-то девочка никогда не будет прежней.

Я надеваю авиаторы Альберта и позволяю слезам пролиться, яростно, безудержно. Жизнь порой та еще стерва – возвращает то, с чем ты уже распрощался. Я не только эгоистка, но еще и трусиха. Маленькая девочка заговорила. Она сделала то, чего я не смогла.

«Она сделала то, чего ты не смогла, Мэри».

– Мы должны пойти, – доносится из ниоткуда голос Уолта.

Честно говоря, я даже забыла, что он здесь. Смотрю на него – бодрого, улыбчивого, точно ребенок в рождественское утро, – и борюсь с желанием обхватить его за шею и расцеловать в обе щеки.

Бек озадаченно на меня косится и поворачивается к Уолту:

– Куда, приятель?

– На игру. – Уолт прибавляет радио.

– …и теперь, когда дождь наконец прекратился, сложно представить себе более идеальный день для матча. Итак, повторяю для заинтересованных слушателей: впереди еще семь иннингов, и как мне подсказывают, еще есть доступные билеты.

В тот же миг дождь прекращается.

Уолт поднимает взгляд и указывает на лобовое стекло. Весь город Цинциннати распростерт перед нами в захватывающей панораме. Я впитываю этот новый ясный день здоровым глазом в абсолютном благоговении от неожиданной и чудесной метаморфозы. Этот пейзаж достоин быть запечатленным.

– Бек, – шепчу я.

– Уже. – Бек щелкает камерой.

Так странно – всего несколько минут назад он снимал с этого же места, но что-то другое. А город все это время был там, во всем своем величии, сокрытый ливнем.

Уолт хлопает в ладоши, повизгивает и прыгает на сиденье. Я не успеваю даже попытаться его успокоить, как Бек переводит на него камеру с горизонта Цинциннати, и на мгновение сцена словно замедляется. Улыбка Бека яркая, искренняя – он веселится вместе с кем-то, а не над кем-то. Мама говорила, мол, о человеке много можно сказать по тому, как он относится к невинным. А кто есть Уолт, как не олицетворение невинности? И Рикки был таким. Я думаю о Тае Зарнсторфе и его хулиганистых клонах, объединенных общим презрением к детям, отбившимся от стаи. Неважно, что отбившиеся безобидны, доверчивы, слабы. Неважно, что Рикки в конце концов отказался от попыток завести друзей и окунулся в трогательную жажду одиночества. Неважно, что я дружила с Рикки целое лето, а потом, помилуй меня, Боже, игнорировала его и на игровой площадке, и в классе, и в столовой, и в спортзале. Ох, просто не верится, что я так поступала! И мои нынешние инстинкты ничем не лучше. Вместо того чтобы по примеру Бека присоединиться к смеху и неподдельной радости, я отреагировала на возбуждение Уолта однозначно – захотела успокоить. Минимизировать его смущение. И свое.

Я отворачиваюсь к окну и улыбаюсь более робко, чем хотелось бы. И плачу. Плачу, думая о Рикки и Уолтах всего мира, что улыбаются в лица собственных Таев Зарнсторфов. Плачу, потому что сама никогда так не улыбалась.

Плачу, потому что люблю. Почему-то от любви со мной всегда так.